Нортухта Клычев. Опора (рассказ)

Поведай о себе, кто ты?
Рауф Парфи

— Аяджан, позвольте привести завтра вашу невестку!— Фарман глядел на мать со страхом и надеждой. Прийти ей, аяджан?
Матушка Пошша медленно обвела взглядом четверых своих взрос-лых детей. Трое застыли возле нее, настороженно-враждебно устави-лись на брага. Да и у самой вертятся на языке злые, колючие слова... О аллах, что теперь будет?! На глаза невольно навернулись слезы. Семья, мир ее, прежде огромный, как небо, стал теперь тесным. Неужто распадется, разлетится все, словно тополевый пух под порывом шального ветра?! Как вынести это?!
О аллах милосердный, за что ты караешь ее? Разве мало того, что хвори да злые недуги исподволь точат немощное ее тело? Видно, мало, коль обрушил ты еще столько бед и невзгод на несчастную ее голову... Ах, забыть бы все, махнуть безразлично рукой! Закрыть бы глаза, улететь в отчий край... Уехать... А свекровь? Как она, бедная, останется тут одна, без нее? Нет-нет. и думать нечего! Но как же ей быть? Как отыскать то, что сделает их всех снова крепкой и дружной семьей?
Не зря Фарман именно сейчас пришел, именно сейчас опять начал упрашивать. Все они нынче здесь в родном доме вся семья собрались возле матери. Сам Фарман, старший брат его Бахрам и сестры Барно и Диловар — одна самая старшая, другая самая младшая в семье. Вот они, все тут, окружили ее, Пошшу-ая. ждут, что ответит она в этот раз.
Как упрашивал он, умолял в скорбный день похорон! И потом, когда поминали отца — на седьмой день, на двадцатый... Не тронули слезы и мольбы ни ее, ни Барно, ни Бахрама. «Ни за что!»— так сказали они, так сказала она.
Завтра сороковины — главный день поминальный. Что ж ответить ему?
Матушка Пошша смахнула слезинку с ресниц. Словно не в силах сносить больше упорного, требовательного, молящего взгляда сына, опустила голову. Тяжкий вздох прозвучал в тишине.
Диво дивное — умер старик ее, Гаджи Давлят, и как будто рухнуло все. Опустело, осиротело родное гнездо. Видно, он-то и придавал ему крепость и жизнь - или не догадывалась она о том раньше? Нет, дога-дывалась, знала, но не чувствовала этого с такой силою, как сейчас, когда нет уж его. С каждым днем, отделяющим час, когда покинул ее старик этот мир, ушел той дорогой, которой не возвращаются,— с каждым днем все тесней для нее просторный дом. все больше похож на немую могилу. Оттого, знать, и тяжко так, оттого и не может она найти себе места, мечется, как верблюжонок, потерявший свою мать-верблюдицу, не знает, куда деться от бесконечной боли, от сжигающего сердце огня.
Снова вспомнилось ей, как боролся со смертью неугомонный Таджи Давлят восемь месяцев кряду боролся!— но не выдержал, сдался костлявой.
Вот уж сорок дней завтра, как плачет она — и все не может выпла-кать свое горе, смириться с утратой. Лучше бы последовать ей за умершим — но трудно, ох, трудно живому пойти той дорогой.
...Что же ответить все-таки сыну, сыночку, кровинушке? Вот он стоит перед нею и ждет материнского приговора. Страх и надежда смешиваются во взгляде. Что ей делать? Она будто меж двух огней. Сказать, что отцовское слово свято и не смеет она нарушить его? От-ринуть невестку... а с нею и сына? Как знать?.. Кто поручится ей, что уже завтра, после сороковин, или после годового плова не разлетятся, не разбегутся ее дети в разные стороны, не позабудут святые узы родства? В наше время так легко распадаются они! Кто поручится? Фарман, не выдержав напряжения, пошевелился, заерзал на курпаче.
— Так можно, мама, я с нею приду?— сглотнув слюну, спросил хрипло.
Матушка Пошша осторожно взяла пиалу с давно уж остывшим, подернувшимся пленкой чаем, поднесла к пересохшим губам, подер-жала. Но так и не выпила, медленно поставила обратно.
— Фарманджан, сынок, милый!— произнесла она с тяжким вздо-хом.— Ну неужто не мог ты, не спрашивая нас, не обращая внимания на наши слова, сам привести жену в день, когда выносили табут? С плачем, слезами, с горестным криком «Отец!» переступила бы она порог нашего дома — и разве кто осмелился бы прогнать ее?
— Я! Я бы осмелился,— выпалил вдруг Бахрам, нахмурив густые брови.— Не впустил бы ее! И никогда не впущу!
— И я!— Барно вскинула голову, сверкнули ее глаза:— Пусть попробует, погляжу, как она войдет!
— Младшая, Диловар, — молча налила пиалу чая, протянула Фарману. Он благодарно посмотрел ей в глаза и, словно не услышал слов старших, обратился к матери, сказал, волнуясь:
— Мама, вы тогда уже выгнали со двора одну мусульманку. Не-ужели с невесткой своей поступили бы так же?
— Молчи, дивона!— сразу вспыхнул Бахрам,— Совсем спятил, наверно?
— Он давно свихнулся,— буркнула хмуро Барно.— Из-за него отец и скончался раньше времени, все переживал за своего баловня!
Мама правильно тогда поступила, Фарман-ака,— тихо сказала Диловар,— И я гоже выгнала бы. И вы, я знаю, так же бы сделали. Кровь прихлынула к лицу Фармана.
Да, все равно... Правду сказала сестренка. Поделом досталось тогда соседке. Прогнала ее матушка как собаку, с позором, хоть и упраши-вала та, умоляла простить. Ох и зрелище было! Ну и дела в этом мире — одни зрелища! Зре-ли-ща!..
В тот вечер, когда вся их семья горько рыдала, оплакивая покой-ника, в соседнем дворе взревели вдруг карнаи, залились в веселой сва-дебной песне сурнаи, зазвенели, зарокотали бубны — да так, что в семи махаллях было слышно... Они все даже плакать перестали, засты-ли на месте, потрясенные.
Что ж это, аллах всемогущий?! Где это слыхано? И это — соседи?! Вот она, истинная цена человеческим отношениям! Коротка, видно, намять на доброе у людей, велика и черна их неблагодарность!
И разве не матушка Пошша, еще в давние, голодные и холодные годы, выручала своих соседей, делилась последним?
Да и потом — ведь соседи вечно были в нужде — не она ли носила их сыну совсем еще хорошую одежду Бахрама и Фармана? Тому самому сыну, что сейчас веселится, облаченный в дорогой жениховский чапан?
О аллах, как ты смотришь на это?!
Где священный обычай, где хваленое уважение к чужому горю? Сосед, почтенный старик, опора семьи, лежит бездыханный пред гроз-ным ликом вечности — а у них пир горой! Свадьба!
Как только матушка Пошша пережила тогда все это?! Обезумев от обиды и горя, она изо всех сил била себя в грудь, взывала к небесам, просила себе смерти.
Свадьба гремела, заглушая ее вопли.
К соседям отправился старший, убеленный уже сединой Бахрам — просить, чтоб не будоражили криком и музыкой всю округу.
Вернулся Бахрам как побитый. Соседка заявила, что женит сына раз в жизни, не как некоторые, и что бы ни случилось, она не может, не хочет порушить веселье — у ее сына и невестки должна быть самая лучшая свадьба.
До самого утра развеселая свадебная «Охай боли», исполняемая во всю мочь наемными певцами и музыкантами, сливалась с горьким плачем и стенаниями матушки Пошши.
Когда поутру во дворе Таджи Давлята собрался народ отдать усоп-шему последнюю дань, появилась и соседка. Громко плача, подбежала к застывшей от возмущения матушке Пошше, проворно склонилась, прижала к глазам подол ее платья, принялась соболезновать:
Ой-ой, матушка, лишились мы своего отца-покровителя! Лучше б сами умерли вместо него... Не обижайтесь на нас, матушка...
Пусть умрет твоя матушка!— яростно сверкнула глазами опом-нившаяся Пошша-ая и рванула из рук ее свой подол.— Да простит мне создатель — не будет тебе милосердия, пока живу я на этом свете! Вон со двора, бесстыжая!
Ой, матушка, простите нас. глупых.— взвыла перепуганная соседка.— Мы не хотели... не думали... слишком поздно узнали... не-возможно было отменить. Простите, простите нас, матушка!
— Аллах простит! Уйди, не мозоль тут глаза!— Пошша-ая резко повернулась, приказала Бахраму:— Проводи эту... бесстыжую за ворота. И мужа ее сюда не пускай. Найдутся и без него люди, не оста-вят носилки с телом твоего отца на земле!
...Фарман сидел багровый, не смея поднять глаза.
Матушка Пошша тихонько всхлипывала, вновь переживая тот день.
«Ах, сынок, сынок,— шептала она про себя, горько покачивая голо-вой,— Разве ж можно то сравнивать? Жена твоя — сама но себе, но ты-то не чужой ведь нам. Фарманджан! Не оторвать от сердца дитя свое... Привел бы ты ее тогда — и я, и брат твой, и сестра волей-неволей смирились бы с судьбой. Может, и обиду свою уже забыли бы. А теперь — поздно, сынок! И соседку тут ты не вовремя вспомнил. Не вовремя».
Матушка Пошша вдруг перестала раскачиваться, выпрямилась, грозно глянула на сына.
— Послушай-ка. Фарманджан!— с силой проговорила она.— Если ты когда-нибудь ответишь на приветствие тех подлых, бездушных людей или сам поздороваешься, не будет тебе отпущения грехов ни на том, ни на этом свете! И еще знай, что даже в такой горестный день хватило у этой проклятой твары подлости упрекнуть, что ты дважды женился! Спроси у брага, если мне не веришь...
— Простите, мама, не подумав напомнил о ней... сорвалось с языка... покаянно бормотал Фарман.
— «Сорвалось»!— передразнила взбешенная Барно.— Ты что, маленький? Слышал ведь, как они издевались над нами до самого утра!
Фарман исподлобья взглянул на сестру. Да помнит он. все помнит! Сам эту соседку видеть с тех пор не может. А заговорил о ней... Надеял-ся. мать скажет: «Они нам чужие совсем, а твоя жена все-таки родная, сынок! Приводи». Не сказала... Хоть отец и простил их, его и вторую его жену. А мать вот гак и не смогла, не захотела преодолеть враж-дебности к его Надире. Может, из-за того, что у нее был ребенок?
Чужой ребенок?
Господи, да сколько же можно?! Ведь сказал же отец перед смертью: «Прощаю!» Правда... сказать-то сказал, а вот понять — он. любимый отец!— так и не захотел. А ведь была же у Фармана причина, и веская причина, чтоб не жить больше с постылой женой, предательницей семьи. И отец его, мудрый, справедливый отец, знал об этом.
Перед глазами словно живой встал отец как тогда, два с полови-ною года назад, во время их мучительной ссоры.
«Что есть у меня, кроме уважения людей, которое заслужил я всей своей честной жизнью? внушительно говорил отец. Я не раз повторял уж тебе — отступись! Не позорь отца! Ты подумай, сорок пять лет почти, как я начал трудиться, и ни разу за эти годы мое имя не было предметом пересудов. Каково будет мне услышать теперь, на склоне дней, что сын Таджи Давлята бросил законную жену, связался с какой-то соломенной вдовушкой? Прошу тебя, сынок, выбрось из головы эту вертихвостку! Так я говорю, мать?»
«Ох, приворожила его эта чертовка, вскружила голову!— запричи-тала Пошша-ая.— Никакие молитвы не помогают! Я уж ему, отец, и так и этак внушала, сил моих больше нет. Чтоб у нее глаза ослепли! Ну, скажи же, сыночек, скажи отцу, что забудешь ее!»
«Отец, вы же мудрый человек, почему не хотите понять меня? Не могу я больше жить с этой предательницей! Ведь она всех нас обманывала, тайно таскала записки Дили Равшану, и ей — от него! Это же самое что ни на есть подлое сводничество!»
«Оставь в покое сестру и Равшана, забудь! Мы простили их, прос-тили и невестку — прости и ты».
«Чего же ты хочешь? Чтобы дочурка твоя, наша внучка, мыкалась но чужим людям, а ты в это время будешь ту, вне закона рожденную, лелеять?! Не бывать тому! Не надейся, мы не выгоним твою жену на улицу. Она вместе с дочкой останется здесь!»
«Ну, что ж... Тогда знайте — ноги моей больше не будет в этом доме!»
«Неблагодарный! Опомнись, покайся сейчас же!
«Я не мальчик, отец. Мое слово твердо».
«Так убирайся! Вон из моего дома!.. Нет, стой! Подожди... Запомни — уйдешь сейчас, ворота закроются за тобою навеки! Жив я буду или мертв — больше ты сюда не войдешь. Все. Жена твоя останется с нами. Выбирай».
Два с половиной года не решался Фарман приблизиться к родному очагу. Жена вскоре, забрав с собой дочку, ушла от свекра со свекровью, навсегда покинула дом. Где они, Фарман не знал.
Потом пришла эта горькая весть отец в больнице, в тяжелом состоянии. Фарман сник. К дому он по-прежнему подойти боялся. Старшие сестра с братом, отвернувшиеся от него по примеру родите-лей, не пустили бы... Только Диловар иногда потихоньку встречалась с ним, рассказывала об отце.
Узнав от нее, что отцу стало хуже, он решился пойти в больницу.
В коридоре наткнулся на родных. Испугался, хотел незаметно про-шмыгнуть в палату. Его заметили, не пустили, сердитым шепотом велели убираться. Лица у всех были скорбные, напряженные. Мать плакала. Потом Барно все-таки сжалилась, накинув халат, прошла в палату и вскоре вышла. Отводя глаза, сказала:
— Завтра зайдешь.
Фарман, еле сдерживая слезы, медленно пошел к выходу.
Наутро, захватив тщательно укутанную баночку с приготовленным Надирой куриным бульоном, он снова отправился в больницу.
У дверей палаты стоял Бахрам с красными от бессонницы глазами.
Сказал, что отцу совсем плохо, предстоит операция. Банку с бульоном забрал, обещал передать. Но к отцу его так и не пустил, сказал — волноваться нельзя.
После операции отец вроде бы начал поправляться. Теперь Фар- мана, наконец, пускали к нему, но ни одного слова от отца он так и не добился. Обрадованные улучшением его здоровья, родные уже не находились безотлучно возле больного. Все были уверены, что отец скоро выйдет из больницы. Один Фарман теперь дневал и ночевал у его постели, словно предчувствовал беду.
Однажды, после полудня, руки отца вдруг зашевелились, пальцы заскребли одеяло. Все тело забила дрожь. Перепуганный Фарман подался к нему. Беспомощный, жалкий взгляд отца впервые остано-вился налицо сына. Губы, казалось, силились что-то сказать. Каким-то судорожным жестом он поманил к себе Фармана, показал головой — подними. Фарман осторожно обхватил исхудавшие плечи, начал при-поднимать. Вдруг отец невнятно прохрипел какие-то слова — то ли «теперь уже поздно», то ли «теперь уже прощаю»,— Фарман не мог бы с уверенностью сказать что. Потом все кончилось, кончилось на его глазах.
Фарман долго не мог поверить в случившееся — все произошло так быстро. Бережно опустил он ставшее вдруг тяжелым тело отца, со страхом вгляделся, пытаясь отыскать признаки жизни. Отец не шеве-лился. Грудь Фармана пронзила боль. Ему вдруг захотелось, чтобы небо рухнуло прямо ему на голову, раздавило, уничтожило... Судорожно всхлипнув, он наконец опомнился.
Дверь тихонько открылась, вошел зять, Равшан. Фарман зарыдал, кинулся ему на грудь.
— Равшан, Равшан,— бормотал он сквозь слезы,— отец что-то сказал перед смертью... я не понял... Как узнать?.. Поздно, теперь уже поздно... Ах, Равшан!
— Он сказал? Это же замечательно! Он простил тебя, простил, не сомневайся! Конечно: «Теперь уже прощаю»! Слава богу...
Ах, если бы он сам был как же уверен в этом! Или... все-таки прос-тил отец своего непутевого сына?
Отец... так и ушел ты, до самого смертного часа не желая понять родного сына, плоть и кровь свою. А он сам-то, Фарман? Он разве простил? Так ли уж велика была вина жены? Он ведь тоже ничего не желал понимать. Почему? Почему так трудно людям понять друг друга? Вот и отец, такой мудрый, добрый, родной — только в самый последний свой миг нашел в себе силы простить... Господи, почему он не сделал этого раньше? Как теперь рассказать о его прощении, чтобы поверили, подобно Равшану, и тоже простили?
...Если б еще не эта свадьба в вечер перед похоронами! Это было последней каплей. Как Фарман ни просил, как ни унижался перед родными все напрасно. И мать, и Барно, и Бахрам только приходили во все большую ярость.
— Вздумаешь привести, так и знай, ноги ей переломаю!— отрубил Бахрам.
— Ты теперь и мать допечь хочешь?— закричала Барно и начала царапать себе лицо.— Нет! Нет! Не бывать этой ведьме на нашем дворе!
Но Фарман не унимался. Снова и снова приходил, упрашивал родных, терпел унижения, но так и не добился успеха. На каждые поминки — на седьмой, на двадцатый день — приносил огромные блюда с казы, самсой и богурсаками, приготовленными Надирой, политыми ее слезами,— а ее привести не мог.
Теперь — все! Если и завтра, на сороковины, не получит Надира позволения прийти в дом его родителей,— он уйдет навсегда. Никогда больше не отворит он двери родного дома. Еще раз, последний, попро-бует он переломить упрямство родных, раскроет перед ними душу и хватит. Не согласятся — все. конец!
Сам испугавшись злости, с которой он это подумал, Фарман почти простонал:
— Мама, ну что ж вы молчите?! Ведь вы знаете, отец перед смертью простил мне вину!
Пошша-ая не откликнулась. Она сидела, печально покачивая голо-вой, устремив взор на сложенные на коленях руки. Вместо нее отве-тила Барно:
— Вот что, братец,— тихо и зло сказала сестра,— нечего наседать на нас! Не делай сам себя лишним в этом дворе.
Фарман замер. Это что же хочет сказать сестра - что они его выгонят, что ли? А ведь она, пожалуй, осмелится. И ничего не поде-лаешь — самая старшая в семье, после матери, конечно. И к тому же всегда отца слушалась. Л мать молчит.
— Прошу вас, подождите, апа, с трудом выдавил он сразу севшим голосом. Повернулся опять к матери, вздохнул поглубже, превозмогая волнение, проговорил резче, чем следовало: Последний раз спрашиваю — прийти или нет вашей невестке?
Наступила гнетущая тишина.
Пошша-ая все не поднимала головы. Мысли ее неслись стреми-тельно... Что ответить? Как поступить? Нарушить священную волю покойного? То ли простил муж Фармана, то ли нет — этого же никто не слышал. А ей он сказал ясно: «Не пускать на порог эту стриженую!» Это все слышали. И еще одно сказал это слышали только она и Барно... Ох, нет, лучше забыть про это, не дай бог Фарману сказать! Он и без того весь извелся. Жалко его... Но если возьмет она на себя грех, нарушит завещание мужа не взбунтуются ли остальные ее дети? О аллах, что же делать, чтобы родные души снова зажили в мире и согласии?!
— Ты перестанешь, наконец, изводить мать?!—заговорил, ощерясь. Бахрам.— Запомни, если и удастся тебе ее сломить, все равно — мы не пустим в дом твою жену!
Фарман, вздрогнув, резко взмахнул рукой, словно отметая брата.
— Да не вмешивайтесь вы! крикнул с досадой.
— Что-о-о?! От гнева глаза Бахрама чуть не вылезли из орбит.— Это ты со мной так?! Не будет по-твоему! Не будет!
— Бахрам-ака. ну зачем вы гак. примирительно заговорила Ди- ловар.— Разве жена брага нам враг? Ну, пусть она, бедняжка, придет.
— Наш отец умер из-за нее! - резко перебил Бахрам.— А ты сиди, помалкивай, тоже не ангел!
Диловар вспыхнула, спрятала лицо в ладонях. Она знала, в ранней смерти отца была доля и ее вины. Горько было сознавать это, ведь отцу едва за шестьдесят перевалило разве это возраст для мужчины!
И вот теперь Бахрам всколыхнул, взбудоражил таившуюся в глубине души муку.
— Вы, ака, лучше бы своей жене скомандовали!— Фарман тоже закусил удила.— А то она бродит у вас где-то, как бесхозная...
— Ах, ты...— заскрипел зубами Бахрам. Да я тебя сейчас..— Он вскочил.
Перестаньте, перестаньте!— замахала руками очнувшаяся Пошша-ая. Сядь, Бахрам! А ты... Как тебе не стыдно говорить такое брату?
— А что он говорит...— буркнул Фарман.— Слышали же...
— Хватит!— Пошша-ая в тоске прикрыла рукой глаза. Братья ведь, родные братья!
Она отняла руку, печально посмотрела на Бахрама. Старший сын сидел поникший, весь сгорбленный. Стало жалко его до слез. С мгно-венной болью подумалось: а нет ли в уходе невестки доли и ее вины? Она должна была удержать ее, поговорить, заставить остаться промолчала. Не захотела заискивать перед одуревшей от жадности женщиной. О аллах, аллах, разве много ей нужно — сама одной ногой уже в могиле. Хотела прожить остаток дней, неустанно поминая доро-гого Таджи Давлята,— так нет! Конный пешему не товарищ, не может чужой человек испытать твоей боли. В тяжелую минуту ушла из дому невестка, обиделась, о-о-ох! Теперь еще говорят, отомстить замыш-ляет.
...Это случилось на второй или третий день после похорон — ма-тушка Пошша точно не помнила. Проводив очередных гостей, вся будто опустошенная, Пошша-ая бесцельно ходила по дому. Забрела за чем-то в бывший кабинет Таджи Давлята — и тут же забыла за чем, застыла на середине комнаты, тоскливо озираясь.
В кресле расположился Равшан, читал что-то. Увидев ее, оторвался от книги, спросил ласково:
— Что вы. мама?
Пошша-ая, будто опомнившись, встрепенулась, медленно подошла к письменному столу, выдвинула средний ящик — просто так. Сверк-нули золотые часы с цепочкой. Вспомнилось: покойный старик при-берегал их ко дню рождения Равшана, собирался подарить. Она вздох-нула — какой уж теперь день рожденья... Вот если б жив был ее старик, праздник бы устроил! Зятю сорок лет исполняется... как раз на третий день после сороковин... Не до праздника теперь... А как он хотел! Да и она тоже. Полюбили они в конце концов своего зятя, хоть и не сразу смирились с тем, что разведенный.
— Равшан, сынок...— матушка Пошша подошла к вновь углубив-шемуся в книгу зятю, осторожно неся на ладони часы.— Возьми, это тебе он хотел...— Голос ее прервался.
Равшан приподнялся, взглянул.
— О-о, какие чудесные!—протянул с восхищением.— Спасибо, мама, но... такой дорогой подарок... не вызовет ли зависти, пересудов?
— Да что ты, какие могут быть пересуды! Он же для тебя пригото-вил, бери, сынок, не раздумывай: память!
— Ну, раз так... Спасибо вам!
— Не мне— ему!— Матушка Пошша всхлипнула, вытерла кончи-ком платка глаза.— Был бы жив, сам вручил бы тебе эти часы в день рождения. Теперь вот... Носи, пусть они принесут тебе счастье, сынок.
В этот момент и появилась в комнате старшая невестка. Увидела блестевшие в руках Равшана часы, подбежала:
— Что это, матушка?
— А-а, так, пустяки, невестушка. Старые часы отцовские. Велел Равшану отдать.
— Да а а...
В этом протяжном «да-а а» было и восхищение, и зависть, и обида. Матушка Пошша тогда не придала значения тону невестки. Как выяс-нилось зря. Она поняла это тем же вечером.
Пошша ая легла спать раньше обычного — очень уж утомилась за день. Едва сомкнула глаза, как проснулась от шума. Раздался хлесткий звук пощечины, чей-то пронзительный вскрик. Матушка Пошша приподнялась на постели, прислушалась — и остолбенела, не веря ушам.
— Бейте, убивайте!— визжала невестка.— Надоело! Не могу больше!
— Уймись, бессовестная!— глухо рявкнул голос Бахрама.
— Почему это я должна молчать? И не подумаю! В этом доме я как служанка, волосами подметаю, руки — вместо кочерги. А что я имею, кроме работы да гроих детей? Молчите? Нет, вы скажите, ответьте! Вам. я гляжу, и горя мало! Не успели тело отца земле предать, как ваша мать его имущество стала раздавать! Любимой дочке да зятьку ненаглядному!
— Отдала значит, так надо!
— Уйду-у!— Вопль невестки разнесся по всему дому.
— Ну и убирайся! заревел Бахрам.
— Ах, так? Хорошо!— Невестка сразу прекратила выть, но говорила по-прежнему громко. Но знайте: я напишу куда следует. Пусть выяснят, откуда взялись те несметные богатства, что остались после вашего отца. Так и знайте!
«Ах, бесстыдница! матушка Пошша застонала беззвучно.—Ах, змея! Да как она может такое...»
Вне себя от обиды и горя, она с головой завернулась в одеяло, чтобы спрятаться, не слышать больше голоса подлой невестки.
Когда через некоторое время, едва не задохнувшись, матушка Пошша высунула голову из-под одеяла, все было тихо. Свет повсюду погас, не просачивался уже под двери. В полном мраке лежала не-счастная Пошша-ая, так и не заснула в ту ночь, промучилась до рас-света.
Утром за чаем Бахрам как бы между прочим хмуро сообщил, что жена ушла погостить к родителям.
Матушка Пошша сделала вид, будто не знает ни о чем. закивала в ответ: Вот и правильно, хорошо вы придумали, пусть отдохнет. А то с ног сбилась, бедная. Столько людей приходит помянуть отца нашего. Пусть, пусть отдохнет, у отца матери потешится.
...Вот уже две недели, как от невестки ни слуху ни духу. Когда вернется никто не знает.
А что, если и завтра она не появится это ж позору не оберешься!
Сороковины, такой день, все соберутся, а старшей невестки нету. Что родственники и соседи подумают! Нет, надо послать за ней, обяза-тельно послать.
Она снова посмотрела на насупленного старшего сына. Нелегко ему, бедному. А тут еще Фарман — она перевела взгляд на младшего. произнесла сурово:
— Твоя невестка не бродит где попало, как ты думаешь. Она у своих родителей, завтра придет.
— Дай-то бог! — с сомнением протянул Фарман и вдруг добавил быстро:— И Надира тоже придет, хорошо?
— Ох, Фарманджан, сынок, что же ты меня мучаешь? Даже если и простил тебя отец, нам он этого не сказал. А насчет жены твоей заве-щал твердо. Зачем теперь спорить об этом?
— Мама,— Диловар тихонько дотронулась до ее руки,— пусть приводит Фарман ака Надиру, разрешите, мама. Она придет, посидит незаметно и уйдет, а? А вы отвернетесь, если хотите, будто и не видите.
— Что болтаешь, Дили! прикрикнула Барно. Думай, что говоришь! Видно, тоже с ума сошла...
Фарман словно сквозь сон слышал резкий голос сестры. Глаза его были неотрывно устремлены на мать.
— Аяджан...— начал он и запнулся было, но потом договорил все- таки дрожащим голосом: Отец ведь не говорил и о том. что протает поступок Дили, однако...
Диловар опять вспыхнула, горько взглянула на брата. Но, поняв, в каком он отчаянном положении, тут же простила всем сердцем утопающий хватается за соломинку. Пусть же говорит, ладно,— подумала она. жалея брата,— лишь бы помогло...»
— Слыхала, заступница? - язвительно ввернула Барно.— Так-то тебя братец любит!
А матушка Пошша вновь вспомнила то, что, казалось, давно уже кануло в прошлое, позабыто. Но разве такое забудешь?
Как они со стариком уговаривали тогда младшую дочь, умоляли... «Выбери хоть нищего, мы его султаном примем. Только отрекись от своего безалаберного художника. Не отдадим мы тебя за человека, который развелся со своей женой». Но Диловар, младшая, самая дорогая сердцу, любимица отца, стояла на своем. Не отец. Фарман отколотил тогда сестру, крича, что хочет она свести отца в могилу,— а сам... Ох. упрямые у нее дети, гордые ни за что от своего не отступятся! Уж на что Диловар была ласковой всегда и послушной — а вот упер-лась же тогда ..
Старик ее тогда где то в отдаленном районе работал, навещал семью изредка, раза два в месяц. В один из приездов прослышал о шашнях дочери — чуть с ума не сошел! Рычал в бешенстве: «Неужели родная дочь сделает то, что никому еще не удавалось, согнуться заста-вит мок» голову?! Позор! Позор на мои седины!»
Ему пришлось уехать — работа не могла ждать. Уезжая, приказал жене запереть Диловар в комнате, никуда не пускать, даже на учебу дочь десятый класс кончала. Матушка Пошша так и поступила. Не-сколько дней ходила к дочери, часами возле нее просиживала, увеще-вала, пугала, плакала. Диловар молчала. Наконец, истощив все силы, Пошша-ая позвала Фармана, особенно злившегося на сестру. Привела его в комнату к Диловар, сказала печально, но твердо: «Побей ее, только бы забыла она имя своего проклятого ухажера».
Через десять дней примчался из своей глубинки отец. Первым делом, не заходя в дом, спросил о Диловар. Матушка Пошша вывела дочь во двор. Посмотрел отец на свою измученную, исхудавшую, всю в кровоподтеках любимицу вздохнул, покачал головой:
- Ох, дочка, дочка... Тяжко тебе? Ну не противься, оставь ты своего олуха!
Упрямо молчавшая до сих пор Диловар тут не выдержала, за-рыдала, рухнула перед отцом на колени:
— Отец, родной, лучше убейте меня!— кричала она, обнимая его ноги.
Неужели ты хочешь отцовского позора, доченька?— с горьким укором спросил он.
Диловар молчала, всхлипывая.
— Что это у тебя?— спросил отец, только сейчас заметив в руке у дочери какую-то бумажку.
— П-письмо... письмо, отец! От него. Прочитайте,— она протянула листок.
— Вот как? Откуда же оно попало к тебе? Интересно... Давай-ка сюда, давай... посмотрим! Хорошо... хорошо... А что у тебя в той руке?
Диловар молча, покорно раскрыла ладонь. На ладони лежал ма-ленький матовый флакон.
— Та-а-к... значит? Ну что ж... Действуй, дочка, действуй...— И, отвернувшись, нетвердыми шагами Гаджи Давлят направился к дому.
Когда, чуть погодя, матушка Пошша вошла к нему с чайником и пиалой, старик сидел, обхватив руками голову и раскачиваясь из сто-роны в сторону.
— А-а, это ты...— глухо сказал он. Смахнул со стола в выдвижной ящик письмо, помедлил:— Ты вот что. мать... Сходи сейчас же к дочке, скажи: я... согласен.
— Да как же...
— Хватит болтать, иди!-- закричал он. багровея, и уже когда Пошша-ая выходила, добавил жестко: Но потом, скажи, пусть не ходят в мой дом, как... как назойливые мухи!
...Правду говорят, что человек от горя тает, как свеча. Вот и ее старик. Мог бы жить да жить, но не вынесла душа горестей, позора, унижений. Не выдержало, разорвалось источенное сердце. Дорого ему та история стоила, хоть и смирился потом, принял зятя, полюбил даже, как и она, Пошша-ая.
Да-а, что ни говори, а простил ведь отец дочку и зятя! Может, и тут... Но почему, почему он, ее Фарман, так жесток к сестре? Она вот не помнит зла, единственная из всех просит за него, поддерживает. Или от обид и страданий стал он таким озлобленным?
— Зря ты вспомнил вину сестры, сынок,— задумчиво начала матушка Пошша.— Ее ведь отец простил. Будь иначе, разве стал бы устраивать для нее свадьбу? А ты...— Пошша-ая вновь надолго за-молчала, уйдя в свои думы.
Фарман ждал, все еще надеясь. Когда молчание затянулось, он понял, что не дождется от матери заветного слова. Он вскочил, заго-ворил, задыхаясь:
— Ладно... ладно! Будь по-вашему, Надира не придет в этот двор. Никогда! Но у меня есть откормленный баран, я хотел его зарезать, когда отец выпишется из больницы... Голос Фармана прервался. Медленно обведя взглядом настороженно внимавших ему родных, он продолжал: Завтра, после поминок здесь, у вас. начнутся поминки у меня, на квартире, которук» я снимаю. В полдень. Придете?
Матушка Пошша резко откинулась назад, растерянно глядя на сына. Лицо ее сморщилось, словно она собиралась заплакать.
— Нет! Не придем! I пенно хмуря брови, ответил за всех Бахрам. Слезы закипели на ресницах Фармана. Как на последнюю надежду, посмотрел он на Диловар:
— И ты... не придешь?
— Я приду, ласково произнесла Диловар и, чуть помедлив, добавила: - То есть, мы придем. Равшан и я.
— Вот твоя разлюбезная сестричка пусть с мужем и идет! яростно прошипела Барно. А нас не дождешься... И знай: отец перед смертью запретил тебя даже к носилкам погребальным подпускать! Не хотела я тебе этого говорить, жалела, но теперь...
— Барно! — умоляюще вскрикнула Пошша-ая.— Замолчи сейчас же! Не слушай, сынок, отец простил тебя потом, я знаю...
— Пусть братец знает меру! — не успокаивалась Барно. Нечего ему тревожить дух отца! Надо же. придумал — устраивать поминки по родному отцу на какой то наемной квартире... Смешно прямо!
— Так не придете? Не придете, значит?
— Нет, сынок. Пошша ая вздохнула, покачала головой. Не смогу я.
Внезапно зарыдав, Фарчап опрометью выскочил из дома.
Громко хлопнули ворота.
На несколько мгновений все застыли, со страхом глядя вслед ему. Матушка Пошша засуетилась, вскочила, подбежала к Бахраму:
— Бахрам, сыночек, пойди за ним. пойди! Как бы беды какой не наворил.
— Еще чего! — вскинулась сразу Барно. Ничего с ним не будет. Сестра... Мамочка! горько взмолилась Диловар. Пусть пойдет...
— Молчи, глупая! — резко бросила Барно.
Пошша ая, прикусив губу, печально посмотрела на нее, потом перевела взгляд на сына. Бахрам потоптался минуту, махнул рукой и пошел к воротам.
Матушка Пошша облегченно вздохнула, вытерла глаза уголком платка.
— Мама, не надо так переживать,— сказала Барно. Скажите лучше, что мы подарим завтра отин ойи? Я принесла четыре метра бархата. Может, его?
— Не знаю, дочка... не знаю. — Пошша ая все не могла отрешиться от дум, как примирить ее непокорных детей. Можно и бархат... Я пойду, пожалуй, вдруг засобиралась она. Надо бабушку проведать...
Она принялась суетливо убирать с хантахты пиалы и чайник. Приготовила гостинец поднос с черным сладким виноградом, поло-жила сверху две свежие лепешки.
— Я недавно кормила ее, мама,— сказала Диловар.— Там, у бабушки, Равшан сейчас сидит.
Матушка Пошша, ничего не ответив на это, торопливо вышла из дома.
Во дворе, в тени виноградных лоз, сидели с десяток стариков. Не-спешно беседуя, они резали лук и морковь для завтрашнего поминаль-ного плова. В дальнем конце повар с помощниками устраивали огром-ные казаны.
«Придет завтра много людей,— печально подумала Пошша-ая, будут поминать старика, говорить о нем добрые слова... Потом двор опустеет... Ох, только бы не совсем!»
Вновь кольнуло беспокойство: как быть со старшей невесткой? Неужели не придет в такой день?
«Вот и Фарман ушел,— мелькнула мысль.— Может, навсегда?»
— Мать, я велел зарезать еще черного кучкара,— перебил ее мысли голос старшего зятя, мужа Барно.— Народу уйма приедет, из Туркестана, даже из Каракалпакии. Надо рису побольше заложить. Лучше пусть останется,— верно?
— Правильно сделали...— Матушка Пошша подошла поближе к зятю, понизила голос:— Тешаджан, пожалуйста, поезжайте чуть по-позже за Назирой на вашей машине. Только Бахраму не говорите.
— Как прикажете,— откликнулся Теша. Л если она не захочет?
— Вы уж постарайтесь, уговорите ее... Скажите, пусть хозяйни-чает...
После разговора с зятем на душе стало поспокойнее. Ах, если бы еще с Фарманом решить, да так, чтобы и старших не обидеть... Вдруг матушка Пошша даже остановилась — спасительная мысль пришла к ней.
Вот что она сделает: завтра рано поутру разбудит детей и Барно, и Бахрама, и Диловар. Скажет: приснился ей сон. («Если б уснуть еще!»—подумала матушка Пошша при этом.) Явился, мол, к ней ночью отец и сказал: «Почему не пускаете в мой дом Надиру? Простил ведь я и ее, и Фармана! Вставай,— будто сказал он ей,— вставай и приведи сама на мой поминальный пир младшую невестку! Не медли!»
И потом все вместе они направятся к Фарману. И вернутся домой уже с ним и с Надирой. Да простит ей аллах эту маленькую хитрость! Как же быть, коль без этого никак не удается соединить вместе сердца этих упрямых детей? Не сделает она так, не схитрит разве удастся ей дожить свои дни в покое, готовясь к свиданию с мужем в непрестан-ных думах о нем? Был он, старик ее, главной опорой их дома. Вырвали опору — едва не рухнуло все. Да почти уже и рухнуло. Отчий кров не может стоять без опоры. Что ж — настал теперь ее черед. Станет теперь она этой опорой, взвалит на себя бремя забот, сохранит семью.
Пусть для этого придется пойти на обман, нарушить святость завещания. Пусть! Она согласна взять на себя смертный грех! Лишь бы дети ее помирились...
Матушка Пошша сама не заметила, как дошла до домика свекрови. Открыла дверь — и невольно замерла на пороге.
Ее свекровь, маленькая, усохшая от времени старушка, сидела у хантахты. Концы большого платка, наброшенного на плечи, крест- накрест спускались ей на грудь. В руке, коричневой, истончившейся, перевитой узловатыми вздувшимися венами, она держала чуть над-кусанное темно-красное яблоко. Перед ней в деревянной рамке стоял портрет сына, горела свеча в старом подсвечнике.
Возле окна — Равшан, растрепанный, вдохновенный, стоит перед подрамником. Остро вглядываясь время от времени в неподвижно застывшую старушку, он наносит кистью мазок за мазком.
— Ну, хватит!— увидев вошедшую Пошшу-ая, старушка с неожи-данным проворством вскочила, положила на стол яблоко, засеменила к двери.
— Невестушка дорогая, а что же вы одна, без моего милого Гад-жи?— весело улыбаясь, лепетала старушка. Где он спрятался?
Матушка Пошша едва не выронила поднос с виноградом. Кое-как донесла его до хантахты, поставила и, с трудом подавив рыдания, прижала к груди свекровь.
Равшан задумчиво смотрел на них, положив кисть.

Перевод Я. Данова

• Назад
• Вперёд