Абдулла Кадыри. Скорпион из алтаря (роман)

Абдулла Кадыри (1894-1938)

СКОРПИОН ИЗ АЛТАРЯ
(Отрывок из романа)

БУДУЩИЙ ХОЗЯИН РАНО

Салих-махдум нынче что-то расщедрился: из мечети зашел к мяснику, купил мяса на целую таньгу и луку на восемь грошей. Придя домой, приказал двум своим ученикам, упражнявшимся в каллиграфии, оставить занятия, полить и подмести цветник при доме, а сам с покупками пошел на женскую половину.
Нигор-аим только что отпустила девочек, своих учениц, и, взяв на руки крошку сына, кормила его грудью. Рано, сидя на корточках рядом со своими двумя младшими братьями, лепившими что-то из глины, с увлечением играла с ними, не замечая, что ее длинные тонкие косички метут землю и все в пыли.
Салих-махдум с покупками в руках вошел через крытый коридор и, застав дочь в таком неподобающем виде, сказал:
— Вот так умница наша Рано! Для тебя не то что атласа, бязи на платье жалко!
Рано поднялась с земли и, застыдившись, спрятала за спину перепачканные в глине руки.
— И не совестно тебе! Сейчас же пойди вымой руки! Я считал несмышленышами твоих братьев, а ты, оказывается, еще хуже. Рано побежала к арыку, а Нигор-аим сказала:
— Совсем еще дитя, наша Рано!
Салих-махдум, сердясь на дочь, продолжал ворчать:
— Нечего делать — читай книги, займись каллиграфией, ты как-никак не дочь гончара...
Он положил мясо около Нигор-аим и поднялся на айван. Нигор-аим не обратила внимания на его нотации. Ее сейчас больше интересовало, почему муж принес столько мяса, что заставило его раскошелиться. Правда, на кухне Нигор-аим мясо не было редкостью, порой бывали и целые туши, весом в несколько чораков (мера веса, в Кокандском ханстве равнялась двум килограммам), но приносил их не муж. Щедрость же махдума обычно измерялась восьмушками, и то покупал мясо в те редкие дни, когда пятничные приношения учеников — плата за учение — оказывались больше, чем он ожидал. Нынче Нигор-аим никак не могла отнести его щедрость за счет этих приношений.
— Что-то много мяса вы купили... Анвар, что ли, велел? — спросила она.
— Нет, — сказал махдум, вешая чалму на деревянный колышек, вбитый в стену, — просто я решил приготовить манты, давно мы их не ели.
Вернулась Рано, умытая, чистенькая. Смущенно взглянув на отца, она села рядом с матерью и стала нежно ласкать крохотные ручки ребенка, сосавшего грудь Нигор-аим.
Салих-махдум снял халат и, подойдя к жене с дочерью, стал перед ними с важным видом.
— Рано, дочь моя, — сказал он наставительно, — ты уже не дитя, пора перестать ребячиться... Что сказали бы люди, если бы увидели, что ты как маленькая играешь с братишками? Слава богу, тебе уже пора самой быть хозяйкой дома... Теперь, дочь моя, ты должна взвешивать свои поступки сообразно своему возрасту!
Рано, покраснев, взглянула на мать и опять стала целовать ручонки малыша.
— Видно, до тех пор не станет взрослой наша Рано, пока не вручите ее будущему хозяину, — сказала Нигор-аим.
От этих слов Рано совсем застыдилась и спрятала лицо на груди ребенка. Салих-махдум, усмехнувшись, направился к двери.
— Встань, Рано, хватит бездельничать, — сказал он, надевая кавуши (кожаные калоши). — Помоги матери — нарежь мясо, почисти лук. Скоро придет брат твой Анвар, приготовьте еду к предзакатной молитве.
Когда отец ушел. Рано подняла голову и посмотрела на мать с шутливым упреком. В ее взгляде не было теперь смущения, вызванного словами матери, — напротив, в нем светилась радость. Ведь в этих немногих словах, которыми только что обменялись родители, прямо говорилось о судьбе Рано — цветка, расцветшего в их саду. "Пока не вручите ее хозяину..." — эти слова Нигор-аим, может быть немножко грубоватые, говорили о том, что у Рано уже есть хозяин. И оттого, что Рано хорошо знала, кто ее хозяин, и готова была на крыльях лететь к нему навстречу, в ее глазах не было ни тревоги, ни смущения, а сияла радость. Фраза: "Скоро придет брат твой Анвар, приготовьте еду к предзакатной молитве", — для Рано была полна глубокого смысла.

ЖЕНИТЬБА МАХДУМА.
САЛИХ-МАХДУМ ОТКРЫВАЕТ ШКОЛУ

Салиху-махдуму было двадцать лет, и он еще учился в медресе, когда умер его отец. Старший брат его со своей семьей переехал в Маргелан и сделался там имамом. Салих-махдум с матерью и шестнадцатилетней сестрой Наймой остался в Коканде. Никаких доходов у них не было, семья терпела нужду, и Салиху пришлось бросить ученье и искать какую-нибудь работу.
На тяжелую черную работу он не годился, а для того, чтобы занять место имама, был слишком молод — борода еще не выросла. По совету родных и соседей Салих решил открыть школу у себя на дому, собрав с десяток учеников из ближайших кварталов. Это удалось сделать с большим трудом, но зато, став учителем, Салих принялся за дело с усердием, как говорится, засучив рукава. Первые годы особых доходов школа не приносила, ибо количество учеников не превышало пятнадцати-двадцати человек, и их пятничных приношений в виде продуктов и денег едва хватало на пропитание семьи. Но других источников заработка у махдума и его близких не было, и приходилось довольствоваться этими приношениями. Когда юноше исполняется двадцать лет, а девушке пятнадцать, то главная забота их матери — поиски невесты и жениха. Для Мохлар-аим, матери Салиха, эта забота была как рана, посыпаемая солью: сыну ее перевалило за двадцать, дочери исполнилось восемнадцать — значит, нужны были и жених и невеста.
Судьба дочери ее не так беспокоила — Найма была красива, хорошо воспитана, трудолюбива: кто-нибудь да женится на ней — не бек, так из рода беков, не мударрис (мударрис — преподаватель медресе), так мукаррир (мукаррир — репетитор, младший преподаватель медресе).
Труднее было с махдумом. Заработок его был невелик, в наследство от отца ему достался дом — только и всего. Если Мохлар-аим не женит его, пока жива, — без нее как он женится? Мохлар-аим решила уладить дело с помощью Наймы, то есть выдать Найму замуж в такую семью, где можно было бы найти и невесту Салиху. Такой обычай "перекрестного сватовства" существует издавна, но дело это сложное. Надо было найти такую семью, которая была бы им ровней по происхождению и где были бы и сын и дочь, да притом невеста была бы хороша собой. На поиски ушло целых два года, и все без толку. Наконец уже на третий год хлопоты Мохлар-аим увенчались успехом.
В семье одного, теперь уже умершего, мирзы (мирза — здесь: секретарь, письмоводитель, писарь) из ханского дворца был сын, учившийся в Медресе, и шестнадцатилетняя дочь, сидевшая дома и от безделья жевавшая серу. Предложение Мохлар-аим было встречено в этой семье с радостью. Недаром говорится: людей сближает общая забота. Свахам сына мирзы понравилась Найма, и они приняли предложение Мохлар-аим. Та в свою очередь отправилась в дом покойного мирзы на смотрины невесты и, вернувшись, сказала Салиху: "А девушка-то пригожая". Смотрины женихов тоже удовлетворили обе стороны. Договорились: ни с той, ни с другой стороны никакого калыма, каждая семья устроит угощенье, и, снарядив невест кто как может, разведут их по домам. Обе свадьбы справили на той же неделе. Найма-ханум ушла туда, Нигор-ханум пришла сюда. Вот так Салих-махдум и стал женатым.
На третий год существования школы Салиха-махдума дела его поправились, — теперь у него, было уже до сорока учеников. Когда же Салих-махдум достиг тридцатилетнего возраста, школа его славилась во всей округе и число учеников возросло до ста. Михманхана (михманхана — комната для гостей, приемная ) его стала уже тесна для занятий, и он выстроил отдельное помещение для школы. Там были классы для уроков грамматики и каллиграфии. Салих-махдум привлек к работе и Нигор-ханум. Немного подучив жену, он сделал из Нигор-ханум учительницу — "отин-биби". Девочки из ближайших кварталов приходили к ней учиться. Благодаря своей школе Салих-махдум завоевал уважение в городе, привел в порядок свое хозяйство, увеличил достаток в доме. В сорок лет он стал имамом в мечети своего квартала, еще больше расширил школу, и имя муллы Салиха-махдума стало известным в городе. Его бывшие ученики, ставшие кустарями, торговцами, студентами медресе, выказывали ему уважение и приумножали его славу. Некоторые из них даже удостоились чести быть принятыми на работу во дворец хана.

РАНО

Внешность человека редко соответствует его имени. Я понял это в пору моей заносчивой юности, когда особенно ищешь во всем красоты. Однажды — не то у нас дома, не то еще где-то, хорошо не помню, — зашел разговор о девушке по имени Лола (тюльпан), об ее способностях к рукоделию. Собеседники были мне людьми близкими, я считал неудобным расспрашивать о девушке, но вопрос — красива ли она — был для меня гораздо важнее ее рукодельного искусства. Мне казалось, что именем "Лола" мог называться только ангел. Лола, думалось мне, должна быть и красива, как тюльпан. И я решил во что бы то ни стало увидеть ее. Увидеть лицо взрослой девушки и в наши дни дело нелегкое, а лет десять назад было еще труднее. Как говорится, "горя в огне ожидания", я бродил по улицам в надежде случайно встретить Лолу. И наконец я увидел ее, когда она шла с кувшином за водой. Если не считать сережки в носу, ничего красивого у нее в лице не было. Я не поверил своим глазам и спросил мальчишку, стоявшего рядом, как зовут девушку.
— Это Лола-ала, — сказал он.
А мне послышалось "Мола-ana" (Мола-ana — дословно: сестра, уважительное обращение к старшей по возрасту женщине, прибавляется к имени собственному), — право, ей это больше подходило бы.
Несколько дней я искренне негодовал. В юности можно досадовать и по такому поводу...
А вот имя Рано вполне соответствовало ее красоте. Я не художник. Но если бы я был им, я не стал бы вам описывать ее наружность, а просто нарисовал бы ее — для этого понадобился бы только сок из цветка шиповника.
Салиха-махдума нельзя считать хорошим человеком, он корыстолюбец, скряга, но природа щедра: среди шипов распускается роза, ядовитая пчела собирает сладкий мед. И вот на кусте, усеянном колючками, расцвел чудесный цветок — Рано (рано — цветок шиповника). Для нас, узбеков, особенно для кокандцев, характерен особый, слегка желтоватый цвет лица. Но это совсем не та желтизна, которая является признаком болезни.
Все оттенки шафрана грубы для того, чтобы изобразить особенность этого цвета кожи. Пожалуй, больше всего лицо этой красивой девушки и было похоже на бледно-желтый цветок шиповника. Даже пушок на лице Рано золотистый. Волосы Рано, иссиня-черные в тени, на солнце тоже излучают теплый золотой отблеск. Этот отблеск появляется и в ее глазах, когда она пристально смотрит на вас. Черный цвет их тогда смягчается, и в них зажигается огонек. Ресницы ее так густы, что глаза кажутся подведенными сурьмой. Брови ее как два клинка, соединенные легкой линией над изящной формы носиком. Над губами, каждую минуту готовыми раскрыться в улыбке, темнеет легкий пушок. Лицо ее не овальное, но и не круглое, как луна. Когда она смеялась, то на щеках, румяных, как яблоки, появлялись ямочки, и вся она казалась похожей на цветущий шиповник. Ее густые волосы рассыпались по спине и плечам бесчисленными косичками. Покрытые хной ногти на ее нежных пальчиках — как лепестки цветов. Словом, это была красавица, достойная того, чтобы ее воспевали в песнях не только в Коканде, но и по всей Фергане.
Рано — первенец Нигор-аим, в этом году ей исполняется семнадцать лет. Она училась у своего отца и четырнадцати лет закончила программу начальной школы. Она изучила священные книги — Хафтьяк, Коран "Чахар-китаб", сочинения Суфи-Аллаяра, "Маслаки Муттакин", по литературе — все произведения Навои, "Диван" и "Лейли и Меджнун" Физули, Амири, Фаз-ли, а также произведения крупных чагатайско-узбекских поэтов; на персидском языке она прочла книги хаджи Хафиза Ширази и Мирзы Бедиля; кроме того, занималась каллиграфией, изучала грамматику. Теперь она помогает матери заниматься с ученицами и продолжает брать у отца уроки арабской грамматики, изучает "Гулистан" шейха Сзади ("Чарах-китаб" — "Четверокнижие" — книга, излагающая основные положения ислама и его обрядовые установления. Учебное пособие мусульманской школы. "Маслаки Муттакин" — мусульманское богословское сочинение — "Опора нации". Навои (1441 —1501) — великий узбекский поэт и мыслитель. Физули (около 1485—1556 гг.) — выдающийся азербайджанский поэт; Амири — узбекский поэт первой половины XV века. Фазли — узбекский поэт, живший в Коканде в начале XIX в., автор популярных лирических произведений. Хаджа Хафиз Ширази (Хафиз) — гений персидской лирики (1300—1389). Мирза Бедиль (1644—1720) — выдающийся поэт, живший в Индии. Шейх Саади (Сзади) (около 1184—1291 гг.) — великий персидский поэт, автор поэмы "Гулистан" ("Розовый сад") и других произведений), а также составляет для себя сборник стихов любимых узбекских поэтов. Иногда она сама сочиняет стихи, но это ее тайна. Если стихотворение нравится ей, она показывает его одному человеку, и человек этот верный, никому не выдаст ее тайны.
Вы уже видели красоту Рано, ее поэтический облик. Теперь отметим ее острый ум, образованность, нравственные качества. Надо признать, что такие девушки редко встречались. Но при всей ее серьезности она сохранила детскую непосредственность, во всех играх своих младших братьев она участвовала как равная. За спиной матери она могла из-за пустяков поссориться с ученицами. Вдруг она бросала занятия и убегала, обидевшись, например, на то, что девочки не приготовили урока. Правда, мать ее не бранила за это, зато от отца ей приходилось выслушивать немало наставлений. Она не очень любила отца — и не потому, что он донимал ее нравоучениями, но из-за матери: она понимала, как мучает ее отцовская скупость. Когда Рано сердилась на отца, она совершенно серьезно говорила матери: "Вы сами виноваты во всем, — если бы вы вышли замуж за другого человека, мы теперь не мучились бы". Конечно, такими упреками Рано способна была только рассмешить огорченную женщину.
Однажды в сердитую минуту она написала сатирические стихи про отца и показала их своему другу, который много смеялся. Для того, чтобы позабавить и вас, мы приведем здесь несколько строк.
...Коль прольется масло в лужу, — выпьет лужу господин.
На базаре покупает что похуже господин.
— Серьги мне нужны, а также ожерелье — для Рано, -
— Скажет мать, и кулаками машет тут же господин...
— Надевать сережки вредно! Уши можно оттянуть!
Криком скупость прикрывает неуклюже господин.
На этом пока мы оставим наших героев.

ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬ

Не успела Рано скрыться в ичкари (ичкари — женская половина дома), как вошел махдум.
— Пожалуйте, Шахидбек, пожалуйте! — повторял он.
Вслед за хозяином, тяжело ступая и отдуваясь на каждом шагу, появился толстый человек лет пятидесяти. Синяя чалма обвивала его голову, лохматые брови нависали над глазами, серебряный пояс охватывал талию и слегка затягивал огромный живот. У входа в сад произошла заминка.
— Входите же, прошу вас...
— Нет, нет, сначала вы...
— Прошу пас!
— Не будет ли это невежливостью с моей стороны?..
Но излишние церемонии были явно тягость телесам Шахидбека, он не хотел утомлять себя и пошел впереди махдума.
— А, мирза Анвар уже здесь... — промолвил он.
Анвар встал им навстречу. Они поднялись на супу (супа — возвышение в доме для бесед, чаепития и приема гостей). Шахидбек подобострастно поздоровался с Анваром и, не дожидаясь приглашения, плюхнулся на почетное место, ибо подняться по лесенке на супу было для него очень трудно, и для дальнейших церемоний сил уже не осталось. Передохнув, он снял с себя верхний халат, снял и пояс, положив его рядом с собой, бросил на подушку чалму, вытер пот со лба и стал обмахиваться.
— Здоровы ли вы, мирза?..
— Слава богу, здоров. А вы?
— Слава богу!
— Вы, кажется, немного задержались сегодня во дворце? — спросил Анвара махдум.
— Срочные дела были.
— После смерти главного дворцового писаря, — сказал Шахидбек, — вся тяжесть работы, говорят, свалилась на вас, мирза?..
— Да, — отвечал Анвар, — иногда бывают срочные письма, приказы, которые необходимо вовремя отправить. Иной раз приходится даже ночевать во дворце.
Шахидбек опять вытер потный лоб.
— Ничего не поделаешь, ничего не поделаешь...
Анвар исподтишка глянул на махдума, встал и, отойдя к лесенке, стал надевать кавуши.
— Пойдите в ичкари, узнайте, готово ли кушанье, — попросил его махдум. — Если готово, принесите.
— Хорошо.
Анвар ушел в ичкари.
Глядя ему вслед, Шахидбек спросил Махдума:
— Давно живет у вас мирза?
— Почти четырнадцать лет.
— Видно, он у вас как сын родной?
— Больше того!
— Ваша дочь тоже стала уже взрослой?
— Слава богу...
— Дай им бог долгие лета! — сказал Шахидбек. — Вы можете сделать мирзу своим зятем...
— Есть такая мысль! — отвечал махдум. — Мы и воспитывали его как свое родное дитя, и теперь желаем сделать своим зятем, потому что предпочитаем Анвара многим другим юношам из благородных и знатных семей...
— Правильно, — сказал Шахидбек, — поистине справедливо!.. Вы хорошо понимаете, что при выборе зятя ученость и воспитанность важнее родовитости...
— Хабба! — сказал, подмигнув, махдум. — Мы как раз и руководствуемся этими соображениями.
Шахидбек был соседом махдума и занимал при Худояр-хане должность одного из сборщиков налогов. Он не был особенно близок с махдумом, когда-то даже восстанавливал жителей квартала против него, не желая, чтобы махдум стал их имамом. Внезапная дружба между ними возникла всего два-три дня назад, потому что в эти дни повсюду пошли разговоры о возможном назначении Анвара начальником дворцовой канцелярии. Эти разговоры заставили призадуматься и друзей и недругов махдума. Между прочим, Шахидбек за эти дни потерял чуть ли не четвертую часть своего веса: ведь сборщики налогов частично подчинены начальнику канцелярии. Если не наладить отношения с махдумом, могут произойти неприятности. Мысленно Шахидбек уже слышал, как махдум говорит Анвару: "Этот бек когда-то обидел меня, теперь пусть расплачивается — сними-ка его с должности сборщика налогов". Конечно, Анвар не посмеет отказать в просьбе своему учителю и, став правителем, уволит Шахидбека от должности.
Шахидбек, разумеется, вовсе не желал назначения Анвара правителем канцелярии, но помешать этому был не в силах. И хотя повышение Анвара было только предположением, Шахидбек на всякий случай решил принять свои меры предосторожности. Он начал с того, что, явившись в мечеть на молитву, стал поблизости от махдума — раньше он молился в другой мечети — и прослушал Коран, который был прочитан махдумом. На следующий день, после утренней молитвы, он поклонился махдуму, спросил о здоровье и сказал:
— Как я был обрадован, услышав, что Анвара хотят назначить главным писарем! Хорошо, что во дворце будет теперь наш человек. Я уже просил за него моих дворцовых друзей.
Несмотря на всю свою практичность, махдум не умел отличить друга от недруга, вернее, за пару ласковых слов или ради копеечной выгоды готов был забыть многолетние обиды. И тут он сразу всему поверил. "Видно, этот негодник победил в себе шайтана, — подумал махдум, — позабыл свою вражду и радуется назначению Анвара. Значит, как ни силен в нем шайтан, а все же справедливость взяла верх!" И он дружески рассказал Шахидбеку все, что знал о предполагаемом назначении. Нынче, придя на предзакатную молитву, он даже пожаловался Шахидбеку на "глупого" Анвара, который недоволен предстоящим назначением и хочет отказаться от него. Шахидбек, подумав немного, сказал: "Дайте-ка, я сам поговорю с мирзой Анваром". Ведь если Анвар будет назначен и в этом деле какая-то доля участия будет принадлежать Шахидбеку, то..." Словом, остальное понятно. Мысленно Шахидбек уже видел перед собой широкое поле деятельности.
— Если бы вы мне сообщили, когда мирза Анвар будет дома, я бы сам зашел к нему, — сказал он махдуму.
До этого дня махдум не слишком верил слухам о назначении Анвара. Сам Анвар отвечал на все расспросы махдума — "пустые слова, ерунда" и не придавал никакого значения разговорам. Но теперь об этом толковал уже весь Коканд, и в довершение всего посетивший махдума мирза Султанали серьезно просил его повлиять на Анвара. Теперь махдуму казалось, что главное — это уговорить Анвара, и он чувствовал нужду в советчиках и помощниках. Поэтому предложение Шахидбека он принял весьма благосклонно:
— Хабба! Наверное, Анвар уже дома. Если вам будет угодно, пойдемте к нам.

• Назад
• Вперёд