Саломат Вафо. Устюрт (рассказ)

Только после заката я добрался до станции, откуда единственная в этих краях железная дорога и магистральная автотрасса уходят вглубь огромной безжизненной пустыни плоскогорья Устюрт. Вокруг под убогими навесами пять-шесть женщин торговали подогретой едой, лепешками и всякой ходовой мелочью. Хотя было еще достаточно светло, с грохотом проносящиеся массивные крытые грузовики и длинные фургоны уже шли с зажженными фарами. Движение не прекращалось ни на минуту, машины неслись сплошным потоком. На обочине под целлофановой пленкой ведра и тазы с помидорами, огурцами. Овощи, ясное дело, привезены из какого-то далекого аула. Тут они даже в самых северных окраинах этой безводной пустыни не растут.
– Вон отсюда, алкаш, сгинь!.. Чуть дай им спуску – конец! Прилепятся как назойливые мухи.
Молодая женщина, укутавшись в пуховый платок, с палкой в руках гналась за двумя бродягами, видимо, выпрашивающими еду. Обросшие бродяги бежали не разбирая дороги. За что их так, наверное, потому что бродяги, потому что бомжи.
– Сдохни, чем так клянчить хлеб. Иди, работай, крутись как мы. Я, дура, решила вытащить тебя в люди, а ты ухитрился спиться с моим же, у меня же дома, – с горькой обидой женщина замахивается на одного из них.
– Вы меня убьете! – выкрикивает он, прячась от удара.
Я, конечно, невольно обратил внимание на эту сцену. Бродяга, которому и сорока не было, сидел на земле, закрывая голову грязными руками. Женщина, уже заносившая палку, в последний момент почему-то передумала и, опустив голову, повернула назад причитая:
– Пропади ты пропадом с этой пьянкой. А еще говорят, что ты сын приличных людей. Посмотрите, в кого превратился. Чем глотать здесь эту заразу, иди, трудись, крутись как мы… Мне вас кормить, или своего домашнего алкаша?.. Которого кормишь – ест, бьешь – терпит…
– Женге, что вы нервничаете? Их что ругать, что бить – без толку, – сочувственно вмешался я.
Женщина подняла голову. Ее, к моему удивлению, достаточно тонкое лицо было багровым не столько от холода, сколько от возмущения. Она несколько смутилась, увидев перед собой молодого мужчину в непривычной для здешних мест городской одежде. Глаза ее тут же наполнились слезами. И она начала поправлять платок, вытирая слезы его кончиками.
– Э э, не видишь.. эти уже совсем.. – теперь уже мягким голосом говорит она. – На базаре, кроме меня, им никто куска хлеба не дает. Все объедки, отрывая от собак, приношу им. Это ведь тоже люди… А этот Паша, за которым я сейчас гналась, иногда приходил и делал у меня дома хоть что-то полезное… А потом узнаю: тайком пьют вовсю с моим.
Я поворачиваюсь к Паше. А он, оказывается, благополучно улизнул и с собутыльниками роется в ближайшей мусорной куче. Вокруг них родная стихия – бутылки, пивные банки, грязные пакеты и всякая дребедень.
Вдалеке догорал закат. В холодном и прозрачном воздухе слышались резкие звуки взмахов птичьих крыльев.
– Неужели больше не будет автобуса, женге? – спрашиваю я, вглядываясь в уже начинающее стареть лицо обиженной всем мужским родом женщины.
Показав, что статус «женге» ей не по душе, она постояла немного, не поднимая глаз.
– Никакая я тебе не женге. Мне всего двадцать семь, – сказала она с еле заметной улыбкой. – Последний автобус ушел часа три назад. Водители спешат проехать пустыню пока светло. Дорога сейчас промерзла, едут осторожно, медленно. Разве можно доверять железу. Не дай бог сломается на полпути в пустыне. Вон там, – она указала рукой на убогую хибару, – сидят и ждут, кто автобуса, кто поезда, чтобы поскорее пересечь пустыню.
– А мне на чем ехать советуете, – спрашиваю, заметив ее явное расположение к себе. В ее грустных глазах светилось участие, как к близкому человеку... может быть, даже большее…
– В четыре утра придет поезд. Поедешь спокойно, горячим чаем погреешься. И людей будет не очень много.
– Поездом я буду дома только завтра вечером. Нет, мне надо уехать отсюда сегодня. Да, кстати, с наступающим праздником вас! Как вас зовут? – спрашиваю, чтобы больше не раздражать ее, словом «женге».
Торговка, собирая пустую посуду из-под еды и напитков, несколько поколебавшись выдавила из себя:
– Олмагуль.
Лицо ее вдруг просияло, как после трудного решения.
– Не знаю как тебе быть в таком случае… Хочешь, отдохни до утра у нас дома, наверное, утомился в дороге.
Добродушие и гостеприимство женщины тронули меня, человека достаточно помытарившегося в непростых условиях далеких русских городов. Тут я по-настоящему почувствовал, как соскучился по родине, по своему кишлаку. Из гостинцев для домашних я вытащил флакон духов и пачку печенья в красивой упаковке и протянул женщине.
Она растерялась:
– Я на продажу вещей не беру.
– А я вам это дарю.
– Как это? Почему?
– Потому что вы красивая и хорошая женщина, – говорю я, подчеркнув слово «красивая». При этом подсознание успевает отметить – искусство обвораживать незнакомых женщин ты приобрел на чужбине. Но почему ты пользуешься этим сейчас и здесь? Сам себе отвечаю: не знаю. Захотел, и все.
– Ой спасибо.. спасибо, – встрепенулась женщина. – А я… подумала на продажу.. – неуверенно повторяет она.
Как легко покорить женскую душу.
– А что мне вам дать?.. я вижу, вы человек интеллигентный.
– Это на самом деле так, – говорю игриво.
– Я это заметила. Поэтому стараюсь, чтобы вам не было тошно с несчастными горе-путниками в этом сарае… И муж сегодня дома, – смущенно добавила она.
– А как вас зовут?
– Шухрат.
– Что делали, на чужбине?
– Есть у меня друг, турок. Мы с ним учились в университете. В прошлом году он открыл свое дело в Москве. Вызвал меня, дал работу. И вот, я уже год там.
– Пусть сам Аллах пошлет вам удачу… Все же там в основном на черной работе… гастарбайтеры…
– Спасибо. У кого какая работа. Тут у каждого своя доля, везение. Я спешу домой к празднику. Говорят, что если с какой угодно точки Земли доберешься до Устюрта, то считай, что ты уже дома. А здесь, оказывается, можно застрять неизвестно на сколько, как насекомое в стеклянной банке. Странное это место, и зачем я поехал через него?… Обдурили, убедив, что всего через восемь часов буду дома. Ладно, загляну-ка к тем ожидающим. Как, интересно, они думают уехать отсюда?
Женщина не ответила. Но я видел, что она не хотела, чтобы я уходил и, не поднимая головы, тянула время, продолжая возню на прилавке в каких-то сумках. А потом я почувствовал, как она провожала меня взглядом, когда я уходил. Кажется, внутри у нее что-то зажглось. «Зачем мне это было нужно? Я же ее больше не увижу и ничего не узнаю о ней? Почему в таких ситуациях я веду себя так неразумно, мало того, эгоистично? Может, пытаюсь необоснованную в моем случае мужскую щедрость проявить?! И в то же время не задумываясь чуть ли не на поножовщину решаюсь даже со своими родными братьями из-за денег, которые сюда высылаю. Здесь, на Устюрте, тоже оказался из-за своей расчетливости и прижимистости. Хотя я за два-три месяца зарабатываю столько же, сколько эти жалкие, богом забытые люди за год», – ругал я себя. Но эти рассуждения были уже как мертвому припарки.
Войдя в дверь лачуги, я застыл на пороге. В тускло освещенном электрической лампочкой помещении между тюками и клетчатыми сумками в тесноте сидели люди.
– Кто-нибудь собирается сегодня пересекать пустыню? – спросил я.
Все сразу зашевелились.
– Приехал автобус? Докуда? Почем берет?
Сидящие поодаль начали подниматься.
– Да нет, я сам хочу ехать.
– Ээ… что тогда морочишь нам голову?!
И все вернулись к своим делам: кто жевать, кто дремать.
– Садись сюда, братан, – позвали меня. Несколько человек лет сорока в спортивных шапках читали газеты. Несмотря на холод, воздух здесь был тяжелым. Пахло сигаретами и несвежими носками.
– Хотите? – мужчина с густыми черными бровями на мозолистой ладони протянул мне горсть земляных орешков.
– Спасибо.
– Вот японцы, – восторгается худощавый человек с удлиненным лицом, – создали робота, выполняющего всю работу за человека, – гордо заключает он и складывает газету, будто это он создал такого робота.
Мужчина в черной телогрейке, угостивший меня орешками, которого все называли Рахим ака, не переставая бросать карты в круг бравируя: «Вот вам еще два туза», – озорно спрашивает:
– Вот это здорово. А работу, на которую намекал Кучкар в «Железной Женщине», тоже может выполнять, а Артык?
– О какой работе речь? – намеренно подтруниваю я.
– Что вы строите из себя наивного? Лучше сознайтесь, что соскучились по жене, – подкалывает меня Артык.
– Скучать по жене это же нормально. А если робот выполняет роль женщины, пусть выполняет и эти дела тоже, – огрызаюсь я.
– А сейчас что, мы должны мучиться по ночам в холодном мужском одиночестве, страдая ради этих проклятых заработков? Ну и брали бы их на маевки с собой. Если это не по карману – сбрасывались бы. Они же не жены, чтобы ревновать их друг к другу. Помыл как следует после сеанса от предыдущего, и все дела, – самодовольно хохочет Рахим.
– Действительно, в русском городе пойдешь куда-нибудь расслабиться, разденут и отдубасят до полусмерти. Другое дело японская кукла. Закончив дело, кладешь ее в сумку и отправляешься по своим делам.
Взрыв хохота.
– А ты Артык, у тебя вообще все не по-человечески. Всегда ставил палки в колеса. Договариваемся с будто сливочными длинноволосыми русскими девочками. Пьем, нажираемся, а как только дело доходит до дела, из какой-то дыры выползает Артык и причитает: «А если у нее СПИД, или другая страшная болезнь?». На этом все и кончается… Эх твою мать…
Артык продолжает читать свою газету. Временами усмехается и ворчит себе под нос.
– А что же вы слушались меня? Я только хотел, чтобы вы домой к своим детям
вернулись здоровыми. За руки же я вас не держал.
Тут открывается дверь и входит грузная женщина в тулупе с огромным тазом прижатым к боку и какой-то девчонкой, выпуская пар из ноздрей после холодного воздуха, словно бык.
– Есть горячая гумма…
Мгновенное затишье.
– Артык, ты как надоедливая вошь. Хватит трепаться, давай наляжем на горячую гумму. Один раз живем. А приправа острая есть? – спрашивает Рахим у женщины, – и тут же оборачивается ко мне, – Вам сколько?
– Двух хватит.
– Два?.. Мы с Артыком слопаем не меньше десяти. Это очень вкусные пирожки из сбоев: легких, щек, уха, горла и носа скота.
– Да, скосили нос скотине и положили в пирожок, – иронично вставляет Артык разойдясь. – Может выпьем немного, а, Рахим ака?
Верзила Рахим пружинисто встает.
– Вот это другое дело! Вот это я понимаю. Только не вздумай, как всегда, обращаться к своим методам и сомневаться в свежести гуммы.
Растаяв от такой дружеской фамильярности, Артык спрашивает у женщины:
– Сулув опа, водка у вас есть, или нам сбегать?
Ни на секунду не прерывая бойкую торговлю пирожками, женщина отвечает: «А как же, есть», – и ставит перед нами две бутылки.
– Упивайтесь теперь без опаски, друзья. Мы же почти дома, – стелет как дастархан перед нами свою газету Артык.
– Налетайте, парни! – Рахим проворно вытаскивает откуда-то колбасу, копченое мясо и соления, умело порезав их, раскладывает на газете. Я тоже вынимаю что-то из своих гостинцев. Опрокинули по первой. Я вижу, Артык, сморщившись, с трудом глотнул и сидит опустив голову, нюхая откушенный помидор.
– Да съешь уже, Артык, замучил ты его.
Собравшиеся хохочут.
– Ну, давайте еще, пока идет, – высоко поднимает вторую пиалу к удивлению всех тот же Артык, – Дай нам Бог здоровья!
Рахим удивленно посмотрел на Артыка:
– Ну, ты, оказывается, совсем свой парень. Мужчина. А я-то думал… – хлопает его по плечу.
– А что, разве не понятно, если там будешь выпивать, всего лишишься. С работы выгонят. Деньги отберут. Да и в лесу можешь замерзнуть случайно... Теперь, слава Богу, мы дома. Устюрт ведь хоть и суровая, но часть нашей родины. Все торопятся к празднику домой, а здесь застряли. А всех ждут родные… Этот братан тоже оказывается из наших, – заплетаясь языком начал говорить Артык, трогая меня за локоть.
– Сколько заработал, братан?
– Э… оставь. Только что похвалил его, и что, тут же хочешь допрашивать? Давайте лучше поднимем следующую, – перебивает его Рахим.
– Не очень много. Я там всего год был, – отвечаю я, с некоторой опаской.
– А деньги переправлял через «Вестерн Юнион»? Какие там проценты?
– Да, через него. Раз все отправляют через него... я тоже… а процентами даже не поинтересовался, – отвечаю я, поднимая полную водки пиалу.
Голова у меня начала заметно кружиться. Я с утра ничего не ел.
– Совсем замордовали, – спешит Рахим, – давайте уже покончим с этой пиалой.
После чего все накидываются на дастархан. Поодаль от нас поднимается шум, уже хорошо набравшиеся парни пристают к молоденькой, помогающей торговке гуммой, девочке.
– Эту вашу девочку выкраду, женге.
– Так вам и дала выкрасть. У нее есть здоровенные братья, а у тех – скакуны, как ветер.
– Ээ… в наше время какие такие скакуны? Оставьте.
– А мы на чем добираемся сюда из аула?
– Ладно, дам выкуп женге, отдайте девочку. Знаете, с кем дело имеете? – с самим Рустамбеком.
– Знаю, как доберетесь до водки, вы все смелые, богатые, – пренебрежительно парирует Сулув, уже имеющая опыт в таких разговорах, – а завтра сделаете вид, что даже не узнаете.
– Есть кто хочет пересечь пустыню? – прерывает нашу возню и галдеж громкий крик вошедшего в дверь парня с заиндевелыми бровями, трудно различимого в дыму и паре. Полупьяная толпа пришла в движение. В помещении стало как будто еще темнее.
– Вот. Если Бог даст, и автобус как из-под земли возникает, – радуется кто-то.
– Крытый Камаз! Дадите с головы по шесть тысяч – за пять часов перебросим через пустыню.
Поднимается шум.
– За наши легкие, простуженные в кузове? – пьяно хохочут в одной из компаний.
– Поехали! Только давайте по пять! Вот здесь только нас уже двенадцать. У вас же не автобус с отоплением?
– По пять не можем. Все уйдет на бензин. Кто не хочет, пусть ждет автобуса с отоплением. По шесть повезем. А так, можете утром ехать поездом. Будете дома только после Нового года.
Все замешкались. Желание встретить Новый год с близкими было то, самое уязвимое, тонкое, на что грубо, но умело надавил шофер Камаза. Артык с недоеденным бутербродом с колбасой в руке растерянно смотрел на водителей. Сзади люди начали собирать вещи. Рахим посмотрел на меня, потом на Артыка и поспешно поделил остаток водки на три пиалы:
– Поехали, Артык. Не здесь, а в машине будем спать. Была – не была!
– Будет очень холодно, Рахим ака. Не дай Бог, если случится что… в пустыне, говорят, и мобильники не работают, – слабо пытаюсь отрезвить их.
– Будем дома до того, как закончится подогрев водкой, – твердо заявил он после очень короткого раздумья. – Поехали, очень соскучился по детям. Да еще завтра день рождения жены.
– А у меня день рождения матери… Говорят, после окончания действия водки холод чувствуешь вдвойне сильнее… А если случится что: сломается машина, или собьемся с пути и заблудимся?! – как будто сам с собой говорит Артык.
– Э-э-э. Поднимайтесь, видишь, все уже на ногах. Один что ли хочешь остаться здесь? Если сломается – вон сколько мужчин – толкнем. Вот наш новый братан Шухратвой тоже с нами. Так?!
– Так, – киваю я.
Захмелевшая толпа, поддерживая друг друга, движется к двери.
– Сулув опа, еще пару бутылок. Если по дороге Артык начнет коченеть, буду его разогревать. Его же надо доставить в объятия жены тепленьким.
За дверью нас встречает колючий холодный воздух пустыни. По трассе с ревом несутся большегрузые фуры и автобусы с ослепляющими глаза фарами. По краям площади тускло светятся огни полностью накрытых целлофаном ларьков. Как они держатся там на таком холоде?.. Сую голову в один из них и вижу Олмагуль, недавнюю грозу бомжей и бродяг. Она при свече слушает радио – «Ночи лунные, ночи лунные… Примите наш поклон, ночи лунные».
– Заходи. Хотела отправить тебя к себе домой, не пошел. Видишь, как похолодало. А этого Пашу я опять пожалела. Приютила его. Так этот идиот вернулся обратно. Наверное, дома водка кончилась.
Теперешний румянец от холода ей очень шел.
– Решили ехать, зашел попрощаться.
Она начала растерянно поправлять платок. Тревожно посмотрела на меня, как на родного.
– Автобус что ли приехал?
– Крытый грузовик. Двадцать-тридцать парней решили ехать.
Красивое лицо женщины внезапно помрачнело. Быстрым проворным движением высунувшись из целлофана, она посмотрела на небо. От нее пахло свечами.
– Думаешь, что говоришь? Когда машина едет, становится раз в десять холоднее. Окоченеешь или себе что-нибудь отморозишь. Этот дурачок Павлик, оказывается, тоже собрался ехать с вами?
– Я же не один. А шофер обещает за пять-шесть часов вывезти нас к Амударье.
Заметно нервничая, она начала наводить порядок на прилавке. Среди вещей своих подарков я не увидел.
– Сам знаешь. Я бы не поехала. Если потерпишь четыре часа, подъедет поезд – удобно, теплые вагоны.
– Не хочу отставать от спутников, – объясняю я. А в голове мелькает: может, остаться?
Оказывается, чтобы утеплить железный пол и борта, в ауле загрузили в машину соломы. Как только машину с открытым задним бортом подогнали к постоялой хибарке, все, расталкивая друг друга, начали забираться в кузов, чтобы устроиться, где потеплее.
– Поедем по старой дороге. Тогда доедем за четыре-пять часов.
Тут появляется Олмагуль с каким-то тюком в руках.
– Эй, чернобровый… Возьми это. С Пашей завернетесь в него. Сними свой галстук, натяни на себя что-нибудь теплое, если есть. Ты где Паша?
– А нам что, Олмагуль? Среди нас тоже есть чернобровые. Мы тоже хотим одеяло или тулуп.
– Здесь я, здесь, – кричит из темноты, видимо, Паша.
– У меня что, думаете тут цех одеял для всех вас? Каждый день тащусь сюда на повозке со всем своим скарбом, чтоб заработать. До свидания, Павлик. Где бы ты ни был, будь здоров.
– Спасибо, – говорю я разворачивая тюк. – Это похлеще, чем шкура арктического белого медведя. Спасибо. По возможности, обязательно верну.
– Будь здоров, – на ее ресницах блестела то ли слеза, то ли крупинка инея, а слова звучали с заметным надрывом.
Мощная машина с ревом тронулась. Нас обдало запахом едкого выхлопа и бензина. Несмотря на достаточный хмель, мы все проводим по лицу открытыми ладонями, с привычным: «аминь…»
Как только мы выехали в степь, в многочисленных щелях крытого борта засвистел холодный ветер.
– Ээ… что, всю дорогу теперь будем ехать под этот свист, – кашляет Рахим. – Тем более, когда человек двадцать выдыхают перегар. Водители обязаны были каждому из нас выдать по противогазу, – в ответ раздается развязный хохот…
Где-то через час кто-то кричит: – телефоны отключились, высвечивается: «нет связи».
– Брат, как ты? – спрашиваю у Паши.
– Привет, как ты сам? – отвечает тот фамильярно на «ты», как принято у казахов и каракалпаков.
– Ничего. Паша, как ты дошел до такого состояния? Женге говорит, что ты сын порядочных людей…
Мотор, своим рыком как бы пытаясь перебороть рев холодного ветра бескрайней пустыни, мчит нас в ее темные просторы. Очень скоро в голосах путников полностью исчезли нотки даже пьяной веселости. Холод острым ножом пронзал тело.
– Это длинная история. Налейте немножко, расскажу, – говорит Паша, подбирая ноги под тулуп. По легкому подпрыгиванию его тела от тряски борта понимаю, что он уже на этом свете не жилец.
– Какого черта его поить? Нужен вам его занюханный рассказ? – бормочет Рахим в полудреме.
На соломе нащупываю бутылки. Нахожу полупустую и сую в жадно дрожащую руку Павлика.
– На, пей сколько хочешь.
– Это все мне?
– Да.
В скрежете тряски кузова, свисте ветра пустыни еле слышно несколько глотательных увик,… увик,… бродяги. Бросив бутылку на солому, он замирает.
– Эй, товарищ Павлик Морозов, не спи. Рассказывай…
– Ух, где можно укрыться от этого холода? В холодильнике, наверное, теплее. Шухрат, дался вам его пьяный рассказ? – ворчит Рахим. – Хотелось бы знать, куда мы доехали?
– Наверное, в центр пустыни, Бог его знает, – отвечает кто-то.
Ветер воет. Машину, как мяч, подбрасывает на колдобинах.
– Какой негодяй посоветовал ему ехать по старой дороге, – продолжает ворчать Рахим.
Ветер пустыни завывал как стая шакалов. Если прислушаться, в шуме мотора улавливалось нечто напоминающее топот тысяч копыт скачущих по степи лошадей. Временами слышалось обрывочное полусонное, полупьяное: «О чем… Да…да», – Павлика. Иногда звучали вполне осознанные душеизлияния, которые постепенно превращались в пьяную дремотную дребедень.
– Моя мама – Роза Хасанова – родилась в этих степях. В Москве… во ВГИКе училась, там и осталась…
Видимо, Олмагуль неспроста горько причитала. Быть может, он действительно отпрыск достаточно благородных людей.
Вдруг, несколько раз судорожно дернувшись, машина остановилась. Затаив дыханье, все превращаются в слух. Со всех углов кузова слышатся причитания – о, Боже! Кто-то стучит по крыше кабины. Мотор заводится и опять начинает реветь.
– А что если водители заснули? – как бы сам себе говорит Артык.
– Потом родители разошлись. Я остался с матерью…. Ух-ху, как она мучилась воспитывая меня… В 1995 году во время съемок она скончалась от остановки сердца. Тогда мне было всего двенадцать. Меня отправили в степь, к бабушке… Недавно она тоже умерла… – Паша шумно сглотнул слюну, руками жадно шаря в соломе.
– В Москве я попал в капкан мошенникам, ух-ху… Они квартиру мою продали… Остался на улице. Начал пить… И вот брожу свободный, как ветер…
Он нашарил бутылку, где что-то еще оставалось.
– Эй, ты, «свободный ветер», полетай, если можешь. Алкаш, бездельник, негодяй. Ты хоть понимаешь, что из-за пьянства профукал трудами добытую квартиру матери?! Теперь тебе никогда не видать квартиры в Москве.
– Рахим ака, оставьте его. Ведь у всех своя доля и судьба.
– Да положил я на это! Если бы этот свободный ветер не пил, его судьба-доля были бы совсем другими.
– Паша, и куда ты теперь?
– В Питер… Там есть знакомый.
Его голос едва перекрывал рев мотора.
– А знакомый кто, тоже бездомный?
Опасаясь, видимо, очередного выпада Рахима, Паша немного помолчал. Потом послышалось:
– Бездомный, но он работает дворником. У него в подвале есть теплое место.
– Здесь тоже полно таких мест… Сколько тебе лет?
– Тридцать два… Да, но здесь постоянно: «Иди домой». Видели же…
– А там из дома, да? – вставляет Рахим.
Ветер усиливался. Чувствовалось, что машина с трудом пробивалась сквозь него.
– Вай… вай… Такой молодой… Я-то думал, что ему далеко за пятьдесят… Шухрат, если он не заткнется, выброшу его за борт. Шакалам на радость.
– Оставьте его, не берите грех на душу.
– Э, этого проспиртованного «свободного ветра» и шакал есть не станет. Отравится, – ворчит Рахим.
Павлик замолк. В машине становилось все холоднее. Тряска усиливалась. Ворчание Рахима и Артыка затихало. Мне казалось, что те, кто лежит ближе к выходу, замерзли, закоченели. Степной холодный ветер, как бы празднуя победу над людьми, барабанил по железному покрытию кузова, бил по бокам. Где-то в самой глубине степи, в объятиях непроглядной темноты упрямо ревела наша одинокая машина-богатырь… А в уютных домах едущих здесь мужчин, худо-бедно, но все же все по-новогоднему празднично украшено, накрыт стол. Домашние прислушиваются к шуму проезжающих машин:
– Иди, посмотри, может, папа и брат приехали? – говорят с надеждой…
Подползаю к двери борта. Слышу щенячье поскуливание Павлика. Смотрю в щель. Мрак. Очень далеко в стороне едва угадывается что-то напоминающее предрассветное зарево. В страхе откидываюсь назад. А что если от очередного толчка машины дверь откроется, и я выпаду… Замерзну, стану добычей шакалов.
– Боже всемогущий, все святые, молю вас. Ради наших детей и близких помогите доехать до дома живыми. Будь проклят ты, Рахим! Почему я тебя послушался и сел в эту машину… Приполз обратно и забрался под теплый тулуп, прислушиваясь то ли к стонам степного ветра, то ли к многострадальному реву мотора…
Лет десять назад я случайно оказался в одном купе с голубоглазой, цвета чистой озерной воды, стройной русской девушкой. Пообщались, выпили. Ночью, когда я проявил мужскую инициативу, она не выказала возражения… Мы отдались друг другу. Вагон любовно раскачивал нас. Это была моя первая близость с чужой женщиной… Почему я сейчас вспомнил это? Неужели это к чему-то недоброму?..
Проснулся от шумных криков, ругани. Машина стояла. Павлик мертвецки спал. Еще несколько путников сплелись, видимо, в крепком сне. Протирая глаза переполз через них и слез с машины. Сонные люди жались друг к другу от холода. У всех из носа и рта шел пар. Вокруг все серо-желтое, вдали белеют солончаки, мешаясь с примерзшим к земле тонким слоем снега, казалось, мы находились на самом краю земли, об ушедшей отсюда десятилетия назад цивилизации напоминала лишь заброшенная сорокаметровая вышка радиорелейной связи «Москва – Ташкент» и тянущиеся непонятно куда какие-то провода на покосившихся столбах.
Увидев настроение людей, понял, случилось что-то ужасное.
– Что мне мозги крутишь? Если не можешь, зачем взялся, сволочь!? Сейчас я тебе морду расквашу, – орал Рахим, за горло прижав шофера к двери кабины. Второй шофер сидел уже избитый, с растрепанными волосами, без шапки.
– В полночь, чтобы не заснуть от холода, сменил напарника. Наверное, задремав, свернул с дороги…
– Твою мать… слышите, не говорит заблудился, говорит свернул. Тебе что, жизнь двадцати пяти человек – игрушка? Пес!
– Почему не сознаешься, что ты возвратил нас в то же место, где взялся за руль. Тварь!
– Рахим ака, успокойтесь. Это сделано не умышленно. Давайте будем думать, как выбраться отсюда к людям. Давайте будем думать об этом, – пытаюсь я отвлечь Рахима.
Оба шофера были совсем охрипшими с красными от плача, бессонной ночи и усталости глазами. Ну и верзила Рахим кое-что на их щеках дорисовал.
– Осталось всего десять-пятнадцать литров бензина… Думал, залью на первой же заправке, – бормочет шофер.
– Ну как, залил да?
В ответ водители испуганно поворачивают головы во все стороны, вглядываясь в невидимую сейчас линию горизонта необъятной пустыни.
– Может быть, мы с напарником пешком поищем большую дорогу, – обреченно говорит шофер. – Если будем блуждать на машине, сожжем и оставшийся бензин…
– Об этом надо было думать раньше, – кричат сзади.
Протрезвевшие путники дымят сигаретами. Парень, сидящий в сторонке опершись спиной на колесо грузовика, как-то странно качал головой из стороны в сторону:
– Сегодня у меня свадьба… Сегодня у меня свадьба…
– Что???
– Это машина или какая-то психовозка? – орет кто-то.
Шум и галдеж немного стихают.
– Двадцать пятого декабря я должен был быть дома. Там, на чужбине, на вокзале на неделю заперли в каталажку. Отобрали паспорт, деньги, телефон… Поэтому, когда выбрался, решил ехать через Устюрт, чтобы успеть. Но попал именно в эту машину…
– Не стыдно тебе хныкать, мужчина? Еще говорит, что женится…
– Братан, не плачу. Все домашние считали, что мне нельзя верить, я считался необязательным. Вот теперь опять…
Рахим сидел в стороне, обхватив голову руками. Безжизненная необъятная желтая пустыня вселяла тревогу, граничащую со страхом. Вокруг нет ничего, с чем можно было бы соизмерить ее колоссальную распростертость. Как будто других понятий, кроме «пустыня», на Земле не существует. Перед этой стихией человеческая воля, ее возможности – ничто. Эта бескрайность поглотила все. В здешних местах свои каноны и мерки. Мерой всего была та часть пустыни, которую мы видели.
Раньше я считал себя способным на многое. Но перед могущественной природой я почувствовал себя песчинкой. Чувствовал, как кончики пальцев ног коченеют. Мои спутники, инстинктивно подпрыгивая, рысцой крутились вокруг машины, будто выполняя какой-то ритуал самосохранения. Я присоединился к ним.
– Или будем ехать, пока хватит бензина? – робко спрашивает шофер.
Подпрыгивающий круг вмиг замирает.
– Ну а дальше что? Кончится бензин – замерзнем как собаки. Телефоны же не работают…
Вой ветра усиливался. Слышны всхлипывания несчастного жениха. Он плакал горько, как ребенок, которого ненароком несправедливо обидел его же родной отец. Круг опять пришел в движение.
– Боже милостивый, за какие же мои грехи? – кричит кто-то за машиной.
– Ладно поехали. Остановишь, где увидишь саксаул и верблюжью колючку. Будем спасаться у костра. А сейчас, не теряя времени, справляйте нужду, – обреченно говорит Артык.
Люди молча расходятся по сторонам. Уже не до условностей и приличий.
Опять тронулись. Мне показалось, что теперь рев мотора сильно уступал реву ветра. При каждом очередном его порыве у всех замирало сердце. Все понимали: остановка машины – смерть… Неужели наши безжизненные тела останутся в этих местах… Да не может быть!
Я все не хотел признавать безнадежность нашего положения. Не допускал мысли, что нас, замерших, здесь будут грызть дикие звери. Несмотря на то, что недавно на станции говорили, будто на днях волки и шакалы утащили много овец и коз из отар.
«Нас же много», – обнадеживал я себя, как будто к нам спешили вертолеты и машины спасателей. На самом деле, о том, что мы заблудились, не знали ни там, откуда мы выехали, ни там, куда мы должны были приехать. Мало того, сейчас ни в одной спасательной организации вообще никому нет дела до нас. Везде готовятся к празднику…
Где-то через час наша машина, дернувшись несколько раз, остановилась. Мотор замолк. Несколько человек спрыгнули с борта. А я сорвал чудом сохранившийся пшеничный колос, найденный в соломе, и с большим удовольствием начал жевать зерна, наслаждаясь вкусом хлеба. Павел дополз до края борта и то ли спрыгнул, то ли вывалился наружу.
– Это дорога на Питер… – услышали мы снизу, с земли. Но бред бродяги никого уже не рассмешил.
– Это Москва… Москва. Алкаш, ты уже приехал, – ответил кто-то.
Все разбрелись в поисках чего-нибудь для костра.
– Далеко не уходите. Найдете что можно сжечь, тут же возвращайтесь. Видите, что вокруг творится. Заблудитесь! – кричал Артык.
А вокруг свирепствующий в песчаной мгле ветер поднимал с серых просторов земли все, что могло двигаться – обрывки камыша, шары перекати-поля... Мои спутники ходили согнувшись в три погибели под холодным ветром и осознанием своей участи. Водители, совсем сгорбившись под тяжестью своей вины, притащили кожаные сиденья кабины, пытаясь соорудить из каких-то кусков материи укрытие от ветра, подперев их изогнутыми ветвями саксаула. Запах бензина и машинного масла, исходивший от этих тряпок, сейчас был приятен как напоминание о другой жизни, от которой мы были оторваны.
Несколько человек вернулись с охапками для костра. Его удалось разжечь, с большим трудом отгораживаясь от вездесущего ветра.
– Сколько нас было? Двадцать три? Почему сейчас двадцать два? Знаете, кого нет?
Все начали искать своих близких, соседей-спутников.
– Я не вижу Эрназара. Но он много раз пересекал пустыню… Он сейчас вернется со своей охапкой…
Один из водителей обратился Артыку: – Мы с напарником попытаемся выйти на большую дорогу.
Все насторожились. В этот момент даже ветер изменил направление, как будто стараясь узнать, что собирается делать эта жалкая кучка людей.
– А где она, твоя большая дорога?
– Мы надеемся, что Бог выведет нас на нее.
Рахим и еще двое верзил угрожающе встали на ноги. Но Артык остановил их.
– Как Бог показал вам дорогу, мы уже увидели… Вот и сидим посреди пустыни, ожидая смерти.
Водитель умоляюще посмотрел на Рахима.
–Теперь мы ничем не отличаемся от вас, пассажиров… Если останемся здесь… – он запнулся, опасаясь непредсказуемой реакции путников. – Только Богу известно, где мы находимся… До полной темноты нужно найти большую дорогу.
– А, пусть идут. Все равно у них ничего не выйдет. Что, тот ушедший вернулся? – махнул рукой Рахим, имея в виду Эрназара.
– Заткнитесь, Рахим ака. На станции именно вы подбили меня на эту авантюрную поездку. Теперь, когда дело уже сделано, терроризируете водителей. Что вы за человек?.. – отворачиваясь уходит Артык.
– Мама… мама… – плакал за машиной завернувшийся в желтую куртку наш «Павлик-бомж».
– Мама… мама… прости меня…
Бродяга кулаками бил то по своей грязной голове, то по земле. Нельзя было понять, плакал он по маме или от алкогольной ломки, сотрясающей его тело. Он плакал, обращая свое обезображенное постоянной пьянкой лицо вдаль, где на горизонте вихрем кружилась песчаная пурга. А мгла пустыни безучастно и равнодушно шуршала в своей безраздельной тысячелетней грусти.
– Что Паша, наконец-то вспомнил маму? – горько посмеялся кто-то.
Водители, обреченно сгорбившись, покидали нас. А Эрназара все еще не было. Быть может, и он где-то ищет большую дорогу? Толпа смотрела вослед водителям, но делала вид, что не обращает на них внимания. Всех объединяло ощущение, что те пытаются вырваться из этой беды, а мы, все, кто остается, обречены.
Из-за заднего борта машины слышался надрывной плач Паши:
– Проклятые места. Ненавижу, ненавижу… Эту степь, проклятый ветер, бессмысленное небо. Не хочу жить. Мама, умереть хочу… пить хочу.
Всем хотелось пить. Кто-то швырнул мобильник в тлеющий костер. Жест отчаяния… Дрова кончились. Да если бы они и были, желания поддерживать огонь ни у кого не осталось. По мере приближения подкрадывающейся со всех сторон тьмы, путников охватывало безнадежное уныние. Надежды на возвращение шоферов таяли. Все заползли в кузов, в солому. Но сейчас и она была холодная как все вокруг.
– Эрназар так и не вернулся?!
– Он, наверное, заблудился, возможно, замерз, либо стал добычей волков.
– А шофера как?
– Если вышли на большую дорогу, наверное, вернутся. Если заблудились… Храни их Аллах.
Снаружи сквозь шум ветра временами доносилось что-то похожее на человеческий крик или плач.
– Кто-то плачет что ли? – говорю я в темноту.
– Неужели Эрназар вернулся? – отвечает кто-то.
– Самки волков по ночам воют так на луну, – голос из другого угла.
Все опять замолчали.
– Мама… аа, – пребрывисто доносится голос.
– Э, это же наш бродяга плачет, – узнаю я.
– А как он оказался снаружи, зараза?
Барабанят в дверь. Никто не решается двинуться.
– Откройте…
Может, это степные духи говорят Пашиным голосом? Но все же кто-то с трудом справляется с замершей задвижкой двери. Ворвался вихрь холодного воздуха. Успеваем увидеть луну между облаками. – Закрой! Закрой скорее! – заорали все.
– Сволочь Рахим вытолкнул меня за дверь, – мы видим Пашу в лунном свете как приведение.
– Где ты был, чтоб тебя шакалы съели?!
– Я думал в кабине будет тепло… Эта дура Олмагуль не дала водки и еды… Я голодный, как собака, – хрипит он.
– Мы все голодные… А этот еще имеет претензии к кому-то.
– Тихо… слышите, – говорит открывший дверь.
– Закройте скорее дверь, мои ноги закоченели. Боже, так я потеряю их.
– Тихо… Мне кажется, я слышу человеческий крик, – опять говорит открывший дверь.
– Помоги…и…и…те! – призывал отчаянный крик, растворенный в воющей стихии пустынных просторов и неба.
– От страха мы все скоро умом тронемся в этом железном ящике…
– Вы что, уже тронулись что ли? Слушайте, это же шакалы и волки воют.
– Откуда здесь волки? Что они на людей что ли охотятся? Их давно уже нет.
– Есть, потому что здесь все еще сохранились небольшие стада сайгаков, – гаркнул кто-то очень убедительно.
– Значит, они чувствуют нашу обреченность?... Или они уже кого-то…
Все разом поняли, что тот, кто у двери, имел в виду шоферов и несчастного Эрназара.
Со скрежетом открылась и тут же с грохотом закрылась дверь кабины грузовика.
И тут мы услышали отчаянный, скорее звериный крик: «А-а-а!» и удары чем-то железным по кузову грузовика.
– Это же Рахим! Надо спуститься, наверное, что-то случилось.
Спустились только мы с Артыком… Все были в оцепенении от страха. Как только мы спрыгнули, мимо нас проворно пронеслись три-четыре крупные серые тени. Выглянувшая в очередной раз луна молочно освещала нашу беспомощно застывшую машину. Совсем недалеко слышалось свирепое рычание хищников и смутно виднелась тень отчаянно отбивающегося от них человека. Мы слышали его тяжелое дыхание и глухие удары железа о тела хищников.
– Рахим ака! Рахим ака! – начал орать Артык.
– Возмите что-нибудь железное, давайте быстрее сюда! – заревел Рахим. – Вашу мать… что стоите как истуканы!?
Из машины нам сбросили какие-то подпорки для кузова. Ими мы начали барабанить по металлической обшивке, чтобы грохотом отпугнуть стаю. Потом Артык бросился к Рахиму… Я не решился.…
Вдруг, перекрывая шум ветра и сотрясая пустыню, раздался мощный сигнал нашего Камаза. Мощный рев в миг разогнал свирепую свору. Сигнал звучал как отчаянный «SОS» всему миру. Огибая меня, неслись серые тени. Я понимал, если очередной волк вцепится мне в горло, у меня не хватит воли бороться за жизнь.
Рахим и Артык тяжело дыша почти волоком тащили что-то темное и продолговатое.
– Убили?… Волк, да? – восторгаюсь Рахимом.
Но они почему-то молчат. Когда ношу положили у машины, я наклонился и с ужасом увидел, что это человек. Невольно отступил, никогда не видел мертвого тела так близко.
– Несчастный… Почти добрался до нас. Лунный отблеск крыши кабины, видимо, привлек его к нам. Наверное, кричал, звал на помощь… А мы… Когда я пробился к нему, он еще дышал… Волк страшное животное… Жертву держит мертвой хваткой, пока не задушит... Несчастный погиб, почти дойдя до нас. Наверное, кричал, звал на помощь, – хрипло бормочет Рахим в изорванной окровавленной одежде. – Наверное, он двигался следом за нашей машиной на лошади или на повозке. А лошадь, почуяв стаю, рванула в степь.
Издалека, как бы подтверждая свое присутствие, донеслось свирепое рычание стаи.
– А кто он?
– А какая разница? Что будем делать с телом? Оно еще теплое. А эти уже попробовали кровь… До утра не уйдут.
– Рахим ака… посмотрите, это же женщина! – я увидел на земле распущенные пышные волосы.
– Женщина? Ты что совсем тронулся? Откуда здесь женщина?... А?... На самом деле женщина. О, Боже!..
Окружив женщину, склонившись, смотрим, и каждый пытается понять, откуда она взялась здесь?
– Рахим ака, – теперь, после этой кровавой схватки с волками, он для меня стал героем, – это не та женщина, Олмагуль, со станции, которая бросила нам тулуп?
– Неужели она? – все больше наклоняясь к безжизненному телу, удивляется Рахим. – Неужели она тоже заблудилась? Она же хорошо знала, где ее аул… Хотя, при таком ветре… А ну позовите этого Пашу. Он ее хорошо знает.
– О, Боже, она же говорила, что приезжает на повозке издалека… – вспоминаю я.
Паша появился сразу же. К удивлению всех он был ожившим и каким-то возбужденным:
– Как я спас всех вас, а? Разогнал сигналом всю эту стаю тварей, а? – радовался Паша, как ребенок.
– Паша, молодец! Теперь посмотри сюда – эту женщину узнаешь? Ты же был у нее дома?
– Какая женщина? Разве в кузове была женщина?
– Ээ, не крути… Эта вчерашняя женщина со станции? – спросил Артык, указывая на тело.
Уставившись на нее, Паша на глазах начал трезветь.
– Да… да…она, что с ней?
– Остальное не твое дело, зараза, – грубо оттолкнул его от тела Рахим.
– Боже мой… – теперь Паша заплакал как ребенок.
– Ты разве Бога знаешь? Где бы ты ни появился – везде несчастье.
– Возьмем на крышу кузова? – спрашивает нас Артык.
Кто-то высунул голову из кузова:
– Что тут у вас происходит?
– Ничего!
Вой и рычание степной стаи становилось все громче.
– Не слышите? Они, когда голодны, даже на деревья лезут, – предупреждает нас Рахим.
– Ну, тогда в кузов?
– Ты что говоришь – к этим женоподобным трусам?
К этим «трусам» он, конечно, причислял и меня.
– Разве согласятся лежать с покойником. Тем более, если узнают, что тело из пустыни. Их кондрашка хватит. Лучше давайте в кабину.
Артык с Рахимом и я уложили несчастную в кабину. Вернулись в кузов. Рахим остался с ней, один…
– Что не говори, у Паши хватило ума и воли, чтобы добежать до кабины и нажать на сигнал… Русский есть русский, – бормочет Артык.
Я, как мог, завернулся в тулуп Олмагуль, закопался в солому. Но холод все равно продолжал проникать внутрь, заполняя собой все клетки тела.
Почему она оказалась здесь? Ведь именно здесь пустыня так необъятна! Смутное ощущение какой-то связи этой трагедии именно со мной охватывало все мое существо.
– Не закоченели еще? Паша, ты жив? – вопросами пытаюсь приободрить, наверное, самого себя.
Никто не ответил. Будто мой хриплый голос был полностью поглощен холодным металлом кузова. Чувствовалось, как ветер опять набирает силу. Наш Камаз раскачивало, словно детскую игрушку. Клонило в дрему… Привиделся мой уютный, теплый кабинет… какие-то аппетитные блюда на столе, откуда-то доносится родной аромат румяных лепешек…
– Нет, не хочу умирать так… не хочу…
Совсем рядом раздался жуткий звериный вой. В страхе открыл глаза. По крыше кузова кто-то часто ступал, царапая металл острыми когтями.
– «Ууу… ув, запрыгивайте сюда, подо мной прячется сытная добыча», – будто бы звал стаю вожак.
Никто из лежащих не шелохнулся… Я чувствовал себя совсем одиноким.
«Помоги, Боже, помогите все святые…»
Я беспрерывно молился Богу и глотал слезы, мгновенно превращающиеся в ледяные шарики.
Вдруг вспомнил Рахима: «Боже, не допусти, чтобы он с каким-то обрубком железа снова кинулся на стаю». А стая кружила вокруг машины с голодным рычанием, недовольно урча и повизгивая, будто уже делила добычу.
Вожак царапал железо, пытаясь прорваться к добыче. А я со страхом ждал, что после очередного удара обшивка порвется. Часть стаи с грохотом запрыгнула на крышу.
Сквозь этот грохот я едва слышал, или хотел услышать, очень далекий, но так ласкающий слух, натужный гул тепловоза, тянущего утренний поезд, спешащий к станции Устюрт с северо-запада. Где-то, вроде, послышался ружейный выстрел… Всех, кто свирепствовал на крыше кузова, как ветром сдуло. Только мягкие прыжки на землю, и…
Я ощущал сильный жар, взмок до седьмого пота в этом холоде. Двухдневное бессонье брало свое. Последнее, что я слышал, был мой же бред:
– Прощайте, мои мечты… прощай, мой уютный дом. Прощай, Олмагуль… Я думал, что я не виноват в твоей смерти. Но теперь я понял – женщина, отдавшая тулуп незнакомому человеку, могла пойти на все, чтобы спасти его от смертельного холода в этой темной страшной пустыне. Прощай, Ольмагуль, возможно, скоро увидимся. Но я не хотел твоей смерти…
Дальше я перестал слышать и себя. Возможно, то были последние проблески мысли, агония, жаждущая взаимности душ.

перевод с узбекского А. Фазилова

• Назад
• Вперёд