Николай Красильников. Римма-ханум

1

Поэтические сборники молодых поэтов 60-70-х годов прошлого столетия… Тоненькие, на газетной бумаге, с ладонь или больше, иногда плохо оформленные. Но они мне всё равно бесконечно дороги, особенно те, что с автографами. Я их берегу как память о людях, с которыми дружил или просто знал. Об одной из таких книжек, а точнее, о знакомстве с её автором мой рассказ.

2

Средняя Азия в творческой биографии поэтессы Риммы Казаковой не была случайным штрихом. Здесь она переводила стихи узбекских поэтов середины 60-х годов – Миртемира, Х. Гуляма, М. Икрама, каракалпака – И. Юсупова, Зульфии, С. Зуннуновой, Г. Джураевой, О. Ходжиевой, Г. Нуруллаевой, Х. Худайбердыевой…
Творческое содружество нередко перерастало в чисто человеческую дружбу.
Казакова часто приезжала в Ташкент на Декады литературы и искусства, которые в те времена проходили во многих республиках, съезды писателей, по издательским делам.
В один из таких приездов я и познакомился с Казаковой в редакции журнала «Звезда Востока». Было это в кабинете заведующего поэзией и прозой писателя Михаила Кирилловича Гребенюка, автора замечательных книг: «Дневник следователя», «Машина путает след», «На участке неспокойно» и других.
– Знакомься: Римма Казакова, – представил он гостью.
– А я уже знаком, – сказал я.
– Как? – удивилась Казакова.
– По стихам.
– Ну, да, – улыбнулась она.
Здесь же в кабинете находилась поэтесса Наталья Павловна Бурова. Я включился в разговор о стихах, о поэтах, журналах, общих знакомых. Но дверь в кабинет приоткрылась и показалась кудрявая голова поэта Раззака Абдурашида, сотрудника СП.
– Римма-ханум, – обратился он к именитой гостье, – вас приглашают на совещание.
В эти дни в СП Узбекистана проходил симпозиум поэтов-переводчиков. Был большой наплыв гостей из Москвы, Ленинграда, Минска и других городов. Казаковой явно не хотелось прерывать нашу беседу и вновь окунаться в официальную обстановку, она кивнула Раззаку:
– Сейчас поднимусь.
Образовалась пауза. Кириллыч, так я для краткости иногда называл Гребенюка, сразу же нашёлся:
– А что, если нам после собрания продолжить беседу в «Уголке»?
Кафе «Уголок» находилось неподалёку, сразу за сквером, в торце старинного здания. Там всегда можно было заказать обжигающих, румяных цыплят табака со жгучим соусом и салатом. Из напитков холодное шампанское или армянский коньяк, на десерт – в металлических вазочках-креманках мороженое, пломбир или сливочное.
Предложение для Казаковой показалось заманчивым. Она задумалась, но тут же вздохнула:
– Жаль, не получится.
– Что так? – лукаво спросил Гребенюк.
– После собрания мы с группой узбекских писателей едем в Пскент в какой-то совхоз на встречу с читателями.
– А что тут жалеть? – вступила в разговор Наталья Павловна. – Давайте встретимся в любой другой день. Можно у меня дома. Коля дорогу знает. Поговорим, почитаем стихи.
– Это даже лучше, – охотно согласилась Казакова. – Не люблю людных мест. Завтра по графику я свободна, – и, кивнув нам с Гребенюком, добавила: – Заезжайте, мальчики, за мной на Шелковичную к обеду, поедем к Наталье Павловне. А пока – до свидания!

3

В назначенное время мы, наполнив фруктами и напитками два звонко хрустящих пакета из крафт-бумаги на Алайском базаре, где «купля руки жжёт, а продажа греет», на такси приехали на Шелковичную. На этой спокойной и тенистой улице находилась небольшая и уютная ЦИКовская гостиница. Здесь останавливались влиятельные гости – партийные боссы, увенчанные орденами раисы и, конечно, видные деятели кино и театра, писатели и переводчики: уважаемые аксакалы-адаптеры восточной классики С. Липкин, В. Державин, В. Пеньковский, Н. Гребнев… Признанные мастера своего дела! Они переводили и современных поэтов, и прозаиков, приближённых к власти.
Удостаивалась высокой чести жить в этом элитном одноэтажном бунгало и Р. Казакова, стремительно набиравшая к тому времени известность наряду с прославленными и шумливыми поэтами-шестидесятниками Е. Евтушенко, А. Вознесенским, Р. Рождественским, Б. Ахмадуллиной…
Полусонный милиционер, охранявший подъезд к гостинице, сплюнув насвай, точно индюк зелёную струйку из гузки, попросил таксиста отъехать подальше от «мехмонхоны». Тот стрельнул недовольными глазами в нашу сторону, буркнул, чтобы мы не очень задерживались, и отогнал «Волгу» метров на сто под тенистые деревья.
Видимо, о нашем визите, охрана была предупреждена и нас без всяких проволочек пропустили, даже документы не проверили. Дверь в комнату Казаковой была предусмотрительно приоткрыта и, услышав наши шаги, она бойко пригласила: «Заходите!»
Поэтесса выглядела, как на фото в журнале «Юность», где недавно были опубликованы её стихи: фирменная короткая стрижка, на шее бусы агатового цвета, кофточка цвета «цикламен», светлая юбка, простенькие туфли. Образ обворожительно окутывал редкий в те времена французский парфюм.
Тепло обменялись любезностями. На круглом столике в хрустальной вазе благоухали утренние розы: белые, бордовые, жёлтые – из пригостинного сада. Рядом с цветами стояли пузатенький разукрашенный яркими маками чайник и фарфоровые крошечные пиалы. Казакова предложила нам чаю: «Свежий, самаркандский, 95-й». Она уже была знакома с гастрономическими особенностями местного быта.
Гребенюк поблагодарил, сказал, что нас ждёт на улице такси, и мы дружно покинули гостиницу.
Была вторая половина июня. Плескали лапастой листвой чинары. Цвела ленкоранская акация – в Ташкенте она благоухает всё лето. Возле наших ног тёплый ветер полоскал её розовые пушинки.
– Какие необычные цветки, – удивлялась Казакова, боясь наступить на соцветия, пока мы шли к машине.
Что-то вспомнив, она вдруг остановилась, открыла сумочку и грустно произнесла:
– Ой, а я очки забыла! У телефона оставила…
– Хотите, я сбегаю за ними? – предложил я.
Казакова подумала и махнула рукой:
– Не надо. Вас без меня всё равно не пропустят в гостиницу. К тому же, возвращаться – плохая примета.
– Правильно, – поддержал Гребенюк. – Если понадобятся очки, я дам свои!

4

Водитель такси, средних лет мужчина, дремал за баранкой под колыбельное щёлканье счётчика. Кириллыч ногтем указательного пальца постучал по лобовому стеклу. Таксист вздрогнул, распрямил с хрустом плечи, зевнул и притворно улыбнулся:
– А я подумал – вы надолго.
Наталья Павловна жила со старой мамой на другом конце города, на 26-м квартале Чиланзара, на первом этаже панельного четырёхэтажного дома, построенного после памятного землетрясения белорусскими строителями: Ташкент строила вся страна! До этого Буровы ютились в небольшой комнате на улице Двенадцати тополей, хорошо известной старожилам каменного города.
Ещё раз уточнив адрес, таксист завёл машину. Пока за окнами «Волги» плавно мелькали контуры стремительно обновляющегося города, Казакова с удовольствием вспоминала о вчерашней поездке в Пскент. Впечатления от увиденного и услышанного её буквально переполняли. Она лёгкими красками высловливала так понравившиеся пейзажи, виденные за Той-тепой: округлые домики какого-то кишлака, обилие воздуха, зелени, солнца, мелькающие тени мальчишек, овец, птиц…
Искренне удивлялась скромному быту сельчан и не показному их гостеприимству, большим семьям, где дети – уверенность в будущем и опора в старости.
Поэт Сайяр шутливо тогда заметил:
– Средняя Азия – не Россия… Здесь аисты приносят детей каждый год!
Слушая восторженный рассказ поэтессы, водитель полуобернулся к ней и поинтересовался:
– Вы, случаем, не актриса? По телевизору, кажется, вас видел. Лицо показалось знакомым…
– Почти, – пошутила Казакова. – Только я работаю не на сцене, а со словами.
– А-а, понятно, – кивнул водитель, хотя ровным счётом ничего не понял.
Чувствовалось, что Средняя Азия нравилась Казаковой: её исторические памятники, древние и новые города, мастера-гончары, ювелиры, красочные базары, прошлое и настоящее земли «белой коробочки и золотого граната».
Местные собратья по перу обращались к ней не иначе, как Римма-ханум. Приставка «ханум» означает в переводе с тюркского «лунная принцесса» или «госпожа». То и другое Казаковой заметно льстило, она и не скрывала этого. Поскольку таких обращений у себя в Первопрестольной никогда не слышала от коллег по перу – завистливых, самовлюблённых, мстительных…
Иногда, чтобы «разбавить» слишком серьёзную тему беседы, Кириллыч ненавязчиво поворачивал её в шутливое русло. Когда Казакова спросила меня, как я переношу землетрясения, частые подземные толчки, я честно признался, что 26 апреля 1966 года было страшно, а потом стал привыкать, как многие…
– Узбеки не боятся землетрясения, не выбегают на улицу, – сказал Гребенюк. – Такой невозмутимый народ. Их больше пугают сквозняк и сглаз. Замечали у взрослых и детей на руках и шее всякие амулеты?
Водитель и Казакова улыбнулись.
Так незаметно за разговорами и шутками подъехали к дому Буровой. Водителю, очевидно, понравились беседы необычных пассажиров, которых он вначале принял не слишком дружелюбно.
Наталья Павловна уже была готова к встрече гостей. На круглом столе, застеленном розовой скатертью, в керамической вазе стоял пышный букет белых бульдонежей. Рядом графинчик с домашней настойкой. «Фирменное» вино её мамы – Олимпиады Яковлевны, – изготовленное из сухой вишни. Четыре тарелочки с ветроногими ромашками по краям. Вилки, ножи, пузатенькие рюмки. На цветастом фарфоровом блюде сложены горкой картофельные шанежки, аппетитные, поджаристые. В посудинке, напоминающей карпа, нас ждал салат по-узбекски: «Аччичук» – из помидор, нарезанных кружочками, прозрачными кружевными ломтиками. Сверху, снежно ослепляя, лучился лучок, оттеняя стручки горького перца.
Я выложил из пакета на стол горячие лепёшки и «заказ»-самсу, бутылку пятизвёздочного коньяка. Второй пакет с фруктами Наталья Павловна вынесла на балкон, на «десерт».
Вымыв в ванной руки, мы расселись вокруг стола.
– А где Олимпиада Яковлевна? – спросил я, оглянувшись по сторонам.
– Ушла к соседке, поболтать, – сказала Наталья Павловна. – Да ты не отвлекайся, наполни рюмки, кто чего пожелает.
Решили начать с коньяка. Женщины попросили для пробы налить по полрюмки.
– А мне наливай с корочкой, – попросил Кириллыч.
– Это как? – не понял я.
– Полную!
Я знал, что Гребенюк последние год-два находился в твёрдой «завязке», серьёзно занимался йогой, даже на работе во время обеда. Для этого у него в редакции в шкафу среди журналов лежал персидский коврик. Знал и то, что Кириллыч был из тех людей, которые, если дорвутся до спиртного, то одной рюмки ему будет много, а пятнадцать… мало.
Горлышко бутылки в нерешительности застыло над рюмкой моего старшего друга.
– Наливай смелее, – подтолкнул меня командирский голос Гребенюка. – Сегодня я в однодневном отпуске!
Первый тост Кириллыч поднял за женщин, «очаровательных и по звёздному талантливых».
– Ой, – спохватилась Наталья Павловна, – а у меня где-то в холодильнике шоколадка затерялась!
– Кто же в Азии коньяк с шоколадом пьёт? – пожурил Гребенюк. – Здесь в самый раз – аччичук, – и Кириллыч с запозданием поспешил положить салат женщинам в тарелочки, а мне кивнул: – Сам достанешь!
– Жаль мне горького нельзя, – сказала Казакова, – но очень хочется.
– Раз хочется, попробуйте чуть-чуть с самсой или с шанежками, – предложила Бурова. – Это вкусно!
Дегустация коньяка и аччичука прошла удачно. Однако после первой рюмки коньяка женщины почему-то твёрдо перешли на домашнее винцо. Затем последовали неоднократные тосты… За знакомство, за дружбу, за поэзию и за многое другое. Бурова ностальгически расспрашивала Казакову о своих сокурсниках по литинституту, где ей недолгое время посчастливилось учиться, – К. Ваншенкине, Н. Коржавине, Т. Сырыщевой, О. Кожуховой, Н. Старшинове… Казакова охотно, что помнила и знала, рассказывала.
Гребенюк как самый старший за столом роль тамады оставил за собой. Иначе и не могло быть. Представительный мужчина средних лет, выше среднего роста, плечистый, подтянутый, в роговых очках, с тёмной аккуратной бородкой, сквозь которую пробивалась благородная сталистая седина. Женолюбец, селадон, жизнелюб. К нему, как пчёлы на редкий медоносный цветок, тянулся разновозрастный женский пол. Тормозной путь молодости писателя слишком растянулся. В этом смысле Кириллычу позавидовал бы и библейский Иаков. Не зря поэт Виталий Качаев говорил, что у нас в стране «два вечно молодых человека – Ленин и Миня!». Миней он называл Гребенюка.
– Две вещи не старят мужчину: любовь и коньяк, – рассуждал меж тем тамада.
– Как вам удалось это определить? – спросила Казакова.
– Ах, Риммочка, не спрашивайте, поживите с моё – сами узнаете, – витиевато ответил Кириллыч.
Какая злая муха пролетела в этот момент над столом, я не заметил, но Казакова вдруг громко и сухо поправила:
– Не Риммочка, а Римма Фёдоровна!
Но тут даже Бурова удивилась:
– Почему так официально?
– Не обижайтесь, пожалуйста, – сказала Казакова, обращаясь ко всем нам. – Когда-то в беседе мой учитель Константин Михайлович Симонов сказал: «Запомни, если будешь позволять, чтобы тебя называли Риммой, так и останешься Римкой до вялотекущих лет. Так что – только по имени отчеству!»
– Что ж, в этом тоже есть свой резон, – согласилась Бурова.
– Вы действительно близко знаете Симонова? – спросил Гребенюк.
– Со студенческих лет, – сказала Казакова.
– А вот я с ним встречался только пару раз и то случайно в редакции газеты «Правда Востока», когда он находился в Ташкентской ссылке в конце 50-х, – Кириллыча потянуло на воспоминания. – В Ташкенте Симонов оставил добрый след, помогал детскому дому. Перед тем, как уехать в Москву, сделал близким людям, которых успел полюбить, «царские подарки»: личному шофёру оставил свою новенькую «Победу», а известному в городе детскому доктору Шварцу подарил библиотеку. Некоторые книги были с автографами известных писателей.
– А вот об этом я не знала, – сказала Казакова.
– Скромность украшает человека, Римма Фёдоровна, – подчеркнул Гребенюк и по привычке хотел, было, шаловливой дланью скользнуть по талии поэтессы, но она вовремя остановила его: «Только без нежностей, Михаил Кириллович!»
Гребенюк, сложив ладони к груди, индийскими намастэ раскланялся и пообещал вести себя впредь пристойно.
Обещание он сдержал, и больше никаких трений между ними не было.
Хотя Казакова и намекнула Кириллычу, что тот своими действиями напоминает ей классика советской литературы, лауреата многих премий, поэта С. П. Щипачёва, который тоже не равнодушен к «девьим чарам».
– Правильно, – вступился за именитого коллегу Гребенюк. – Вдохновенья без чувств не бывает!
Дискуссия о нравственности не нашла своего продолжения, она показалась скучной.
– Римма Фёдоровна, а как вы относитесь к стихам Щипачёва? – спросила Бурова.
– Жизнь у Степана Петровича по поэтическим меркам длинная, – сказала Казакова, подумав. – Но, к сожалению, он не смог сделать ее глубокой, несмотря на то, что сам декларировал, что «любовь – не вздохи на скамейке, / И не прогулки при луне». В данном контексте «любовь» и есть жизнь, творчество! Однако они по стихам поэта прошли, как мне кажется, поверхностно.
– Жаль, что нам на осмысление пройденного пути иногда не хватает ни времени, ни души, – посетовала Наталья Павловна, а потом встала из-за стола и попросила разрешения покурить. Любимыми её папиросами были «Беломор-канал». Казакова поддержала Бурову и составила ей компанию.
А вот мы с Кириллычем оказались не курящими. Женщины хотели выйти на балкон, но Гребенюк остановил их:
– Курите здесь! Небось, не отравите. А мы лишний раз с удовольствием вместо папирос «отравимся» коньячком за прекрасных дам.
Молчание – родная сестра пустоты, и Казакова предложила:
– Что мы всё о поэтах… Давайте лучше почитаем стихи! С кого начнём?
– С хозяйки! – в голос, не сговариваясь, воскликнули мы с Кириллычем.
– Я не против, – не стала жеманиться Бурова, покашливая, – только чтец из меня никудышный.
– Стихи сами за себя скажут, – улыбнулась Казакова.
Наталья Павловна достала из тумбочки листы с отпечатанными на машинке стихами и, перекладывая их, как карты, отобрала несколько для чтения, наиболее близких ей: уже известные и новые. Это были стихи о Средней Азии, куда судьба забросила бабушек и дедушек поэтессы во времена столыпинских реформ, о земле, природе и людях замечательного края – перепелиного, фольклорного, щедрого на солнечные фрукты, помощь и дружбу, – ставшего русскому сердцу родным и близким. Я знал от З. Тумановой, что стихи юной Натальи нравились К. Чуковскому, А. Ахматовой, позже – С. Бородину. А от мамы Буровой – Олимпиады Яковлевны – запомнил брошенную вскользь в минуты откровенности реплику: «Наталья прожила неудачно, но честно». В этих словах сквозили печаль и гордость матери за судьбу своей дочери, стихи которой были «предельно свежи и беспредельно просты»:

Далёко, далёко вода серебрится,
И море как будто бы стало седым,
И, словно боясь в синеве раствориться,
В тугую полоску свивается дым.

Я тоже искала у моря границы
И в хлёсткой волне не страшилась прилечь.
Узнав на воде отражение птицы,
Шагала до глуби, до уровня плеч.

Музыканты говорят, что обертон – это термин, который означает оттенок звука в музыке. Такой же обертон чувствовался и в лучших стихах Буровой. Я бы добавил – не только оттенок звуков, образов, слов, смыслов, но и цвета – звенящих масляных и акварельных красок. Об этом же коротко и ясно сказала Казакова:
– Стихи высокой пробы! – и после короткого молчания Римма Фёдоровна вызвалась почитать свои стихи.

5

Здесь мне хотелось бы вкратце напомнить читателям биографию поэтессы. Казакова родилась в 1932 году в Севастополе в семье служащих. Следуя моде тех бурных индустриальных лет, родители дали ей не совсем обычное имя Рэмо (Революция, Электрификация, Мировой Октябрь). Когда подоспело время получать паспорт, она отказалась от своего искусственного имени и поменяла его на созвучное – Римма. Родители были не против. Они осознали ошибку с выбором имени дочери.
Школьные годы Казаковой прошли в Ленинграде, затем родители переехали на Дальний Восток. Уже в послевоенную пору она поменяла ряд профессий – была преподавателем, лектором, корректором в газете, помощником режиссёра на местном телевидении. В те же годы стала писать стихи. В 1960 году Казакова обосновалась в Москве, поступила на ВЛК (высшие литературные курсы при Союзе писателей СССР), которые успешно окончила.
Стихи её привлекали молодой напористостью, свежестью. Они были глубоко лиричны, а значит – музыкальны. Недаром многие из них стали текстами песен.
Казакова много ездила по стране, охотно выступала со стихами на бесчисленных стройках, на отдалённых заставах, в переполненных студенческих аудиториях… Нам она прочитала: «Подмосковье», «Волчьи ягоды», «Родился сын-пылиночка», «Офицерская жена», «Девчонки»… Казакова только заканчивала читать стихотворение, а мы уже просили следующее.
И когда она буквально выдохлась, Кириллыч предложил выпить за ее творчество, что мы с удовольствием и сделали.
По кругу подкатил черёд читать Гребенюку. Вообще Кириллыч относился к цеху прозаиков. Но мы, его друзья, знали, что он с юности «кропает» стихи «для себя». Иногда на творческих встречах читает их. Вот и сейчас Гребенюк с большим воодушевлением прочитал пару канцон о рыцарской преданности и любви.
Бурова и Казакова сдержанно поблагодарили прозаика-поэта за «состояние постоянной влюблённости».
Неотвратимо наступала и моя очередь... Честно говоря, я страшно стеснялся приближения этого момента.
Не смотря на разность творческого почерка, и Бурова, и Казакова, и Гребенюк для меня были неоспоримыми авторитетами. У них выходили книги, они состояли в творческом союзе, их уже знали и любили читатели.
А я кто? Ну, публикуюсь в местных газетах и журналах, иногда в Московских изданиях. Ну, вышла первая книжка стихов для детей «Тополь-тополёк»… Мало ли таких авторов…
Я совсем было сник, но тут мне на помощь подоспела Наталья Павловна:
– Коля у нас пишет детские стихи. Иногда отличные. Недавно у него вышла книжечка.
– Прекрасно, – поддержала Казакова и, обращаясь ко мне, подмигнула: – Прочитай что-нибудь!
Отринув робость, я стал читать. Среди стихов была и «Летняя тропинка»:

У тропинки загорела спинка,
Мчится к речке по жаре тропинка.
– Плюх! – с обрыва в светлый водоём.
Глядь! – уже на берегу другом
Вьётся полем, бабочкой порхая,
Словно и не плавала – сухая!

Судя по улыбкам, стихи понравились. Казакова даже повторила вслух строчки:
– У тропинки загорела спинка,
Мчится к речке по жаре тропинка, – одобрила: – Хорошо!
То ли «пятизвёздочный напиток» подействовал на меня, то ли неожиданная похвала столичного мэтра, которая всегда, как и доброжелательная критика, полезна для молодого поэта, но я осмелел, «распушил свои павлиньи перья», произнёс:
– Я ещё проявлю себя лет через… двадцать!
– Почему так долго ждать? – посетовала Наталья Павловна.
– Хорошему коньяку требуется время, – ответил за меня Гребенюк.
И правильно сделал, я бы не нашёлся в ту минуту, что сказать.
– Ну, ладно, дорогие гости, – улыбнулась Бурова, вставая из-за стола. – Вы тут поговорите без меня, а я пока на балконе приготовлю фрукты на десерт.
Возник удобный и подходящий момент, которого я ждал с нетерпением, я достал из своего портфеля, приготовленный для автографа, сборник стихов Казаковой, вышедший ещё в 1964-м году в издательстве «Молодая гвардия» в серии «Библиотечка избранной лирики» тиражом сто сорок тысяч экземпляров. Эту книгу я купил на Чорсу, в книжном пассаже. Продавец, протягивая её мне, вздохнула: «Последняя!»

6

Вспомнив о таком фантастическом тираже поэтического сборника, подумал, как бы либералы не хулили прошлое время, называя его застойным, те годы для литературы (и не только!) были поистине плодотворными. Поэтические сборники как начинающих, так и известных поэтов выходили тиражами от трёх до трёхсот тысяч экземпляров, у прозаиков в «Роман-газете» тиражи зашкаливали за миллионы, такие же огромные читательские аудитории имели и толстые журналы. Строго соблюдались издательские договора: никогда не возникало никаких форс-мажорных обстоятельств, как водится, не в пользу автора.
Тут же напомню о таком деликатном вопросе, как оплата, о котором почему-то поэты, как средневековые дервиши, стараются умалчивать, как будто они питаются одним божьим промыслом и ангельским подаянием. Но об этом, кажется, лучше всех сказал Олжас Сулейменов:

Но коль тебе за пение не платят,
Не будешь ты понятен и жене.

Понимаю, многих не публиковали. Да, случалось и такое. Но в основном это были графоманы, именно они и отсеивались. Существовала строгая и во многом справедливая редакторская школа, и не столько политическая, сколько нравственная цензура.
Я знал десятки, а то и больше, литераторов, которые постоянно жаловались, что вот, мол, пишут свои «нетленки» в стол, приравнивали себя к Солженицыну, Бродскому. Но вот открылись для творчества все возможные и невозможные шлюзы. А где хоть одно произведение по силе равное булгаковскому «Мастеру и Маргарите», или приближённое к уже упомянутым Нобелевским лауреатам.
Где вы, создатели «нетленок», а точнее, ваши произведения?

7

Я протянул книжку Казаковой и попросил:
– Подпишите, пожалуйста!
Она взяла сборник, нежно погладила ладонью обложку, в будущем я часто замечал, что так поступают многие авторы, когда встречаются со своими старыми изданиями. Словно это дети, которых они давно не видели… Наверное, так: для каждого творца его книга, будь это первая или десятая, независимо от года издания и количества, – дорогое дитя. Не один день, бывает – месяцы, годы, он, лелея, страдая, бережно вынашивает его.
– Дайте ручку, – попросила Римма Фёдоровна.
Из нас троих ни у кого ручки не оказалось. Хороши поэты: сапожники без сапог!
Мне пришлось обратиться к Буровой. Наталья Павловна с трудом отыскала шариковую ручку с кричащими красными чернилами. Но тут понадобились очки. Гребенюк, как и обещал, дал свои с плюсовыми диоптриями. Казакова, оказывается, тоже страдала дальнозоркостью.
– Прекрасно, – сказала она, примеряя очки, и тут же за столом подписала мне свой сборник: «Коле Красильникову, детскому поэту от деДской (уже) поэтессы (на случай «20 лет спустя»). На добрую дружбу. Римма Казакова. 24. 06. 71. Ташкент».
Кириллыч хотел, было, что-то спросить, но тут в комнату вплыла Бурова:
– Приглашаю вас, дорогие гости, на балкон!
Там в просторной солнечной лоджии был накрыт пластмассовый столик – «дарами земли узбекской».
В простеньких стеклянных вазах сияли кибрайская черешня, канибадамские абрикосы, в просторечии – урюк. Посередине столика на алюминиевом подносе нас ждала принцесса бахчи – дынька-скороспелка из-под Янгиюля с тонкой ­лимонной кожицей и размытыми зеленоватыми полосками. Сколько помню, старогородские мальчишки называли её «сапча». Почему «сапча» и что это означает в переводе на русский, я до сих пор так и не знаю. Она является предтечей «дынного сезона».
С «сапчи» мы и начали наш десерт. Дынька оказалась очень душистой, сочной, таяла во рту, но не была… сладкой. Чтобы не запачкать соком одежду, мы ели её, смешно вытянув по-страусиному шеи. И всё же дынька показалась Казаковой отличной:
– Медовая ягода.
– Отличная метафора! – воскликнул Кириллыч.
– Не моя, – улыбнулась Римма Фёдоровна. – Так сказал царь Алексей Михайлович, ну, тот, что из династии Романовых, когда впервые попробовал дыню.
Зато черешня и абрикосы на редкость были сладкими: половина сахар, половина ми-и-ёд, как припевают на базарах.
Понемногу пробуя фрукты, Казакова приходила в восторг.
– Я не раз слышала от местных поэтов, – говорила она, – что тот, кто ест абрикосы и дыни, всегда молод и весел, – и, посмотрев на Гребенюка, поинтересовалась: – Это правда, Михаил Кириллович?
– Пока не знаю, – усмехнулся Гребенюк. – Как почувствую, скажу.
Незаметно, весело и непринуждённо закончилась наша поэтическая встреча. Узбекские коллеги назвали бы её «Мушоирой». Состязанием поэтов. Но это было всё же не состязание, а встреча людей близких по духу… Пора было и честь знать. Договорились перед отъездом Казаковой встретиться в редакции журнала у Гребенюка.
Был ранний июньский вечер, тени от домов, деревьев и летающих ласточек неохотно гасли.
Поймав частника на жигулях, мы с Кириллычем проводили Римму Фёдоровну до подъезда гостиницы, а сами на этой же машине доехали до сквера.
Здесь решили разъехаться по домам.

8

В назначенный день и час я был в кабинете у Кириллыча. Но прежде заглянул на Туркменский рынок: мне хотелось сделать какой-нибудь подарок Казаковой. Сюда часто приезжал грузовик, и усатый молодец-джигит прямо с открытого борта продавал чудесные ляганы риштанских гончаров. Один из таких ляганов я и купил. Но в Средней Азии, как известно, пустую посуду дарить не принято. Тут же неподалёку мне взвесили несколько крупных кисло-сладких наманганских гранат.
С двумя свёртками я и появился в редакции, где меня встретили Гребенюк и Казакова. Вскоре выяснилось, что Бурова звонила и, сославшись на мигрень, извинилась, что приехать не сможет. Да и Казакова выглядела озабоченно: оказывается, авиабилет до Москвы у неё выпал на сегодня: до рейса оставалось несколько часов. И пришла она в редакцию только попрощаться. Так что «поход» в «Уголок», который обещал нам Кириллыч, срывался…
Я вручил подарки Римме Фёдоровне. Она при нас вытащила из бумажного свёртка большой ляган, выполненный риштанским мастером. На голубой глазури была изображена красавица, воспетая восточными акынами: тонкие черты лица, полумесяцы-брови, на щеке родинка, ротик с гранатовое зёрнышко, от виска по щеке вился длинный локон – зульф.
Подарок Казаковой понравился. Она отошла к окну, где было больше света, двумя руками отстранила от себя ляган («большое видится на расстоянии») и с теплотой в голосе произнесла:
– Чудесный портрет! Ну, прямо Зульфия в юности… Спасибо.
Поговорить более обстоятельно не удалось. В кабинет вошёл уже знакомый сотрудник СП поэт Раззак Абдурашид.
– Римма-ханум, – сказал он. – Камил Нугманович (Яшен – секретарь Союза писателей Узбекистана, драматург. – Н. К.) дал вам свою машину. Водитель ждёт на улице!

9

На этом месте можно было бы поставить точку.
С тех пор прошло почти сорок пять лет. Римма Казакова прочно заняла свое особое место на многоголосом Парнасе русской поэзии, издала ряд талантливых сборников стихов, написала много лирических песен. Их знают, поют, некоторые стали народными. Поэтесса перевела не один десяток сборников близких её мировоззрению собратьев по перу из других республик. Помогала молодым поэтам. Была лауреатом престижных литературных премий, много лет первым секретарём Союза писателей Москвы.
Невольно вспомнился вопрос Гребенюка, заданный Казаковой:
– Римма Фёдоровна, а в каком ряду вы видите себя среди современников?
Имелись в виду известные поэты-шестидесятники, собиравшие полные стадионы читателей.
Вопрос был неожиданный и прямой. Последовала глубокая пауза.
И Казакова ответила так же прямо:
– Первых всегда много. Я – во втором ряду!
Насколько искренен был её ответ и изменился ли он с годами, я не знаю.
Потом, конечно, я встречался с Риммой Фёдоровной – и в доме творчества Переделкино, и в нижнем буфете ЦДЛ. Однако такого душевного разговора, как в Ташкенте, больше не было. И своих книг по прошествии 20 лет я ей так и не подарил, потому что до сих пор живу под магическим воздействием кузнецовских строк: «Не написана лучшая книга, / Но небесные замыслы есть». Художника не бывает без «небесных замыслов».

«Звезда Востока», № 6, 2016

• Назад
• Вперёд