Николай Попов. Сценарий (рассказ)

Николай проснулся от нестерпимой жажды. Открыв глаза, он увидел таракана, бесстрашно восседавшего на предплечье и, шевеля усами, нагло пялившегося на его лицо. «Твою мать!.. Опять я в этом гадюшнике… что за наваждение!..» – сокрушенно вздохнул он, стараясь восстановить в памяти события предыдущего вечера. Таракан, не став более испытывать свою судьбу, стремглав взбежал по клеенке на стол, пробежал по раскисшему в тарелке салату и исчез.
В тяжелой с похмелья голове Николая, внося сумятицу и тревогу, билась какая-то беспокойная мысль, напоминающая о том, что произошло что-то неприятное до того, как, не раздеваясь, он плюхнулся на это отвратительное ложе...
Через пыльные, обвисшие занавески пробивалось раннее летнее солнце. Из смежной комнаты через настежь распахнутую дверь доносился смачный храп хозяина.
«Да, да… это он притащил меня сюда, пьяного вдрызг…» – вступил Николай на зыбкий путь воспоминаний. «Да… припоминаю, где-то по дороге я потерял сандалету… а может, и обе…» Николай сполз с постели, пошарил под диваном, ничего там не найдя, залез под примыкающий к нему стол и, поползав, обнаружил сандалету с левой ноги. «Так и есть, одна…» – посетовал он. На всякий случай оглядел комнату, но обнаружил только свои солнцезащитные очки с отломленной дужкой, жестоко раздавленные в кресле чьей-то бездушной задницей. По пути в ванную комнату он осмотрел прихожую, где тоже ничего не обнаружил. Утолив жажду прямо из-под крана, буксу которого пришлось открывать плоскогубцами, вытер руки носовым платком и, судорожно пробежавшись по карманам, обнаружил, что мобильник тоже исчез. «Ё-о-о, твою мать!.. Вот так всегда, когда перехлестнешься с этим «гением», сразу начинаются пьяные проблемы: то обляпаешься как свинтус, то не знаешь, куда забредешь, а то и просто мордой об асфальт… а теперь – и сандалеты, и мобильник…»
Николай, стараясь не нарушить сна хозяина, вернулся на исходную позицию. Усевшись на диван, стал мысленно перебирать суть своих с ним отношений: его, словно магнитом, тянуло к этому человеку. Но вот в чем парадокс: в общении с ним Николай буквально в считанные часы пресыщался им, и возникало неудержимое желание бежать от него без оглядки.
Так где же эти точки соприкосновения и в чем причина внезапно возникающей неприязни? Первоочередным предметом их встреч всегда был его «гребаный сценарий» – так за глаза отзывался Николай об опостылевшей рукописи, в которой он не вполне мог разобраться. Все, казалось, было ясно с отморозками, греющими руки на церковной утвари, с криминальными деяниями врачей, с людской подлостью и сексуальной извращенностью… Но когда вся эта материя, сотканная из человеческих пороков, накладывалась на евангельские сюжеты, здесь Николай безоговорочно капитулировал, ибо в библейских темах разбирался весьма поверхностно. Где ему было отличить Ветхий Завет от Нового, и чему там были свидетели «Свидетели Иеговы» …
«Почему он прицепился именно ко мне? “…Ты же литератор”, – аргументировал он в очередной раз, подсовывая свою писанину. Он пишет свой сценарий уже двадцать лет, тоже мне – “Явление Христа народу”. Его творение не без натяжки можно считать ровесником нашей новой эпохи. Сценарий не поспевает за стремительностью развития прогресса: современная трансплантация почки, компьютерная томография, изощренность современного жулья, внедрение мобильной связи… и… и… и… – он каждый раз переписывает сценарий, дабы герои органично вплетались в интеллектуальный антураж достижений человечества. Я же не против – пиши как тебе бог на душу положит, и пиши хоть всю жизнь, но почему любые твои поправки и дополнения всегда обрушиваются именно на мою голову… и так двадцать лет кряду. Почему именно я должен всякий раз перечитывать твой сценарий и кивать башкой, вторя твоим заключениям о том, насколько творение стало гениальнее…»
Николай повернулся в сторону заворочавшегося в постели хозяина.
– Что, Склифосовский, оклемался? Ну ты вчера и дал… – раздалось из открытой двери.
– Сам дурак, – минорно отозвался Николай словами отца Федора. «С какого бодуна он окрестил меня Склифосовским и лепит так на протяжении всего нашего “обоюдно-приятного” знакомства, ведь у нас с Николаем Васильевичем, кроме имен, и общего-то ни-че-го-шень-ки, не понимаю просто…»
– Что, котелок трещит?.. Сейчас поправим… «Я тебя породил, я тебя и убью…» – принимая шутку, улюлюкал хозяин, треща пружинами своего ложа.
– Печаль у меня великая, Валерий Иванович, – прервав свои умозаключения, все так же уныло вещал Николай. – Мобильник посеял где-то, а там масса нужных телефонов…
– Держи падлюка́... – пришлепав поближе, лыбился Валерий Иванович, протягивая мобильник. – Ты вчера все порывался его забросить, мол, надоели все, пошли все… видеть никого не желаю, сволочи все… – и это, поверь, самые безобидные из твоих выражений. Уж как я изловчился освободить аппарат из твоих белых ручек, ну и прибрал с глаз долой подальше. Потом, думаю, раз ты на него махнул рукой, вернее, с ним махал рукой, значит, ничего страшного не будет, если я воспользуюсь трубкой и сделаю деловой звонок в Москву. Моему другу, режиссеру Володьке Меньшову, узнаю, как продвигается мой сценарий. Что пялишься? Не помнишь, я тебе вчера долдонил?.. Сценарий я отправил Меньшову… он нашел его талантливым и выслал аванс, кой мы вчера с тобой и пропивали. Вспомнил?..
– Помню, помню. Что ты тарахтишь, я помню все так же, как и при прошлых встречах, когда ты распространялся об именитых адресатах своего сценария. Это и Никитка Михалков… – Николай умышленно употребил уменьшительно-ласкательную форму, ерничая по поводу панибратских отношений Валерия с корифеями современной режиссуры. Фамильярность, с которой тот всегда упоминал известные имена, больше всего раздражала Николая. Валерий Иванович настороженно скосил взгляд.
– …Который, как мне помнится… – игнорируя реакцию хозяина, продолжал Николай, – тоже нашел сценарий гениальным, поставив тебя в трактовке иерусалимского судилища на одну ступень с Булгаковым, а может, даже и выше… но, как мне помнится, он тут же извинился за отсутствие средств на постановку такого масштабного фильма.
– Это и Карен Шахназаров, не помню, что он там тебе обещал…
Николая понесло – он решил отыграться за всю навязчивость Валерия с его постоянно перекраиваемым сценарием.
– Это и Богдан Ступка, который во время твоих с ним мифических буханий заверял, что непременно сыграет прокуратора иудеи Понтия Пилата. Весьма сожалею, что он так и не дождался реализации твоего проекта…
– Ну, это ты брось обличать меня во лжи, как сказал, так оно и есть, а за базар можно и ответить... – перейдя на жаргон, сверкнул глазами из-под лохматой шевелюры Валерий Иванович, намереваясь спустить свору собак на Николая в защиту своих пресловутых историй. Затем вдруг осекся, молниеносно прикинув что-то в голове и, широко осклабившись и состроив наиглупейшую мину, продолжил:
– Падлюка ты, Николай Палыч, за то я тебя и уважаю… но желчный какой-то, это с похмелюги… идем, полечимся, у меня самого тарарам в голове. Надеюсь, наша вчерашняя губительница душ уже распростерла свои объятия...
Николай Павлович, все еще храня угрюмость, не говоря ни слова, вытянул свои ноги, демонстрируя Валерию Ивановичу реалии ситуации, как Геракл, представший в свое время обутым в одну сандалию пред царем Пелием.
– Похерил где-то, а при такой экипировке вряд ли я смогу принять ваше любезное предложение…
– Чепуха, вот тебе мой шлепанец, обувай, – хозяин, как лягушку, подбросил товарищу резиновый тапок, – а твой мы разом сыщем, некуда ему было деться между кабаком и домом. Давай, Склифосовский, ноги в руки – и вперед!
Николай мысленно выругался, вновь «осчастливленный» лестным прозвищем, осмотрел резиновое чудо, зияющее огромной дырой на протертой подошве, и брезгливо всунул в него ногу.
– Во! – заключил Валерий Иванович, оглядывая своего гостя, обутого в совершенно разномастную обувь.
Внимательно обследовав лестничный марш, а также дорогу до кабака, заглядывая под каждый кустик, так ничего и не обнаружив, удрученные горемыки присели за столик. В кафе еще только закладывали плов, а спиртным и не пахло.
– Не вешай нос, Колюня, обещал – сделаю, – заверил Иванович. – Тут через дорогу напротив, за трамвайными путями, – Валерий жестикулировал рукой, – аптека «24 часа». Возьмем пару «фонфуриков» спиртяжки и раздавим за милую душу, закусив вон теми вчерашними пирожками. Давай, двигаем.
Николай поплелся за своим поводырем.
– Ё-о-о… твою мать, – неистово выругался он, почувствовав, будто десятки жал впились в ступню через дыру в шлепанце.
На вид мягкая зеленая муравка, стелющаяся вдоль трамвайного полотна, оказалась коварной хищницей, прозванной в народе «пятаки». Пока Николай выщипывал колючки, Валерий Иванович, радостно гикая, подоспел с флакончиками спирта.
– Фигня, не обращай внимания, это тебе за твой мерзостный язык.
– Я бы поостерегся быть столь категоричным, учитывая достоинства твоего языка…
Через мгновение литераторы, восседая за столиком и отпивая разлитый по пиалам неразведенный этиловый спирт, уже вели свои душеволнующие беседы.
– Вот ты глумишься над моими связями с киношниками… думаешь все бла-бла, а ведь Володька Меньшов на днях действительно собирается приехать ко мне домой, – отхлебнув из пиалы, затянул Валерий Иванович, вновь уверяя пересмешника в правдивости своих слов. – Правда, во время последнего с ним телефонного разговора он вздумал меня воспитывать по поводу чрезмерного возлияния, так я быстро поставил его на место. Послал куда подальше, мол, не надо лезть в мою частную жизнь. Я свободный художник и сам себе хозяин, а кому не нравится…
– Прямо как в твоем сценарии: пирамида, в которой заключен саркофаг с древними надписями, рушится под ударами молнии. Священник сгорает в своем приходе вместе со свитками, дождь смывает лик Христа… и все концы в воду...
– Опять ерничаешь? Почему мне важен твой отзыв? Потому что ты каким-то боком прилеплен к литературе. Правда, пишешь говно, но тебя публикуют, – молниеносно отреагировал Валерий на выпад Николая.
– А Меньшов, будь спокоен, приедет… чувствую, крепко «подсек» я его своим сценарием…
«Да, знал бы он, в какой срачельник попадет…» – ерепенился Палыч. «У тебя не только мерзкое жилище, но и язык, и душонка…»
– …Они не в пример некоторым чрезвычайно корректные люди и лишены амбиций. Кстати, Никита Михалков в своем письме обращался ко мне как к равному: «Дорогой коллега…» Во как! А что фильм не стал снимать, так это не из-за отсутствия средств, а по причине расхождения наших взглядов на религию. Да если даже и… – пригубив из пиалы, продолжал Валера, – предположим, в России не захотят ставить мой фильм, я переведу сценарий на английский и отправлю в Голливуд. Там его с руками оторвут, будь уверен! На днях я еду в Киев, помимо Ступки, – царство ему небесное – у меня там еще масса друзей, которые будут рады помочь в экранизации моей вещи.
– Шура! Поезжайте в Киев! Поезжайте в Киев и спросите… – не унимался Николай, цитируя Ильфа и Петрова, выражая крайнее недоверие к словам Валерия Ивановича.
– Вот. На! – Валерий Иванович бросил на стол откуда-то чудом появившийся сценарий, упакованный в прозрачную целлофановую папку. Читай! Ты вчера был настолько пьян, что вразумительных ответов на мои вопросы так и не дал. Я сгоняю в аптеку, а там потолкуем…
– Да я его уже выучил наизусть, – встретил Николай Валерия раскрытой папкой. Вот разве только здесь что-то новое, – Николай ткнул пальцем в страницу. – Тут у тебя какой-то юродивый художник написал картину типа «Тайной Вечери», выписав лица – прости за невольный каламбур – всех на одно лицо: и апостолов, и Христа, прообразом которого послужил лик твоего падре Сальвадора.
– Вот, вот… в чем суть! – воскликнул Валерий Иванович, разливая спирт по пиалам. – Вот где узловой момент сценария. Благодаря этой картине, если ты обратил внимание, я поменял и название сценария, теперь он «День зеркальный», теперь у меня все срослось! На картине у всех одно лицо, лицо падре Сальвадора, что в переводе с испанского – Спаситель. Эта картина – отражение нашей сути… – трясущейся от волнения рукой Иванович приподнял пиалу, предлагая Николаю последовать за ним… – Спаситель, отражающийся как в зеркале и принимающий на себя грехи человеческие.
Валерий взял папку и стал цитировать строки, вложенные в уста одного из персонажей:
– Лишь тебе одному я открою скрытый смысл его необычайной картины. Кого они бьют? – они бьют себя... над кем смеются? – они смеются над собой… на кого молятся? – они молятся на себя… по ком плачут? – они плачут по себе… кого предают? – они предают себя... кому воздают хвалу? – они воздают ее себе. Чей крест на груди уверовавших в него... чей? Каждый из них как вечную память о распятом Христе несет его дыбу, крест его смертный… крест.
Николай, опешив на мгновение, пришел в себя:
– Сам придумал или списал откуда?
– Да я уж не помню, может, списал, а может, и нет – дело не в этом. Все дело в сути.
– Гениально… это же мы с тобой!
– Конечно! Это весь наш род человеческий!
– Ладно, на этом мажоре я сваливаю, будет о чем подумать. Тем более обувка разная, неловко. Давай обеспечь тачку, и я дергаю.
– На, это тебе мой подарок… – Валерий Иванович сунул Николаю папку со сценарием, когда тот уселся в такси, – на память, чтоб тебя больше не беспокоить по этому поводу.
«Ну, слава богу, хоть какой-то этап завершен».
Едва отчитался перед женой о причине своего ночного отсутствия, как опять услышал звонок мобильника:
– Склифосовский, я совершенно упустил из виду, я же пишу продолжение, приезжай завтра, обсудим…

«Звезда Востока», № 5, 2016

___________________

Николай Попов. Родился в Омской области в 1950 г. Окончил Ташкентское республиканское художественное училище ­им. П. П. Бенькова, оформительское отделение; художественно-графический факультет ТашГПИ им. Низами. Член творчес­кого объединения при Академии художеств Узбекис­тана. Дип­ломант, участник международных выставок.

• Назад
• Вперёд