Саломат Вафо. Мелодия зла (рассказ)

Развесистые ветви старой чинары были похожи на замершие раскрытые ладони или на портрет танцовщицы, с упоением простиравшей руки к небу в самый разгар известного хорезмского танца «Лязги». Чинара стояла на окраине аула за садами, под ее кроной находили пристанище путешественники, колесившие по миру, заблудшие путники, потерявшие дорогу в свой край, даже табор цыган, прибывших недавно неизвестно откуда, и толпа бездомных бродяг, переселившихся из близлежащих тугаев, почти слившихся с листвой этого старого дерева. Чинара была древней и могучей, ее крепкий и шершавый ствол был в четыре-пять обхватов, листва на верхних ветвях поредела, однако под ней все еще было тенисто и прохладно, как на летней узбекской террасе. При сильном ветре макушка дерева содрогалась, раздраженно шептала листва, но внизу, под деревом, было тихо и безмятежно. Цыгане и бродячий народ мирно посапывали в надежном укрытии. Если ночью ветра не было, то здесь собирались и кружили безоглядно отважные озорные космические зефиры, и словно слышались откуда-то блаженные вздохи: «О, Боже!» Бытие и время чинары тяжелы как мельничные жернова; под дождями и снегом ее уставшие ветви внезапно выпрямлялись, оживали, со стоном устремляя к небу свои раскидистые ветви-пальцы, будто вопрошая: «Эй, бесследно уходящий по неземной дороге из объятий небес мир! Остановись на мгновение, куда спешишь?.. Переведи дух! Кого только ни было в моих кудрявых объятиях?! Кто только ни летал на крыльях моих ветров, сливаясь с моей песней?!»

Все ветви, сучки и листья могучего ствола этого исполина начинали так вздыхать, что деревья и зеленые елочки, красующиеся во дворах состоятельных людей, доселе неподвижные и безмолвные, словно в сонном царстве, заслышав таинственный шепот листьев чинары-исполина, начинали суетиться, и поднималась такая кутерьма! Днем частыми гостями старого дерева-великана были воробьи, горлицы, ласточки, а иногда и соловьи, выводящие дивные рулады на рассвете, но с приближением сезона ветров они покидали дерево, улетая в неведомые края. С недавних пор полноправными хозяевами старой чинары стала стая ненасытных светло-желтых птиц, прилетевших с Арала и Амударьи, местные прозвали их афганскими скворцами. Как только люди немного отдалялись от дерева, они стаей опускались на землю и в мгновении ока истребляли всю оставшуюся открытой еду и верхушки виноградных лоз, заботливо взращенных здешними людьми…

По ночам на окраинах аула можно было встретить и чабанов, и дворников, и посудомойщиц, и техничек, и нянь-однодневок, ежедневно ездящих на работу в город, даже длинношерстных белых молочных коз, принадлежащих цыганам, похожих на порождение шайтана. Вообще, цыгане, чтобы держать в страхе сельских жителей и подчеркнуть свою осведомленность и причастность к колдовскому, жуткому и неизведанному потустороннему миру, специально разводят коз с длиннющей шерстью и бородой. Может, эти животные тесно связаны с некогда славными временами племени цыган, а может, это национальная слабость, но, так или иначе, этот народ очень почитает коз. Иногда темными лунными ночами с ними совершаются колдовские  обряды, потому что только козы – последнее свидетельство цыганского чародейства. В двадцать первом веке у кочевых цыган нет ни традиционных телег, ни табора. Это толпа бродяг под предводительством барона, влачащая свое существование в нищете и голоде. Жизнь цыган во все времена – странствие, они рождались и умирали в дороге…

Различные амулеты и колокольчики на шеях избалованных коз при порывах ветра начинали звенеть под сенью чинары, рождая странную мелодию. Иногда в общей мелодии: шуме листьев дерева-исполина, звоне колокольчиков – слышался печальный шепот, похожий на звуки, издаваемые секретничающим ребенком. Человеку, долго внимавшему эти два странных напева, мерещился даже едва различимый, стремительный голос восемнадцатилетней девушки, полный отчаяния и надежды. Задолго до того, как под сенью чинары поселились цыгане, бродяги, странники, грешники в далекие времена, когда по ночам кружила метель, волшебные листья этого дерева чудесным образом научились говорить человеческим языком…

Как утверждали наемные работницы сельских фермеров, «пользы от цыганских коз, как от осла^[1]», Недаром издавна говорят: «уноси ноги от голодного». Всякое случалось… Наемные работницы обвиняли цыган в праздности, лени, мол, они, как никчемные, не годные к работе лошади, только гадают и гадают целыми днями. Слова толстой черной цыганки: «Гадаю, гадаю, судьбу разгадаю» разносил по округе ветер…

Под чинарой обосновались «вечные граждане» страны, доставленные отовсюду  бродягами, начиная с дырявого ведра, рваных матрасов, узбекских курпачей^[2], сшитых по последней моде, линялых сюзане, новенькой ванны, пластиковых труб, огромных выцветших бешиков^[3] из домашних чуланов с грязными погремушками, до унитазов, выгоревших на солнце диванов с торчащими пружинами, и сломанных музыкальных инструментов народного ансамбля «Заамин ва замон»^[4], обанкротившегося в первые годы рыночной экономики: нагора, барабаны, бубен, старые-престарые платья танцовщиц, ржавые висюльки, бижутерия, подвески от танцевальных костюмов народов мира, колыхающихся и звенящих на ветру. Один из бродяг – ценитель искусства – подвесил на нижние ветки могучего дерева торбу с музыкальными инструментами, что придало чинаре особую солидность. Бродяга внес свой вклад в музыкальную оснастку ветвистого исполина, придав ему романтический ореол.

Когда разражались бури и вьюги, ветви чинары бесновались, воодушевленно играя дырявым бубном, колыша подвешенные наряды, звеня подвесками и теребя котомки полные сухарей. Рождалась загадочная симфония звуков. При сильных порывах ветра музыка сливалась с треском и стуком – «тырс-тырс», «тук-тук», когда же буря стихала, перерождаясь в легкий ветерок, пыль, медленно кружась, превращалась в нежную мелодию ная – «най-най-най». Искусно настроенные на песню «Хон чикар»^[5] тар^[6] и бубен временами воспроизводили невнятные звуки: не то торжественные, не то печальные, не то тоскливые, как звон колокольчиков идущего вблизи каравана. Окружающие изумлялись таинственным мелодиям старой чинары и, качая головами, говорили: «Эх, музыка чинары от шайтана».

Когда появилась толпа бродяг, сельчане думали, что эти поселенцы под чинарой долго не протянут: или вскоре уедут, или перемрут с голода, и из жалости и милосердия иногда приносили этим бедолагам остатки съестного…

Помнится, мысль подвешивать музыкальные инструменты родилась у художника Дармончика^[7], который рисовал портреты голых наемных девушек-работниц винного завода на фоне музыкальных инструментов и котомок (Когда Дармончик рисовал их портреты, девушки винзавода, скорее всего, были пьяны). Шло время, под таинственным деревом никаких напастей не случалось, и постепенно сельчане перестали удивляться поселенцам, отбросам процветающего общества.

Дети, свыкшись с трудностями цыганской судьбы, увешанные дешевыми бусами и побрякушками, с хной на черных грязных ладонях крепко спали на груди своих жирных матерей, пожилые старейшины, похожие на ясновидящих, бдительно оглядывали окрестности, прислушиваясь к шумящей чинаре, опасаясь, чтобы соседи-бродяги что-нибудь не стащили.

А когда цыганята просыпались, они, как обезьянки, ловко и проворно взбирались на исполина и обрушивали на головы бедных бродяг град комков глины, ореховой скорлупы, сухих веток, однако, наученные горьким опытом бомжи, как ящерицы, проворно прятались в свои лохмотья, но те, кто спал пьяный в стельку, под ударами вопили благим матом по-русски: «Отстань цегенёнок, убею тебя!», защищаясь приготовленными для этого случая ведрами и тазиками. Сцена сражения цыганят, метко бьющих по цели, и бродяг, кувыркающихся и катающихся по земле с ведрами и тазами на голове, весьма комична. Цыганята что-то выкрикивают на своем языке, грозят черными маленькими кулачками, горланя по-русски: «Вон отсюда, вон отсюда, бомжи!» И начинается музыкальная какофония: крики, вопли, глухие удары сухой глины о тазы и ведра. Несчастные бродяги, не сопротивляясь, быстро сдавались, сорванцам надоедало, они спрыгивали вниз и от скуки начинали играть на сломанных больших музыкальных инструментах. Один из них десяти–двенадцатилетний мальчуган по имени Артур довольно сносно играл на барабане и бубне и всякий раз делал это азартно – его кудряшки сотрясались, а чернющие круглые глаза светились колдовским огнем. Глядя на бубен, будто на злейшего врага, он неистово лупцевал по нему – «бум-бум», и казалось, что в нем закипает пламенная кровь его великих предков. В конце концов, когда и это надоедало, проголодавшись, в поисках еды они разбегались во все стороны.

Взрослые цыгане не делали детям замечаний, не кричали, не ругали, однако, когда они бросали на них красноречивые взгляды, сорванцы тут же стихали.

Соседи-бомжи никогда не осмеливались воровать у цыган, этот задиристый, вороватый народ, знающий толк в колдовстве и магии, вызывал даже у бывалых бродяг панический страх. Действительно, любой нормальный человек – сильный и слабый – испытывает инстинктивный ужас перед неизведанным. Возможно, это чувство – результат нашей беспомощности перед высшими силами, наверняка именно это когда-то положило начало вере.

В толпе бездомных, отвергнувших все законы общества и семьи, а потому потерявших себя, были всякие, и когда-то вполне нормальные интеллигентные люди…

Старейшина цыган Вокиф, возглавивший цыганский табор, хоть и был из баронов, но его никто не выбирал предводителем. В последние годы бродячая жизнь этого народа несколько осложнилась, жестче стали охраняться границы, говоря правду, от племени осталось всего ничего: работоспособные мужчины покинули табор, разъехались кто куда в поисках хлеба насущного или женились на женщинах другой нации, в таборе остались лишь старики, женщины и дети, поэтому-то Вокифу и пришлось возглавить его.

Оглядевшись, Вокиф дважды негромко позвал собаку: «Кораарслан, Кораарслан», – желая убедиться, что огромный пес с обрезанными ушами и хвостом и круглой, как тандыр^[8], мордой, заставляющий с поджатыми хвостами спасаться бегством бродячих шавок, где-то рядом. Тот властно и с достоинством ответил хозяину: «гав-гав», как бы успокаивая цыганский табор: «Спите спокойно, я ваш сторож Кораарслан, я вам предан!»

Чинара со вздохом «О, боже!», протягивая свои ветви-пальцы к небу, казалась в ночной мгле жуткой, древней, утомленной, дикой и печальной. Беспокойные шавки бродяг, напуганные завыванием ветра, непрекращающимся треском ломающихся ветвей, сильным шелестом листьев и надрывными криками заспанных ночных птиц, отчаянно ежились за пазухами своих пьянющих, забывшихся сном хозяев. Несколько проснувшихся бродяг и среди них светлобородый бомж Жорик неизвестной национальности с красным пропитым лицом, доселе спавшие и видевшие сладкие сны о своем детстве, о теплом уютном доме или счастливых былых днях, а сейчас, как многие другие, уставшие от жизненных невзгод и чувствующие себя счастливыми лишь во сне или будучи пьяными, с негодованием пинали собак, матерясь, кидали в них что попало под руку из барахла, собранного на мусорке. Главарь Сема в такие моменты хоть и просыпался, но глаз не открывал, ведь он «босс» бомжей. Не обращая внимания на такие мелочи, он продолжал спать в обнимку со своей возлюбленной тридцатилетней Лилей. Получив свою порцию пинков, шавки отбегали чуть поодаль, убедившись, что их хозяева здесь рядом, вглядывались в страшные темные заросли, в могучего исполина, наконец, в ожидании очередной выходки этого дерева забывались сном.

Вокифу осточертели ночные скандалы, чувственные «охи» и «ахи» бездомных женщин, беспрестанный лай шавок бомжей, и он послал за главарем Семой.

– Барон, они спят, как убитые, – учтиво доложил мальчик в грязных штанах.

– Иди, разбуди пинками, – хмуро приказал Вокиф.

Вскоре пришел, шатаясь и опираясь на палку, неуклюжий и коренастый, заросший щетиной, протирающий красные опухшие глаза, косолапый Сема. Увидев Вокифа, восседавшего в отремонтированном большом кресле, он слегка усмехнулся (и действительно, было смешно смотреть на барона, сидящего как король в царстве барахла, дырявых тазов, ветоши, грязных детей и взъерошенных коз).

От Семы несло мочой, немытым телом, дешевой водкой, прокисшей едой и едким запахом бродячей жизни.

– Уфф, ты, видно, сдохнешь, если не выпьешь? Каждый день пьешь-а? – сказал Вокиф, сморщившись.

– Пью, Вокиф, жизнь такая, вот и пью.

– Знаю, у вас, бомжей, ответ один. Я думал ты человек, а ты, оказывается, круглый дурак.

– Почему так, начальник? – спросил Сема, испытывая некий внутренний страх под пламенным взглядом старого цыгана. А ведь когда-то он был нормальным и даже состоятельным человеком.

Он внутренне уловил какое-то сходство цыгана с чинарой, было что-то общее между безумными повадками дерева во время бурана и горящими гневом глазами цыгана.

– Я прогоню тебя и твоих распутных баб, – зло объявил Вокиф.

– Что мы сделали плохого? Спокойно тянем свою лямку.

– С этими сучками вы такое выделываете на глазах у детей! Как скоты вы, Сема.

– Ну, босс, мы так греемся. С голодухи все человеческое атрофируется, – с опаской засмеялся Сема.

– Что согреваетесь, я понял, у двоих уже пузо на нос лезет.

Сема, вспомнив что-то из вчерашней ночи, засмеялся. Причмокивая, он взглянул на спящих женщин-бродяжек.

– Ты когда этих бродячих сучек прогонишь? Я думал, что больше уже не будем говорить на эту тему, и возвращаюсь к ней только из уважения к тому, что ты когда-то был путным человеком.

Сема, как настоящий русский интеллигент, сняв помятую шляпу с взлохмаченной головы, растроганно поклонился и продолжил:

– Каких сучек… опустившихся пьянчужек, потерявших чувство реальности, а-а-а или собак?.. Этот художник Дармон достал меня. То соберет возле себя собак, то кошек…

– Не ищи предлога нападать на Дармона, при чем тут он?

Сема, поглаживая длинную бороду, хихикал:

– Этот тощий, безалаберный и распутный художник тоже женщин любит.

Вокиф, сдержанно вздохнув, сел удобнее, на его хмуром лице появилась улыбка.

– Женщин, говоришь, любит, садись, – смягчился он.

Тема, интересующая всех мужчин, расслабила его, и он заерзал в кресле.

– Он что с ними делает… – Вокиф двусмысленно потер друг о друга указательными пальцами.

Выброшенные круговертью жизни, обществом и семьей двое мужчин, вспоминая незабываемые случайные встречи и приключения, связанные с хорошенькими женщинами, вкус проведенных ночей с проститутками, оживились.

– Что говоришь?.. Эта тварь Дармончик любил одну Лулу. Принцесса эта, кажется, не обращала на него внимания. А распутный художник со своим драным мольбертом день и ночь рисовал ее в различных позах. Иногда мы наблюдали за этим вечерами. Он два портрета потерял, дурак. Кажется, их украли на вокзале, где мы ночевали.

– Не Лулу, а Лола, – поправил старый Вокиф, бережно хранивший в своем сердце национальные традиции своего народа и хорошо знающий обычаи других народов, в частности, он лучше, чем Сема, знал узбекские хорезмские традиции.

– Он продает свои картины?

– Лола или Мола, мне все равно. Он рисует для себя, – сказал Сема с характерным русским равнодушием.

– Вчера я ему велел оставить одного щенка, а других, чтоб прогнал. А он: «Куда я их прогоню, они все равно меня найдут».

– Таак...

– Тогда уходи прочь со своими рисунками-писунками, – сказал я.

– Ты ему их в мешок сложи, пусть утопит в Анхоре, – недовольно сморщившись, вставил цыган Вокиф.

– Хе, Дармончик боится спать один, он и мухи не обидит. А когда напьется, все причитает: «Я всего лишился из-за своей доброты». Правда или нет, но говорят, что его Лула покончила с собой из-за какого-то мужчины. А этот ее безумно любил…

– Если ты не прогонишь своих сучек, Баходыр нам обоим даст пинка под зад, – задумчиво произнес Вокиф.

Простоватое и круглое лицо Семы почернело, он испуганно съежился.

– Я в курсе, сегодня прогоню. В мое отсутствие приходили люди богача Баходыра и требовали убраться отсюда, мол, из-за нас провонял весь аул, – усмехнулся он, похлопывая палочкой по косолапым ногам, словно мог что-то изменить…

Старая чинара вросла в землю, черпая нескончаемую силу корнями, питающимися отходами близлежащего винзавода, словно вобрав в себя рев дива Сулеймана, закованного в тысячелетние кандалы, вдохнув мощный крик крылатых демонов, поющих великую песню дивов: «Гууууув… гууууув… шууууув… шууууув. В моих руках ваша смерть, я иду. Я открою двери, сломаю замки и развею ваш аул, как ветер луковую шелуху…»

Вечер… Ураган… Что-то бьет в бубен и барабаны, куча старых вещей дребезжит, трещит; дойра, барабаны, сухой хлеб и какая-то еда, овощи, мешочки, ударяясь друг о друга, грохочут – «тук-тук», все сливается в ужасающий гул, как будто настал Судный день. Обезумев от урагана, взъерошенные козы бросаются кто куда, огромный Кораарслан лает на них, носясь вокруг чинары, пугает пьяных бомжей, укрывшихся под кроной, беспрестанно натыкаясь на них. Уцелевшие бездомные собаки (многих, из обитавших здесь, Сема утопил, как в тургеневском «Муму») жались к ногам своих горе-хозяев.

В этом шуме, треске ветвей у жителей царства чинары впервые в жизни застолье. Старейшина цыган Вокиф, бродяга из бродяг бомж Сема и молчаливый Дармончик сидят за круглым старым, но еще довольно крепким столиком, найденным на мусорке. Цыган Вокиф, как обычно, сидит в высоком кресле, взирая вокруг с высоты, напротив расположился некогда известный, а сейчас нищий художник Дармончик. Откуда-то доносятся слова популярной песни Озодбека Назарбекова «Люби меня». Вокиф временами бросает кости Кораарслану, свысока и пренебрежительно разговаривая с нижесидящими. Наблюдать за этой картиной: важно восседающий на «троне» падишах, двое слуг и собака – смешно. Рассматривая портреты обнаженных девушек, Вокиф и Сема немели от восхищения, особый  восторг вызвал портрет обнаженной красавицы с длинными волосами. Они снова и снова требовали поставить его на мольберт. Сема смеялся, подобно кипящему чайнику издавая разнообразные звуки, тем самым подогревая любопытство грязных черных цыганят, так что приходилось то и дело отгонять их от стола. Другие бродяги не смели приблизиться к обществу «аристократов», слушая громкий хохот Семы и глухой смех Дармончика, они настороженно вздыхали. Разглядывая при свете костра портреты, Вокиф возбужденно восклицал, тыча пальцем в печальных красавиц:

– Эту тоже надо было голой нарисовать, а у этой Дармон сиськи классно нарисовал.

– Это бутончики, бутоны, – облизывался косолапый Сема.

– Оххо, смотри, как горят ее глаза, и лицо у этой красавицы особенное…

– Красавица. Дармончик рисует только красавиц, потому что в жизни ему до них не дотянуться.

– Эта, похоже, только проснулась, сонная какая-то. Смотри, ее губы шевелятся, словно что-то сказать хочет. Молодец, Дармон, я сам буду твоим защитником. Мне кажется, эта девушка умерла. Ты ее любил? – спросил Вокиф, внимательно уставившись на портрет.

Художник, вздохнув, закурил помятую дешевую сигарету «Карвон».

– Это портрет той Лолы, она повесилась на этой чинаре, поэтому я здесь, среди бродяг, ака. Ночами жители аула слышат ее крики: «Баходыр, Баходыр», – промолвил Дармон, сощурив свои маленькие узкие глаза и повернув к огню треугольное болезненное лицо.

– Откуда ты знаешь?

– Он принес эту весть из аула на прошлой неделе, – вмешался Сема.

– Я слышал это от тетки девушки. Верите, или нет, я всего лишь раз говорил с Лолой, но этот разговор запомнил на всю жизнь. Я приезжал сюда летом рисовать. Говорят, Лола была сосватана за богача Баходыра. Того богача, который хочет выгнать нас отсюда. Так вот, он женился на другой девушке из богатой семьи. Говорят, разразился большой скандал между двумя семьями. Младший брат Лолы даже стрелял в Баходыра из охотничьего ружья. Пуля попала в чинару.

– В это дерево?.. Не видно, во здорово, – вставил Сема.

– Когда это случилось? – задумчиво спросил Вокиф.

– Лет десять-пятнадцать назад. Тогда Баходыр был простым студентом, это теперь он крутой бизнесмен.

– Я и сам думал, что в этом дереве что-то есть: ночью оно стонет, как человек.

– Да, таак, – подтвердил Дармончик.

– Это давняя история… Есть полотна поновее, которые я не показал, – расслабленно произнес бродяга-художник, опьянев от предложенной Вокифом водки. Вытащив из большой грязной торбы завернутый в белую новую ткань портрет, нарисованный на куске фанеры, он бросил его перед Вокифом и Семой. Сема, подняв фанеру, прислонил ее к столику. «Падишах» Вокиф вновь принял величественную позу.

Оба собутыльника одновременно воскликнули: «Вааах!» Кораарслан нехотя поднял голову, внезапно поднялся ветер, из объятий чинары выпорхнули ночные птицы. Вдалеке послышалось кукарекание сонных петухов.

– Ооо, в этих руках есть волшебство. Дармон, как тебе это удается… что ты делаешь среди этих бомжей?

На картине была изображена красавица Лола с развевающимися волосами, похожими на ветви чинары, в ее глазах сверкали то ли слезинки, то ли легкие смешинки. Ее тонкое шелковое белое платье было похожим на облако, это был дивный ангел, устремленный в дальний полет. В ее черных глазах, полных надежды и тоски, отражалась вселенская печаль.

Дармон поднес портрет поближе к огню, разглядывая его в свете пламени и восхищаясь собственной работой.

– Долгих лет вам, Вокиф ака. У меня были знакомые девушки с винзавода. Я предложил им быть моими натурщицами, они не отказались лишь потому, что я платил им деньгами, которые вы давали мне.

Поблизости хихикали цыганские девочки и мальчики, они, как вороватые кошки, издалека рассматривали картины, бомжи, сидящие неподалеку, тоже посмеивались, Вокиф угрожающе нахмурился.

– Оставьте их, вчера, когда я рисовал обнаженные натуры, они подсматривали. Они думают, что на всех портретах только голые красавицы, – сказал бродяга-художник, беспечно махнув рукой.

– Фас, фас, – крикнул он Кораарслану, с аппетитом обгладывающему неподалеку от стола кость. Цыганята и бомжи мгновенно испуганно скрылись в темноте…

На рассвете царство бродяг, цыган и бездельников разбудил шум старой машины местного ширката^[9], остановившейся перед чинарой. Листья дерева-исполина как-то угрожающе и оторопело зашевелились. Вокиф внимательно посмотрел на нежданных гостей, сердце цыгана сжалось в недобром предчувствии. Он вспомнил вчерашнее застолье, как хорошо все было. Из старой машины вышли уважаемые старейшины и именитые люди аула. Вокифа поприветствовали местный мулла Мирмухтар, одетый в тюбетейку и длинный желтый чекмень, и Фатима опа, маленькая неугомонная женщина лет пятидесяти.

– Вокиф ака, что это такое, мы думали, что ты нормальный человек, разрешили пожить!

– Что случилось, сестра? – спросил Вокиф, внимательно глядя на Фатиму.

– Дети из аула, бывая здесь, становятся свидетелями бесстыдства, – хмуро сказал мулла Мирмухтар.

– Они видят, как под деревом спят вместе женщины и мужчины, видят изображения обнаженных девушек, которых рисует сумасшедший художник. Все это развращает детей, их отсюда не отогнать, как пчел от меда.

Огромное дерево, словно все понимая, стало потихоньку шуметь «Гуув, гуув, я иду-у-у, но приду один. Будьте бдительны…»

– Мы вас предупреждали, что выселим, – напомнила председатель махалли Фатима, поправив большой платок на голове.

Показались обитатели «царства» чинары: бомжи Сема, Жорик и Дармончик с заспанными небритыми лицами, к ним присоединились две оставшиеся в живых грязные собачонки и длинношерстные козы.

– Что, аульские ребята разок пришли и сразу же испортились? Мы с семьями тоже люди, что нам делать, где-то же надо жить, мы же не можем висеть в воздухе. Потребовали уничтожить собак – мы всех бедолаг в мешок и утопили, дети три дня плакали, одна женщина-бродяжка умерла от огорчения, – возразил Вокиф.

Огромная и могучая чинара, словно понимая, что происходит, о чем идет речь, неистово зашелестела листвой. Казалось бы, началась обычная симфония шелеста листьев, шума и трестка качающихся ветвей, но откуда-то издалека, из самого нутра исполина послышались звуки древних ветров и вековых буранов, предвещающие ураган.

– Что с ними спорить, вон Баходыр пришел, Баходырчик со своими людьми, – заквакала аульская активистка Фатима, похожая на плоскую черепаху. (Люди Баходыра прихватили из воинской части взрывное устройство).

Мулла Мирмухтар, боясь испачкаться, приподнял полы чапана и отошел в сторону.

– Уносите свои манатки, – завопила, вытаращив глаза, Фатима.

У чинары остановился черный джип богача Баходыра. Худое мускулистое тело цыгана Вокифа изогнулось дугой, со стеклянными глазами он неистово завопил:

– Эй, мусульмане! – его голос, похожий на рев закованного в цепи слона, запертого в клетке, заглушил шум старого дерева.

«Уууууууувввв… мой ребенок упал в колодец… увввв… я пришел». Верхние ветви чинары вытянулись, словно просили спасения у неба, музыкальные инструменты, хлам, торбы издавали какие-то странные звуки. И это была не обычная мелодия, а какие-то другие, сердитые и грозные звуки.

– Мы, цыгане, тоже люди. У нас есть семьи, дети. И бомжи надеются на что-то, разлученные с домом, семьями, у этих бедолаг, кроме этой чинары, ничего нет. Многие из них больны, калеки.

В этот момент все: стар и млад, дети и женщины, здоровые и больные, вздохнув, разом заголосили, словно все было тщательно отрепетировано искусным режиссером. Поднялся разноголосый и разноязыкий ор. Маленький человечек с косматыми бровями, высунувшись из-за плеча приплюснутой черепахообразной Фатимы, завизжал:

– Идите в соседний кишлак, там есть заброшенное здание, бывшее хлопковое хранилище, вот туда и идите, – и вмиг снова спрятался.

Мужчины тридцати–тридцати пяти лет все на одно лицо – смуглые и бледные, не похожие на местных, одетые в армейскую форму, кружили вокруг дерева, что-то подсчитывая. Потом точными и расчетливыми движениями, присущими военным, быстро достали из машины инструменты и начали распиливать чинару электропилами.

Цыгане, бомжи, кривые и косые спросонья, козы, собаки, дети и женщины в грязных одеждах, собирая свою поклажу, старое тряпье и скарб, передавая друг другу, медленно, словно цепочка муравьев, двинулись в сторону тугаев. Ствол чинары был крепче камня, кое-кто из архаровцев сломал пару пил, рассердив этим начальника группы. Он сидел, раскуривая сигарету и злобно поглядывал на дерево, над которым усердствовали его ребята. Повсюду дым… старый исполин, словно зная, что приговорен к смерти, обреченно, как обезумевшая женщина, тряс ветвями. Казалось, он хотел выплеснуть на людей возмущение, горе, свои переживания и досаду, горечь и надежду, скопившиеся за века. Из самых глубин его нутра вылетели какие-то странные птицы: не то вороны, не то галки с бесцветными крыльями, взлелеянные силой темноты и мрака. Подобно летучим мышам, внезапно проснувшимся днем и обезумевшим от света, они заполонили небо. Вокруг стало темно, ветер усилился, чинара билась в агонии, ее длинные крепкие ветви трещали, громко стонали и, ломаясь, падали на землю.

Тридцати пяти–сорокалетний богач Баходыр, приблизившись к дереву, пнул его и насмешливо, словно желая сказать: «ну и как ты теперь?», уставился на Вокифа и бомжей.

Вокиф, как крыса, вынырнувшая из норки, приподнял свои густые брови и с высокомерным видом отстранился от чинары. В это время вдруг появился художник Дармончик со стопкой грязных эскизов и картин под мышкой и жалкой собачонкой:

– Ака, бай ака, дерево вас узнало. Да… тут же узнало. Чинара вас столько лет ждала. Терпеливо ждала. Пятнадцать лет назад вы знаете, кто здесь погиб, кто здесь повесился? Вы забыли Лолу? Выгнав нас отсюда, спилив чинару, вы хотите избавиться от прошлого, уничтожить память?

Баходыр изменился в лице, побледнел, ему с трудом удалось взять себя в руки.

– Кто эти люди, что говорит этот алкаш? Хватайте их!

Двое телохранителей с пустыми глазницами схватили Дармончика и оттащили в сторону. Бедный бродячий художник закричал изо всех сил:

– Вы… вы… спилив дерево, не уничтожите зло, витающее в пространстве и времени. Вы сами посеяли семена зла и будете отвечать перед памятью предков…

Ураган, вырвав из его рук эскизы, наброски, поднял их в небо, словно старческий саван. В небе, как бескрылые птицы, парили обрывки бумаги, среди них мелькал образ красавицы: брови, глаза, груди, водопад струящихся волос, прозрачное воздушное платье. Чинара, отчаянно содрогнувшись, треснула, жалкий караван кинулся врассыпную. Могучий исполин взревел, как закованный в цепи слон, листья на вздыбленных его ветвях таинственно зашелестели. Активисты махалли, мулла из мечети, бродяги и цыгане, стоящие около дерева, оцепенели. Кораарслан и длинношерстные козы нерешительно пригнулись в ожидании чего-то страшного. Баходыр, схватившись за голову, заохал и, сделав пару шагов, рухнул замертво. Представители махалли и телохранители недоуменно уставились на дерево. Чинара, словно утомившийся музыкант, надменно возвышалась над происходящим.

Приговор Всевышнего был приведен в исполнение через пятнадцать лет: от тряски и жара пуля, схороненная в теле чинары, выскочила и попала в лоб Баходыру.

А спустя некоторое время листья могучего исполина и его странные музыкальные инструменты вновь заиграли прежнюю древнюю мелодию. В этой симфонии звуков слышались и задорный смех молодой девушки, и глубокая печаль, симфония, рвущаяся к небесам и порождающая чистые мечты и грезы.

(Перевод с узбекского Саодат Камиловой)

«Звезда Востока», № 1, 2015

• Назад
• Вперёд