Тагай Мурад. Тарлан (повесть)

 

1.
Беда, братья мои, беда!
Проснулся я как-то утром, провел рукой по голове и обнаружил там что-то неладное. Но значения этому не придал. Даже матери своей не сказал.
День ото дня болячки разрастались, зудело, как при настоящей чесотке. Пошел я к фельдшеру нашего кишлака. Тот брезгливо сморщился, бросил «фу». Повез он меня в больницу в Юрчи. По дороге я выпрыгнул из машины. Но фельдшер меня поймал и снова усадил в машину.
А в больнице... Ох, там такое было! Слов нет, доктор этот оказался человеком безжалостным. Ну и показали они мне, где черти водятся, братья...
У всех, у кого была плешь, заново выросли кудри. Только моя голова ослепительно блестела. Ни одного волоска не выросло. Сами врачи удивлялись, сказали, мол, редчайший случай. Горько плача от обиды, возвратился я домой. Мать, увидев мою голову, совсем расстроилась.
Купил я большущую шапку, натянул ее до самых ушей и не снимал ни летом, ни зимой. Даже в школу в ней ходил. Наш учитель математики пробовал было настоять:
– Не начну урока, пока не снимешь шапку.
Сидевший в первом ряду староста что-то шепнул учителю. Но учитель был непреклонен:
– Ученик на уроке должен сидеть без головного убора! Правило такое!
Я еще глубже надвинул шапку и ухватился за нее руками.
– Ученик Курбанов, тебе говорю!
Я не шелохнулся. Учитель сорвал с моей головы шапку и вышвырнул в окно. В классе раздался оглушительный хохот. Все кричали:
– Ура-а-а, солнце взошло!
Обхватив голову руками, я разрыдался. Бросил чернильницей в учителя. Промахнулся. А потом сбежал.
С той поры ноги моей не было в школе. Приходили директор и классный руководитель, упрашивали меня. Мать тоже уговаривала. Но я все равно не вернулся. Так и остался с головой пятиклассника.

2.
Люди прозвали меня плешивым. Дескать, Зиядулла-плешивый! О Всевышний! Поначалу от стыда до самых ушей горел. Чувствовал себя глубоко несчастным. Но со временем прозвище «плешивый» перестало меня задевать. Свыкся я со своим несчастьем. Напротив, даже сердился на тех, кто не называл меня Зиядуллой-плешивым. Особенно на нашего почтальона. Как увидит, так сразу: «товарищ Курбанов» да «товарищ Курбанов». Это выводило меня из себя. Сдавалось мне, будто насмехается он надо мной.
Один раз я даже накричал на него:
– Почему называете меня товарищем Курбановым? Начальство я, что ли, или диплом у меня имеется? Все, что у меня есть, так это моя голова с пятью классами. Нечего надо мной смеяться: хоть волос нет, зато гребень золотой.
– Как же мне тогда обращаться к вам?
– Зовите как все, Зиядуллой-плешивым. Мое имя при мне...
Ну вот, слава богу, теперь и почтальон стал называть меня плешивым!
Сменил я много работ: был и сторожем, и кочегаром. Наконец стал чабаном. Пас овец односельчан. На горных пастбищах играл на свирели. Когда же не стало хватать дыхания, раздобыл старую домбру. Домбра моя зазвучала, а я, глядя на бесконечную гряду холмов, на растекающееся по холмам стадо, на беспрестанно щебечущих на горных вершинах птиц и на белые клубящиеся облака, пел дастаны. Дастаны эти пели еще наши деды на праздниках в долгие зимние вечера: один умолкнет – другой подхватывает. Многих из тех стариков уже нет в живых. Так, как пели они, никто уже не споет. Мы же берем своим зычным голосом.

3.
Вам, братья, лучше не спрашивать, а мне лучше промолчать... А зовут ее Момосулув. Спросите: красавица она или лицо у нее как лепешка? Черные у нее глаза или голубые, как цветок? Густые ли у нее брови? А если густые, то изгибаются ли дугой? Никак не могу я ее разглядеть, словно вокруг – темная ночь.
Брожу, как безумный, по улице, где живет Момосулув. Бледный свет луны пробивается сквозь облака. Брожу, словно что-то потерял. Вот я присел на камень у дороги, подпер ладонями подбородок и завороженно гляжу на луну. И кажется мне, что лицо у луны в пятнах. Сколько таких, как я, влюбленных безнадежно взывали к луне! Кому из них она подарила хоть один поцелуй? Кому из влюбленных луна была верна? Махнул я на луну рукой, поднялся с камня и перескочил через забор Момосулув. Собаки у них не было. Притаившись в тени деревьев, стал я заглядывать в окно, где горел свет. Сорвал несколько яблок и съел. Вдруг свет погас. Тихонько пробрался я на террасу, наощупь нашел ее постель. Она проснулась, сказала мне, чтобы уходил, а не то закричит. Стал я ее умолять. Протянул к ней руки. Она оттолкнула мою руку, будто отвергая меня.
И тут я ее обнял!
Ах, братья, мир – это одно, а то, что называют объятиями, – совсем другое. Ах-ха!
Лежать бы мне тихо, довольствуясь тем, что есть, – наслаждался бы ее объятиями. Но мне, неугомонному, все мало. Захотел я овладеть и ее сердцем! И вот постепенно силой своей любви завладел я ее душой. Это был особенный мир. Вокруг кромешная тьма. Пусто кругом. Ни одной живой души. И не было в этом мире мужчины, даже следа мужского не было. Будто есть на свете райский уголок. Оглянулся я вокруг и рассмеялся от радости: «В этом раю, кроме меня, – никого больше!» Душа моя переполнилась весельем: «Первым ступил я в этот рай!» Ах-ха!..
Открыл глаза – в комнате темень, а я лежу, обняв подушку.
Сон оставил меня. Не могу уснуть – все гляжу в потолок. Что правда, то правда: есть в нашем кишлаке такая девушка. И зовут ее тоже – Момосулув.

4.
Утром, позавтракав, завязал я в поясной платок свой обед. Волоча за собой кленовую палку, пришел в загон. Прилег на камне.
Люди пригоняли своих овец и коз. Вот и она! Вскочил я, посмотрел на нее. Почувствовал, как лицо мое вспыхнуло. А она бросила прутик вслед своим овцам, повернулась и ушла. Даже не взглянула на меня.
Интересно, видела ли она вчера меня во сне? Может, она так быстро ушла потому, что застеснялась?
Братья, эта девушка постоянно стоит у меня перед глазами. И днем, и ночью. Послал я к ней сватов. Ответила, что не выйдет за меня, потому что, мол, плешивый. Ах ты, Господи! И что с того, что плешивый? Разве все дело в волосах? Разве есть у волос разум, ведь растут они там, где им вздумается. У одного волосы густые, у другого редкие. А у иных и вовсе не растут. Что, разве выращивать волосы – сродни хлебопашеству? Разве так можно судить о человеке? Если бы сказали люди: вот, он не посеял волос на голове, а если и посеял, то не ухаживал за ними, не поливал, и посевы его высохли. Если так – пусть тогда унижает меня. Пусть говорит, что Зиядулла-плешивый – мужчина бестолковый, что на голове своей размером с кулак волос не смог вырастить. Пусть скажет, что не выйдет из него хорошего мужа.
Все равно я не отступился от своего решения. Посылал сватов одного за другим. Просил передать, что немного погодя куплю коня и буду участвовать в улаке. Поломалась она немного, а потом и согласилась.
Сыграли свадьбу. Она робкими шажками прошла за полог невесты. Я же мужественными шагами прошел за полог женихом. Рассказал ей о том сновидении. Спросил:
– Тебе тоже снился такой сон?
– Снился, – ответила она. – Темно было. Не смогла опознать, кто это был.
– Это был я, – сказал, ударяя себя в грудь.
– Вот потому-то я и вышла за вас, – ответила она.
Ах-ха!
Братья, во сне Момосулув была утренней звездой Венерой, наяву была Луной, а в объятиях моих стала Солнцем!

5.
Продав несколько овец, я завязал деньги в поясной платок и отправился в Обокли, взяв с собой искусного наездника Намаза. Обокли находится в Оккапчигае. Оккапчигай – это пустыня без конца и без края. Приехали мы сюда в поисках коня. Лошади есть и в других местах. Но лошади Обокли – особенные.
Братья, у сурхандарьинцев так говорят: «Если берешь коня – бери из Обокли. Если берешь жену – бери из Иргали!»
Смысл этого изречения в том, что кони там – что твои сказочные дивы. Лошади нужен бескрайний простор. Лошадь не знает границ, не знает предела. Если и в суровые зимы лошади пасутся в степи, они становятся выносливыми, бока их лоснятся, а сами они – широкогрудые и быстроногие.
В Обокли как раз такие степи для лошадей.
А то, что в Пулхакиме называют Иргали, находится на ближнем берегу Байсуна. Девушки из Иргали – крепкие, ядреные. Самая маленькая носит калоши шестого размера! Все они – сильные, работящие. Захочешь обнять иргалинку – и не обхватишь! Сыновья, рожденные иргалинскими матерями, сродни самому Алпамышу. Недаром Алпамыш жил в этих краях!
Теперь ясно вам, о чем говорит народная молва?
Целых два дня выбирали мы коня. В степях Обокли коней полным-полно! Мчатся табунами, поднимая пыль. Каких только коней здесь нет! Жеребята-первогодки – сосунки, трехлетки – стригунки, четырехлетки – бегуны, зрелые – пятилетние кони. Кобылицы здесь с таким крупом, что юрту на нем можно поставить! А какие могучие жеребцы!
Поймали мы одного коня, связали ему передние копыта. Ударили кулаком промеж копыт. Кулак не прошел. Если бы прошел – конь был бы хорош. Отпустили. Еще одного осмотрели. Сгодился бы, если б не брюхо – в брюхе был узок. И этого отпустили. Не тот!
Братья мои! Коня выбирай с брюхом быка, а быка – с брюхом коня!
Тот конь хорош, у которого задние бабки толщиной с детскую руку. Мы искали именно такого. Но он не попадался. Конь с широким крупом тоже хорош. Но и такой нам не попадался. Высматривая коней в табуне, приметили мы сивого коня. Отловили его. Осмотрели зубы. Хоть и было коню семь лет, но коренной зуб еще не вырос. Обычно он прорезается в пять. Выходит, и теперь не вырастет. Конь без коренного зуба приносит счастье!
Братья, пришелся мне этот конь по душе!
Отсчитал я три тысячи и сел на него. Подвел его к кузнице, что перед амбаром. Надел уздечку на морду сивого: привязал к нитке палочку и продел через ноздри. Когда он вертел головой, палочка врезалась в челюсть и сивый переставал дергаться. Коня подковали. Дома, в дальнем углу двора, соорудили ясли. Там я привязал коня. Мать осталась недовольна.
– Разве машина не лучше лошади? – вскользь бросила она.
Братья мои! То, что называют машиной, – это железо! Нет у машины души! Железо без души не сможет ужиться с человеком. Это так, потому что нет у железа сердца! Человеку лошадь подходит. Потому что у лошади есть душа и сердце!
Стал я ухаживать за своим сивым конем. Приучил к себе и к улаку. Мы с конем хорошо понимали друг друга. Как я его выхаживал и чему научил – не скажу. Сглазите!

6.:.
Все стали глядеть на меня снисходительно. И на меня, и на моего коня. Смеялись, пальцем показывали. Я знал, что люди хотят мне сказать: «Эй, Зиядулла-плешивый! Кто ты такой? Кем ты себя возомнил? Сирота, да еще и плешивый, зачем тебе конь? Тебе и ишака за глаза хватит!»
Братья мои, так уж устроен человек! На каждый роток не накинешь платок. Если ты преуспеваешь, тебе завидуют; если нуждаешься в чем-то – никто не подаст. Ничего не поделаешь. Хочешь стать человеком – пропускай сплетни мимо ушей, но и не хлопай ушами.
Братья мои! Сколько бы ни было достоинств у коня, но конь есть конь! Четвероногое животное! Хвостатая скотина!
Можно вывести коня в люди? Нельзя! Можно сделать из него человека? Нельзя! Воистину, четвероногая скотина должна еще дорасти до коня! И воспитать настоящего коня под силу не каждому.
В здоровом теле здоровый дух – это про меня! Вот потому-то я коня и приобрел! Ах-ха!
Сказитель поет дастан. Если запнулся – умолкает и, исправившись, продолжает дальше.
Поэт пишет стихи. Если что-то ему не нравится – вычеркивает и переписывает.
Художник рисует картину. Не удается ему бровь на портрете или, например, лошадиная тропа – он перерисовывает заново и бровь, и тропу.
А вот наездник коня исправить не может!
Четвероногое животное какой характер смолоду обретет, с таким и останется. К чему привыкнет, на том и стоять будет. Что бы ни увидело, что бы ни узнало, чему бы ни научилось – все в него впитается и в мозгах засядет.
И если потом наездник попробует перевоспитать коня, то впустую потратит время. Коня исправить невозможно!
Каким будет конь – зависит от способностей наездника.
Потому-то я и воспитывал моего сивого день и ночь.

7.
Братья, как, по-вашему, должен выглядеть сивый конь? Он – как отбеленная бязь! А если у него предки породистые, то в девять лет он станет похож на канюка-курганника. На шкуре его появляются темные пятна, похожие на родинки. С этих пор он уже не сивый, а конь Тарлан – канюк-курганник. Канюк-курганник – самый лучший конь! Из ста гнедых только один конь бывает хорошим! Из ста коней масти канюк-курганник только один окажется негодным!
Братья, если не разбираетесь в лошадях – выбирайте коня только из породы Тарланов!
Когда моему сивому исполнилось девять, радость моя выросла в десять раз. Братья мои, теперь мой сивый стал конем Тарланом, а я – хозяином настоящего Тарлана! Мой конь – лучший из коней, такого коня не найдешь! Конь у меня – бесподобный!

8.
На тяжелые работы Тарлана я не ставил. Когда пас овец в холмистой степи, резвился Тарлан под моим седлом.
В один из таких дней примчался шофер председателя колхоза, который послал его за мной. Сказал ему, мол, привези Зиядуллу-плешивого. Передал, что приехал человек с радио родом из нашего кишлака. Говорит, чтобы представили ему самого лучшего пастуха, собирается рассказать о нем по радио. Председатель предложил меня. Сперва я не поверил. Взглянул на шофера с сомнением. Вроде правду говорит. Я поручил овец Асаду, который пас свой скот неподалеку, а сам отправился с шофером. Я был на седьмом небе от счастья.
«Вот так председатель-ака! Дай Бог вам долгой жизни, – сказал я про себя. – Выходит, вы захотели, чтобы и мою сверкающую лысиной голову осветило солнце. – Потом подумал и добавил: – Да здравствуют ваши пышные усы!»
По пути я заехал домой, надел свой еще совсем неношеный халат из полосатой шелковой ткани и шапку.
И остался собой доволен.

9.
Тарлана привязал возле правления колхоза. Перекинул через плечо домбру и хурджун, в котором был мой обед, и вошел внутрь.
– Здравствуйте, уважаемый корреспондент!
– Ага, входите, брат, входите.
Осторожно ступая по ковру, подошел я к корреспонденту, который сидел, развалившись, на почетном месте. Я сразу узнал в нем нашего земляка Рихсиева.
Я не знал, куда сесть. Рихсиев указал мне на место. Положил я хурджун на подоконник и сел. Хотел вежливо расспросить о житье-бытье, взглянул на Рихсиева.
– Ага, как ваша фамилия, брат?
– Зиядулла-плешивый.
– А-ха-ха-ха! Нет, фамилию назовите. Курбанов? Ага, хорошо, хорошо! Как здоровье, товарищ Курбанов? Здоровы как лошадь?
– Спасибо, уважаемый корреспондент, спасибо. Если и не как лошадь, то на своих двоих крепко стоим. Сами-то вы как? Детки ваши резво бегают? Вот я, о чем бы люди ни заговорили, всегда вас хвалю. Глядите, говорю, и из наших писатель вышел.
– Спасибо, спаси-и-ибо. Дело вот в чем, товарищ Курбанов: я о вас радиоочерк напишу.
– А что это такое, уважаемый корреспондент, радиоочерк?
– Что? Ну и ну! Вот тебе на, товарищ Курбанов. Есть такой публицистический жанр! В этом жанре прославляют героев, понятно?
– Вот как? Ну и хорошо. А я-то подумал, это что-то нехорошее. Но не стоим мы того, уважаемый корреспондент.
– Это уж мы сами придумаем, как сделать из вас достойного человека, товарищ Курбанов. Всё в наших руках. Вот вам бумага, пишите. Что, и ручки нет? Это уже непорядок.
– Да разве у нас есть что-нибудь, кроме пастушьей палки, уважаемый коррес­пондент?
– Так и быть, и ручку даю. Только пошевеливайтесь. Я пока аппарат буду настраивать.
– Дело вот в чем, уважаемый корреспондент, тут одна накладка. В грамоте мы не очень. Голова наша вместила только пять классов. Лучше вы спрашивайте, а я отвечать буду.
– Нет уж, пишите. Еще напутаете, наговорите все, что в голову взбредет, а мне потом мучиться, монтировать. Нет. Пишите: «Солнце, распуская свои золоченые косы, подняло голову из-за горизонта...» Нет, зачеркните. Художественную часть напишу сам. Вам это не под силу. Так, начали: «Еще с детства я мечтал стать пастухом. Эта мечта и привела меня к профессии пастуха. Окончив школу, я по велению сердца остался в колхозе. И вот теперь тружусь не покладая рук...» Ага, теперь пишите о плане, об обязательствах, с кем соревновались. Пишите обо всем этом. Дальше – по сколько ягнят вы намереваетесь получить от каждой овцематки. Вот об этом напишите. Понятно?
– Уважаемый корреспондент, так ведь я пасу овец односельчан!
– Вот оно что! Ну и дела, председатель ваш из тех, кого пошлешь за тюбетейкой, а он тебе голову принесет. Ладно, продолжайте писать. Ваш трудовой вклад оценен?
– А то как же, уважаемый корреспондент. Председатель при каждой встрече останавливает меня, расспрашивает. Спасибо, говорит, брат, спасибо. Служишь народу, говорит. И все по плечу хлопает.
– И только-то? Эх, товарищ Курбанов, товарищ Курбанов! Это все абстрактные разговоры. Для радиоочерка нужны конкретные факты, понятно? Ордена, медали, грамоты. Ладно, товарищ Курбанов, вы свободны.
Я вернул Рихсиеву ручку и почесал за ухом. Взглянул на магнитофон.
– Уважаемый корреспондент, не знаю, слыхали вы или нет, но я и дастаны сочиняю.
– Ага, вот как?
– Забочусь о том, чтобы песни и сказания дедов остались в памяти. И домбра у меня есть.
– Ага. «Зачем свое мне прятать мастерство? Ведь в мир иной не заберешь его?» – Алишер Навои!
– Долгих вам лет!
Я заволновался. Взяв домбру, запел свой дастан. В дастане я рассказывал о том, как в дом приезжает невеста. Как разжигают костер, играют на варгане. Как невеста приехала на коне, и конь обошел костер. Лошадиный такой дастан.

Девушка, что мне мила,
Сердце в плен мое взяла.
К ней домчит меня мой конь,
Закусивший удила.

– Молодец, товарищ Курбанов, молодец. Только сегодня, товарищ Курбанов, варганы, костры – все это устарело. Несовременно. Сами видите, на дворе у нас век атома. Космонавты снова на Луну полетели, слыхали? Ну ладно, товарищ Курбанов...
Услышав, что гость прощается, запел я свой самый лучший дастан.

За конем следи, чтоб всегда
Были корм у него и вода.
Не ленись расчесывать гриву,
Не жалей на него труда.

– Ага, и этот хорош, – широко зевнул корреспондент. – Вот черт, сон одолевает. Ну что вам сказать, товарищ Курбанов? Все это пустое. Не подняты актуальные проблемы. Отсутствует дыхание времени, века. Успехов вам в творчестве, товарищ Курбанов. Ищите! Больше слушайте классиков. Например, Бетховена, Чайковского. Ашрафи, само собой.
Рисхиев поднялся. Я заволновался, что теперь он уйдет. Тут я вспомнил, что в отаре есть овцы его родни. Может, он уважит своих овец? И я заговорил об овцах:
– Уважаемый корреспондент, овцы ваши – ох и хороши! Такие крепкие, резвые.
Лицо Рихсиева просветлело.
– Кстати, как наши овцы, товарищ Курбанов?
В сердце у меня зажглась искра надежды. Приложив руки к груди, я утвердительно закивал головой:
– Спасибо, уважаемый корреспондент, спасибо. Хороши. Одно слово – всем овцам овцы!
– Ага, овцы – хорошая штука!
– Долгих вам лет! А овцы ваши – особенные! Что ни говори, хи-хи, что ни говори, ведь это овцы корреспондента.
– Ага, спасибо, спаси-и-ибо.
– Овцы вашего старшего брата – никудышные. Все в него, тупые. А ваши овцы – все такие умные, смышленые... Да принесут меня в жертву за овец корреспондента!
– Ага, спасибо, спаси-и-ибо.
– Однажды, представьте себе, погнал я овец к речке, покрикивая: «Хаит! Хаит...» Они же пошли к холму. И только ваши овцы направились к речке. Я еще тогда подумал про себя: «Ах вы, мои милые! Что ни говори, ведь вы – овцы корреспондента».
– Ага, спасибо, спаси-и-ибо. Ухаживайте за ними, товарищ Курбанов.
– Сразу видно, что это ваши овцы. Недаром говорят: каков хозяин, такова и его скотина...
– Ага, спасибо, спаси-и-ибо.
Рихсиев ушел. Я взвалил хурджун на плечо и вышел вслед за ним. Оседлав Тарлана, направился в степь. Душа болит, братья мои...

10.
Я отвел Тарлана в стойло. Привязал его к высоким яслям в конюшне. Отверстие, через которое сбрасывают навоз, на ночь забивал тряпьем, а днем тряпье вынимал. Давал Тарлану утром пять кило ячменя, в обед пять кило и вечером пять. Подавал на ладони сахар, соль. Тарлан брал сахар губами. Соль слизывал с ладони. Кормил я его и подсоленным курдючным салом.
Братья мои, с виду этот конь – райский скакун, но пасть его – врата в ад!

11.
Ровно через сорок дней и сорок ночей я вывел Тарлана из конюшни. Начал его выгуливать. К колышку в центре двора привязал длинный аркан, а другой его конец завязал на шее Тарлана. Выгибая шею, подобно кобре, он бежал по кругу. Ржал, вскидывая передние ноги. Резвился, сильно дергая аркан. Тарлан опьянел!
Я разбрасывал клочки сена по длине аркана. Тарлан, кружась вокруг колышка, брал сено то с одной, то с другой кучки. В день давал по одному незрелому арбузу. Он с хрустом его съедал.
Одним чудесным утром, накинув на Тарлана легкое седло, я поехал верхом. По большой улице пустил его неспешным шагом. Занималась заря, кричали петухи, лаяли собаки. Из репродуктора на столбе полилась музыка. В арыках журчала вода. Порывы утреннего ветерка ласкали нас. Равномерно стучали копыта Тарлана: цок-цок-цок... Впереди показался арык. Мы остановились. Я не дал Тарлану перепрыгнуть через него. Перепрыгни он – пропал бы нагулянный жирок. Потом целый год он не смог бы участвовать в состязаниях.
Напоил Тарлана. Мы повернули назад. И снова степенные шаги: цок-цок-цок...
Тарлана я выгуливал сорок дней. Он уже не мог стоять на одном месте. Уже летал, почти не касаясь земли копытами. Резвясь, взбрыкивая, он подпрыгивал до небес, словно вихрь.
Сбор хлопка закончился.
Начались свадьбы.

12.
Братья мои, нет на свете того, о чем бы не знал конь. Снег, дождь, град – конь чувствует все заранее. Особенно он предчувствует свадебные пиры. Вот почему именно на свадьбах устраивают скачки!
Наш Тарлан всю ночь фыркал. Я было разволновался. Накинул на плечи чапан и вышел на него поглядеть. Луна яркая, небо ясное. Тарлан, не останавливаясь, бегал вокруг колышка. Я поймал его и погладил гриву. «Наверняка где-нибудь свадьба», – подумал я. Вернулся в дом и лег спать.
Вышло, как и думал. На другой день получили приглашение на свадьбу из соседнего кишлака Обшир. Я вычистил Тарлана. Из амбара вынес конское снаряжение: потник, подстилку под седло, которая кладется поверх второго потника. Попону, подпругу, подхвостник, уздечку, седельную подушку, седло со стременами. Оседлал Тарлана. Надел на него узду. На лоб ему повесил амулет из боярышника. Раздутый хурджун бросил на седло. Вдел ногу в стремя, взялся за луку седла.

13.
В Обшир поехали двадцать наездников. Мы остановились у порога дома, откуда раздавались звуки сурная. Из трубы поднимался вверх густой дым. Нам выделили на постой дом пастуха Турды. Человек в глубоко надвинутом на голову треухе провел нас по узким улицам к его дому. Ворота оказались довольно низкими. Хозяева смирных коней въехали во двор, припав к седлу. Хозяева резвых коней спешились и повели коней на поводу.
Братья мои, оседлав коня – думай о голове, свалившись на землю – думай о коне.
Мы расседлали коней. Упряжь развесили на подпорках для деревьев, на супе, на дувалах. Дали коням остыть.
Я позволил Тарлану поваляться по земле. Он перекатывался то на левый бок, то на правый. Валялся в свое удовольствие. Потом поднялся. Расставил ноги, отряхнулся от пыли и приставших соринок. Я накинул на него коврик, немного затянул подпругу. Ногой вбил в землю колышек.
Наездник Сафар вбил колышек для своего гнедого рядом с Тарланом. Это меня разозлило, я сказал:
– Сафар-ака, будьте добры, привяжите своего гнедого подальше.
– Ничего, места много...
– Мне места не жалко. Ваш гнедой – недобрый, это меня беспокоит.
Гнедой поглядывал недружелюбно на моего Тарлана. Я хотел было сказать: «Вон, видите?», но наездник Сафар уже направился в комнату для гостей. Я махнул рукой и пошел вслед за ним.
Мы сели в круг. Из свадебного дома принесли угощения и две бутылки. Все это мы отдали хозяйке. Она развела в очаге огонь и принялась готовить плов. Мы стали нарезать морковь.
Вдруг послышалось пронзительное ржание. Узнав голос Тарлана, я мигом выскочил из комнаты. Гнедой Сафара, фыркая и выкидывая передние ноги, бросался на Тарлана. Я махнул издали рукой и прикрикнул:
– Нельзя!
Тарлан попятился и стал рыть передними копытами землю. Оскалившись, он заржал, предупреждая гнедого. Мол, не подходи лучше.
Я взялся за недоуздок и успокоил Тарлана:
– Хватит! Все, все! Все, говорю! Сафар-ака, я разве не говорил, что ваш гнедой – недобрый конь? Вот обидел Тарлана. Уведите его!
Кони наши успокоились. После плова вечером мы смотрели борьбу.

14.
Наутро, после завтрака, наездники оседлали коней. Отправились в холмистую степь среди горных цепей. На закате степь выглядела бурой. По краям росли тутовые деревья с толстыми стволами. Зрители расселись, точно птицы, на ветвях тутовника, другие группами расположились полулежа на окрестных холмах. Наездники снимали с коней седла, готовя их к скачкам.
Мы тоже расположились на склоне холма. Я расседлал Тарлана, дал ему поваляться. Потом надел седло. Обмотал себе ноги портянками, натянул лежавшие в хурджуне сапоги для улака. Сапоги у меня на высоких каблуках, из козлиной кожи. С изнанки кожа стянута внутренним швом. Изнанка обычно бывает блестящей, гладкой. А верх сапог я смазываю нутряным салом. Такие сапоги не пропускают ни воды, ни снега, ни холода. И не рвутся. Надел надрезанные с обеих сторон шаровары. Я их специально надрезал, потому что, если во время скачек что-нибудь зацепится за шаровары, они могут совсем разорваться.
Натянул треух на уши. Вдев ногу в стремя, ухватился за луку седла. Помчался в степь. Другие наездники, разминаясь, проехали по кругу.

15.
Поглядывающие в сторону кишлака наездники в это время прокричали:
– Везут!
Со стороны кишлака показались двое верховых. Один вез перед собой тушу черного козла. Подъехав к нам, сбросил ее на землю. Наездники дали своим коням обнюхать тушу. Переворачивая, показывали ее со всех сторон. Кони сгрудились.
К нам подъехал усатый человек с лицом, напоминающим румяную лепешку, только что вынутую из тандыра. Это был распорядитель. Подняв рукоять плетки над головой, он объявил зычным голосом:
– Эй, наездники! Слушай мои слова и правым ухом, и левым! Веревку на добычу не накидывать – раз! Друг друга дурными словами не обзывать – два! Плетку не применять – три! На упавшего наездника не наезжать – четыре! Если убегает конь, помоги его поймать – пять! А теперь налетай!..
Распорядитель выскочил из круга. Объезжая всадников, громко объявил:
– Первый приз – платок и десять рублей! Не говорите, что не слышали!
Наездники, подстегивая лошадей плетками, подгоняя ударами коленей в бока, бросились к туше, лежащей на земле под множеством конских копыт. Руки наездников рвались к ней. И не могли ее достать.
– Ну-ну!
– Но-но!
– Хватай, тащи!
Все попытки были безуспешны. Туша по-прежнему оставалась на земле. Всадники и кони вспотели. Некоторые укротили прежний пыл. Другие, отирая со лба пот, и вовсе отъехали в сторону и присоединились к зрителям.
Игроки снова бросились к туше. Ринулся и я, вертя плеткой над головой Тарлана. Теснимый другими конями, подобрался к туше. Тарлан, сделав круг возле нее, остановился. Сжав зубами рукоять плетки, я потянулся к улаку. Только было поднял, как на тушу надавил копытом чей-то конь, и она выскользнула из руки. Сгрудившиеся лошади оттерли Тарлана назад. Тарлан споткнулся и, покачиваясь, вышел из круга. Чтобы боевой задор Тарлана не пропал, я проскакал галопом почти версту. Как будто мы захватили добычу!

16.
Увидев, что тушу так никто и не поднял, распорядитель повысил цену:
– Эй, наездники, не говорите, что не слышали: сверх того добавлю одного барана!
Кони зафыркали, заржали. На крупы с треском сыпались удары плеток. Наездники с гиканьем направили коней к туше. Наконец она была поднята с земли. Зрители оживились. Лошади тревожно прядали ушами. Всадники помчались к низовью.
Распорядитель объявил:
– Улак поднят, улак поднят!
Наездники понемногу оживились, помчались галопом. Топот, топот, топот...
Все скачут за тушей козла. Все внимание приковано к ней.
– Улак увезли! Улак у буланого и рябого!
Почему коня называют рябым? Потому что на лбу у такого коня белая отметина, а на кончике носа пятнышко. И оба паха лошади разукрашены пятнами. Рябой конь может быть разным. Сероватый рябой, черный рябой, рыжий рябой, гнедой рябой! А буланый конь – желтый, грива и хвост – черные, но встречаются буланые и с белыми гривами и хвостами.
Рябой с буланым мчатся с настороженно торчащими ушами, похожими на заячьи. Между ними болтается улак. Одна нога туши у гнедого, другая у буланого. Вокруг к улаку тянутся десятки рук. Но не могут дотянуться. А если кто и дотянется – не может вырвать. Окружив их, мчатся и другие кони: топот, топот, топот...
– Улак у буланого и рябого! Не выпускай! Улак перешел к буланому, улак у буланого! Гони!
Топот-топот-топот... И впрямь, наездник буланого, ловко перекинув ногу через тушу, прижал ее коленом. Наклонившись вправо, потянул поводья вправо. Буланый преградил дорогу сопернику. Многие наездники, поняв, что тягаться бесполезно, один за другим начали отставать.
– Чисто! Буланый выиграл честно! Бросай буланый, бросай! Ну и молодчина! Подходи, буланый! Забирай свою награду!
Наездник буланого бросил тушу на землю и направился к распорядителю. Мы же кинулись к туше. Снова сгрудились. На этот раз тушу унес всадник на низкорослом гнедом.
Гнедой конь – темно-рыжей масти. Шея у него выгнута, как у очковой кобры.

17.
На третий раз улак выпал на мою долю. Я потерял было всякую надежду, стоял в сторонке. Чей-то рыжий конь по земле выволок тушу из круга. Тарлан повернул голову в сторону рыжего. Когда он приблизился к нам и наездник поднял тушу на уровне колена коня, я нагнулся и подхватил добычу. Выпрямившись, ударил Тарлана коленом в бок и закричал:
– Но-о!..
Тарлан рывком отделился от группы. Вслед за мной помчались и другие наездники. Поравнявшись, многие потянулись к улаку.
Я поддал Тарлану плеткой. Вместо того, чтобы прибавить скорости, он замедлил шаг. Я был в недоумении. Взглянув вперед, я понял в чем дело. Впереди была довольно широкая речка. Я не знал, как поступить. Пока натягивал поводья, мы очутились у самого берега. Другие кони от нас не отставали. Тарлан помчался вдоль берега. Тушу я зажал под коленом со стороны реки так, чтобы никто к ней не подлез. Но длиннорукие наездники потянулись к улаку через шею и круп Тарлана. Я не хотел отдавать улак. И Тарлан не хотел его отдавать! И мы опрометью помчались вдоль берега. Голоса распорядителя не было слышно. Я опустил поводья и крепко ухватился за тушу, прижав ее к боку коня. Тарлан скакал сам, без понуканий. Нас по пятам преследовали другие наездники. Тарлан посмотрел на речку, на миг застыл – и, подняв передние ноги, кинулся вниз. Меня пробрала дрожь. Вот-вот – и глаза выскочат из орбит. Я потянулся к поводьям, но не достал. Почувствовал, как мы оторвались от земли и повисли в воздухе. В голове молнией пронеслось: вот так и умирает человек. Я крепко зажмурился и выпустил улак. Очнулся от сильного толчка. Сердце будто в пятки ушло. Я чуть не лишился чувств. В отчаянии приник к шее Тарлана.

18.
Когда открыл глаза, увидел, что мы скачем по сухому руслу реки.
Тарлан замедлил ход, потом остановился. Нагнув голову, он фыркал и тяжело дышал. Я выпрямился, снова закрыл глаза.
Сверху раздался голос распорядителя:
– Туша на месте! Осталась на месте!
Я взглянул наверх. Наездники, выстроившись в ряд на берегу, смотрели на нас. Я наклонился и взял поводья. Направился вдоль речки в поисках тропинки, которая бы вывела наверх. Сверху кто-то рассуждал:
– Ну надо же! Голова кружится, когда смотришь вниз. У этого Тарлана два сердца! А если одно – то размером с его голову!
Распорядитель предупредил:
– Тарла-а-ан, захвати улак!
Я сделал вид, что не расслышал. Не хотел возвращаться за улаком. Стал подниматься по пологому склону. Дойдя до места, где оставил снаряжение, я расседлал Тарлана. Осмотрел его, погладил ноги. Ушибов не было. Дал ему поваляться на земле, чтобы остыл. Расчесал коня с ног до головы. Надел узду, привязал его к колышку. Все, больше в сегодняшнюю свару Тарлана я не пущу. Он вышел победителем.

19.
Тут и моя обидчивая натура дала о себе знать: если на то пошло, в его победе есть и моя заслуга.
Хотите, я вам скажу кое-что, братья? Я люблю ссоры из-за обид. Провалиться мне на этом месте! Если, начиная от новолуния и до тридцатого числа, не обижусь на что-нибудь – такое чувство, словно и не жил вовсе. Тоска берет. Хожу, озираясь вокруг, будто что-то потерял. Придираюсь к мелочам. Пустяк принимаю близко к сердцу, будто смертельную обиду. Чувствую себя униженным. Впадая в уныние, вспоминаю покойного отца. Ведь люди знают, что я сирота, и обижают меня нарочно. Но разве виноват я, что вырос сиротой? А потом в душе просыпается обида из-за моей головы. «Были бы на моей голове волосы – не унижали бы меня так!» – с горечью думаю я.
В такие минуты товарищи по стремени, придерживая коня за уздечку, увещевают: «Хоть раз умерьте свой гнев, наездник Зиядулла». Такие минуты обиды – бальзам для моей души! Нахмурив лоб, я гляжу вдаль. Глазом не моргну, не пошевельнусь. Мои товарищи по стремени еще пуще стараются. «Зиядулла, вы славный, великий наездник, но подумайте и о нас», – упрашивают они. Ах-ха! Вот где наслаждение для души! И только пережив подобные минуты, в знак согласия я задумчиво киваю головой. Так и быть, говорю, ваша взяла. Довольный, поворачиваю коня.
Давно уже я искал, на кого бы обидеться. И вот выпал случай. Причина подходящая: мол, конь не пожалел себя ради человека. А распорядитель не оценил его самоотверженности!
20.
Обидевшись, я продолжал сидеть. Несясь, будто бурный горный поток, какой-то всадник на палевом коне подлетел к распорядителю.
Палевый – значит соломенного, бледно-желтого цвета. Ноги в пестрых носочках. Еще у него на лбу может быть белая звездочка. Но у этого коня ее не было.
Я не признал бородатого всадника на палевом. Голос наездника звучал требовательно:
– Эй, распорядитель! Усы у тебя есть, а совести, как видно, нет! Гляди, откуда бросился Тарлан. Конь сделал это не потому, что испугался тебя или нас, – он рисковал собой ради человека. Если такого смелого коня золотом осыплешь – все равно останешься в долгу. Отдай наезднику приз!
– Он выронил улак из рук!
– Если не отдашь – я сам для Тарлана одного барана из дома привезу! Так даешь или нет!?
– Слушай, наездник! Если кому угощенье предложишь – пусть это будет достойный человек, если от чьей руки голову сложишь – пусть это будет достойный человек. Ладно, твоя взяла.
Распорядитель дал нам одного козла и двадцать пять рублей.

21.
Окончание состязаний смотрел полулежа, облокотившись на землю. Мои товарищи по стремени так ни разу и не выиграли. Начали разъезжаться с улака несолоно хлебавши. Я начал их корить:
– Как будем смотреть людям в глаза? И это двадцать наездников! Весь выигрыш – один козел. И того выпросили.
Спутники мои ехали с поникшими головами, в ответ только пожимали плечами.
– А что если мы сделаем в пути привал, а в кишлак въедем, когда стемнеет.
Когда до кишлака остался один холм, все спешились. Прилегли отдохнуть. А когда стемнело, сели на коней. Я ехал впереди – на случай, если кого-нибудь встретим. Как-никак у меня козел. Для отвода глаз...
Вышло так, как я и говорил. Только проехали каменистую местность, как неожиданно навстречу показался чей-то черный силуэт. Мы свернули с дороги. Тень подала голос:
– Эй, вы там не видели случайно корову-пеструшку?
– Не видели.
– Зиядулла-наездник? Ты ли это? Со скачек возвращаетесь?
– Со скачек.
– И что, не с пустыми руками?
– А то как же!
– Что-то не похоже.
Я дернул козла за шерсть. Козел протяжно заблеял.
– Голос слышали?
– Да, хорошо, хорошо. Говорят же: с пустыми руками лучше не возвращаться. Вы ведь целое селение представляете… Такие живые голоса есть у каждого из нас. Не хурджуны, набитые халатами!

22.
Отправились на свадьбу в Байсун. Из-за грязи, хлюпавшей под ногами, хвосты у лошадей завязали узлами...
В Байсуне, братья мои, живет народ склочный! Никому ничего не дадут. Сами ничего не умеют. А если кто-то в чем-то преуспел – на дух его не переносят. Успехов наших не признают, норовят принизить.
Видя чью-то растерянность, злорадно усмехаются. Вот, дескать, бедолага. Что поделаешь: если что впитал с материнским молоком – живешь с этим до самой смерти.
Вот и на сегодняшних состязаниях вышло так, как мы и думали. Из Шурчи приехал наездник Файзулла. Шайтан, а не наездник! Конь под ним тонкобрюхий! Скачет, словно водяной змей! Дважды подряд вырывал улак из рук соперников. В следующий раз улак достался мне.
Улаком завладевали то шурчинцы, то мы, то вахшиварцы. Наездникам из Байсуна он не давался.
Когда Файзулла в третий раз поднял улак, байсунцев словно прорвало. Один схватил коня Файзуллы за уздечку, а другой прямо-таки вынудил наездника выпустить тушу. Но Файзулла снова вырвал ее и ускакал. Его тонкобрюхий бежал как борзая! Наездники из Байсуна остались далеко позади. И только один громадный жеребец его догнал. Но наездник не смог дотянуться до улака. Тогда жеребец ударил грудью тонкобрюхого коня Файзулы и помчался дальше. В отместку!
Тонкобрюхий Файзуллы полетел кувырком, а сам Файзулла перелетел через его голову и упал на землю. Тонкобрюхий поднялся, пять-шесть раз вздохнул. Поглядел на своего наездника. Тот, хотя и сильно упал, вскочил и подбежал к тонкобрюхому.
Бог мой! Если наездник свалится с глинобитного дувала, он что-нибудь себе да ушибет. Упадет с ослика – какое-то время лежит не двигаясь. Но слетев с мчащегося стрелой коня, он вскакивает как ни в чем не бывало!
Братья мои, упадешь с осла – он подставит копыто, упадешь с лошади – подставит гриву!
Наездник Файзулла подошел к своему тонкобрюхому, вытер грязь, прилипшую к шерсти коня, снял съехавшее на брюхо седло и оседлал заново. Отряхнул одежду. Потом пустил коня вскачь, въехал в круг и яростно вцепился в улак. В это время конь кого-то из местных топтал тушу, и Файзулла не смог вытянуть ее из-под копыт. Вылез из кучи-малы и с досадой бросил:
– Вот когда научишься, тогда и садись на коня, сукин сын! Чем так бороться, лучше бы тебе подохнуть! Приедешь к нам на улак – тогда поглядим. Тьфу на тебя!
Плевок Файзуллы попал на круп громадного жеребца. Его хозяин обиделся. А с ним и его товарищи по стремени.

23.
Наездники из Байсуна поняли, что не быть улаку в их руках, и выбрали нечестный путь. На улак они накинули веревку! Длиной в половину маховой сажени и толщиной с палец. На концах – петли, в которые можно продеть руку или набросить их на луку седла. Если наездник протянет веревку под лодыжкой и привяжет к руке – выхватить у него улак невозможно.
Есть другой верный способ накидывать веревку на улак. Наездники из Байсуна применили именно его. Один из них изловчился и поднял улак с земли. Пропустил веревку под лодыжкой козла, а петли зацепил за луку седла и поскакал, прижав улак под коленом. Чтобы выхватить такой улак, нужно сбросить наездника вместе с седлом или свалить его лошадь!
– Веревка! Веревку накинул!
– Эй, распорядитель, гнедой веревку накинул!
– Нечестно! Улак гнедого добыт нечестно!
Распорядитель все видел, все слышал. И все равно сказал, что честно. Наездники были недовольны. Распорядитель, пожимая плечами, делал вид, будто не понимает:
– Веревка? Какая еще веревка? Сегодня вы наши дорогие гости, не нужно клеветать. Подходи, гнедой! Забирай свой приз!
Возражения наши остались без внимания. Многие, рассердившись, уехали с улака. Хамдам из Шурчи, уходя, сказал:
– Чем так добиваться справедливости, лучше навоз с улицы есть. Вы только посмотрите! Человек не ел, не пил, устроил народу праздник, а ты... Эта низость не по тебе, так по твоим детям ударит, вот увидишь!
Распорядитель стоял на своем:
– Акун не накидывал веревку, все по справедливости!
– Плевать я хотел на такую справедливость!
Хамдам, отряхнув полы, пошел прочь.

24.
Братья, почему уходят, отряхивая полы? Ради справедливости! Почему уходят, сплевывая? Ради справедливости! На что обижаются, уходя? На несправедливость! Из-за кучки подлецов, озлившись на бессовестных мерзавцев, уходят, бросая справедливость в огонь! Вот мы всегда твердим, братья: справедливость, справедливость. Слово это не сходит у нас с языка. А при виде несправедливости пасуем. Сетуем на судьбу и на жизнь. Мол, справедливости нет, справедливость, она – на небе. Братья мои, справедливость – на земле! Под нашими ногами! Лежит, смешанная с пылью. Кто же над ней так глумится? Да мы сами! Я, вы, Файзи-наездник, Хамдам-наездник! Видели, как они убежали?! Вот так всегда: когда справедливость попрана – мы убегаем. Воротим от нее лицо. Делаем вид, будто ничего не случилось. Когда подлец душит справедливость, мы отходим в сторону. «От дурного беги, не связывайся, не замечай его», – говорим мы себе. Дескать, негоже мне якшаться с дурным человеком. А придя домой, говорим: такого-то несправедливо обвинили; правды, оказывается, нет на свете. Но прямо в лицо, открыто не говорим этого дурным людям. Стоим в сторонке, будто ничего и не замечаем. Прикусываем язык. Боимся потерять авторитет и лишиться должности. Или же не хотим наживать себе врагов. «Слово правды и родному человеку не нравится», – говорим себе и машем рукой: «Да ладно!»
И вот все разбегаются. Наши друзья-наездники тоже решили уйти.
– Поехали, – сказали они.
Я резко ответил:
– Никуда я не поеду! Буду участвовать в улаке до конца!
Мои товарищи по стремени поддержали меня. Один байсунец прошептал стоящему рядом наезднику:
– Вот и хорошо, пусть уезжает. Улак теперь нам достанется.

25.
Я разозлился пуще прежнего. Отдал Тарлана наезднику Самаду. Сам оседлал его светлого буланого коня. Держался, выжидая, чуть поодаль от наездников, сбившихся в кучу. Один байсунец снова накинул веревку на улак. Я тут же подскочил к нему и не отпускал от себя. Схватил улак за одну ляжку да так и держал. Наконец его конь устал. Он и сам сдался и выпустил тушу из рук. Она упала на землю. Я не успел подхватить ее. Повернул буланого обратно. Вытер рукавом лоб. Освежил грудь, поднимая и опуская ворот рубашки. Ах, какое это блаженство! Я почувствовал прохладу. У меня было такое чувство, будто я совершил благое дело.
И снова я встал в стороне от сбившихся в кучу всадников. Светлый буланый конь перенес всю свою тяжесть на задние ноги. Теперь тушу из середины круга вынес байсунский наездник на рыжем коне. Своего светлого буланого я пристроил рядом с ним. Этому я тоже не дал унести улак. Всадник мчался и забирал все левее. «Отпусти! Отдам половину награды», – зашептал он. Сделав вид, будто не слышу, я продолжал скакать, держась за улак. Он выругался от злости. В конце концов бросил тушу. Я не отдал ему улак.
Потом улак схватил наездник Юлдаш из Вахшивара. Он отобрал его честно, не накидывая веревки. Я не стал ему мешать. Распорядитель, видя, что своим наездникам улак не достанется, решился на такое, что и последний подлец не сделает. Под предлогом того, что улак весь растрепался, оттащил его в сторону. А немного погодя, принес его и бросил перед всадниками. Увидев тушу, мы оторопели. Распорядитель отрезал ляжки и шею туши. Такую тушу невозможно поднять с земли. Потому что не за что ухватиться. Поднимешь за шерсть – сдерешь клок шерсти и только.
И все же наездники решились. Как говорится, надежды нет у одного шайтана – они кинулись к улаку. Но так и не смогли поднять его с земли. А распорядитель только того и ждал. Он объявил о заключительном заезде.
– Не говорите, что не слышали: кто поднимет – тот и получит! Кто поднимет тушу – получит кило жира, кило риса, да еще и морковь в придачу! Хватай!
Есть один способ поднять с земли такой улак. Только он очень трудный.
Но будь что будет! Оседлал я своего Тарлана. Предупредив товарищей по стремени, направился прямо к улаку. Потянулся к туше. Схватил ее, крепко сжимая шерсть вместе со шкурой. Рванул что есть силы и положил ее на луку седла. Придвинув к своей груди, придавил тушу локтями. Остальное было за Тарланом! Мой конь мчался, как лиса.
Последний приз состязаний достался мне. Я одержал победу!
Братья мои, упрям узбек, когда близок успех.

26.
Рихсиев переехал в кишлак. Одни поговаривали, что его сняли с работы, другие – что, мол, город ему надоел. Сняли его или прогнали, вернулся он сам или не по своей воле – но вернулся. Устроился учителем в школу. Поселился в двух шагах от нас, в старом доме, доставшемся ему в наследство. Хотя стояла зима, он устроил хашар, чтобы благоустроить двор.
На хашар позвали и меня. А раз позвали – не пойти нельзя. Рано или поздно все равно придется иметь с ним дело. Пошел. Сам Рихсиев не работал. Прилег, постелив курпачи на супу возле ямы, где мешают глину для кирпичей.
Братья мои, Рихсиев мне все уши прожужжал! Только и умеет что тараторить. Во всем мире не осталось новостей, которых бы он мне не рассказал. Где идет война, из какой страны высылают; куда поехал король и какой страны; зачем поехал и что сказал; поездом поехал или самолетом полетел; как здоровался со встречавшими его: обнимаясь или протягивая кончики пальцев. Ничего не упустил, все рассказал. Голова моя гудела.
Рихсиев и назавтра решил позвать людей на хашар.
– Не приду, – сказал я, – завтра улак.
Тут за мной пришли домашние. Не дождавшись плова, я поспешил домой. В доме раздавался плач ребенка.
Братья мои, я стал отцом! Теперь у меня сын! Наша тетя Хумор была повивальной бабкой. Ждал до утра, не сомкнув глаз.

27.
Утром я не дал Тарлану воды. Корма задал поменьше. Отправился на поляну в восточной части кишлака. Лошадей там было немного. Все кони наши. Гостей мало.
Снарядил Тарлана, отвел к коням. Но – скажите пожалуйста! – лошадка моя не пожелала скакать! В самый последний момент Тарлан попятился. Загрыз удила, замотал головой. Я ударил его коленом в бок и поддал плеткой. Конь вздрогнул и стал топтаться на месте. Я поиграл плеткой над головой, чтобы припугнуть. А он стоял, прядая ушами, будто говоря: хочешь бить – бей. Я понял, что Тарлан сегодня не в духе.
И это правда! У всякого коня, братья мои, свой норов, свой характер. В те дни, когда не в духе, конь не подчиняется человеку. А если ему надоедать – может укусить за плечо или хорошенько лягнуть в пах. В таком случае некоторые наездники бьют лошадь по голове рукояткой камчи, тогда рассвирепевший конь сбрасывает наездника и убегает. Конь начинает ненавидеть человека, отворачивается от него. Его тянет к своим предкам – дивам! Затосковав по родичам, лошади убегают в степь. Вливаются в табун. Жеребец, завидя кобыл, трется возле них. Дышит воздухом предков! Обнюхивая других коней, он жалуется на человека. Говорит: «Я был настоящим дивом, однако склонил голову перед человеком; стал его рабом, но не ужился с ним.
Нет, когда конь не в духе – не нужно его трогать. Надо считаться с его настроением. Поэтому я не стал заставлять Тарлана, остался простым зрителем.
Земля поросла жестким дерном, вокруг было много рытвин и камней – поэтому во время скачек наездникам приходилось глядеть в оба, чтобы кони не споткнулись. Кони с незагрубевшими копытами стояли в сторонке, были зрителями.
Когда кончились состязания, распорядитель объявил:
– Эй, наездники, сегодня съехалось мало коней! Ведь не все дальние и ближние всадники знали, что улак будет проходить в те же два дня, что и свадьба! Поэтому завтра Кабул-богатырь проведет большой улак! И пусть все ваши желания исполнятся!
Дома я вымыл Тарлана теплой водой. Расчесал шерсть. В сумерках провел его вокруг свадебного двора, дал послушать звуки карная и сурная, подышать воздухом свадьбы. Потом привязал к колышку в центре двора. В полночь Тарлан заржал. Я вышел посмотреть. Конь передними копытами рыл землю. Стал кружить вокруг колышка. Значит, прошло его уныние. Дух свадьбы привел его в чувство. Настроил на улак!

28.
Наутро коней было больше, чем ожидалось. Лучшие среди них даже морды свои не смогли просунуть в круг. Прошло столько времени, что можно было приготовить плов, а туша лежала на земле неподвижно. Если и сдвинулась, то на пять-десять шагов, не больше. Наконец наездник на каком-то битюге с широкой грудью сумел поднять улак с земли. Но подстерегавший его в сторонке серый захребетник подскочил к беспородному коняге, вырвал улак и ускакал. На больших состязаниях достаточно вынести улак за круг столпившихся всадников – и добыча считается честной. Вот почему, когда серый проскакал шагов двадцать-тридцать, распорядитель поднял плетку над головой:
– Все честно! Бросай, серый, бросай!
Ох уж эти захребетники! Они, собравшись в кружок, подстерегают тебя в сторонке. Поэтому их и прозвали захребетниками. Они сами и их кони привыкли держаться в тени. Не могут добыть улак из круга. Ждут в сторонке, готовые кинуться на легкую поживу. Добычу, вынесенную другими, хватают, как лисы, и уносятся прочь. Все старания наездника, вынесшего улак из круга, идут прахом.
Преодолев сотни мук, я вынес тушу. И мою добычу выхватил все тот же серый. А я остался ни с чем. Серый захребетник стал для меня напастью, проклятьем, избавиться от которого было нелегко. Тогда я пошел на хитрость. Подхватив тушу, я направил коня навстречу солнцу. Серый отстал. Почему он отстал? Да потому, что глаза у серых коней голубые. Солнце их ослепляет!
– Тарлан победил честно! Забирай свой приз! Теперь, наездники, ставка будет на темную яму! Глядите! – распорядитель показал всем кусок красной материи. Закрепив его на конце шеста в маховую сажень, соорудил подобие знамени. Он воткнул его в дернистую землю по краю от ямы, размером чуть больше обычного очага.
– Это и есть отметка темной ямы! Кто донесет улак до ямы и бросит в нее, получит двух овец, пятьдесят рублей и один чапан! Для тугоухих повторяю условия еще раз...
Ставка на темную яму – самое сложное и трудное состязание в улаке. Потому и самое почетное. Победа в нем – честь для наездника и его коня. Один раз сбросить улак в яму труднее, чем трижды вынести его из толпы наездников!

29.
Борьба разгоралась. Тут Джура-бобо, пустив коня рысью, подъехал ко мне.
– Наездник Зиядулла, испытайте, брат, нашего гнедого.
Он спешился и протянул мне поводья. Я вручил ему поводья Тарлана. Оседлал гнедого Джуры-бобо. Делать было нечего: нельзя не уважить пожилого человека. Ему за шестьдесят. Бездетный. Дважды был женат. И от обеих жен не было детей. Взял в жены третью. И эта не родила. Жены, с которыми он развелся, вышли замуж и обзавелись детьми. Вот и ходит теперь Джура-бобо, не смея головы поднять. На свадьбах сидит, опустив глаза ниже скатерти. Ступает по улицам, уставясь на носки сапог. Даже разговаривает негромко.
Джура-бобо обратил внимание на то, что его имя почти не произносилось людьми. Люди вспоминали о нем только при встрече, или когда им на глаза попадался его дом. При встрече спрашивали, как здоровье Джуры-бобо. Или еще говорили: «Это дом Джуры-бобо». Имена других поселян не сходили с языка. К примеру, идет соседский сын в школу. Учитель проводит перекличку: «Мурадов!» Соседский сын вскакивает с места и говорит: «Я». За день в класс приходит шесть учителей, а значит, имя Myрада-соседа звучит шесть раз. А всего у соседа восемь детей. И все ходят в школу. Вызывая каждого из них, учителя упоминают имя отца шесть раз на дню. Стало быть, всего только за день сосед сорок восемь раз упоминается людьми, да и на улице по нескольку раз произносится его имя! Это чей сын? Мурада! А это чья дочь? Мурада!
Жизнь для Джуры-бобо стала тяжелым бременем. Однажды за обедом он принял опиум. Решил запить холодной водой и умереть. Поднес к губам фарфоровую чашку с водой, но вдруг передумал и назло всем решил совершить какое-нибудь смелое дело. В гневе отшвырнул чашку, которая разлетелась вдребезги.
Он продал коров, овец. Купил «Жигули». За руль усадил старшего сына соседа. Сказал:
– Мне достаточно, чтобы возил, куда укажу. Главное – чтобы машина поднимала за собой пыль, а люди говорили: «Это машина Джуры-бобо. Машина у Джуры-бобо молочного цвета». Так пусть и говорят. А по дорогам пускай гаишники останавливают и, проверяя документы, тоже читают мое имя...
Но душа Джуры-бобо на этом не успокоилась. Продал и машину. На вырученные деньги купил вот этого гнедого. Деньги, что берег для неродившихся своих детей, потратил на гнедого коня. Растил его для улака. Сам в улаке не участвовал. Постарел, а все равно, как неуемный наездник, готовил своего гнедого для скачек. Вместе с участниками состязаний ездил даже в дальние кишлаки. Если у кого лошадь выбилась из сил или стала непригодной – одалживал своего гнедого. Теперь у Джуры-бобо одна была забота: только бы его гнедой вынес улак из круга. Тогда распорядитель объявил бы, что это конь Джуры-бобо вынес улак и крикнул: «Конь Джуры-бобо! Подходи, забирай награду». Главное, чтобы имя его услыхало побольше народу. А если тугие на ухо переспросят, кто выиграл, то и им ответят, что это конь Джуры-бобо.
И наездники, и распорядитель смекнули, что было на уме у Джуры-бобо. На состязаниях старались ему угодить. Специально просили его гнедого для состязаний. А когда сам Джура-бобо предлагал коня, наездники никогда не отказывались...
Распорядители пришлись Джуре-бобо по душе.

30.
Показав гнедому Джуры-бобо яму и дав обнюхать ее, я вернулся на место. Через миг лошади с громким топотом сбились в плотную кучу. Чей-то конь, похожий на серую куропатку, вынес улак.
Один бок серого был голубой, а другой – белый с темными пятнами.
Серый взял левее и оторвался от группы. Захребетники не смогли подступиться к куропатке.
Распорядитель, тряся плеткой над головой, объявил:
– Не считается! Улак в яму не попал!
И правда: улак застрял на краю ямы. А победа засчитывается только в том случае, если он попадет точно в яму.
Распорядитель поднял улак и, отъехав подальше, сбросил его на землю.
– Наездники, ставка прежняя! Налетай!
Та же серая куропатка опять решила вынести улак из круга. Засмотревшись на коня, я задался вопросом: почему один только серый берет улак? Даже захребетников оставил с носом. Я стал наблюдать внимательней. Серого окружили несколько его товарищей по стремени. Наездник на сером коне преспокойно поднял улак. Начал протискиваться сквозь толпу. Товарищи по стремени не подпускали чужих лошадей к серому. Скакали, окружив серого и делая вид, будто дерутся за улак. Стегая серого по крупу, помогали ему:
– Давай, Дарбанд, гони! Ну же, проворней, Дарбанд!
– Жми, Дарбанд, не поддавайся!
Получается, это были наездники из Дарбанда. Всадник на сером, прижав коленом улак, несся с гиканьем:
– Эге-гей, эге-гей! Ах, ты мой родной! Милый мой отец, ну гони же!
Это что же получается, братья мои: дарбандский наездник лошадь называет отцом? Ха-ха-ха!
В этот раз куропатка сбросила улак точно в яму.
– Честно-о! Серый! Эй, серый! Возьми улак и отвези туда, откуда приехал. Наездники! Следующая ставка: большой бык. Забьешь на мясо – большую свадьбу накормишь! Хватай, и пусть все ваши желания исполнятся!
Конники снова пустились скакать к яме. В этот раз улак достался саврасому коню из колхоза «Восьмое марта».
– Держись, «Восьмое марта»! Не сдавайся!
– Будь осторожен, «Восьмое марта»! Следом мчится карий!
– Давай, жми же что есть мочи!
– «Восьмое марта», поддай коню!
Бык отошел к наездникам из колхоза «Восьмое марта»!

31.
Потом улак из круга вынес я. Кони, скакавшие рядом, меня обогнали. Преградили все пути и к яме не подпустили.
Братья мои, один конь пыли не подымет, а если и подымет – славы этим не добьется!
Не помня себя от обиды, я закричал своим товарищам по стремени:
– Вы люди или нет?! Хоть раз помогите!
И тут наши опомнились.
Я пробрался к улаку. Потянулся и подхватил его с земли. Распорядитель объявил:
– Улак поднял конь Джуры-бобо! Конь Джуры-бобо!
Вырывая друг у друга улак, вместе с саврасым из колхоза «Восьмое марта» мы выбрались из круга.
– Улак у коня Джуры-бобо! Не говорите, что не слышали: улак у коня Джуры-бобо!
Взяв меня в круг, мои товарищи по стремени скакали рядом. Чужим коням не давали подступиться. Я стегал гнедого Джуры-бобо и приговаривал:
– Ну-ну! Гони, конь Джуры-бобо! Что за гривушка у тебя, так и колышется! Гони же, конь Джуры-бобо! Йе-ху!..
Топот, топот, топот... Кони ржали и фыркали. Яростно грызли удила. Гривы развевались. Хвосты распустились, подобно павлиньим. Пыль из-под копыт вздымалась к небесам. Топот, топот, топот...
Конь Джуры-бобо подскакал к яме победителем. Когда он прыгал через нее, я выпустил улак из рук.
– Честно-о! Гнедой Джуры-бобо победил честно! Гнедой Джуры-бобо, подходи, забирай свой приз!
Получив награду, я подъехал к Джуре-бобо. Он заулыбался. Победно оглядел толпу: видали, мол, наш конь победил!

32.
Зима подходила к концу, пора свадеб закончилась. В воздухе запахло весной. Вслед за подснежниками расцвели ирисы. Мы полной грудью вдыхали весенний воздух.
Но от одной новости наше весеннее настроение сменилось зимним. Краски поблекли.
– Наших коней планируют сдавать на мясо.
Так объявили по колхозному радио.
Бригадир обходил дворы и, указывая пальцем наверх, говорил:
– Мы тут ни при чем – распоряжение сверху.
Человек, о котором рассказывал бригадир, приехал. Я увидел его у конторы. С ним были два милиционера.
Они ходили из дома в дом и забирали лошадей.
Народ не хотел отдавать, но ведь начальство!
Хотели было драться, так ведь рядом милиционеры!
Провожали коней до самых ворот.
Горе поселилось в душах.
33.
«Как судьбой предначертано –так пусть и будет», – сказал я себе.
У мясника Хафиза я купил два килограмма баранины. Пришел домой, разделал мясо: мякоть в одну сторону, кости – в другую. Хитрый Хафиз наложил много костей, пришлось повозиться.
В эту минуту Тарлан фыркнул. Я, оторвавшись от мяса, посмотрел в его сторону. Тарлан беспокоился, стучал копытами. Зажал голову между передних ног, потянулся к животу. Ударил по животу хвостом. Присев на задние ноги, качнулся и снова фыркнул. Мне показалось, он что-то лягнул. Я было подумал, что Тарлан играется. Но нет, он не игрался. Он увидел муху или овода. Я подошел к нему, осмотрел голову – ни мухи, ни овода не нашел. Удивился. Тарлан опять встрепенулся, дернул уздечку. Я еще раз внимательно его осмотрел. И на этот раз увидел: лошадиная муха!
Муха эта с неба не падает, в земле не растет и со стороны не прилетает. Откуда же она взялась? Где лошадь, там и муха. На каждую лошадь находится своя муха. И какое же место она выбирает? Под хвостом!
Крепко схватив коня под уздцы, другой рукой я стянул с себя шапку-ушанку. Незаменимая вещь!
Как только муха выползла из-под конского хвоста, я прихлопнул ее шапкой. Потом вернулся к разделке мяса.
А Тарлан сделал круг вокруг колышка, к которому был привязан. Играет. Рад, что освободился от мухи, хвост распустил.
А я замер: одной рукой держу мясо, другой – нож. А сам наглядеться на Тарлана не могу. Бог мой! Сдать на мясо? Такого породистого? Разве мало для этого других животных? Как разделывают мясо? Вот так же, как я сейчас? Скоро и Тарлан станет таким же? Мякоть в одну сторону, кости – в другую? Ой-ой…
Затем отделят голову. А ноги бросят собакам. Собаки их обглодают. Останутся только кости.
Внутренности и хвост закопают. Они сгниют в земле. Такие внутренности?! Это не внутренности, а нити. Это не кишки, а струны домбры!
Тарлан не просто конь, он герой. О таких, как он, Джуманбулбул и Фазыл Юлдаш песни поют, легенды слагают. Разве можно сдавать на мясо прославленных героев?
Тарлан резвился. Присел на задние ноги и несколько раз кивнул. Поднял передние ноги. Выше, еще выше. И встал на задних во весь свой рост. Взглянул поверх дувала на дальние дали, на вершины Бабатага. Покрутил головой, обозревая все вокруг, и во весь голос заржал.
По всему кишлаку разнеслось его ржание. Такое громкое, что в горах, наверное, отдается эхом. До самого Бабатага доносится его ржание.
Братья мои! Сердце мое пело.
– Да будет благословен твой голос, – сказал я с улыбкой.
Не ржание слышал я, а музыку рубаба. Звуки домбры наполняли мой слух. Друзья мои, конь – это музыка. Будь здоров, Тарланбай!
Я снова взглянул на мясо и кости, лежавшие передо мной. Ну уж нет, умру, но не допущу этого.

34.
В полночь я оседлал Тарлана. Вихрем примчался в Обшир. В западной части этого кишлака много холмов и взгорий из белой глины. На скатах этих холмов есть промоины. В одной из них я привязал Тарлана. С восходом солнца вернулся домой и в приподнятом настроении отправился на свое пастбище.
В сумерках я смешал десять кило ячменя с мешком резаной соломы. Когда стемнело, взвалил мешок на спину и отправился в путь. Дойдя, зажег спичку в ладонях. Поднес огонь к лицу, чтобы Тарлан меня видел, сводил Тарлана на поводу напоить из протекавшего неподалеку арыка, затем подвесил торбу с кормом. Почесал коня.
Наскоро перекусив дома, я растянулся на постели и тотчас уснул.
Проснулся оттого, что меня трясла жена. «Вставайте! – говорит. – Кто-то вас зовет!» Я поднялся полусонный, вышел во двор. Олапар, наш пес, не хотел впускать чужака. Издали я прикрикнул на пса. Тот, виляя хвостом, отошел в сторону. Гляжу, на улице стоит председатель и начальники. Поздоровался с ними. Председатель указал на человека в тюбетейке.
– Этот человек – уполномоченный из района. Из управления районного сельского хозяйства.
– Ладно, ладно. Ну, проходите.
Человек в тюбетейке вошел во двор. Остальные последовали за ним. Когда они проходили мимо лампы, я успел рассмотреть их лица. Лицо человека в тюбетейке было бледным, цвета песка, он, как и я, оказался плешивым. «Надо же, из своих», – подумал я тогда.
Плешивый начальник огляделся вокруг.
– Где конь?
– Какой конь?
– Какой? С четырьмя ногами, двумя ушами.
– Такого коня у меня нет.
– Поищи получше и не морочь голову. Нет времени на пустые разговоры. Таких, как ты, у меня тысячи.
– Откуда у меня взяться коню, начальник? Вон, сами посмотрите. Если найдете – он ваш.
Плешивый начальник, поигрывая пальцами, сделал знак стоящим рядом.
– Обыщите.
Сопровождавшие его люди зажгли огромные китайские фонари и принялись обыскивать хлев и конюшню.
– Коня нет, а навоз от него есть. – Плешивый начальник уставился на меня.
– Как бы вам объяснить, начальник... Должно быть, это лошади гостей оставили после себя кизяк. Им ведь не скажешь: «Уберите за собой».
– Как твоя фамилия? Так-так, Курбанов. Курбанов Зиядулла. В списке ты числишься – значит, конь у тебя есть. Стало быть, завтра снова придем. Найдешь коня – хорошо, а нет – пеняй на себя!
Плешивый начальник уверенным шагом вышел. Наш председатель все время то крутился около него, то семенил сзади. Тут из комнаты показалась моя мать.
– Скажи, пусть оставят что-нибудь.
Я догнал их у ворот.
– Начальник, в доме у нас грудной младенец, назвали Ибрахим-баем.
– А мне-то что?
– В дом с грудным младенцем нельзя приходить в такой неурочный час. Если кто вошел, не зная, – должен хоть что-нибудь оставить.
– Что?
– Нам все равно что, даже маленькую ниточку с края одежды. В доме с младенцем эту ниточку женщины сожгут вместе с исрыком, окуривая комнату.
– И мне теперь из-за этого одежду рвать?
– Рвать не обязательно, начальник. Сгодится любой волосок, приставший к одежде.
Плешивый начальник отмахнулся от меня и пошел своей дорогой. Я вернулся в дом и сказал, что он ничего не дал. Мать, осыпая его проклятиями, ушла к себе. В плоском глиняном блюде зажгла исрык и, трижды окурив комнату младенца, изгнала «злых духов».

35.
Я думал, что начальники пугали меня для виду. Нет, наутро они пришли снова. Принюхиваясь, осмотрели конюшню. Зашли и в детскую. Их поведение задело меня. Я стиснул зубы.
– Ну и где?
– Что значит «где»?
– Куда ты дел коня?
– На каком базаре вы мне коня покупали, начальник, – в Денау или в Шурчи?
– Не больно-то скрипи зубами, мы тебя не боимся. Лучше выводи коня по-хорошему. Вон у тебя сколько скотины – овцы, куры, лошадь... Зачем тебе столько живности? В магазине всего полно. Мясо, кефир, молоко. Бери – не хочу.
– Начальник...
– Или ты капиталистом решил заделаться? Тогда извини! Мы живем в социалистическом обществе. Верно, товарищ председатель?
Председатель закивал головой.
– Верно, верно!
– А может, ты, оседлав коня, решил в басмачи податься? В твоем роду басмачи были? Это надо проверить...
– Не говорите так, начальник. Мой несчастный отец за советскую власть свою жизнь отдал. А что до коня, начальник, то конь – спутник мужчины. Если на то пошло, мы проводим улак.
– Фу, и в каком же обществе ты живешь? Выходит, все это время я играл на танбуре под ухом у осла? Твой улак – пережиток прошлого! Игра дикарей!
– Получается, начальник, что плешивая голова – и не голова вовсе. Я думал, у меня одного такая голова, а ваша-то с моей вровень будет.
– А ну заткнись, мать твою!
– Мать мою не трогайте, начальник. Она, бедняжка, в комнате нянчит внука. Такие низкие слова вам не к лицу.
– Заткнись, тебе говорят!
– Если так, я и вашу мать могу...
Я не успел договорить. Плешивый начальник с размаху ударил меня в челюсть. Рука у него оказалась слабая, будто женская – мне было не больно. Я закончил начатую фразу. Плешивый начальник надумал пнуть меня в живот. Я увернулся. В порыве гнева он, не удержавшись, свалился с топчана в яму. Подбежали его люди и вытащили. Одежда у него была в грязи. Тяжело дыша, он указал на меня.
– Держите его, бандита!
Два милиционера подошли ко мне и скрутили руки за спину. Дали пинка. Повели меня к правлению, следуя за плешивым начальником. Впихнули в тесную машину. По дороге меня вырвало.
Я не выношу запаха бензина, братья мои. От него у меня кружится голова.
Мы приехали в район, вышли из машины возле отделения милиции. Следом за плешивым начальником прошли в застекленную комнату. Сидевшие там милиционеры при виде начальника встали. Плешивый, указывая на одежду, принялся жаловаться:
– Для сбора лошадей на мясо мы с вашими коллегами прибыли вот к этому типу. Я потребовал отдать коня – не отдал. Обругал меня бранными словами. И мать мою помянул, и жену. Потом одним ударом свалил в яму. Факт налицо – я весь в грязи. Ваши коллеги – свидетели. И председатель колхоза здесь. Верно, председатель?
– Верно, верно! Свалил в яму!
Один милиционер, ругаясь, подошел ко мне.
– Ах ты скотина, еще руку поднимаешь на руководство? Вот бандит!
Милиционер ударил меня в живот. Я, схватившись за живот, уперся головой в стену. Меня тошнило. Потемнело в глазах. Люди вокруг двоились и троились. Комната перевернулась и снова встала на место.
Милиционер положил перед плешивым начальником бумагу.
– Вот, пишите рапорт, отнесем начальнику. Мы его задержим, пусть придет в чувство.
Когда плешивый начальник закончил писать, милиционер взял заявление и вышел. Спутя какое-то время вернулся.
– Пошли, – сказал он мне.
Я вышел за ним во двор по узкому коридору. Мы вошли еще в какую-то комнату. Там на видном месте сидел толстый человек. По тому, как он сидел, было видно – начальник. На погонах – большие звездочки. Плешивый показал на меня:
– Вот бандит!
Сидящий на видном месте начальник строго спросил:
– Товарищ Курбанов, почему бьете начальство?
Я рассказал все как было, ничего не добавляя от себя. Начальник, сидящий на виду, посмотрел на плешивого вопросительно: что будем делать?
Тот вскочил с места:
– Обманщик! Он себя выгораживает. Вы нам, руководителям, верите или таким вот пастухам?
– Конечно руководителям. Руководители не врут.
– Ну ладно!
Я чуть не расплакался.
– Большой начальник, меня избили ваши милиционеры...
– Чего-чего? Избили?
– Избили прямо у двери. Я потерял сознание...
– Не может такого быть. Сейчас вызовем.
На пороге появился милиционер, ударивший меня в живот. Отдал честь:
– По вашему приказанию прибыл, товарищ полковник.
– Скажите, лейтенант Исматов, вы били этого человека?
– Его? Пальцем не трогал!
– Говорит, что били.
– Честное лейтенантское слово, руки не поднял. Вот и сержант Халилов подтвердит. Можете спросить у него.
Положив на живот правую руку, я показал:
– Вот сюда ударил.
Тогда плешивый начальник подал голос:
– Пальцем не трогал, я свидетель.
Начальник, сидевший на видном месте, повернулся ко мне:
– Вот, слышали, товарищ Курбанов? Советская милиция бить не станет.

36.
Я лежал в вонючей комнате и не мог понять, день сейчас или ночь.
Через какое-то время железные двери с грохотом открылись и закрылись. Кто-то вошел.
– Где ты, плешивый? – спросил вошедший.
Я сразу узнал голос милиционера, ударившего меня в живот. Я встал, подошел к дверям. Милиционер одной рукой взял меня за ворот. Пару раз встряхнул.
– Зачем выдал меня начальнику?
– Я не выдал, брат, я только сказал, что ты меня ударил.
– Ударил? Когда ударил?
Милиционер пнул меня между ног.
– Я ударил? – милиционер ударил еще больнее.
– Тебя ударил? – милиционер пнул со всей силы.
– Я? Тебя?
Я повалился на спину...
На следующий день с раннего утра я убирал в туалете, подметал двор и улицу.
Мать с женой принесли еду. Мать сквозь слезы спросила о моем самочувствии. Жена, не скрывая волнения, тоже расспрашивала о здоровье. Мать и жена причитали наперебой и не скупились на проклятия.
– Если они унизили моего ребенка – пусть их, начальников, унизит Всевышний!
– Боже мой! Да чтоб вам увидеть смерть ваших детей...
– Пускай вас вместе с лошадьми сдадут на мясо...
– Пусть Всевышний и пророк Мухаммед заступятся за меня, если считают своей, – тогда эти начальники будут наказаны и опозорены перед народом.
Я ни словом не обмолвился матери и жене о Тарлане, потому что женщины не умеют держать язык за зубами. Не тому, так другому проговорятся.
Если на то пошло, Тарлана я растил для себя. Чужих он к себе не подпустит и из чужих рук корм не примет.

37.
Ровно через десять дней меня выпустили, и я вернулся в кишлак. Не заходя домой, прямиком помчался к Тарлану. Взобрался на холм, но Тарлан не заржал. Меня охватили дурные предчувствия. Я уже потерял надежду увидеть Тарлана в живых. Застыл возле промоины. Оглянулся. Тут сердце мое так и упало.
В промоине стояло существо на четырех палках. Живое или нет – непонятно. Только две точки блестели. Или это глаза?
Спустился в промоину. Повис на шее у Тарлана и зарыдал горько-горько. Вывел его на поводу из промоины. Когда Тарлан спускался вниз, его передние ноги подкосились – он чуть не упал.
Дал ему немного попить из арыка. Походили вдоль арыка, размял ему ноги. Расчесал, вымыл, опять напоил. Взял под уздцы, снова завел в промоину. В торбу насыпал корм. Сидел перед промоиной, пока не стемнело. Постепенно Тарлан начал оживать.

38.
Братья мои, сколько карабаиров, сколько чубарых коней ушли со ржанием, оглядываясь назад! Сколько гнедых и буланых превратились в мясо!
Теперь в кишлаке не слыхать лошадиного ржанья. По утрам на улицах не слышно цокота копыт. И вечерами копыта не сотрясают землю. В степях табуны не мчатся за своими вожаками.
Будто подростки, у которых с войны не вернулись их братья, загоревали наездники. Теперь и невест привозили не на лошадях, а в машинах. Мир заполонили сигналы: бип! бип!
Об улаке в кишлаке и думать забыли.

39.
Когда в кишлаке все успокоилось, я привел Тарлана домой. Многие искусные наездники, завязав в поясной платок деньги, отправились в Обокли. Вернулись верхом на конях и привезли с собой удивительную новость. Оказалось, лошадей забирали не из всех кишлаков. В окрестностях Обокли их даже не трогали.

40.
Разговоры эти дошли до ушей пяти-шести жалобщиков из кишлака, те навострили уши. По вечерам ходили из дома в дом и собирали заявления. Однажды пожаловали и к нам. Главный среди них, Батыр-мираб, предупредил заговорщическим голосом:
– Подпереть ворота изнутри. Погасить во дворе лампу. Детей к дому и близко не подпускать. Дверь запереть поплотней. Зашторить окна. Теперь садись напротив.
Сделав, как сказал Батыр-мираб, я сел напротив. Жалобщики попросили рассказать обо всем, что со мной приключилось. Я решил себя не выдавать; сделал вид, будто не понимаю. Похоже, про те мои десять дней люди успели сложить легенды. В первое время я просто не мог показываться им на глаза. Но теперь случившееся со мной стало забываться. Мне не хотелось ворошить прошлое.
– Что было, то было, Батыр-ака, стерлось из памяти. Оставьте вы эти жалобы.
– Э-э, сперва думай, а потом говори. Кто здесь жалобщик? Мы? Мы же писатели! Запомни: писатели! Мы думаем только о народе, добиваемся справедливости. А те, которые пишут газели, романы... что еще писатели пишут, товарищ Хамидов?
Преподаватель литературы, стоявший рядом с ним, добавил:
– Поэмы, баллады...
– Да, да! Те, которые пишут поэмы, баллады, – они не писатели, это мы – писатели! Именно мы! В произведениях тех писателей нет фактов и конкретики! Вот, к примеру, наш Тагай, сын бедного Бури! Написал книгу про кураш. Теперь про улак пишет. Написать-то написал, но знающим людям не показал. Народ тратит деньги на покупку книг таких писателей. Тратит время на чтение. Потом, товарищ Хамидов, как называют грустные произведения? Да, верно... трагедии! Если это трагедия – люди плачут. Если... товарищ Хамидов? Вот-вот, если сатира – смеются. Все – сплошная болтовня! Никакую народную проблему этим не решить. А проблем у народа полно. Кто окажет народу реальную помощь? Мы! Выходит, настоящие писатели – это мы! Правда, то, что мы пишем, в виде книг не издается. Наши произведения оседают в разных конторах. Но если захотим – можем и издать. В сундуках копии наших жалоб хранятся стопками. Короче, чтобы слово «жалобщик» из твоих уст мы больше не слышали!
– Виноват, ака, виноват.
– То-то. Теперь рассказывай. С самого начала.
– Значит, так. Как-то раз ночью явился ко мне один плешивый в пять раз плешивее меня. С ним двое в фуражках...
– Слушай, разве люди для тебя – это игрушки? Называй человека не «плешивый», а «товарищ такой-то». «В фуражках» – это кто? Милиционеры? Фуражка сама по себе – тряпка, картонка! Фуражку к ответственности привлечь нельзя. Так и говори: «лейтенант такой-то», «сержант такой-то».
– Ладно. Когда луна повисла над макушкой тополя нашего соседа Кулмата-палвана...
– Уф! Ты случаем не поэт какой-нибудь? Нет? Тогда почему говоришь о луне, звездах? Спустись вниз, на землю. Оставь лирику в покое. Наше дело имеет конкретное значение, народную важность. В судах принимал участие? Нет? Тогда, по крайней мере, слышал мою речь на отчетном собрании колхоза? Излагай так же, как выступал я!
Я знал наизусть речь Батыра-мираба на общем собрании колхоза. Точно так же, как мираб, сложил руки на животе. Голову приподнял. Не моргнув глазом, пересказал слово в слово. Мираб остался доволен. Положил передо мной бумагу и ручку.
– Теперь напиши так, как было сказано. Почему? Пять классов? Образование твое на целый класс выше моего, а писать не умеешь? Ну ладно. Пишите вы, товарищ Хамидов, а этот уважаемый человек подпишет.
Жалобщики побывали в Денау, Термезе и Ташкенте. Бегали из одного учреждения в другое. Они оказались совсем неплохими людьми. А ведь коней у них никто не отбирал. И никто не просил их бегать и ездить, даже копейки никто не обещал. А они вот бегают и бегают по учреждениям, и все за свой счет.

41.
В одну из поездок взяли с собой и меня:
– Все, что с тобой приключилось, сам расскажешь.
Спросил, куда едем, – не ответили. Батыр-мираб приложил указательный палец к губам:
– Тсс...
На автобусе доехали до Душанбе. По дороге меня дважды вырвало. Из Душанбе полетели в Москву.
Первый раз в жизни я летел на самолете. Самолет то опускался, то поднимался – и у меня душа уходила в пятки. Выглянув в окошко, я поразился: прямо под нами лежали горы хлопка. Самолет их вот-вот заденет. Сидевшему рядом учителю Хамидову я сказал:
– Эй, поглядите, сколько хлопка.
Тот взглянул и рассмеялся. Взял мой треух и плюхнул его на мою гладкую голову. Я втянул голову в плечи. А он шлепнул по треуху и натянул мне его по самые уши. Как я потом узнал, это был не хлопок, а белоснежные облака.
Мы приземлились в Москве, и я поехал вместе с жалобщиками. Сколько же здесь машин! И ни одного коня!
Автобус ехал, ехал и наконец доехал до места. Мы стояли на обочине, я голосовал проходящим машинам. Столько машин – и ни одна не остановилась! Я устал голосовать. От долгого стояния отекли ноги. В животе заурчало. Терпение лопнуло.
И тогда, гудя, подъехала длинная машина. При приближении к нам замедлила ход. Я догадался, что, если подниму руку, наверняка остановится.
– Эй, учитель Хамидов, это что за машина? – спросил я.
– Трамвай, – сказал учитель.
– Что, будем стоять? Вот этот трамвай и остановим! Расходы с меня! – сказал я.
Учитель Хамидов засмеялся:
– На трамвае дороговато выйдет.
– Ну и пусть! Даже если возьмут цену одного барана, – ответил я.
– Тогда сами и платите.
Я побежал перед трамваем, поднял правую руку над головой:
– Эй, трамвай, остановка!
Трамвай, позвякивая, остановился. Водитель посмотрел в окно. Поинтересовался, чего я хочу. Я махнул рукой.
– Прямо, – сказал я. – Сколько скажете – заплатим.
Водитель трамвая смерил меня взглядом и кивнул.
Большим пальцем он показал на дверь.
Дверь с шумом распахнулась. Я заскочил в трамвай, вслед за мной – жалобщики. Я смотрел на них с гордостью:
– Вот, всего лишь одно мое слово.
– Ну ты даешь, Зиядулла, – сказал Батыр-мираб.
Трамвай то шел, покачиваясь, то останавливался. Ехали долго. В какой-то момент учитель Хамидов сказал:
– Сейчас выходим.
Я вышел первым, подумав, что раз я остановил трамвай, то должен теперь платить. Стал рыться в карманах. Тогда Батыр-мираб сказал мне:
– Я заплатил.
– Ну ладно. Хорошо, – ответил я. Должно быть, это дорого обошлось Батыру-мирабу. Ведь за четверых заплатить не так-то просто. Во сколько обошлось, во столько и обошлось. Разве я просил Батыра-мираба, чтобы он взял меня собой? А раз взял – пусть сам и платит.
Жалобщики скрылись в каком-то большом учреждении. Я остался сидеть у входа, возле вахтера. Снова и снова твердил про себя слова, которым научили меня жалобщики. Наконец, они вышли. Оказалось, начальникам я был вовсе не нужен. Они поверили на слово. И очень хорошо. А то я боялся, что растеряюсь перед начальством и начну заикаться.

42.
На следующий день мы вылетели в Душанбе. В этот раз я держался посмелее. Пассажиры знаками подзывали девушку, бегавшую в проходе самолета, будто аист. Девушка приносила им воду в маленьких чашках.
Чем я хуже других? Головы моей под шапкой не видно. Решил я себя испытать. Шевеля указательным пальцем, подозвал девушку. Показал себе на рот: воды, мол, хочу. Девушка кивнула и принесла воды. Одним глотком я осушил чашку. Как и другие, мотнул головой: дескать, живите долго. Выпятив грудь, развалился в кресле. Посмотрел из окошка вниз. Мне показалось, что внизу наш Вахшиварсай. Даже дома вроде как разглядел. Неподалеку ползают какие-то черные точки. Хотел спросить учителя Хамидова, не наши ли это овцы? Но промолчал, опасаясь, что тот опять стукнет по голове.

43.
Прилетев в Душанбе, мы взяли такси и поехали в кишлак. Мне захотелось похвастать: рассказать, куда я ездил. По улице шел степенно, сердечно приветствовал встречных. Дойдя до конца улицы, развернулся и пошел обратно. Приветствуя односельчан, расспрашивал о здоровье их близких, про житье-бытье не забывал. И хоть бы один из них сказал:
– Зиядулла-наездник, что-то вас давно не видно!
Обидевшись на людей, я пришел домой. Попил чай, прилег. Повернулся на правый бок – сон не идет, повернулся на левый – опять же нет сна. Все, думаю, сейчас лопну! Сунул за пазуху горсть конфет, привезенных из Москвы, оседлал Тарлана и отправился к приятелю Мамату.
Заглянул через забор.
– Мамат! Невестушка, дома ли Мамат? Разбуди, есть разговор!
Из дома, протирая заспанные глаза, вышел Мамат. Я заговорил громко, так, чтобы слышали соседи:
– Ну, как ты, жив-здоров? Как поживаешь? Возьми и раздай внучатам вот эти конфеты, пусть полакомятся. Они священные, привез их издалека.
– И откуда же, позволь спросить?
– Из Москвы!
– Из колхоза «Москва», что ли?
– Колхоз? Какой еще колхоз? Да за кого ты меня принимаешь? По таким местам я не езжу. Если уж и соберусь, то только в такой большой город, как Москва! Только Москва! Ну, в крайнем случае, проездом могу в Душанбе остановиться. А скажи, в полдень над твоим домом не пролетал самолет? С пропеллерами на крыльях?
Мамат задумался. Глянул на небо.
– Вроде пролетал, а что?
– Живи долго! Хочешь я тебе скажу кое-что? В том самолете я сидел!
– Быть того не может!
– Сидел с правой стороны!
– Ух и сукин сын, быть тебе Гагариным!
– Кем? Фу, да кто он такой, твой Гагарин! Разок поднялся в небо и тут же назад. За то время, что я летел, можно было четыре раза плов сделать! Сам видишь, я тебе человек не простой. Теперь, прежде чем со мной заговорить, подумай как следует!
– Все, все, понял! Разговора нет.
– И еще скажу. Самолет, оказывается, не такой маленький, как бумажный змей. Внутри он – как Обширская промоина.
– Заходи в дом, чай пить будем.
– Нет, у меня срочное дело. Ехал мимо. Дай, думаю, узнаю, как ты поживаешь.
Я выпустил из рук поводья. Братья мои, облегчил я свою душу.

44.
Говорят, братья, приехал человек из Москвы. В шляпе. Собрал руководителей района, взял в оборот плешивого начальника. По действующему закону правительство постановило сдавать мясо, исходя из возможностей каждого. Это распоряжение получили в нашем районе. Руководители района отправили плешивого начальника к нам уполномоченным. Последний, желая продвинуться по служебной лестнице, решил воспользоваться мясозаготовками. Любым путем хотел добиться сдачи мяса раньше срока с перевыполнением плана и, заслужив тем самым благосклонность начальства, получить повышение. Поэтому путем насилия запугивал неграмотный народ. Вышестоящие начальники сильно ругали того плешивого и сняли его с работы. Хотели было исключить из партии. Но плешивый начальник пустил слезу. Тогда они его пожалели, сказали, что слезы мужчины равносильны его смерти.
Братья мои, верно говорили в старину: «Будешь держаться истины – не узнаешь горя. А если истина тебя проклянет – не будет тебе исцеления».
Рассказывали, будто в чайхане плешивый начальник жаловался, что на свете нет правды. Чай в чайнике у него был белым. Что будто сам его себе наливал и пил. Людям на потеху.

45.
Братья мои, как хорошо, что есть на свете жалобщики! Они не допустят несправедливости. Не дадут спуску мошенникам. Никому не позволят присвоить народное добро. Если не будет жалобщиков, правители смогут купить, как на базаре, совесть своего народа, изо рта у него вырвут еду.
Я зауважал жалобщиков. В воскресенье пригласил их всех к себе домой. Зарезал барана.

46.
Кишлак снова наполнился лошадьми. Наездники пустили коней на выпас. Я тоже пустил Тарлана.
47.
В Карлике играли свадьбу. На эту свадьбу мы и отправились. В дороге Тарлан ронял кизяк. Я удивился. Раньше за ним такого не замечалось.
Остановились в доме у одного учителя. Я прибил колышек возле самого хлева. Уши у Тарлана обвисли. Он опустил голову и печально уставился на трещину в дувале. От корма отказался. К сахару не притронулся. Душа моя заныла. В горле ком стоял. Я не сводил глаз с Тарлана. Товарищи по стремени тоже забеспокоились.
В Карлике жил старик – большой знаток лошадей. Мы пригласили его. Старик внимательно осмотрел коня, обойдя его кругом. Нагнувшись, посмотрел ему в глаза. Покачал головой. Взял меня за локоть, отвел в сторону. Положил мне руку на плечо.
– А скажи, прославленный наездник, не продашь ли ты мне этого коня? Даю тебе двадцать овец. Скажи свое мужское слово.
Во мне закипела злость. Такое горе у меня, а он мне – о своем.
– Сперва скажите, дедушка, что с ним приключилось?
– Нет, ты ответь, потом я скажу.
– Нет! Не продам его, даже если наступит конец света! Ясно вам?!
– Ну, ладно. Тогда слушай, прославленный наездник. Конь у тебя – редкий. Как увидел – сразу это понял. Если не ошибаюсь, недавно он перенес сильное потрясение, верно?
Я вспомнил, как Тарлан десять дней голодал в Обширской промоине. Но старику об этом не стал рассказывать.
– Да, было дело, хворал. Потом выздоровел.
– Хвала тебе, наездник. Сейчас, думая о предстоящем состязании, твой конь вспоминает об этом. Сомневается, сможет ли из-за перенесенной болезни бегать, как прежде. Вот какая печаль одолевает твоего коня. Я прочитал это в его глазах. Еще вспомнишь мои слова, прославленный наездник.
Старик ушел. Мы допоздна просидели за оживленной беседой. Но печаль Тарлана не давала мне покоя. Видимо, она отражалась и на моем лице. Хозяин дома утешил: мол, не переживайте так; старик – знаток лошадей, он все о них знает. А после рассказал, что это был за старик.
Оказывается, кони только раз в году жуют жвачку. Когда конь жует жвачку – он горит! Тело его накаляется так, что может даже ослепить. Глаза коня горят особенным блеском. Так ведь конь – это див! Если конь жует жвачку, происходит это в необычном месте и в необычное время. Человек, увидевший, как конь жует жвачку, становится или безумным, или несчастным. А счастливый или мудрый станет еще счастливее и мудрее. По слухам, старик видел, как конь жвачку жевал.

48.
Улак проходил на пустыре. Я проскакал вокруг него, разогрел Тарлана. Тот сразу переменился. Голову держал прямо, играл и резвился. Грызя удила, ржал и рвался в толпу. Звал меня на состязание.
Коней собралось много, потому что это было первое зимнее состязание. Оно обещало быть интересным. Причина вот в том, что, когда мало коней, поднять улак с земли трудно. Каждый конь, считая себя сильней остальных, сразу кидается к улаку. Кони мешают друг другу, дерутся. А когда коней много, к улаку кидается сильнейший из сильных, тот, который всем коням конь. Кони послабее становятся зрителями. Если и бросаются к улаку, сильные отталкивают их назад. Поэтому на состязаниях, где много лошадей, вынести улак из круга обычно легче.

49.
Привезли улак. Подгоняя коня, я подъехал к нему и дал Тарлану его понюхать. Взявшись за ляжку, попробовал его приподнять. Веса в нем было около пятидесяти-шестидесяти килограммов. Мокрый насквозь. Видно, ночью тушу держали в воде. Смысл этого в том, что улак становится очень тяжелым. И когда его тянут в разные стороны, шкура не отрывается от него. А иначе во время яростной схватки не остаться улаку целым!
Распорядитель объявил приз:
– Одна пара калош и десять рублей! Налетай!
Всадники ринулись к улаку. Чей-то рыжий конь умчал его. Объявили следующую ставку: один баран, один халат и десять рублей! Награда выросла, не зевайте!
Я направил Тарлана к улаку. Он фыркнул и рванул. Примчался к улаку легче и быстрее, чем я думал и хотел. Как обычно, сделав круг возле улака, остановился. Кто-то зло стеганул Тарлана по крупу. Тот вздрогнул, но с места не двинулся. Глаза его были устремлены на тушу. Я, не вытаскивая ноги из стремени, со стороны, противоположной улаку, зацепил его за луку седла, а ногу в стремени со стороны улака согнул. Коленом поддал Тарлану в бок, и мой конь проложил мне путь сквозь самую гущу! Тарлан пришел мне на помощь!
Нагнувшись, я ухватился за улак одной рукой. Поднимая голову, выпрямил согнутую ногу и уперся в стремя. Вся тяжесть пришлась теперь на эту ногу. Иначе поднять с земли улак было нельзя. Тут чей-то дерзкий конь наступил на тушу. И снова, ухватив улак за ногу, я поднял его до высоты колена коня. Тарлан, беспокойно поглядывая на тушу козла, устремился вперед. Я намеренно волочил тушу по земле. Подними я ее сразу – налетели бы ждавшие в стороне другие наездники.
– Улак поднимается, улак поднимается!
Мы пробрались к месту, где наездников было поменьше. Я приготовился поднять тушу.
– Улак у Тарлана, улак у Тарлана!
Одним рывком я поднял улак. Когда поднимал его, Тарлан покачнулся. Мы мчались вперед. Все остались позади. Только один гнедой не отставал. Его всадник, ухватившись за другую ляжку улака, мчался рядом.
– Нет, улак между Тарланом и гнедым!
Я прижал улак коленом. Посмотрел по сторонам. Выпустил из рук поводья. Обеими руками схватился за улак. Мы по-прежнему мчались рядом.
Некоторые лошади постепенно набирают скорость. Тарлан резко берет с места и мчится во весь опор. Другие кони к такому рывку обычно не готовы. Пока сообразят в чем дело, Тарлан уже оторвется от погони. Так вышло и на этот раз. Еще одно достоинство Тарлана: если его догонит чей-то конь – он скачет с этим конем вровень. Не вырывается вперед. Скачет ровно, будто на большее не способен. Скачущий рядом конь приноравливается к его равномерному бегу. И тут Тарлан делает рывок и уходит от соперника. Тот не подозревает подвоха и остается позади.
Мы мчались, и настал тот самый момент, когда Тарлану хватило одного моего слова:
– Вперед!
Он показал себя по-настоящему: внезапно рванулся, ускоряя бег. Рука наездника гнедого, скакавшего рядом, выпустила улак. Гнедой отстал. Тарлан не сбавлял хода. Я, разгорячившись, понукал:
– Ха-ху, ха-ху, хэй!
Тарлан летел как молния.
– Чисто-о! Тарлан выиграл чисто! Бросай, Тарлан, бросай!
И как это я умудрился поднять с земли шестидесятикилограммовую тушу? Даже усевшись на дувале высотой в сажень, я бы не оторвал от земли такую тяжесть. Обычно, взявшись за мешок в шестьдесят килограммов обеими руками, я еле-еле взваливаю его на осла. А на состязаниях, наклонившись с лошади, одной рукой подхватываю тушу в шестьдесят килограммов! В чем же тут секрет?
Дело в том, братья мои, что у коня есть ветер! Этот ветер и гонит улак. Вы, должно быть, заметили, что мой конь не отрывал глаз от улака и пробил мне дорогу в гуще других лошадей? Этим он обеспечил мне преимущество. А когда я поднимал улак, Тарлан покачнулся, как человек, пытающийся получше пристроить ношу на своих плечах. И тут нужно, придерживая тушу, помочь своему коню.
Теперь вы понимаете, что восемьдесят-девяносто процентов всех тягот на состязаниях приходится на коня. Вот почему на скачках называют не имя наездника, а масть коня. От начала до конца скачек кличка или масть коня произносится с почтением.
Но как Тарлан поскакал с тушей весом в пятьдесят-шестьдесят килограммов, да еще со мною в седле? Предположим, я нагружу коня мешком пшеницы в шестьдесят килограммов и оседлаю – разве поскачет он так резво? Нет, не поскачет! Но когда дело касается улака – он подобен вихрю.
Братья мои, на скачках царит особый дух! Он-то и придает коню силы, дает ему крылья!
Тарлан показал себя во всей красе. Еще два раза я выносил улак.
Кто-то окликнул нас из толпы: «Тарлан, подойдите-ка сюда». Подошел, а это вчерашний старик сидит на дувале. Прикрывая ладонью глаза от солнца, он улыбался.
– Как теперь ваши дела, прославленный наездник?
– Спасибо, спасибо.
– Вот что я вам скажу, прославленный наездник: сейчас лучше дать коню отдохнуть. А то еще сглазят.
Честно заработанный Тарланом халат и деньги я протянул старику, но тот их брать отказался. Оставив приз возле старика, я направился туда, где лежала конская сбруя.

 

50.
Братья мои, сосед наш Кулмат-палван вернулся с базара. Проходя мимо его дома, я расспросил его о ценах. На базаре в Денау кишмиш стоит десять рублей. А в Регаре, оказывается, еще дороже.
– Если у вас есть кишмиш – везите скорей, не то будете потом жалеть, – заключил Кулмат-палван.
Дело в том, что кишмиш-то у нас есть! Целых шесть мешков. Желтый, как самый солнечный день лета. Есть у меня и сыновья – крепкие, здоровые! Каждый говорит:
– Вот вырасту – буду скакать на таком же коне, как Тарлан!
Кишмиш на их свадьбу собираю. Этой зимой силенок у меня не хватит, а вот в следующую – закачу большую свадьбу. Если будет на то воля Всевышнего.
В субботний вечер я выволок из амбара мешок с кишмишом. Высыпал на ковре, расстеленном на топчане. Просеял через сито, очистил от пыли.
Когда начало светать, оседлал Тарлана и отправился на базар. Переправились через Кызылсу и стали подыматься.
Возле скотного рынка есть участок, огороженный проволокой, приезжающие на базар привязывают здесь своих лошадей и ослов. И я привязал тут своего Тарлана. Взвалив мешок на плечи, пошел на базар. Шел, согнувшись в три погибели, и покрикивал:
– Дорогу, дорогу!
В нос ударил запах мантов. Уселся в один ряд с другими продавцами, развязал мешок и стал нахваливать свой кишмиш. Ниже десяти рублей цену не сбавлял.
Человек в галстуке взял в ладонь кишмиш и стал разглядывать. Помял его пальцами.
– Сбавьте чуть-чуть, вы же дехканин, – сказал он.
– Разве дехканин кишмиш на улице находит?
– За дары природы десять рублей просите?
– Дары природы – это пот дехканина.
– В чем здесь ваша заслуга? Солнце и луна светят для всех.
– Светят, конечно. Но начиная с вашей одежды и заканчивая едой – все это пот дехканина. Сами-то вы сидите в конторе за бумагами – вам с неба ни еда, ни одежда не падают. Из того, что получил дехканин, он девяносто процентов отдает вам и только десять оставляет себе!
Человек в галстуке скажет слово, а я ему – два. Так и не уступил.
Братья мои, хоть и нет у меня волос, но расческа из золота. Гляжу, проку от моей торговли никакой. А ну его, решил я и сбавил цену до семи рублей. Примчался какой-то перекупщик и купил товар оптом.
Отряхнув мешок о колено и сложив его вчетверо, сунул под мышку. Прошелся по базару, сделал покупки. Взял гостинцев, лакомств. Беременной жене давно хотелось джиды – купил хорезмской джиды. Сыновьям – леденцовых петушков, конфет с собакой на обертке и сушек. Все это сложил в мешок и, перекинув его через плечо, пошел в чайхану.

51.
Заглянул внутрь – и чуть не задохнулся. Чайхана была набита битком. Духота. Даже на деревянном помосте снаружи полно народу. Если пересчитать – человек сто наберется. Прислонив мешок к столбу помоста, поискал, где сесть. Один человек ушел, место освободилось. Попросил соседа сказать, что место занято. Принес чай, лепешку. Прошел на другую сторону улицы, к рыбной лавке. Усатый мужчина жарил рыбу в большом котле. Встал в очередь, купил рыбу, сел и принялся есть. Рыба оказалась костистая, и это меня разозлило.
В это время в углу топчана появились два милиционера. Аппетит сразу же пропал. Я повернулся к ним спиной. «Неужели те самые? – вспоминая и присматриваясь, с опаской подумал я. – Нет, другие».

52.
Тут раздался голос:
– Держи вора, держи!
Из плотной толпы в воротах базара выскочил парнишка. Его нагонял человек в полосатом чапане. Парень бросился через улицу. А сверху, наперерез ему, мчалась красная машина. Приблизившись к беглецу, машина с визгом затормозила. Парнишка кинулся в противоположную сторону. Не удержав равновесия, шлепнулся в арык с темной водой. Весь вымазался в грязи. Гнавшийся за ним мужчина обежал машину, обеими руками схватил парня сзади за испачканный воротник. Тот попытался вырваться, но не смог. Мужчина сбил парня на землю, ударив по ногам.
– Отдавай деньги! Где деньги?
– Это не я!
– Ты! Ведь это твою руку поймал я в своем кармане! Отдавай по-хорошему, а не то покажу тебе твою мать из самого Учкургана!
– Говорю же, не я это!
– Тогда я сам найду. Вытяни руки! Вот этот карман покажи!
Народ вышел из чайханы поглазеть, останавливались прохожие. Зевак собралось видимо-невидимо. И я смотрел, стоя на топчане. Мужчина в полосатом чапане шарил в карманах парня. Сунув руку ему под мышку, вытащил пачку денег, ткнул ими парню в лицо.
– А это что? Калым за твою мать?
Парень втянул голову в плечи, грязными ладонями закрыл лицо. Мужчина с размаху ударил его в висок. Парнишка снова плюхнулся в грязную воду. Мужчина в полосатом чапане, ухватив парня за ворот, потащил вдоль арыка.
– Я тебе покажу, как шарить по карманам! А ну, идем в милицию!
Парнишка уперся ногами, дернулся назад.
Тут из толпы выскочили два рослых парня. У обоих волосы до плеч. Обтягивающая одежда. Подошва на ботинках толстенная, как копыта у коня. Подошли к человеку в полосатом чапане. Один из них схватил его за локоть. Тот, выпустив из рук парня, обернулся – и тут же получил точно рассчитанный удар в лицо от второго детины. Мужчина в чапане оказался человеком крепким: не упал, а только пошатнулся. Теперь удар нанес первый верзила.
Толпа подбадривала дерущихся:
– Ну, дай ему в нос!
– Бей! На кой черт церемониться, когда есть кулаки!
Мужчина в чапане с размаху ударил одного из противников. Парень грохнулся на землю. Второй обошел мужчину сзади и пнул в бок. Тот согнулся.
Толпа подзадоривала:
– Бей по голове!
В это мгновение маленькая черная собачонка с визгом вцепилась в ногу одного из парней. Тот схватился за ногу. Вслед за собакой появился торговец рыбой. Ругаясь, отогнал собачонку.
Грохнувшийся было наземь парень вскочил и ударил мужчину ногой в живот. Пнул его и измазанный грязью. Мужчина в чапане сморщился и, хватаясь то за живот, то за бок, опустился на колени.
Я возмутился и обратился к сидевшим позади милиционерам:
– Вмешайтесь, ведь убьют его сейчас!
Один из них равнодушно махнул рукой:
– Это нас не касается. Это не наш участок. Наш – в районе винзавода.
Толпа подвела итог:
– Все, нокдаун!
Но этим дело не кончилось. Мужчина в чапане, сидевший на корточках, вскочил на ноги. Ударил головой в лицо того, что пнул его в бок. Парень закрыл лицо руками и согнулся. Сквозь пальцы сочилась кровь. Тогда второй парень, взяв в ладонь что-то черное, ударил мужчину в чапане по лбу.
– Ох, умираю! – застонал тот.
Со лба у него потекла кровь, глаза закрылись, он попятился назад. Казалось, он вот-вот упадет, и один из парней, подскочив, пнул его в грудь. Мужчина опал на землю, как осенний лист, и затих. Двое начали бить его ногами. Подошел и тот, что получил в лицо, и втроем они стали избивать лежащего на земле мужчину.
Я обернулся, а милиционеров и след простыл. Огляделся, а они потихоньку выходят из чайханы.
Внутри защемило. Я сорвался с топчана и, растолкав толпу, протиснулся в середину. Схватил одного из парней за плечи, отшвырнул его! Другому вцепился в волосы и оттащил в сторону.
– У-у, совесть потеряли, набросились на одного, слабого! Ведь убьете!
Тот, которому я вцепился в волосы, пнул меня в пах. Я опешил и локтем двинул его по морде. Тут засигналила машина. Зеваки, стоявшие возле арыка, посторонились. Это оказалась машина «скорой помощи». Сидевший внутри человек в белом халате поверх очков посмотрел на лежащего в крови мужчину.
– Что с ним случилось?
Мне стало так обидно, что я заплакал.
– Разве не видите этого беднягу? Они втроем, а он один!
– Понятно. Пить надо меньше!
– Заберите его скорее, брат, умрет ведь.
– Мы едем по вызову, вызывайте другую машину. Трогай, поехали!
Не в силах больше сдерживать слезы, я заплакал, прикрывая лицо рукавами халата. Обратился к толпе:
– Эх, братья, разве хорошо будет, если несчастный так и помрет? Дома у него наверняка семья и дети!
Кто-то подал голос:
– Видать, ваш знакомый. Увозите поскорее.
Я взмолился перед хозяином маленькой легковушки, что стояла на улице. Тот согласился. С трудом дотащил до машины мужчину в чапане. Какой-то парень подскочил к машине. Я высунулся из окна, подумав, не сын ли это пострадавшего? Но тот спросил у зевак:
– Что здесь произошло?
– Замечательное было представление! Трое одного так отделали! Трах-тара-рах! Нокдаун!

53.
Мужчину в чапане мы повезли в больницу – его не приняли. Женщина в белом халате сказала:
– Это судебное дело, и позвонила в милицию.
Приехал милиционер, осмотрел мужчину, сфотографировал его, составил протокол. Потом опросил меня. Я обрисовал все точь-в-точь. Милиционер записал.
– Пока свободны. Потом вызовем через участкового.
Хозяину машины я протянул три рубля. Он не взял.

54.
Вернулся я в чайхану, а мешка моего нет. Спросил у чайханщика.
– Нет, – говорит, – не видел. Как там ваш друг в полосатом чапане?
– Отвезли, кое-как место нашли, – ответил я.
– Так-так...
Чайханщик нахмурился, вытер руки и приготовился читать поминальную молитву.
– Умер, значит? Ой, бедняга...
– Нет, в больнице место нашли.
– А-а... Ну так бы и сказали.
Я снова пошел на базар, купил гостинцев. Завязав все это в поясной платок, подвесил на луку седла. Отдал рубль старику, сидящему возле ворот базара, и отправился домой.
Мне казалось, я упал с луны и только сегодня узнал, что такое жизнь.

55.
Что ты будешь делать! Бывают, оказывается, и такие дни, когда, шагая вперед, мы пятимся назад. Все, что ни задумаем, совершается против нашей воли. Те, кого зовем удачливыми, с нами не здороваются. Даже последний кусок изо рта позволяем выхватить.
Братья мои!
Если суждено – счастье улыбается нам даже из дальних стран. Если нет – оно оставляет нас навеки.
Так и случилось на скачках, устроенных налоговиком Хуррамом. Я никак не мог протиснуться в середину круга, а когда это удалось – не сумел поднять улак. Если и поднимал – его вырывали или я ронял его. Даже когда туша оказалась под коленом – и тут прозевал.
Братья мои, богатство и труд не всегда рука об руку ходят.
Тарлан недоумевал на мой счет, а я – на его. Так сделаю – не выходит, по-другому – тоже не получается. Хотел даже уехать под предлогом того, что туша воняет. Но черт дернул остаться. Стегая плеткой Тарлана, погнал его к сгрудившимся всадникам. Коней полным-полно: подбрось шапку к небу – не упадет на землю. Растолкав наездников, я подобрался к улаку. Попытался добыть его во что бы то ни стало. Не смог дотянуться. Да и кони не давали схватить тушу. Сквозь густую пыль различил, как чья-то рука схватила улак. Тут Тарлан правой ногой наступил на тушу. Он сделал это не случайно – не захотел отдавать улак. Я понял, что надоело ему топтаться без толку вокруг улака, он жаждал борьбы!
Закусив рукоятку плетки, я шлепнул Тарлана по крупу. Тарлан, мотая головой, заставил расступиться окружавших его коней, затем, подогнув передние ноги, присел перед улаком. С трудом разлепив глаза в густой пыли, я вцепился в улак обеими руками. Увидев, что туша у меня, Тарлан вскочил. И не пошел вперед, где нас поджидало несметное множество лошадей, – а попятился назад. Выбрался из гущи. А когда мы оказались на свободе, он развернулся к цели и помчался вихрем. Увидевшие – увидели, не увидевшие – пусть жалеют!
Тарлан приблизился к краю темной ямы. Разжав колено, я выпустил тушу. Но голоса распорядителя почему-то не услышал. Обернувшись, с досадой ударил себя по колену: улак лежал на краю ямы, а не на дне!
С досады я решил обидеться. С таким расчетом, чтобы услышали все, и особенно распорядитель, я крикнул:
– Мы уезжаем! Нам когда-нибудь вообще давали награду по справедливости?
И пустился в путь, с силой стегнув Тарлана.
– Поехали, Тарлан, такие бедолаги, как мы, людям не интересны! Ведь голова у нас – плешивая, а плешивым награда не полагается!
Оглянулся, понадеявшись, что друзья-односельчане вернут нас. Придержав Тарлана, вновь обернулся. Хоть бы одна душа поскакала следом! Проехал мимо людей, сидевших на дувале. Может, из них кто попросит вернуться… Мимо стольких людей проехал, и хоть бы кто словом обмолвился! Не спросили даже: «Куда путь держишь, Зиядулла-наездник?» А еще людьми называются! Да ну их всех!
Теперь я обиделся и на зрителей. «Ну и сидите здесь, как слепые, а я отправлюсь домой и с удовольствием растянусь на постели», – сказал я себе.
Поехал по улице, которая вела в кишлак. Остановился возле пересекавшего улицу арыка. Тарлан потянулся к воде – я не дал ему попить. Привязал его к концу палки, торчащей из-под крыши дома Шакиркула. Отряхнув от пыли одежду, умыл лицо, попил воды, зачерпывая ее ладонями. Со вздохом уставился на арык.
На глаза попался мальчуган. Он сидел у арыка, макал лепешку в воду и ел. Пригляделся – а штанишки у него мокрые.
– Чей ты, сынок?
– Моего отца.
– А кто твой отец?
– Шакиркул.
– Вот как! И как зовут? Карим? Молодец! Штанишки-то у тебя мокрые, Каримбай!
– Мама на свадьбе.
– Вот оно что! А сам, значит, переодеваться не научился. А мы вот со скачек едем. Нет больше справедливости на скачках, Каримбай. Выигрывают только свои.
– Скачки уже закончились?
– Нет, еще идут.
– Тогда езжайте туда.
Я насторожился. Внимательно посмотрел на мальчугана.
– Вы что-то сказали, Каримбай?
– Езжайте на скачки. Если сейчас не поедете – скачки кончатся.
– Ну, так и быть, уговорили, Каримбай. Ехать так ехать, будь по-вашему.
Отвязал Тарлана, оседлал.
На обратном пути я все еще злился на зрителей. Сердито глянув на них, сказал про себя: «И вы еще называете себя людьми? Один Каримбай оказался человеком».
Я встал в стороне от сгрудившихся всадников. Распорядитель бросил на меня взгляд, что-то сказал стоящим рядом наездникам. Мол, как собака: сам ушел, сам вернулся. Я уверен, что так он и сказал. И другие так же сказали. Что я им должен был ответить? Что Каримбай меня вернул? А вдруг спросят: какой-такой Каримбай? Сын Шакиркула в мокрых штанишках? Э, кто будет разбираться! Скажу: учитель Карим вернул.
Односельчанину Самаду я громко, чтобы все слышали, сказал:
– На обратном пути Каримбай схватил за поводья. Все не мог успокоиться: вернитесь да вернитесь. И такая мольба была у него в глазах, что не смог я ему отказать.

56.
Отара рассыпалась по горным склонам. Пока ее собирал, уже стемнело. Домой вернулся в сумерках. Выяснилось, что наш участковый оставил какой-то клочок бумаги: завтра в десять утра мне нужно быть в милиции. Зашел в дом напарника, попросил его завтра попасти овец одному. Сказал, что возникло неотложное дело и я отработаю в другой день.
Спозаранку вдвоем с Тарланом отправились в город. Привязав Тарлана у входа в милицию, вошел в помещение. Вытащил из-за пазухи бумажку, показал милиционеру, сидевшему у двери. Он провел меня в кабинет с обитой кожей дверью. Сидевший в глубине молодой человек встал и вежливо меня пригласил. Представился: капитан Рузиев. Милиционер, который привел меня сюда, вышел. Капитан-начальник кончиком своей ручки указал на стул. Я сел. Начальник порылся в бумагах.
– Значит, фамилия ваша Курбанов, верно? Почему опаздываете, брат? Время-то уже двенадцать.
– По правде говоря, капитан-начальник, ехал я сюда со скоростью Тарлана.
– Вот как? И кто этот ваш Тарлан?
– Это наш конь, капитан-начальник.
– Ах вот оно что! Выходит, вы на коне приехали, когда столько техники вокруг?
– А то как же! Техника – это не для нас, капитан-начальник. Я не выношу запаха бензина.
– Значит так, ака. Мы бандитов ищем. Устроили очную ставку пострадавшего и подозреваемых. Он показал: это не те люди. А вы не пришли. Придется вызвать вас еще раз.
Мы с Тарланом вернулись в кишлак.

57.
Вечером, когда смотрел телевизор, пришел Рихсиев. Он лег, подмяв под локоть подушку.
– Ну что, товарищ Курбанов? Слушали доклад, который я читал по радиоузлу?
– Нет, а когда читали?
– Вот тебе раз, только что и читал! Двадцать минут и сорок секунд!
– Я смотрел телевизор. А на какую тему читали доклад?
– О международных событиях.
– Вот как! И какие же новости в мире?
– Международные дела никудышные, товарищ Курбанов, совсем никудышные. Ситуация все обостряется и обостряется. Страны НАТО размещают в Западной Европе крылатые ракеты. В Сальвадоре идут кровавые сражения, обстановка в Никарагуа сложная. Туго приходится народу Палестины. И всему виной – империалисты США, товарищ Курбанов. Империализм замышляет провокации. К примеру, империалисты США организовали в Польше провокационно-диверсионные группы. Отравили народы идеологически, вот. Порешили с корнем уничтожить в Польше социалистическое общество. Однако злодейские планы империалистов разоблачили. ПОРП отстояла социализм...
Ни единого слова из его рассказа я не понял. Смотрел в телевизор, а ему кивал головой: мол, да, да...

58.
Через два дня участковый снова принес бумагу. И снова ранним утром мы с Тарланом отправились в путь и прибыли в этот раз вовремя. Капитан-начальник свозил четырех подростков в больницу, устроил им очную ставку с мужчиной в полосатом халате. Потом устроил очную ставку со мной.
– Не те, – помотал я головой. – Волосы у них были длинные-длинные.
Капитан-начальник рассмеялся.
– А не припомните ли, ака, не было у них на лице повреждений?
– А то как же! Настоящая рана была на лице, капитан-начальник.
– И какая же рана?
– У обоих лица были в крови. Ведь мужчина в полосатом халате бил их по голове.
– Вот как? Что ж вы раньше об этом не сказали, ака? Это меняет дело.
– И еще: у самого младшего одежда была в грязи, капитан-начальник.
Капитан-начальник начал быстро писать. Мотнув головой, засмеялся. Почему он засмеялся – я так и не понял.
– Скажите, ака, знаете ли вы хотя бы одного человека, кто был свидетелем этого происшествия?
– Может, я и преувеличиваю, капитан-начальник, но там было больше ста человек. Как я мог узнать кого-то из них? Там было даже два милиционера.
– Как вы сказали? Два милиционера? В самом деле?
– Так и есть, капитан-начальник. Сидели прямо за моей спиной и пили чай.
– И они тоже всё видели?
– А то как же! Видели от начала до конца, капитан-начальник!
– Вот оно что!
Капитан-начальник вытащил из железного сундука одну большую толстую бумагу и развернул ее. На бумаге было наклеено видимо-невидимо фотографий.
– Посмотрите, ака, нет ли среди них тех, кого вы видели.
Я разглядывал фотографии, водя по ним пальцем. Наконец узнал одного из них и ткнул в его лоб пальцем:
– Вот он, тот самый!
Капитан-начальник посмотрел, наклонившись, и покачал головой. Сложил фотографии и засунул в сундук. Вышел и снова вернулся.
– Вы, ака, побудьте пока вон в той комнате. Я сам вас позову.
Я вошел в соседнюю комнату и сел. Это была комната без двери. Капитан-начальник опустил бархатную занавеску. Кто-то спросил: «Можно?» Капитан-начальник стал задавать вопросы.
– Итак, где вы были двадцать четвертого января, в воскресенье, часов в двенадцать?
– В каком январе? Январе этого года? На участке был.
– А нельзя ли поконкретнее?
– Вел наблюдение вокруг винзавода.
– Так, значит, вы были в районе завода?
– Да.
– И вам ничего не известно о происшествии у чайханы в этот день?
– Что за происшествие?
– Там была драка.
– Хоть убейте – ничего об этом не знаю!
– Хорошо. Подойдите сюда, ака.
Я вышел к ним. Парень, стоящий передо мной, точно был одним из тех милиционеров, которые пили чай за моей спиной.
Увидев меня, он побледнел.
Капитан-начальник показал ему на меня.
– А этого человека вы когда-нибудь видели?
Тот посмотрел на меня пристально и пожал плечами.
– Не припомню.
Я чуть было не рассмеялся. Потом напомнил ему о случае у чайханы.
Тот глядел в потолок и долго вспоминал. Затем вдруг приставил указательный палец ко лбу.
– Ну да, точно! Теперь вспомнил. Я шел к своему участку мимо этого места. Там еще на улице собралось много людей. Я и подумал: должно быть, торгуют чем-нибудь.
– Ну и ну! Ведь мы с вами еще разговаривали, брат. И я вам...
– Говорили со мной? Быть этого не может! Ложь! У вас ведь борода – думайте, прежде чем говорить. Вы спутали меня с другим человеком.
Капитан-начальник посмотрел на меня:
– Слышали? Он говорит, что не был там.
От удивления я даже схватился за ворот:
– О, Всевышний!
– Так, вы свободны Кадыров. Может, еще кого вспомните, ака?
– А то как же! И чайханщик все видел.
– Чайханщик? А еще?
– Еще видел продавец жареной рыбы.
– Так, продавец жареной рыбы. На сегодня все, ака. Об остальном поговорим в другой раз.

59.
Когда в следующий раз прислали бумагу, я не поехал. Была причина – умерла бабушка Доно. Пошел на похороны. Старуху завернули в саван, поплакали и похоронили.
Я в мрачном настроении лежал дома, когда нежданно-негаданно явился Рихсиев. Сказал жене, чтобы подала чай.
– Что это вы не в духе, товарищ Курбанов?
– Бабушку Доно отнесли.
– Куда отнесли?
Тут я понял, что он не был на кладбище.
– Я говорю, что умерла бабушка Доно.
– А, стало быть, ее похоронили. Вы сказали «отнесли», вот я и решил, что отнесли какую-нибудь вещь.
Я отвернулся и закрыл глаза. Не смог сдержаться. Повернулся обратно. Впервые в жизни я решил дать Рихсиеву мудрый совет:
– Рихсиев-ака, вы человек образованный, знаете все новости в мире. Не мне вас учить. Никогда не отрывайтесь от народа, ака. И особенно – в двух случаях. Во-первых, на свадьбе: послужите людям, чтобы свадьба прошла весело, радостно. И во-вторых – будьте с народом во время траура. Не оставляйте человека одного, разделите с ним его печаль. Именно в этих двух случаях человек и проявляет свою сущность.
– Но я не знаю такой старухи. Кто она? На каких должностях работала?
– Она – человек, как и все мы. Бедная старушка. Всю жизнь проработала в колхозе. Под старость трудилась сторожем в магазине. Не было у бедняжки Доно ни сына, ни дочери, некому было о ней поплакать. Мы сами ее оплакивали, называя нашей тетушкой и бабушкой. Народ ее похоронил.
– Я что-то слышал краем уха. Когда шел в школу на урок, люди говорили, что кто-то умер. Не придал этому значения.
– В этом все и дело. Вот почему на похоронах было так мало людей. С кладбища я вернулся расстроенный. «Неужели такова теперь стала цена человеку?» – спросил я себя. Рихсиев-ака, придет день, когда и мы с вами уйдем. И если в такой день мы не пригодимся друг другу – зачем тогда мы живем?
Рихсиев слушал раскрыв рот.
– Разве обязательно идти всем, товарищ Курбанов? Да хватит и четырех человек из родственников. Поднимут носилки с четырех сторон и понесут. А впрочем, пусть будет шестеро. Двое будут могилу копать.
– Рихсиев-ака, человек не собака, чтобы, волоча его за ногу, выбросить в яму. Человек на то и зовется человеком. Разве есть существо величественнее, чем человек?
– Да ладно, подумаешь, какая-то там старушка. Всего-навсего сторожиха! Вот если бы она была личностью, имевшей большое международное или хотя бы местное значение, мы стояли бы в почетном карауле с черной повязкой на руке, носили бы траур, речь бы произнесли...
– Рихсиев-ака, больших или маленьких людей не бывает. Все – люди. Хороший ли человек, плохой – живет он одну жизнь. Он жил как мог; делал что было в его силах и считал себя человеком. Жил с нами в одно время, мы встречались с ним лицом к лицу. Когда кто-то уходит безвозвратно, разве может считаться человеком тот, кто не проводит его?
– Смерть старушек, товарищ Курбанов, – дело местного значения. Большой важности не имеет. Вон сколько трагедий разыгрывается на международной арене... Иранский шах Пехлеви, оказывается, дал тайный приказ сжечь кинотеатр. В нем было пятьсот человек. Вот что такое настоящая трагедия. Ужас! Я выражаю иранскому народу глубокое соболезнование. Я встревожен международным положением, товарищ Курбанов. Очень озабочен! Международная обстановка с каждым днем обостряется все сильнее...

60.
Наутро к нам пришел участковый. Не поздоровавшись, встал, заложив руки за спину, у порога и начал выговаривать:
– Вам что, советские органы – игрушка?
– Что мы такого сделали?
– Почему не явились в назначенное время?
Я взорвался:
– Не захотел идти и все тут! С женой в кино ходил! Понятно?
– Залезайте в машину!
Удивившись, я выглянул через дувал на улицу, а возле наших ворот – милицейская машина. Желтая. Мне стало не по себе.
– Участковый, брат, так не годится. Убери поскорее свою машину! Не дай Бог никому, чтобы у его ворот стояла «скорая помощь» или милицейская машина. Уезжай скорее, брат, пока никто не увидел!
– Будет вам, нечего философствовать.
– Вот я перед тобой. Хочешь – стреляй, а в милицейскую машину не сяду! Уж если есть такая нужда – поеду на автобусе.
– Тогда чтоб живо следом за мной приехали!
Они уехали. Я с тревогой выглянул через забор на улицу: не увидел ли кто милицейской машины? Хвала Всевышнему, людей на улице не было.

61.
В райцентр отправился на автобусе. В дороге меня укачало. Пришел в милицию, открыл обитую кожей дверь. Капитану-начальнику рассказал о бабушке Доно. Тот покачал головой, выразил соболезнование.
В комнату вошел милиционер, подошел к капитану-начальнику:
– Некоторые, товарищ капитан, указывают на Мумина – того, что с улицы Коммунизма.
– И где этот парень?
– Не видать нигде. Я аккуратно расспросил соседей. Говорят, лежит дома, лицо разбитое мазями мажет.
– Ясно. Глядите мне в оба, чтобы чего не пронюхал. Доставите, когда скажу. А сейчас приведите чайханщика и продавца рыбы.
Спустя некоторое время милиционер вернулся.
– Привел, товарищ капитан.
– Введите.
На пороге появились чайханщик и продавец рыбы. Чайханщик согнулся и поздоровался. Капитан-начальник, указывая карандашом на чайханщика, сказал:
– Сначала войдите вы. А вы – подождите в коридоре.
Чайханщик хотел поздороваться с капитаном-начальником за руку, прижал руки к груди и засеменил по ковру. Капитан-начальник, не поднимая головы, карандашом указал чайханщику на стул. В замешательстве чайханщик чуть было не схватился обеими руками за карандаш, потом, отдернув руки, сел туда, куда ему показали. Прямо напротив меня. Кивнул мне. Капитан-начальник просмотрел кипу бумаг. Повернулся к чайханщику, записал его имя и фамилию.
– А теперь расскажите о драке, которая произошла в вашей чайхане, Саттаров-ака.
– Какой драке?
– О драке, происшедшей двадцать четвертого января.
– Что еще за драка? Уж не сон ли это? Ах, да, вспомнил! История эта произошла не в нашей чайхане, а на улице, капитан-ука.
– Точнее, возле вашей чайханы.
– Сами понимаете, капитан-ука, в базарный день народу бывает много. Обычно я очень занят. Шум такой, что ничего не услышишь.
– Но ведь, наверное, можно отличить простой гул в чайхане от криков драки?
– Не отличаю, капитан-ука, совсем не отличаю. В этом-то все дело. В ушах все время гудит. А кто, о чем – не разберешь. Хотите верьте, хотите нет. Если сосчитать на пальцах, я могу сказать: есть в этом гуле голоса стариков – это раз! Есть молодых – это два! Есть и голоса старушек – это три! А есть и девичьи – это четыре! Еще есть голоса младенцев – это пять! Итого уже пять! Теперь сосчитаем остальное. Кроме перечисленного: шум от проезжающих по улице машин – это раз! Мычание коров, возвращающихся с базара, – это два...
– Ладно, хватит. Расскажите мне о том, что видели.
– Как же так, капитан-ука? Как я мог видеть, если я ничего не слышал?
– Но глаза-то у вас есть?
– Все верно, глаза есть. Всевышний, как вы можете заметить, и нас тоже ими не обделил. Только знаете, капитан-ука, если бы вам довелось выпить хоть пиалку чая в нашей чайхане, вы бы точно заметили, что самовар наш стоит в самой глубине чайханы! Есть одно махонькое окошко, как в ларьке. Во-от такусенькое! Через это окошко я и передаю чай. Окошко вровень с моей грудью. Если даже вот так согнусь и выгляну – улицы оттуда не видно. У меня аж поясница разболелась, капитан-ука. Целый день нагибаюсь.
– Но, может, вам хоть что-то известно об этой драке?
– Известно, капитан-ука. Один раз нагнулся и увидел толпу на улице. Больше ничего не видел.
– Ладно, идите. Если понадобитесь – вызовем снова. Спутнику вашему скажите, пусть войдет.
Прижимая руки к груди, чайханщик кивнул капитану-начальнику. Быстро засеменил к двери, будто за ним кто-то гнался.
Вошел продавец рыбы. Капитан-начальник записал и его имя и фамилию. По тому, как он надменно расселся и как вопрошающе – мол, слушаем – нахмурил брови на капитана-начальника, было видно, что человек он бывалый. У меня появилась надежда.
– Итак, теперь мы вас послушаем, Шукуров-ака.
Продавец рыбы даже глазом не моргнул.
– Что вы хотите услышать?
– Как вы знаете...
– Знаю, участковый мне говорил. Но я ничего не видел. Все! Могу даже написать. Больше ничего! Я могу идти? Меня работа ждет.
– Не спешите, разговор наш только начался. Вы наверняка оставили кого-нибудь вместо себя.
– Сын остался. Он еще молод, может обидеть посетителей. Все!
– Что-то больно часто вы «всекаете». Отвечайте на вопросы! Решается судьба человека! Что неясно?
– А вы не кричите на народ. Пользуетесь тем, что сидите за должностным столом. На этом все!
– Я разговариваю с вами, а не с народом.
– Народ начинается с одного человека. Я – выходец из народа, не кричите на меня. Все!
– Я разговариваю, а не кричу.
– Нет, кричите. И все тут!
– Ладно, не будем кричать. Похоже, Шукуров-ака, вы сегодня не с той ноги встали. Свободны, можете идти. Вызовем вас снова.
– Как хотите. Все равно ничего нового не услышите. На этом все!
Продавец рыбы ушел, задрав нос. Капитан-начальник отпустил и меня. Сказал, что вызовет еще раз.
– Капитан-начальник, дома у меня полно дел. Вдобавок столько раз уже пропускал улак. Почесаться некогда...
– А как прикажете мне поступить, ака? В общем, так. Свидетели в этом деле нам не нужны – есть медицинская экспертиза. Вы бы только помогли преступников опознать. Те двое – городские. Продавец рыбы с чайханщиком знают преступников. Но вы сами слышали, что они говорят...

62.
Я шел по обочине дороги. Прошел мимо того места, где была драка. Дорогу мне преградил человек в белом халате. Взглянул ему в лицо, а это продавец рыбы. Он взял меня за локоть, потянул в свою лавку. Сели на длинную скамейку в стороне от котла. Положив мне ладонь на колено, продавец спросил:
– Это вы на меня донесли, ака?
– Я не доносил.
– Нет, донесли. И все тут!
– Друг, я сказал то, что видел.
– Сплетни, уважаемый, – дело бабье. Все! Вы ведь нормальный мужчина. «Сказал то, что видел». И что же вы видели? Ну, что?
– Сказать по правде, друг, и вы себя вели не совсем подобающе. Ведь вы все видели и не подошли. Собака ваша – и та прибежала, хотя у нее человеческого разумения нет.
– Это собака! Собака делает свое собачье дело. Мы не должны равняться с собакой. Все! И вообще, родственник ваш оказался довольно странным человеком. Ребята свалят его с ног, а он снова поднимается; снова свалят – он снова встает, хоть и шатается.
– Что же ему еще было делать?
– Лежал бы себе. Разве в одиночку он справился бы с троими? Будь я на его месте – после первого удара грохнулся бы на землю и больше не вставал. А поднимешься – все равно свалят с ног. До их ухода притворился бы, что лежу в беспамятстве. Глядишь, отделался бы одним ударом и не получил бы никакого увечья. Ведь что в результате? Родственник ваш лежит теперь в больнице еле живой. И все тут! Вы его навещаете? Как он?
– Нет, не ходил.
– Вот тебе раз! Это еще почему?
– Я ведь с ним незнаком.
– Ну надо же! Вдобавок ко всему вы с ним еще и незнакомы?
– Это правда.
Продавец нагнулся, посмотрел мне в лицо. Понял, что я не вру, хлопнул себя по коленям и рассмеялся.
– Ну вы даете! Да вы, оказывается, Афанди!
Продавец поглядел на собачку, лежащую возле деревянной решетки. Покачав головой, опять рассмеялся.
– Вот так штука! Какое же вам дело, если он вам не родственник и даже не знакомый? Нет, вы настоящий Афанди! Или вам от этого была личная выгода?
– Какая еще выгода, друг?
Продавец показал жест, потирая палец о палец.
– Деньги? Не говорите так, друг.
– Почему ж тогда вы так переживаете? Вот так штука, ну и Афанди! Ладно, на этом все! Вы решили снова туда пойти? Тогда вот что, ака: вы меня не видели, а я – вас. Еще раз наябедничаете – и мы сильно поссоримся. Все!
Я сел в автобус. Глаза мои слипались. Братья мои, как болит голова!

63.
Назир-маслобойщик на скачки приехал на кобыле. Всем кобылам кобыла. Круп широкий, крепкий, поблескивает.
Тарлан уставился на кобылу, и глаза его стали совсем другими. Пустил его на улак – он пошел в сторону кобылы. Потянул поводья – стал порываться к кобыле. Пустил его за конем с улаком – поскакал за кобылой. Я не знал, что делать. Высказал свою досаду Назиру-маслобойщику:
– Эй, друг, спрячьте подальше от глаз свою кобылу. Пожалуйста!
Наездники, смеясь, отпускали соленые шуточки. Назир-маслобойщик уехал со скачек. Довольный, я пустил Тарлана на улак, но Тарлан был рассеянным. А ведь настроение у него, похоже, хорошее. Терпение мое лопнуло, я разозлился и рукояткой плетки ударил коня по голове.
– Проклятие твоим предкам! Вот тебе, вот!
Подняв передние ноги, Тарлан подпрыгнул чуть ли не до небес. Раздраженно заржал. Несколько раз обежал долину. Весь покрылся потом. Пот стекал у него со лба, падал в ноздри, которые, подобно рыбьему рту, то открывались, то закрывались. Я подъехал к толпе всадников, пустил Тарлана на улак, хлеща плеткой куда попало. Он опять заупрямился. Рукояткой плетки я начал бить его между ушами, по морде.
– Что? Тебе все мало? Вот, получай, вот! Чтоб тебя перевернуло!
Братья мои, когда находит гнев – уходит разум! Я содрал с Тарлана седло, упряжь, уздечку. Стеганул по голове.
– Уходи, зверюга, уходи! Ты конская колбаса, да и только. Позвала тебя кровь предков!
Тарлан убежал, потряхивая гривой. Наездники бросились было за ним, но я махнул рукой: мол, не надо.
Не дожидаясь конца скачек, с седлом и упряжью под мышкой пришел домой. Жена встревожилась, спросила про Тарлана.
– Не спрашивай, жена, не спрашивай. Помнишь, приезжали артисты из Термеза, показывали спектакль в клубе? Что в этом спектакле тогда сказал Алишер Навои? Как ни воспитывай скотину, она все равно останется собакой или ослом. Человеком она не станет. Так он сказал. Навои оказался прав, жена! Холил я коня: не пил, не ел – все ему отдавал. Даже детей обделял. И все равно он не стал человеком. Я его избил и прогнал. Ушел Тарлан к своему звериному роду. Вот увидишь, жена: Тарлан ослепнет. Мои хлеб и соль сделают его незрячим. Вот увидишь!
– Зря вы так поступили. Лошадь была дорогая.
В душе у меня лопнуло что-то и рассыпалось на мелкие-мелкие кусочки. Жалко мне стало Тарлана.

64.
Поздно ночью послышался стук в большие ворота.
– Кто бы это мог быть? – подумал я и, набросив на плечи чапан, вышел во двор.
– Кто там? – спросил я.
Никто не ответил. Заскрипела цепь на воротах. Я подошел, открыл. О Всевышний, у ворот стоял Тарлан. Один! Он потянулся ко мне мордой и виновато зафыркал. Я не сказал ни слова, даже не взглянул на него.
«Да ты стал человеком», – подумал я и отвернулся от него.
Тут уж никуда не денешься: нельзя же прогнать человека, который пришел к тебе в дом. Не проронив ни звука, я пошел к конюшне. Тарлан потрусил за мной. Пустил его в конюшню и запер дверь.

65.
Наутро пришел Назир-маслобойщик, позвал меня из-за дувала.
– Зиядулла-наездник, можно вас на пару слов?
Протянул руку через дувал.
Справившись о делах и здоровье, спросил:
– Как там наш жених?
Я был в недоумении:
– Какой жених?
– Как какой жених – Тарлан!
– А, Тарлан? Ничего, ничего.
– Домой пришел?
– Да, пришел. А что?
– Да просто интересуюсь.
Назир рассказал о том, что произошло.
Оказывается, Тарлан после нашего расставания отправился прямиком к Назиру-маслобойщику. Сам вошел в ворота.
В это время Назир как раз расседлывал свою кобылу. Увидев Тарлана, удивился, но не прогнал. А что он мог сделать? Разве можно что-то сказать жениху, который сам пришел в дом с поклоном?
Жених не постеснялся – придется стесняться хозяину, подумал Назир. И, прикрыв глаза воротом чапана, вошел в дом.
Братья мои, и пророк приветствовал своего зятя. Ах-ха!
Я молча слушал, прислонившись к дувалу.
Дальше Тарлан с кобылой стали обнюхивать друг друга, тереться мордами. Говорили о чем-то. Объяснившись в любви, стали угождать друг другу...
Спустя какое-то время маслобойщик проснулся. Глянул – а жениха и след простыл.
Тарлан отдал свою любовь. Олмакуз, кобыла Назира, ее приняла. Ах-ха!
– Да, получается, Зиядулла-наездник, мы с вами стали сватами.
– Не шутите так, ака, не шутите!
– Какие там шутки! Чем вы кормили жениха, Зиядулла-наездник?
Я всплеснул руками и засмеялся, прикрыв лицо ладонями.
– Хватит, ака, хватит!
– Ты смотри! А мы-то и не догадывались...
– Ну вот, наш Тарлан, оказывается, шустрый малый.
– Ну да, – согласился Назир. – Весь в хозяина. Недаром говорят: каждая скотина на своего хозяина похожа.
Отковырнув кусок глины из дувала, я метнул его в Назира. Тот прикрыл лицо рукой.
– Тише! Жена услышит, – сказал я.
Хлопнув в ладоши, я опять рассмеялся.
– Какой же все-таки шустрый у нас Тарлан! – не унимался Назир.
Я взял себя в руки, протер слезящиеся от смеха глаза.
– Да, бывает такое. Что поделаешь – живая душа. Заходите, сват, чаю попьем.
– Нет, сват, нет. Пойду я на свою маслобойню.
– Ну хорошо. А где невестка-то, сват?
– Вон она, невестка!
Я посмотрел через дувал и увидел стоящую возле Назира лошадь.

66.
Самад-наездник получил на скачках все полагавшиеся ему награды. На обратном пути всех нас пригласил в гости.
Когда подъехали к его дому, я призадумался. Все наездники, кроме меня, живут рядом. Они отведут коней – и сразу к нему. Наш дом отсюда далеко. Пока отведу Тарлана домой и вернусь, дважды можно будет плов приготовить.
Думал-думал – и решил остаться. Что ни говори, а желание поесть свое возьмет.
Привязал Тарлана к воротам. Когда снимал с седла выигранные на состязании ковер и халаты, увидел на улице братишку жены, Каракула.
– Куда путь держишь? – спросил я.
– К вам, – ответил он.
– Тогда и Тарлана с собой возьми, – сказал я.
Поддержав Каракула за ноги, помог ему сесть в седло.
У Самада-наездника мы отдыхали, полулежа на курпачах и сладко потягиваясь, оживленно беседовали, обсуждая прошедший улак, оценивали коней. О допущенных промахах говорили друг другу в лицо. Когда речь заходила об удачах – одобрительно похлопывали друг друга по плечу.
Самад-наездник снял с гвоздя домбру, настроил ее. Щелкнул пальцами, заиграл. Каждый погрузился в свои раздумья. Дошла очередь и до меня. Я сел, скрестив ноги, и, засучив рукава, настроил домбру на свой лад. Играя шутливые частушки, я подтрунивал над наездниками. Самад, не вставая с места, в такт поводил плечами.
В шутки свои я вставлял колкие словечки. Упоминал и о лошадях:

Шире не видел спины –
Молодоженам кровать,
Пар из ноздрей изойдет –
Вспыхнет сухая трава,
Воду пролью меж ушей –
Станет вертеть жернова!

Братья мои, конь, о котором говорится в песне, – и есть наш Тарлан. Вот он гарцует, и тело его упруго вздрагивает. Вот Тарлан заржал, глядя на безбрежные холмистые степи Вахшивара. С могучих холмов откликнулось ему эхо. А может, и ваш конь – сродни нашему Тарлану? Тогда эта песня и о вашем коне. Вот так!
Но не годится без конца слагать песни о конях – пора перейти и к наездникам. Кого бы мне воспеть? Может, наездника Одину, что задумчиво сидит в углу? Ему уже за тридцать, а он еще не женат. Дай-ка я кольну его разок – авось взыграет в нем юношеский задор! Ах-ха!
Друзья смекнули, к чему я клоню. И тот, кому была предназначена моя песня, тоже понял! Поглядел на скатерть, мотнул головой и засмеялся. Следующие свои слова я произнес без насмешки:
– Одина-наездник, к тебе обращаюсь. Пока в доме всадника две головы не появятся – богатство его не удвоится. Женись же, наконец, друг. Ходишь и молчишь, будто в рот тебе толокна набили. Откройся нам: что стряслось?
Наездник Одина ответил не сразу. Оказалось, этот негодник имеет виды на мою свояченицу. Вот так штука! Посылал сватов, а теща наша ему отказала.
Оказывается, кроме сестры моей жены, никого на свете он знать не желает. Мол, свояченица наша во всем мире одна такая, единственная.
– Да быть того не может! – удивился я.
– Клянусь! – отвечал Одина.
Братья мои, выходит, он и в самом деле влюблен. Ах-ха!
– Так и быть, Одина-наездник! Дай руку – и я сам стану твоим сватом! Не будь я Зиядулла-наездник, если не женю тебя на свояченице и мы с тобой не станем свояками. С этого дня мы с тобой свояки! – и добавил: – Ну-ка, подвиньтесь! Свояк свояка встретил!
67.
Верно говорят, братья мои, поручишь дело мальчишке – сам беги за ним следом. Только вдумайтесь, что натворил братишка моей жены: из арыка, что возле дома, напоил Тарлана! Тарлан напился воды, когда был весь в поту. Потом Каракул отвел Тарлана в конюшню и привязал.
Утром вывел я Тарлана из конюшни, а у него шкура на брюхе ходуном ходит! Так бывает, братья, когда конь опился воды! В Тарлана попала вода! Вот удружил шурин! Ну голова! Что мне ему сказать? Сказать, что, когда конь весь в поту, нельзя его поить и потом запирать в конюшне, не выгуляв хорошенько? Сказать, что хоть в школе он и секретарь комитета комсомола, а таких простых вещей не знает? Или, может, сказать, что на записочки дочери Омана-музыканта у него ума хватает, а на такие простые вещи – нет? Но не скажу, ничего не скажу! Шурину такое говорить нельзя, хотя бы ради его сестры.

68.
И я занялся тем, что, оседлав Тарлана, стал сгонять с него воду. Многие состязания пришлось пропустить. Если и ездил на них, то скакал не на Тарлане. Брал чужих лошадей.

69.
Так случилось однажды и на состязаниях в Вахшиваре.
Вон та белая гора на западе называется Кирагатаг. Она – продолжение Гиссарских гор.
Не сказать, что гора Кирагатаг расположена близко. Горы эти громадные, и потому кажется, что до них один шаг. Мелкие пятна на них – это заросли арчи. На самом деле арча не такая уж и маленькая – так только кажется издалека.
Холмистые степи и горные склоны там покрыты снегом. Долина Корбосды, что находится во впадине горного склона, тоже вся в снегу. На снегу – следы зверушек. Вокруг следов – куриные перья. Это проделки лисы. Есть и пятипалые следы – волчьи.
Над головой – ослепительное солнце. Глазам больно смотреть. Искрящиеся, как рыбьи чешуйки, снежинки вышибают слезы из глаз. Все вокруг белое и гладкое, как яичная скорлупа. Поди догадайся, где под снегом яма, а где обрыв.
В душу мне запало сомнение. Участвовать в улаке не хотелось. Но раз приехал – дай, думаю, попробую.
Решил скакать на коне Джуры-бобо.
– Осторожней скачи, – сказал старик.
Смятение в душе усилилось. Натянув шапку до бровей, прикрыл глаза от солнца. Прочел про себя молитву. Направился к темнеющей вдали кучке людей, сгустившихся на белой, как отбеленная бязь, равнине.
Наездники разбрелись, окутанные паром из конских ноздрей.
Улак поднимали дважды. Я наблюдал, как скачут лошади. Мне было и жалко их, и смешно. Кони с трудом вытаскивали ноги из снега. Останавливались и снова начинали движение. Словно шли иноходью. Кони не могут быстро скакать по снегу. Снег сковывает им ноги и слепит глаза.

70.
На состязание меня не тянуло, я отошел в сторонку и стал наблюдать. Взгляд мой упал на одного наездника. Конь у него был низенький, чуть повыше осла. Желтая шерсть на нем, как на теленке, – длинная-предлинная. Стремян не было, ноги наездника болтались, задевая снег. Мне захотелось рассмеяться. Но, ­всмотревшись в лицо наездника, я обомлел. Смех застыл в горле. Это был тот самый – плешивейший из плешивых! Но как он сюда попал?
Я подошел к Джуре-бобо, который, оседлав Тарлана, стоял в сторонке. Спросил у него. Джура-бобо ответил, махнув рукой:
– Говорят, он приятель хозяина свадьбы. Сразу его узнал?
– Как не узнать, если он такой же плешивый, как и я?
Стоящий рядом мужчина вмешался в разговор:
– Так это тот самый бывший начальник управления? Вот и я тоже смекнул: что-то здесь не так. Всех лошадей загубил. Хозяин свадьбы приходится ему дружком, а у самого – коней не осталось. Шел тогда за своей лошадью и плакал. И вот плешивый заявился к нему на свадьбу. Как хватило у него совести и с каким лицом пришел – мне неведомо.
– Но кто дал ему коня?
– Сам попросил. Еле идет, весь трясется. Пьяный – вдрызг! И вдобавок Хаджикулбай его здорово провел. Будто бы из уважения подсунул ему мула, похожего на осла. Дескать, как-никак начальство, поезжайте и присмотрите за состязаниями. Бедняга поверил и примчался руководить. Только бы его лошади не затоптали!
Наездники что было сил понукали коней. Хлестали плетками по крупам. С криками и гиканьем гнали их в круг, где находился улак. Распорядитель объезжал столпившихся наездников, подгонял их и подбадривал:
– Ну же, давай! Хватай улак!
А плешивейший из плешивых призывал орущих во все горло наездников к порядку:
– Шумно, товарищи, очень шумно!
Один наездник хлестал плеткой коня за то, что тот не решался подступиться к туше.
Плешивейший из плешивых сделал ему замечание:
– Не сквернословьте, товарищ наездник!
Наездник его не расслышал, а распорядитель хмуро посмотрел на плешивейшего из плешивых.

71.
Братья мои, душа моя была не на месте! Если б Тарлан был в порядке, я бы состязался на нем. Я бы показал этому плешивому...
Гнедой Джуры-бобо разволновался! Тряхнув поводья, рванулся к улаку. Захотел его унести. В такие минуты не стоит удерживать коня. Так его только испортишь – он станет равнодушным к улаку и наезднику.
Конь Джуры-бобо вновь тряхнул поводьями, и я пустил его в круг. Улак вынесли вместе с одним саврасым. Саврасый оказался ловчее: он свернул с дороги, а его наездник наддал коню. Я скакал, держась за улак, да моя замерзшая рука соскользнула с туши. Гнедой Джуры-бобо не отставал от саврасого, но за нами след в след скакали другие кони. В этом случае отставать от улака опасно. Самый проворный из мчащихся следом всадников может протиснуться между нами и сломать протянутую руку. Вот почему я не стал тянуть руку за улаком. Конь Джуры-бобо повернул в сторону.
Теперь меня самого охватил азарт. Тело напряглось.
Когда тушу поднимал каурый конь, я присоединился к всадникам.
Доводилось ли видеть вам коня с курчавой, как у ягненка, шерстью и круглыми, как яблоки, глазами? Тогда – дай вам Бог удачи! Это и есть каурый конь! Каурый конь с глазами-яблоками!
Гнедой Джуры-бобо приблизился к улаку вплотную. Отставать от улака в этом случае очень и очень опасно! Если вырвать тушу, она с силой ударится о грудь, а потом и о колени коня. Конь споткнется и упадет.
Чтобы завладеть улаком, правильнее всего вырваться вперед и выхватить его. Я вытянулся в седле, вцепился в улак и ударил плетью коня Джуры-бобо, а он свернул в сторону. Улак перешел в мои руки, но я не сумел сразу его приподнять. Туша с силой ударилась о грудь гнедого Джуры-бобо, а потом о его передние ноги. Гнедой споткнулся и нагнулся вперед. С улаком в руках я перелетел через голову коня...

72.
Открыв глаза, я увидел небо. С трудом различил голоса людей. Огляделся вокруг. Возле меня стояли Джура-бобо и несколько моих товарищей по стремени. Поодаль стояли кони. Товарищи оживились:
– Ну наконец-то глаза открыл.
– Ну что, Зиядулла-наездник, кости целы?
Только сейчас я понял, что произошло. Попробовал подняться. Правая рука, которой я держал улак, не шевелилась. Была будто неживая. Напрягся что есть мочи и приподнялся. Движение отозвалось острой болью в руке, в глазах потемнело, снег сделался черным. Снова упал навзничь.
– Он хочет встать. Поднимите его.
Когда я снова открыл глаза, то заметил среди других всадников, стоящих вокруг меня, плешивейшего из плешивых. Я всмотрелся в его лицо: оно было радостным, даже слегка светилось улыбкой. Это он спьяну или надо мной смеется?
Плешивейший из плешивых заговорил, поглядывая на окружающих:
– Еще много лет назад я утверждал, что улак – пережиток прошлого, он вредит здоровью и опасен для жизни! Не хотел отдавать своего коня на мясо – и отсидел по закону. Вот вам подтверждение! А сдал бы коня на мясо – не лежал бы, распластавшись, на земле. Хорошо еще, что не умер! Но все равно он теперь стал инвалидом. Все!
– Когда хороший человек падает с коня – плохой становится прорицателем! – одним выстрелом Джура-бобо убил двух зайцев: поднял мне настроение и уколол плешивейшего из плешивых.
Я почувствовал непонятный привкус во рту. Пошевелил челюстью – что-то скрипнуло. Понял, что привкус во рту – от крови, а то, что поскрипывает и движется за щекой, – выбитый зуб.
Правая рука невыносимо ныла. Я приподнялся, опираясь на левое колено. Товарищи по стремени подхватили меня под мышки. Покачав головой, сказал, что сам справлюсь. С трудом встал на ноги. Голова закружилась, в глазах потемнело. Собрав все свои силы, крепко стиснул зубы. Теперь все вокруг встало на место. Рот до краев наполнился кровью. Еще немного – и прольется наружу. Я не знал, куда сплюнуть. Вокруг меня белым-бело. Если сплюну – снег станет алым, а плешивейший из плешивых увидит кровь...
Я встретился с ним глазами: он смотрел на меня в упор!
Нет, так не пойдет! И вместе с кровью во рту проглотил выбитый зуб.

73.
Не моргнув и глазом, шагая как богатырь, пошел к гнедому Джуры-бобо. Правая рука не двигалась. Взявшись левой за луку, вскочил в седло. Правая рука заныла. Взяв поводья в левую руку, подъехал к наездникам. Тот, у которого я вырвал улак, с сочувствием спросил:
– Ну как, наездник, ничего не повредили?
Усмехнувшись, отмахнулся здоровой рукой:
– Пустяки. Немного вывалялся в снегу.
Глядевший на меня плешивейший из плешивых слушал разинув рот!
Дерг-дерг! Ох, моя рука! Осторожно сунул правую за пазуху. Немного полегчало.
Улак был поднят. Я поскакал следом за группой всадников. Машинально высунул руку из-за пазухи.
Дерг-дерг! Как больно!
Кто унес улак – не знаю. Для отвода глаз следовал за конями. Сунул руку обратно за пазуху. Направил гнедого Джуры-бобо за улаком. Гнедой, видно, только того и ждал – мигом ворвался в круг соперников. Я попал в затруднительное положение. Как я подниму улак? – думал я, растерявшись и не зная, что делать. Но тут чей-то саврасый преградил нам дорогу, и гнедой Джуры-бобо не смог пробиться к улаку. Сердце мое успокоилось. Облегченно вздохнув, глянул на саврасого и подумал про себя: «Спасибо, что выручил!»
Дерг-дерг!
Прежде, бывало, поджидаешь улак, а он оказывается не в твоей стороне. И надо же: именно сейчас улак мчит прямо на меня! Можно подумать, мне так нужен этот улак; будто он – моя заветная мечта!
Вот улак совсем близко. И все смотрят. Особенно – плешивейший из плешивых!
Стиснув зубы, протянул за улаком больную руку. Сделал вид, будто его схватил и что есть мочи тяну за ляжку. На самом деле, я только коснулся пальцами его шерсти.
Дерг-дерг!
Будто пытаясь вырвать улак, я с гиканьем огрел плеткой гнедого Джуры-бобо:
– Ну, давай, милый!
Гнедой Джуры-бобо отстал от улака. Я покачал головой и как бы от досады махнул рукой, в которой была плетка. Мол, как жаль: удача мне улыбнулась, но ушла. Дескать, не повезло.
Дерг-дерг!
Наконец-то все обещанные награды были разыграны и состязание закончилось.

74.
Оседлав Тарлана, я с другими наездниками вернулся домой.
– Позовите доктора, – сказал жене.
Пришел доктор со своим чемоданчиком. Потянул рукав с больной руки. Я застонал.
Дерг-дерг!
Рукав не снимался. Я дал доктору свой нож. Тот разрезал рукав. Глядь, а локоть на правой руке в три раза толще, чем на здоровой. Доктор покачал головой, усадил меня в машину, повез в больницу совхоза «Хазарбаг». Врачи осмотрели руку через какой-то аппарат, потом наложили гипс.
– Не бойтесь, – сказали, – обычный вывих.
А чего мне бояться? Я, как упал с коня, сразу понял, что вывих!
Братья мои, если даже рот ваш полон черной кровью, не выплевывайте ее перед недругом!

75.
Пролежал я больше двадцати дней. Врачи сняли гипс, отпустили домой.
Тем, кто справлялся о моем здоровье, я показывал руку. Хасан-бобо повертел ее, осмотрел и говорит:
– Эге, так она у тебя теперь кривая.
Я присмотрелся – так и есть, от локтя рука стала кривой. Хасан-бобо посоветовал обратиться к Курбану-табибу, тот скажет, в чем причина.
Наутро, оседлав Тарлана, я отправился в Карахан.

76.
Когда-то в этих местах жил человек по имени Хидир. Мы называли его Хидиром-мирабом. Он и впрямь был мирабом! Хидир-мираб лечил вывихи и переломы. И такой человек ушел в мир иной! Оставил после себя сына – Курбанназара, который унаследовал от отца его искусство.
В ворота дома этого человека я и постучал рукоятью плетки. Из комнаты вышла женщина, сказала, что мужчины на работе, должны вот-вот подойти. Привязав коня, я вошел, отвесив поклон гостиной Курбанназара. Его жена накрыла стол. Я сидел, наливал себе чай.
Пришел Курбанназар. Мы поздоровались, обнялись. После обеда я поведал ему о своем горе. Курбанназар, загнув угол скатерти, сказал:
– Ну-ка, покажите.
Я обнажил руку. Курбанназар ощупал ее от плеча и до кончиков пальцев. Несколько раз задержался в месте соединения костей. Особенно долго ощупывал локоть. Закрыл глаза.
Мне показалось, что Курбанназар прислушивается к моему локтю. Я удивился: разве человек слушает руками, а не ушами?
Всего этого я не сказал Курбанназару, а про себя подумал: «Ну-ка посмотрим, что он скажет!»
Курбанназар сказал мне так:
– Зря вы беспокоились. Был небольшой ушиб, но теперь рука зажила. Гипс помог.
– По правде сказать, я бы и не поехал, но Хасан-бобо настоял: езжай да езжай.
– Это ничего. Хорошо, что приехали. Был повод заехать и погостить у меня. А теперь ложитесь, я вас полечу. В другой раз никакие ушибы вас не возьмут.
Я растянулся на курпаче, положив голову на подушку. Протянув руку Курбанназару, лежал, глядя в потолок. Курбанназар принялся массировать руку, начиная от кончиков пальцев.
– Закройте глаза, так будет лучше. Да, вот так. Можете подремать. Расслабьтесь, как будто вы спите. Кости рук у вас крепкие. Вы и раньше ушибались, падая с коня?
– Нет.
– Почему это случилось с вами теперь?
– Я скакал не на своем коне. Конь Джуры-бобо меня не понял, а я – не понял его. Поэтому так и случилось.
– Вот оно что! Где же был ваш конь?
– В моего Тарлана попала вода.
– Что бывает, когда в лошадь попадает вода, я знаю. А что значит, если в ноги ему попадает корм?
– Если в ноги коня попадает пища, то они у него затвердевают, а сухожилия лопаются, как струны.
– Вот как? Значит, на таких конях нельзя появляться на скачках?
– Конечно нет.
– Вороные кони – хорошие или плохие?
– Плохие. Вороные кони – упрямые, у них злой нрав.
– Ага. Сетон-Томпсон тоже так писал. Значит, правда.
– Откуда этот наездник?
– Он не наездник, а канадский писатель. Он писал так в своей книге «Myстанг-иноходец».
– Кто бы он ни был, но лошадей, видать, знает.
– Он пишет: конь осоловел. Как это понимать?
– Это когда конь зажиреет. После этого он делается непригодным для скачек. Если без разбора кормить коня и скакать на нем, у него накапливается жир. На таком коне целый год нельзя выступать на состязаниях.
– Интересно. А вот почему конь не наезжает на человека?
– По той причине, что он его уважает. Конь предан человеку. Среди животных такие – только лошади и собаки. Тормоза у коня работают лучше, чем у «Чайки». Увидит перед собой человека – сразу остановится. А если вдруг растеряется – перепрыгнет через него.
– Вот оно что. Говорят еще, будто конь, за которым ухаживала женщина, всегда хорош. Это верно?
– А то как же! Ведь конь – почти тот же человек. В жилах у него, правда, течет немного крови дива. Когда подходим к коню задать корм, он всегда тянется к нам, чтобы его приласкали, ему хочется потереться о нас. А мы в ответ кричим, плеткой замахиваемся: мол, стой смирно, какой нетерпеливый! Душа у коня нежнее, чем у женщины. Женщины не бьют коней! Терпеливо сносят, когда у тех игривое настроение. Мягкий характер женщин коням по душе. Еще одна причина, почему конь, если за ним ухаживает женщина, бывает с хорошим норовом: женщина всегда дома. Глаза коня с утра до вечера видят ее. Стоит коню заржать – женщина накормит и напоит его. А мы, мужчины, дома бываем реже. А-ай, умира-а-аю!..
В локте у меня что-то хрустнуло. Меня бросило в жар, на лбу выступил пот. Я взглянул на Курбанназара, а тот – улыбается:
– Вот теперь рука ваша в порядке.
Только сейчас я сообразил, что Курбанназар нарочно отвлекал меня разговорами.
Лежал я долго. Встал, когда боль утихла. Курбанназар продел мою руку через платок и завязал его на шее. Ни укола не сделал, ни лекарства не дал, даже без рентгена обошелся.
– Врачи, зная, что у вас вывих, все же наложили гипс. Так у них в книгах написано. Если бы вы ко мне не пришли, боль в руке стала бы невыносимой. Теперь все окончательно заживет. Рука ваша будет здоровой, как раньше. Время от времени принимайте мумие, это укрепит кости.
Наша оживленная беседа текла до самого вечера. Домой я отправился верхом. На прощание Курбанназар повторил:
– Смотрите, не говорите врачам, что это я вам вправил сустав.
Всю дорогу до дома я думал. Что за врачи такие: знали, что у меня вывих, но взяли и замуровали в гипс? Известно ведь, что, когда кость не на месте, покоя тебе не будет. Хорошо, что есть на свете Курбанназар. Пока еще живут на свете такие, как он, но что дальше делать будем?

77.
Братья, участковый милиционер все-таки стал человеком! Приветлив, общителен.
– Как племянники, – спрашивает, – подрастают? Зажила ли рука?
– Ничего, понемногу, – отвечаю.
– Дважды к вам заходил.
– Жена говорила, что вы проведывали.
– С наездниками такое случается. Люди и с самолета падают. Вы упали с лошади.
– Ну да.
– Вам известие из района: капитан все время спрашивал про вас, ака.
– Хорошо, хорошо, понял.
От недобрых глаз подальше, снял с шеи повязку. Сунул руку за пазуху. Сел на коня и поехал в райцентр. Вошел в отделение, а там сидит тот самый избитый человек в полосатом чапане. Рана на его лице до сих пор не зажила.
Он меня не узнал. Капитан-начальник представил меня. Человек в полосатом чапане крепко меня обнял, на его глаза навернулись слезы. Усевшись рядом, мы разговорились по душам: расспросили друг друга, кто и откуда, какие у нас общие знакомые. Он оказался из колхоза Навои, звали его Рахманом. Дрожащим от волнения голосом он произнес:
– Всю жизнь до самой смерти буду преклоняться перед вами!
– Не говорите так, за что же передо мной преклоняться? Что я такого сделал?
Капитан-начальник рассказал, как обстоят дела. Хулиганов нашли, устроили им очную ставку с Рахманом. Тот их узнал. Но хулиганы не признаются. И теперь дело за мной. Сейчас их приведут, сказал мне капитан-начальник. Тут же милиционер ввел их в комнату. Один из них попытался сесть. Капитан-начальник прикрикнул на него:
– Стоять!
Парень застыл, сложив руки на груди.
– Вот этого человека знаете? – спросил капитан-начальник, указывая на меня.
– Не знаем, – ответил один, уставившись на меня.
– Это они? – спросил капитан-начальник, обращаясь ко мне.
– Да, они, – кивнул я.
– Уведите, – приказал капитан-начальник милиционеру. Милиционер увел их. Капитан-начальник сказал, что я свободен.
– Большое вам спасибо, брат. После окончания следствия дело передадим в суд. А если вас вызовут в день суда, то приходите.
– Я вам так скажу, капитан-начальник. Я много дней проболел. Овец пас мой напарник. Что я ему скажу в этот раз?
– Понимаю, брат, понимаю. Вы на суде присутствовать не обязаны. Но негодяи могут отрицать свое участие, дело опять зайдет в тупик. Когда у судей возникнут вопросы, вы будете отвечать только «да» или «нет». И это все. Свидетелей, кроме вас, нет. Придите еще разок ради вашего же товарища.
Капитан-начальник тронул мою душу. Сознательно или нет, но он сказал: «ради вашего товарища». Слова эти проникли в сердце, и я не смог отказать ему – ради своего друга Рахманбая.
Рахман хотел повести меня к себе домой.
– Я неважно себя чувствую, как-нибудь в другой раз.
Он сказал, что в таком случае сам приедет ко мне, и мы станем братьями. Я заверил его, что мы и так уже братья.

78.
О том, что у нашего дома останавливалась милицейская машина, оказывается, знала уже вся округа.
Братья мои, все тайное рано или поздно становится явным. Плохая весть летит быстрее ракеты, хорошая – плетется, как черепаха!
Люди волновались за меня. Вместе с друзьями пришел проведать меня и Рихсиев.
Жена накрыла на стол, поставила угощения. Мой будущий свояк Одина-наездник стеснялся моей жены и сидел, не подымая глаз. Товарищи по стремени смущались, не зная, как завязать разговор. Рихсиев же начал с главного:
– Товарищ Курбанов, правда, что из дома вас забирала милицейская машина?
– Ничего подобного!
– Но ведь все об этом говорят?
– Не забирала. Меня только известили, чтобы я явился. Ездил я на автобусе.
Я сообразил, что люди мне уже все косточки перемыли. Им только попади на язык – из мухи сделают слона! На каждый роток не накинешь платок. Придется рассказать им, как было на самом деле.
Рассказал. Все до мельчайших подробностей. Наездники, кивая, поддержали меня:
– Вы поступили достойно.
Рихсиев приподнялся на локте, обвел всех удивленным взглядом:
– Ну и что тут хорошего? Ходит со сломанной рукой, да еще на следствие таскают. Столько хлопот, столько беспокойства!
– Какое там беспокойство! Был повод прогуляться с Тарланом по городу.
– Вы, товарищ Курбанов, с кем-нибудь другим об этом пофилософствуйте. Тоже мне прогулка! Кроме забот и тревог, такие хлопоты ничего не приносят.
– Ну, хлопоты – тоже повод для прогулки.
– Но вы сами-то теперь поняли? Когда я жил в городе, тоже, бывало, в такие дела вляпывался. И лучше вас знаю, чем это кончается. Как-то раз в выходной отправили нас на хлопок. Сами знаете, какие сборщики из тех, кто на один день приехал: попьют, отдохнут – и обратно. Я тоже собрал пару килограммов, подложил себе под голову и задремал. Неподалеку от меня текла река. Проснулся от шума и увидел, как несколько ребят – не сборщиков, а местных – задирают друг друга. Поначалу подумал, что шутят, а потом вижу – дерутся. Двое бьют одного. Тот, которого били, побежал в сторону реки. Над рекой была проложена тонкая труба. Он побежал по ней. На середине реки потерял равновесие и упал в воду. Те двое убежали. Голова парня то появлялась над водой, то исчезала. Когда появлялась, он громко кричал.
– А вы что, наблюдали? – спросил я.
– А вы как думали! Все происходило прямо у меня на глазах. Оказалось, парень не умел плавать. Течение было несильное, мог бы спокойно выбраться. Ниже по течению его крики услышал наш молодой оператор. Он бросился в воду, вытащил парня на берег, поднял его вверх ногами – но было уже поздно. Парень умер. Представьте, этого оператора больше месяца вызывали на допросы! Поперек горла встала ему эта история. Будь слеп и глух, сказал я себе. Тебя не трогают – и ты никого не трогай. Так устроен мир, товарищ Курбанов. Знайте свое место и не суйте нос в чужие дела.
– Ну, что на роду написано, того не миновать. А что происходит сейчас на белом свете?
– Много чего происходит, товарищ Курбанов. Международная обстановка продолжает накаляться. Мир под угрозой.
– А кто угрожает?
– Империалисты США! Об этом в «Международной панораме» сам товарищ Зорин сказал. Да еще и в газете «За рубежом» напечатали. Можем обратиться к фактам. Администрация США запланировала выпустить в 1983 году химико-бактериологического оружия на 810 миллионов долларов.
– Это что же за ружье такое?
– Да не ружье, а ядовитые ингредиенты.
– Вы по-нашему, по-дехкански скажите. Откуда нам, плешивым, такие слова знать?
– Ну так вот, это яд, от которого происходит нервный паралич. За десять-пятнадцать минут можете стать покойником.
– И это придумал человек? Чтобы уничтожить человечество? Подумать только! А наши что говорят?
– Наше государство стоит на страже мира, и всегда будет стоять.

79.
Гости разошлись по домам. Жена стала убирать со стола, отдав нашего малыша мне на руки. Я посадил малыша на колени. Он захныкал, протянул ручки к матери, выходившей из комнаты со скатертью.
– Ну, хватит, хватит. Мама сейчас вернется. А кто это там на фотографии? Твой братик, да? Скажи: бра-тик.
Ребенок не унимался. Все хныкал и хныкал. Покачивая его на коленях, я запел:

На коленях мое чадо,
Станешь ты моей отрадой.
Слушай, что тебе спою.
Баюшки-баю.

Конь покрыт попоной – значит,
На коне и ты поскачешь.
Ты украсишь жизнь мою,
Слушай, что тебе спою.

– Эй, мама, иди же сюда и накорми своего сыночка грудью! Сыночек проголодался. Вот сейчас твоя мама придет. Ну, полно, маменькин сынок! Раз есть рот, думаешь, можно орать? Или у тебя у одного рот есть? Вот, гляди, и у меня он тоже имеется! Почему же я не кричу? Если ты настоящий мужчина – отвечай, потомок плешивого! Ага, сразу замолчал! А то хнычешь и хнычешь. Одного никогда не забывай, сынок. Даже если ты, как Гагарин, достигнешь небесных высот или, выучившись, будешь править всем миром – помни, что ты прежде всего – сын Зиядуллы-наездника. Мой сын! А раз так – будь таким же, как я! Скажи, ты станешь таким, да?..

80.
Прислали повестку в суд.
Ноги снова в стременах. Пока ехал, о многом передумал. Молил Всевышнего, чтобы закончились наконец эти мучения.
Народу на суде было много. По одну сторону сидели парни, которые били, по другую – мой друг Рахман. Начальство сидело сверху. Те, что били, вины своей не признавали и все валили друг на друга. Здесь я и пригодился. Начальство, допросив меня, осталось довольно моими ответами. Когда дали слово защитнику, он спросил у моего друга Рахмана:
– Скажите, а почему вы избили несовершеннолетнего?
– Я его не бил – только головой толкнул.
– Все равно считается, что били. На лице у него осталась рана. Раз он у вас деньги украл и вы его поймали, нужно было сдать в милицию.
– Сил не хватило.
– Бить хватило сил, а в милицию отвести – не хватило?
– Их трое было – один бы я не справился.
– Нужно было позвонить в милицию! Или позвать людей на помощь. Вон сколько людей на улицах!
– Людей? Каких людей? Где эти люди?
Рахман не мог продолжать от волнения. Он вытирал глаза полой халата.
Начальство объявило перерыв на час. Сами ушли совещаться перед вынесением приговора. Я проголодался и зашел в чайхану. А когда, выпив чая, вернулся, люди уже выходили из здания суда. Я понял, что суд закончился. Стал искать моего друга Рахмана, чтобы узнать о решении. И тут наткнулся на женщин. Собравшись в круг, они заливались слезами. До меня дошло: это были родственницы тех парней, которые избивали. И я почувствовал себя виноватым в том, что они плачут. Не в силах больше смотреть на их слезы, я направился к Тарлану.
Мы поехали в кишлак. Миновав колхоз «Восьмое марта», въехали в ущелье Хайрандыра. Вокруг – низкие холмы. Дорога то поднимается вверх, то опускается вниз.

81.
Наступили сумерки. На душе сделалось смутно. Невольно оглянувшись, заметил вдалеке красную машину. Мы с Тарланом поехали по обочине дороги, стали подниматься на склон горы. На самой середине склона я снова обернулся. Машина ехала следом. Мы спустились со склона. Из-за того что склон был крутой, Тарлан припадал на задние ноги. Передние ступали тяжело. Мы спустились в долину. Машина на вершине холма замедлила ход. Я удивился. Обычно машины едут быстро, но эта за все время и одного коня не сумела обогнать.
Мы подъехали к арыку, перерезавшему дорогу. Вода в арыке мутная, вся в красной глине, коню по колено. Тарлана я в арык не пустил. Прикинул: не перепрыгнуть ли через него? Но сразу же передумал: берег арыка тоже был весь в липкой грязи, Тарлан мог бы поскользнуться.
Мы поехали вверх вдоль арыка, ища отмель. Машина спустилась в лощину, остановилась у арыка. Сидевшие в ней как будто поняли, что здесь не перебраться, и поехали по нашему следу. Мы с Тарланом перескочили через арык, где было поуже. Машина остановилась на том месте, где мы перепрыгнули. Я понял, что по этой дороге они едут впервые. Показал им рукояткой плетки наверх.
– Еще немного проедете, и будет разлив! Там машина сможет проехать.
И мы отправились своей дорогой. Но тут вслед раздался голос:
– Эй, шеф! Тормозни!
Голос был незнакомый. Я решил, что надо подъехать. Встал на берегу арыка. Из машины вышло четверо. Двое с разбегу перепрыгнули через арык. Испугавшись, Тарлан попятился. Гляжу: двое молодых ребят. И двое других тоже подошли. У всех на глазах темные очки, волосы до плеч – ушей не видно. Одеты довольно прилично. Один с бородкой. Сперва я подумал, что он примерно одного возраста со мной. Потом, присмотревшись, понял, что парню под тридцать.
– Вы, кажется, звали меня, братья?
Они молча смотрели на меня. Бородатый вышел вперед.
– А ну, слезай-ка с коня, шеф!
– Говорите так, я не глухой.
– Сказано слезай – значит, слезай!
Меня задело, что они обращаются ко мне на «ты». Спешиваясь, я сказал:
– Не надо «тыкать», приятель. Ведь я вам, пожалуй, в отцы гожусь.
– Видали мы такого отца...
Я опешил. Держал в руках поводья и злился, крепко сжимая рукоятку плетки.
– Привяжи коня и иди за нами!
– Что вы мне хотите сказать, приятель? Говорите здесь.
– Сказано, иди за нами – значит, иди!
Они двинулись вверх, вдоль арыка. Очков никто из них так и не снял.

82.
Я накинул поводья на склоненную голову Тарлана и пошел следом.
– А сами-то вы кто такие? Чьи сыновья? Представьтесь же наконец, братья.
Они окружили меня, будто им предстояло какое-то зрелище.
Один из них пробурчал:
– Еще успеем познакомиться...
Господи, и какое у них может быть ко мне дело? Да говорили бы поскорее, а то темнеет.
– Братья, если у вас ко мне срочное дело – говорите. Или я поеду, чтобы дома не волновались.
– Не торопись, еще успеешь поехать. Так поедешь, что больше не вернешься.
Со злости я развернулся и пошел к коню. Один из них преградил мне дорогу. Еще один зашел с другой стороны. Я оказался посредине. Решил было протиснуться между двумя, но тот, что справа, схватил меня за плечо. Я сбросил его руку.
– Уберите руку, приятель.
Он смачно ударил меня в подбородок. Я покачнулся и, отлетев назад, оказался сидящим на земле. Сломанная рука заныла. Накрутив плетку на кисть руки, я поднялся, прицелился в шею парню и с размаху стеганул по ней. Тот, что был сзади, схватил плетку и с силой выдернул. Я опять очутился на земле. Затем пошел на того, что выдернул плетку. Сзади кто-то пнул меня в поясницу. Я упал навзничь. Сломанная рука отозвалась болью. С трудом удалось сесть. Осмотрелся – ни души. Город остался за холмами и горными склонами справа, мoй кишлак – за холмами и горными склонами слева. Всё – далеко. Не докричишься.
Стало обидно до слез: какое же кругом одиночество!
Все моя сломанная рука, пропади она пропадом!
Вытащил из-за пазухи сломанную руку и, показывая ее, жалобно сказал:
– Когда я упал с гнедого Джуры-бобо, братья, то повредил себе руку. Смотрите...
Они громко расхохотались. Заговорили между собой:
– Кем он ему приходится?
– Никем!
– Как это никем? Быть не может! Выходит, он по своей воле решил показать себя рыцарем?
– Гляди-ка, рыцарь! Рыцарь двадцатого века!
– Дон-Кихот!
– Ха-ха-ха, Дон-Кихот! Дон-Кихот двадцатого века!
Только теперь я понял, кто они такие. Еще обиднее стало за то, что плакался им. Я опустил голову. Сломанную руку не спрятал за пазуху, а оперся ею о землю. Рука заныла. Уставился в землю и стиснул зубы. Лицо горело.
Когда поднялся, они окружили меня. Один ударил в челюсть. Я отлетел на стоящего сзади. Тот, придерживая меня за плечи, ударил по голове. Зашатавшись, я отлетел обратно. Снова получил удар в челюсть, перевернулся и упал. Голубое небо закружилось, стало черным-черно.
Я снова поднялся. Шатаясь, подошел к одному из них и повис на шее.
– Что я вам такого сделал, братья?
Обнял его что есть силы. Тот не глядя ударил меня кулаком в живот. Дыхание перехватило, внутри что-то оборвалось. Руки мои ослабли и сползли с его плеч. Ноги больше не держали – я повалился навзничь.
– Скажите, братья, в чем я виноват, в чем моя вина?..
В ответ получил сильный удар в спину чем-то острым. Потом в бок. При каждом ударе перехватывало дух.
– Братья, я ведь тоже человек...

83.
И тут я услышал ржание.
Всю свою жизнь я прожил бок о бок с конем. Разных коней видел, разное слышал ржание.
Когда конь ржал от жажды или от голода, я давал ему поесть или попить.
Когда конь ржал от тоски по своим сородичам, услышав чье-то ржание или почуяв кобылицу, я седлал его и водил по степи, чтобы он мог остыть, размять ноги и успокоиться.
Когда конь ржал при виде змеи, я выбегал к нему из дома, чтобы он чувствовал, что я рядом.
Когда он подавал голос, почуяв волка, я гладил его по гриве и оставался с ним, пока не успокоится.
От чего заржал Тарлан в эту минуту? Увидел змею? Нет, тогда он заржал бы по-другому. Или он увидел волка? Нет, он ржал бы не так. Наш Тарлан увидел кое-что похуже змеи и волка!
Я попытался приподнять голову, чтобы разглядеть Тарлана, но не смог. Взгляд уперся в небо. Небо высоко, земля тверда.
Конь снова заржал.
Небо было как черный казан. Повернул голову влево. Сначала ничего не разглядел, потом начал отличать белое от черного. И вот тогда увидел Тарлана. Изгибая шею, он глядел на нас. Навострил уши и снова заржал. Посмотрел в сторону кишлака. Опять заржал. В этот раз ржание его было отрывистым и жалобным. От этого ржания сумерки стали печальными, но само оно было еще печальнее сгущавшейся тьмы.
Сильный удар чем-то острым пришелся мне по левому колену. Я закричал. В глазах потемнело. Голова раскалывалась. Кто-то из стоявших надо мной сказал:
– Так и будешь тыкать его ногой? Воткни ему разок в бок – и пошли.
– А-а-а! Лошадь, лошадь! Беги! Лошадь скачет!
Я очнулся и открыл глаза: Тарлан, волоча веревку, гнался за ними. Вытянув морду и навострев уши, он грозно хрипел. Оставив одного, погнался за другим. Они сбежали, перепрыгнув через арык, и спрятались в машине. Один все никак не мог спастись и, взяв что-то с земли, ударил коня по морде. Тарлан покачнулся и остановился. Тот, не мешкая, перепрыгнул через арык. Тарлан тоже перескочил и приблизился к машине. Скребя передними копытами землю, заржал. Машина рванула с места и стремительно умчалась. Конь погнался было за машиной, но потом повернул назад. Перескочив через арык, подошел ко мне, коснулся мордой моих ног. Снова заржал – жалобно-жалобно. Обнюхал мое лицо. Дыхание у Тарлана было прерывистое, будто он унес улак. Обеими руками я обнял его морду, погладил челюсти, лоб. Почувствовав на руках влагу, поднес их к глазам и увидел кровь. Всмотрелся в морду Тарлана и увидел: лоб его кровоточил. Приблизившись лицом к окровавленной морде коня, я разрыдался, не в силах сдержать себя.
84.
Стало совсем темно. Так темно, что ничего нельзя было различить. Я с трудом повернулся на левый бок. Больно! Обнял ноги Тарлана, подтянул руку выше, пошлепал Тарлана по крупу.
Тарлан обнюхал мое плечо и, медленно сгибая передние ноги, опустился на них. Ухватившись левой рукой за луку седла, я еле-еле вскарабкался на коня и лег на седло животом. Глубоко вздохнул. Поджав ногу, перекинул ее через седло, вдел в стремя. Ногу пронзила боль, в глазах потемнело. Я обнял Тарлана за шею. Придя в себя, выпрямился, взялся за поводья. Ветер облизывал мою голову. Только тут я понял, что-шапки-то на голове не было. Осталась на земле. Хотел было слезть, но, представив, каково будет снова влезать в седло, махнул рукой на шапку и дернул поводья. Тарлан пошел по обочине дороги. Через какое-то время я его остановил. Развязав поясной платок, отер лицо и туго затянул им голову.
Мы ехали по обочине большой дороги. Наступила глубокая ночь. Кругом стояла кромешная темнота. Холмы стали подобны темным теням. На душе сделалось черным-черно. Покачиваясь в седле, я ехал, горько рыдая.

85.
Эх, Тарлан, Тарлан, что же это за дни такие наступили? Во сне это происходит или наяву? Кем были эти живые существа, Тарлан? На них была одежда, они были о двух ногах. С виду – как люди. Говорят и смеются, как люди. Не знаю, Тарлан, не знаю. Вот тебя я понимаю. А те – они мне точно не братья.
Это ты – брат мой, а не они, мой младший брат. Ты похож на меня, а младший брат должен походить на старшего. Что же мы теперь будем делать, брат мой Тарлан? Что скажем дома? А если люди спросят – что мы ответим?
Э, нет, Тарлан, ты – мой племянник. Ты весь в меня. Тарлан, племянник мой, может, скажем, что упали по дороге? А если спросят, где же были ваши глаза, ответим, что арык был в глине и мы поскользнулись. Годится такой ответ? А не то станем для людей посмешищем...
Э, нет, Тарлан, ты – мой старший брат! Спросят про младшего брата – он у тебя есть, это я. Спросят про старшего брата, он у меня есть – это ты. О чем еще после этого горевать?
Э, нет, Тарлан, ты – мой друг. Мой единственный друг...
Э, нет, Тарлан, ты – мой самый истинный брат. До самой моей смерти...

Перевод с узбекского Германа Власова и Вадима Муратханова

«Звезда Востока», № 5-6, 2016

Просмотров: 4202

• Вперёд