Гаффар Хатамов. Нурмурад-цыпленок (рассказ)

Сердце его... бьется, словно воробей в кулаке мальчишки, на душе тревожно, и кажется ему, будто того и гляди наступит светопреставление. Сна — ни в одном глазу.
Но он ясно видел, ясно: вода в хаузе пожелтела, точно сыворотка, ряд талов отбрасывал тень на супу. В хауз вливалась вода. Вода текла как будто по желобу — да ведь это арык, который выкопал сам Нурму- рад, веем арыкам арык! На одном его берегу расположена их усадьба, а на другом усадьба семейства Айзады.
Нурмурад выходил из оврага. Что он там делал, он и сам не знает. Вышел и видит: кто-то в черном сатиновом чапане идет берегом арыка. С виду Черный Ахмад! Нурмурад насторожился: ему показалось, будто на берегу хауза тоже кто-то таится. О боже, подозрение его оказалось верным. Увидев Нурмурада, этот кто-то встрепенулся, по-дался назад, а затем, скаля зубы, пошел прямо на него. На нем тоже был черный сатиновый чапан, а голова повязана шелковым кушаком. Он казался знакомым, и поэтому Нурмурад не испугался. А время ведь было тревожное: в стране смута, грабежи, грабители устраивают рез-ню, насилуют девушек.
Человек подошел к ним и протянул руку. Здороваясь, Нурмурад увидел, что он нездешний. Рысьи глаза его глядели по-змеиному холодно, в уголках тонких губ сквозила угроза: дескать, вот я тебе сейчас задам!
У Нурмурада кошки заскребли на душе. Встревожившись, он взгля-нул на Черного Ахмада. А Черный Ахмад вдруг раздвоился, точно раз-рубленная надвое ящерица, и обе его половинки разом сорвались с места: одна кинулась к их воротам, другая — к воротам Айзады. О боже, никак из-под кушака, которым повязана его голова, торчат спутанные космы?!
«Эй, кто ты? Стой!» Нет, Нурмурад не приказал, не крикнул, а так, прошептал только. Чудилось ему, что и в саду, и в кукурузном поле тоже затаились какие-то подозрительные люди. Сейчас кто-нибудь как бабахнет!
Будь проклята человеческая трусость! А тот негодяй, с которым он здоровался, стиснул ему руку, точно капканом. Нурмурад затрепы-хался, словно оказался в объятии удава. И тот, убежавший, вот-вот что-нибудь сотворит...
«Эгей! Сто-ой! Верни-ись!»
Но Черный Ахмад не остановился, не вернулся. Промелькнул тенью и скрылся внутри. Затаился, сунул руку за пазуху: а что, ежели вытащит сейчас наган да и пальнет в него с треском?!
Вырываясь, Нурмурад зарыдал, но звука не было слышно. Сердце его билось, словно воробей в кулаке мальчишки, рвалось из груди. Так рвалось, что...
... он вскочил с постели. В комнате царил полумрак: тускло мигало пламя коптилки на треножнике.
Он стал поспешно собирать постель. Ему захотелось пройти в мехманхану, лечь рядом с отцом. Но, потянувшись за подушкой, он вспомнил — в соседней комнате тоже пусто, будто в могильной яме! Рука, сжимавшая одеяло, разжалась, и оно упало на пол. Ему казалось, что он не бредил, будто видел наяву то, что приснилось ему во сне. Насмерть перепугавшись, он задрожал всем телом, силы покинули его. колени подогнулись, и он плюхнулся на пол. Плечи его судорожно затряслись, но телу забегали мурашки. О господи, никак из хлева до-носился топот копыт? Нурмурад растянулся на полу и завернулся в одеяло. Как глухо стучат оземь копыта! Должно быть, кто-то... давно уж приметил его барана...
Кто бы это мог быть — Черный Ахмад? Тогда при чем тут топот копыт? Если бы это был Черный Ахмад, тогда бы еще полбеды, как- ннкак он ведь тоже человек и поступит по-человечески. Э, нет, как бы беды не вышло. Этот самый Черный Ахмад — сущий дьявол! Как бы там ни было, лишь бы остаться целым и невредимым!
... Если говорить честно. Нурмурад прожил вполне благополучную жизнь. Двадцать лет ему стукнуло, а он еще ни разу не сталкивался со смертью. Бывало, только скажет ему отец: «Сынок, достань-ка мне из шкатулки точильный брусок. Нурмурад убегал без оглядки и больше не появлялся. Зная норов сына, родитель его. зарезав барана, даже закапывал окровавленные внутренности, которые обычно бросают тут же. на съедение собакам и кошкам, а голову и копыта отдавал сосе-дям. дабы чего доброго не попались ему на глаза.
Случилось это в позапрошлом году, в ту пору, когда ласточки только-только начали вить гнезда. Земля-кормилица расцвела, словно невеста в первый вечер тоя, а дедушка-солнце кружился вокруг нее, точно мотылек. Э, да что говорить, чудесные стояли денечки. И вот в один из таких дней отец ощупью разбудил сына. «Нурмурад,— сказал он,— мы поехали на пятничный базар, а ты подготовь соху и борону, не сегодня завтра переедем в летнюю усадьбу».
И вот отец Черного Ахмада на лошади, родитель его на ишаке два старых приятеля отправились на пятничный базар в Карману. Проводив их, Нурмурад устроился на солнышке и до самого полудня прилаживал чугунный наконечник на сохе. И только он хотел было заточить его, как внезапно то ли небеса рухнули наземь, то ли свето-преставление наступило, словом, в стороне мечети Касимшайх что-то оглушительно грохнуло, а затем послышалась беспрерывная трескот-ня. Позабыв о деле, Нурмурад смотрел туда, откуда теперь доносился вой собак - в сторону Даребада. А Даребад был отсюда неблизко — целых шесть верст с гаком. И вот в шести верстах от него будто бы гремел гром какой-то, не смолкали стоны и плач — душу раздирали. Сколько помнил себя Нурмурад. впервые довелось ему слышать такие залпы, такие вопли, видеть такой черный смерч.
К вечеру смолк и вой собак. Поначалу казалось, будто река вышла из берегов, застонали, зарыдали люди, чьи дома заливало водой, но поток не прислушался к стонам и воплям — поглотил ропщущих. Вода залила все кругом, и воцарилась мертвая тишина.
А когда стемнело, пришел Ашур-суфий, разыскивая Черного Ахма-да. За ним по пятам поползли слухи, будто Карману захватили саллоты*!
Нурмурад еще целиком не распростился с детством, и ему захоте-лось хоть разок, хоть издали взглянуть на этих саллотов. И если бы три-четыре сверстника его сказали, мол, айда, он бы в стороне не остался. Однако охотников идти на ночь глядя не оказалось, а идти одному тоже какой интерес. Вот вернется отец и расскажет обо всем, что видел и слышал, подумал он и до самого рассвета не ложился спать, все поглядывал на дорогу. А рано утром пришла весть: саллоты не пощадили никого — порубили саблями всех, кто оказывал сопро-тивление. В Кармане побоище! И среди гужбагцев тоже были жертвы. Будто бы велели, чтобы пришли родственники и забрали убитых.
В сердце Нурмурада гоже закралась тревога. За отца-то он не опа-сался, за него-то он был спокоен. Испугался так, ни с того ни с сего: со вчерашнего дня тревога эта смутная терзала душу... А отец что.— смиренный старик, поехал на базар вместе со всеми. И чего ему де- лить-то с саллотами? Видать, решил заночевать у какого-нибудь прия-теля, приедет! Но только... душа окаянная никак не успокаивается, не идет из сердца тревога. В конце концов он тоже отправился в путь, пошел следом за людьми. Едва он перешел мост через реку, как вляпал-ся каушей во что-то липкое, у него по телу мурашки забегали, он весь передернулся, не смел взглянуть себе под ноги, но все равно взглянул. Взглянул, и нога у него зацепилась за ногу, и он упал, до локтей за-пачкав руки в крови. Он задыхался, попытался вскочить, но не смог. Кровь в лужице свернулась, зловоние ее раздирало ему ноздри. Нур-мурад смертельно напугался, еле-еле поднялся на ноги и, словно пере-пуганный бычок, стал шарахаться во все стороны. Ему хотелось ска-зать, крикнуть: «Кровь!», но голоса не было. Никто не обращал на него внимания, никто даже не взглянул в его сторону. О боже, неужто все они глухи и слепы?! Нурмурад вконец обессилел, сознание его по-мутилось; он взглянул на свои руки, и рот у него перекосило на левую сторону. В гот момент люди, которые шли впереди, разделились на два потока, словно река на развилке, и взору его открылась ровная площадь. Он видел саиль, до что там саиль, вот где народу так народу, земля просто усыпана людьми, словно опавшими спелыми тутовыми ягодами. Живые устало, скорбно бродят среди павших, наклоняются, заглядывают в лица, ищут своих. Живых, точно звезд на небе, а мертвых — словно песчинок в пустыне... Нурмурад остолбенел. Уму непостижимо! А может, все эго—сон? Ему захотелось повернуть назад, бежать отсюда без оглядки; эх, оказаться бы сейчас где-нибудь за тридевять земель, и чтобы все это превратилось в миф, а затем и вовсе забылось. Он растерянно обернулся и увидел: на мосту ни души, дорога безлюдна — позади никого, лишь голая степь, нет. не степь, а какое-то мифическое чудовище, которое как будто бы говорит: проглочу! Его охватил ужас, он резко повернулся и смешался с толпой. Ошеломленный и обессиленный брел он среди мертвецов. Сколько он так брел, он и сам не знал. Очнувшись внезапно, увидел, что людей вокруг стало меньше — вон они потянулись караванами в обратный путь: кто на арбах, кто пешком, со страшным грузом в табутах. У Нурмурада вновь помутилось в голове; он долго стоял, уставившись глазами в одну точку, и вдруг разрыдался, ибо глядел он на знакомый голубой в белую крапинку яхтак. Яхтак весь был покрыт следами конских копыт! Это лежал на берегу арыка отец его с растрепанной чалмой! Он медленно приблизился к нему, потянулся к голубой чалме и увидел лысую голову, а на лбу — крохотную дырочку.
Нурмурад позабыл обо всем на свете. Обошел отца кругом, глядит, несчастный лежит навзничь. Э-э-э! Никак у него на бороде кровь? У Нурмурада похолодело внутри, но он все равно не верил, не желал ве-рить. Это отец нарочно растянулся на земле, желая в шутку попугать сына. Он подождал немного, но отец даже не пошевельнулся, как буд-то бы крепко спал. Надо же, шел-шел, чтобы лечь именно здесь...
Нурмурад кашлянул и сказал:
— Ата!
Отец не издал ни звука.
— Ата-оу!
У него сердце оборвалось. Нагнувшись, он пристально уставился в лицо отцу: в нем не было ни кровинки, однако... спит, похоже. Слюна ведь течет!
— Ата-а!
... Схоронив покойного на кладбище, растерянный. Нурмурад вер-нулся домой. И хотя он собственными глазами видел, как отца зарыва-ли в землю, все это казалось ему кошмарным сном. Как будто бы отец уехал куда-то и вот-вот вернется. Чуть стукнет, он смотрел на дверь... А минуло тем временем уже семь дней, а от того, кого он так ждал, не было никаких вестей. Глядит Нурмурад — в прихожей стоят отцов-ские махси-кауши. висит его чапан. а самого нет. «Стало быть, такова судьба»,— смирился он.
В день поминок прискакал всадник но имени Гази. На голове — какая-то чудная длинноухая шапка. Нурмурад таких сроду не видывал.
Гази-саллот спешился, собрал народ на берегу хауза. Вот люди: ежели есть на что поглазеть, все до единого тут как тут.
Саллот этот оказался большим франтом. Заложив левую руку за спину, он долго оглядывал народ, жестом правой руки повелевая обо-ждать. Затем кашлянул, прочищая горло, и вскочил на подгнивший пень.
— Товарищи дехкане! — Гази-саллот сжал правую руку в кулак, взмахнул ею в воздухе и. покачнувшись, чуть было не рухнул навзничь. В тот же миг к нему подскочил Аслан-дылда, схватился рукой за край пня, а затем уселся на него и с пренебрежением поглядел на собра - шихся. Гази-саллот снял с головы буденовку, повертел ее в руке, потом рассек ею воздух над головой и громко произнес: — Настало новое время, братья! Теперь безземельным дадут землю, а тем, у кого нет воды,— воду! Страной будут управлять рабочие и дехкане. Такова воля Советской власти!
В этот момент, раздвинув толпу, на середину вышел Черный Ахмад.
— Послушай, эй! Ежели желаешь, правь хоть страной, хоть людь-ми, только кто пролил кровь несчастных невинных?!
Гази-саллот взглянул себе под ноги — на Аслана-дылду.
— Тебе земля нужна, товарищ?
— Нужна, ака, нужна!
— Какой я тебе ака, говори, товарищ уполномоченный.
Многодетные мы, товарищ...
Эй, я тебе спрашиваю!— Черный Ахмад одним прыжком подскочил к саллоту.
— Кто они — эти твои несчастные невинные? Ежели из даребад- цев.
— Где мой отец? Найди мне моего отца!
Черный Ахмад кричал, но лучше бы ему не кричать: из горла его вырывался лишь хрип. У Нурмурада защипало в носу, на глаза навер-нулись слезы. Он отошел в сторонку. И хорошо сделал, не то мог бы оказаться под ногами Аслана-дылды.
Черный Ахмад поставил ногу на пень и схватил солдата за бок.
— Г-где?!
Гази-саллот оказался человеком сдержанным: не вспыхнул, как спичка. Он только скорбно понурил голову, словно говоря, прошу снять шапки. А потом, обращаясь к народу, отчетливо произнес:
— Товарищи дехкане, братья! Велика тяжесть горя. Только знай-те: враги Советской власти пролили много невинной крови в Даребаде. Это наши враги устроили там резню, а вину хотят свалить на красноармейцев. Это их грязные происки! Они хотят натравить на нас народ! Вот и этот, с виду, ихний малый!
— Э, нечестивец, выходит так, будто ты — невинная горлинка, а я...
Черный Ахмад наотмашь ударил Гази-саллота и сбил его с ног.
Аслан-дылда вскочил с пня, и шатко стоявший пень перевернулся и придавил ногу Гази-саллота. Тот поспешно схватился за наган, но подняться на ноги не смог. Черный Ахмад так пнул его сапогом в лицо, что у бедняги нос и рот перекосились. От следующего удара в пах он весь съежился, скорчился и больше уже никогда не смог подняться...
И вот это тот самый Черный Ахмад! Сам-то он сбежал в горы, зата-ился там, а из-за него досталось Гужбагу! Нагрянули саллоты. Потом, задумав отомстить врагу, Черный Ахмад собрал вокруг себя джигитов и стал наводить страх на все вокруг. В конце концов дошло до того, что таким, как Нурмурад, совсем не стало покоя. Выйти вечером на улицу — страшнее смерти. В стране неспокойно, так неспокойно, что ежели придет кто-нибудь и станет угонять из хлева твой скот, ты только лежишь, дрожа от страха, и думаешь, лишь бы поскорее убрались прочь!
...Топот копыт слышался уже возле супы. Похоже, и впрямь нашелся «хозяин» твоему барану, должно быть, гонит его перед собой. Нурмурад затаил дыхание. «Да не конайтесь вы там! Ведь взяли чего надо было, так чего ж не уходите?» В этот момент задребезжало оконное стекло: видать, кто-то ударил по створке рукояткой камчи. У Нурмурада чуть сердце не выскочило из груди; он съежился, натянул на голову одеяло и стал прислушиваться. Где-то вдали залаяла собака. И тут же под окном кто-то беспокойно заходил; Нурмурад слышал, но и никнуть не смел. Он не желал никого видеть, не желал знать, что происходит на супе, даже голоса человеческого слышать не желал. Эх, если б только его оставили в покое, освободили из этих тисков страха, и лежал бы он себе так, растянувшись!
Снова затрещала створка окна; по силе удара было ясно — те, во дворе, обеспокоены, спешат. Ежели так пойдет, они ни перед чем не остановятся, пнут окно ногой, выбьют и ворвутся внутрь. А уж створки эти, раз пнешь, они и рассыплются. Ну вот, так оно и случилось!..
То ли стекло разбилось и осколок упал на одеяло, то ли что другое.
Паника в груди Нурмурада превратилась в вопль, но он застрял у него в горле, словно ком грязной ваты.
— Эй, Нурмурад!
Нурмурад услышал сдавленный, полный угрозы голос, но опять даже не пикнул, сил не было пикнуть.
— Эй, Нурмурад!
Ему ничего иного не оставалось, как покориться судьбе. Он высу-нул голову из-под одеяла и посмотрел в сторону злобствующего с такой тоской, с какой стреноженная скотина смотрит на мясника, но разглядеть ничего не смог — лишь какая-то черная тень.
— Выйди сюда!
«Черный Ахмад!»
Нурмурад медленно поднялся на ноги, ощущая во всем теле огром-ную тяжесть; холодный пот прошиб его, рубаха и штаны плотно обле-пили тело. Стал ощупью искать тюбетейку, но не смог найти и вышел с непокрытой головой. В желтоватом свете луны он ясно увидел — Черный Ахмад стоял перед домом, откинув полы чапана, заткнув ле-вую руку за кушак. В правой руке он сжимал камчу с золотой рукоят-кой. Тонкие губы его были нервно поджаты, лицо — нахмуренное, в краешках глаз будто светлячки светились. Поглядеть ни него: есть в нем что-то дьявольское. На лице его мелькнуло то же зловещее выра-жение, как и тогда, когда он подскочил к Гази-саллоту. Нурмурад опус-тил глаза, скользнув взглядом но сапогам Черного Ахмада из тонкой кожи. «С одного удара с ног не собьет»,— подумал он. Значит, на роду у него было написано повстречалься лицом к лицу с Черным Ахмадом, значит, когда-то это должно было случиться — раньше, позже, какая разница. Как бы там ни было, ведь не стал бы он разбивать окно толь-ко для того, чтобы сказать: «Мы твой скот грабанули, Нурмурадбай!»
— А-а?!—Черный Ахмад ткнул его рукояткой камчи в тощий бок.— Чего это ты корчишься, будто у тебя колики?
Никак пошутил Черный Ахмад, а?! Ведь это вовсе не в его натуре! Снисхождение проявил!
Нурмурад воспрянул духом.
— Небось душа ушла в пятки, а? Подумал, что мы — саллоты... Всполошили наш край, нечестивцы! Ну да ладно, минуют черные дни, они еще забегают, как если бы у них в портянках черви завелись! И сбудется все, о чем ты мечтаешь, Нурмурад!
У Нурмурада комок подступил к горлу. Ему захотелось выгово-риться, отвести душу. Слезы душили его. И он ничего не сказал, по-нимая, что в двух словах не выразить того, что накопилось у него в душе. Он опустил голову, покорно сложил руки на животе и, словно выражая соболезнование, произнес:
Э, ака, стало быть, судьба. Видать, на роду так написано...
Судьба, говоришь! Да при чем тут судьба?! Вчера случилась большая резня! В Каттакургане вырезали всех, вплоть до младенцев в бешиках! Нечестивцы надвигаются, словно косцы, не оставляя за собой ничего! Нынче — очередь за Гужбагом! Не сегодня завтра они заставят вас заливаться кровавыми слезами!..
Когда Черный Ахмад сказал, что настала очередь Гужбага, Нур-мурад аж вздрогнул. Ведь говорил тогда Ашур-суфий, будто в Дареба- де побоище, будто саллоты порубили саблями всех, кто носил чалму, принимая за басмачей, стало быть, скоро и... Нурмурад смертельно перепугался.
— До чего мы дожили, ака?! — пробормотал он. Язык у него еле ворочался. И ему захотелось зареветь от охватившего его ужаса.
— Когда такие удальцы, как ты, самоустраняются! Если сидят по домам, точно наседки на яйцах! Эти дни — еще только цветочки, Нурмурад, а ягодки будут впереди! Еще...
В голосе Черного Ахмада сквозило спокойствие. И от этого у Нур-мурада немного полегчало на душе; родитель его покойник был человеком весьма смиренным, любил говаривать через каждые два слова, дескать, мы за свою жизнь и вши не раздавили. И хотя язык у него не поворачивался сказать такое, но ему вдруг так захотелось поскромничать:
— Мы ведь и вши то но тронем, ака!
— Джигит узнается тогда, когда на долю народа его выпадает испытание. Да в тебе такая сила, Нурмурад, что ты гору своротить можешь, а брякнул такое. Черный Ахмад положил ему руку на плечо.
Нурмурад покачнулся, будто Алпамыш, и взглянул на горы. Вели-чавые горы чернели вдали: нет, не горы, не скалы, а сама цепь насту-пающих врагов! Несметное войско движется, движется, и нет ему кон-ца. Да неужто перед ним тот самый насильник Черный Ахмад пока-зался ему комаром. Ему казалось, будто Черный Ахмад кланяется ему в ноги, и неспроста: видать, плохи у них дела-то без Нурмурада! Й еще ему показалось, будто и народ надеется на него, все, от мала до велика, глядят на него с мольбой. Нет, невозможно так больше, не подобает ему стоять в стороне! Мысленно он оседлал быстроногого тулпара — мифического скакуна, взял в руку сорокааршинный меч и направил скакуна на врага. И помчавшись, словно молния, заревел, точно див, и от одного его рева враг разлетелся в стороны, будто просо на ветру! Но враги вырастали снова, точно грибы, и продолжали наступать, однако от одного лишь богатырского рыка Нурмурада опять разлетелись в стороны, будто резаная солома.
— Чего ты там лепечешь. Нурмурад? Ступай, повяжи кушак и выходи!
Нурмурад аж подпрыгнул, глянул, словно наркоман, у которого прошел кайф, и видит: и от врага, и от тулпара не осталось и следа. А перед ним стоит Черный Ахмад. «Ежели желаешь присоединиться к нам, то ступай, собирайся »,— понукает он его. Э-э, да разве ж Нур-мурада убудет от этого? Идти так пойдет! Да если просят: пойдем да пойдем, разве ж можно отказаться! Да еще когда говорит это Черный Ахмад! Такой насильник, как Черный Ахмад, бьет ему челом, говорит: «Айда»! Когда враг топчет родную землю, а такой удалец, как Нурмурадбай, сидит дома, точно наседка на яйцах! Стыдно ведь!
Нурмурад поднял голову: а голова-то у него была, точно недозрев-шая дынька. Брови, окаянные,— рыжие, и ресницы тоже — рыжие, на личике, величиной с ладонь, один только нос и торчит. Зато какой нос! Точь-в-точь, как у бодливого барана. А между ресницами — не глаза, а бусинки помигивают... Эх-а, стало быть, пришел и его день! И ему захотелось немного набить себе цену. Он наморщил переносицу, сделав вид, будто обдумывает, идти ему или не идти. Хоть бы Черный Ахмад не давил на него — поупрашивал бы немного, дескать, не отка-жи, Нурмурадбай.
— Ну?
— Это...— Нурмурад колебался. Черт бы побрал немощную душу!
И вдруг, как говорится: чесоточный корыта захотел. Раз уж идти с
Черным Ахмадом, так он пойдет. Только дураков нет, чтобы тащиться за ним среди ночи, словно пес! Нурмурад тоже человек. Говорят ведь: шила в мешке не утаишь!.. Завтра, в полдень, он сам пойдет. Пусть все жители Гужбага видят, что делает он это но собственной воле!
— Эгей, цыпленок! Если идешь, то так и скажи! Не задерживай меня. А если нет, пеняй тогда на себя!..
Ну, он же решил в душе, что пойдет, чего же этот насильник угро- жает-то! Он крепко обиделся. Так обиделся, что до самого Берансая ставки Черного Ахмада не проронил ни слова. Вот какая бывает .яда! Больше всего задело его за живое то, что Черный Ахмад обозвал о щ ; пленном. Подумаешь, ну, износил он на три-четыре рубахи больше него, но чего ж из-за этого-то так нос задирать? Ведь он такой же гчжбагский парень, чак и Нурмурад! Видать, он и впрямь возомнил се-бя курбаши и изгиляется! Цыпленок, говорит! Да ведь сам же явился, пособи, мол, а еще неволит, да вдобавок и гневается! Куда б он делся, этот Берансай: завтра бы он сам пришел! «И когда бы ехал по улице верхом на ишаке, пускай бы меня увидели люди, а среди них Айзада!» — подумал он. Вот было б -здорово! Выходит Айзада из ворот с ведром, воды набрать, глядь, а но улице едет какой-то всадник на ишаке! На нем бекасамовый халат, перехваченный в талии патронташем, а за патронташем — наган, сбоку болтается сабля! Ой-бой, кто же это?! Вглядывается — Нурмурад! «Справный-то какой, окаянный, что же это я раньше не обращала на него внимания?!»—думает она. А Нурмурад, притворившись, будто не замечает этого, едет себе дальше с важным видом. Старики, уступая ему дорогу, изумляются, восклицая: «О пир мой!» А он, не меняя позы, только кивает в ответ головой— это означает «ассалам алейкум»!
«Ваалейкум ассалам! Никак Нурмурадбай! Ай-яй-яй, не сглазить бы! Куда путь-то держишь, удалец?!»
«Э-эх, аксакал, и не говорите! Сплю я этой ночью, как вдруг кто-то как стукнет в окно. Просыпаюсь, выхожу, глядь, а это наш Черный Ахмад! Бедняга в ножки мне кланяется, дескать, крылья мне подреза-ли, Нурмурадбек,— ежели не пособишь, то плохи мои дела, говорит! Задумался я: ведь настоящая цена человеку именно в такое время и узнается! Да к тому же мы ведь с ним одного роду-племени! Пристало ли нам отсиживаться по домам, словно наседкам на яйцах, когда на голову обрушилась беда, ведь стыдно же. Ну, думаю, потреплю-ка я им перышки!»
«Баракалла! Ты — истинный защитник народа! Ты выбрал путь доблестных, богатырь! Да добьешься ты своей цели!»
Ежели б дали ему волю, он бы так и сделал. Вот бы Ядгар-коротыш- ка разинул рог от удивления! А гак уж очень ему не хотелось идти, да только Черный Ахмад не позволил ему выбирать. Может, сомневался, мол, обманет еще, не придет. Нурмурад бы точно пришел. Ведь до таких лет уже дожил, а никому еще ни разу не напакостил! И такому человеку не доверяет Черный Ахмад. Ладно, не доверяет и не надо, только зачем же еще цыпленком-то обзывать! Да еще с таким злобным недовольством! Злоба — штука дурная, душу ожесточает. Горько обиделся Нурмурад.
Пока добирались до Берансая, он не встретил на пути ни одного врага, не увидел ни одного поля битвы... По дороге он думал, что, долж-но быть, немало джигитов предаются сейчас наслаждениям в Берансае, и чувствовал себя словно обделенный на тое. А когда пришли на место, то он увидел, что это укромный сай. У курбаши Ахмада гонору-то, оказывается, много, да войска мало: всего-навсего четыре человека, как оказалось! Причем один из них — безбородый юнец. Разве ж можно всерьез принимать его в расчет? Нурмурада охватило разочарование. Затем он подумал, что, возможно, основная сила сражается с врагами по другую сторону горной гряды. Не поленившись, он взобрался на вершину горы и внимательно огляделся кругом — ни души, хоть бы какая бродячая собака показалась!
Никого, кроме шального ветра. Зря он пришел сюда. Спускаясь с горы, он подумал было, а не вернуться ли ему обратно в Гужбаг. Но тут же эту мысль перебила другая: надо немного потерпеть, не то, чего доброго, пойдет про него молва, дескать, не держит он своего слова. Родитель его покойник говаривал: «Терпение — золото». Он спустился в сай и растянулся на кошме, на солнышке, возле других джигитов. И вскоре жара разморила его...
Когда же он внезапно открыл глаза, день был уже в самом разгаре. Возле него никого не было. Джигиты пили чай у родника, под сенью одинокого тала. Нурмурад умылся ледяной водой, вытерся подолом рубахи и поднялся на супу. Черный Ахмад подал знак полулежавшему на боку слева от него Азиму-однорукому, чтобы тот немного подвинулся. Азим-однорукий был родом из Чулдирака, а чулдиракцы — народ горячий, и он, конечно, вспылил:
— О боже! Другого места не нашлось, что ли, бек?
Черный Ахмад исподлобья недобро взглянул на него. Азим однору-кий с неохотой отодвинулся, и Нурмурад присел на пятки, опершись руками о колени, там, где указал Черный Ахмад.
— Что-нибудь стряслось. Нурмурад? С тех пор, как пришел, все хмуришься! Или соблюдаешь траур?
Нурмурад опешил от такого вопроса Черного Ахмада. До этого он не сводил глаз с Азима-однорукого: левый рукав у того был заткнут за кушак и все шевелился от локтя и выше. Да еще эти выпученные злющие глаза. Отводя взгляд от Азима-однорукого, он заметил, как презрительно скривились его толстые губы.
Траур-то он по своим штанам блюдет! Глядите, вон из прорехи срам его выглядывает. У-у, Нурмурад, смотри, как бы он у тебя не от-мерз зимой! Ва-ха-ха-ха! — захохотал Азим однорукий, подрыгивая культей. Нет, он не смеялся, а скрежетал, точно ручная мельница.
Нурмурад покраснел, как свекла. Чуть наклонил голову, глядит, а штаны его и впрямь расползлись по шву. Стало быть, не соврал одно-рукий. Опозорился ты, Нурмурад, опозорился! Смех однорукого вне-запно смолк. Нурмурад взглянул на Черного Ахмада — тот сидел мол-ча. Не стал стыдить его. Как говорится: бедность не порок. И он почувствовал, как в душе его растет чувство благодарности к Черному Ахмаду. «Гляди-ка, даже не засмеялся, а! Да, возле него, Нурмурад, ты ни в чем не будешь знать нужды!»
— Чего ржешь, однорукий?! Ступай лучше и принеси из шалаша наши шальвары. Пусть их наденет Нурмурад!
Слово Черного Ахмада закон. Азим однорукий, опершись на пра-вую руку, поднялся с места и, нахохлившись, пошел к шалашу. У Нурмурада комок подступил к горлу. Беря шаровары, которые принес однорукий, он сказал:
— Ака, если станете раздавать нам свою одежду, сами-то голым не останетесь, а? Оставьте себе, а нам и эти сойдут! А такие носите сами. Вы ведь всегда на людях!
Надевай! приказал Черный Ахмад. Обо мне можешь не беспокоиться!
У Нурмурада слезы навернулись на глаза. Такое великодушие ка кому-то бедняку! Черный Ахмад все равно похож на гужбагца: не стал смеяться над Нурмурадом, напротив, приласкал его. «Не сметь его трогать!» — словно приказал он всем. Как говорят, султан не позволит позорить свою кость! На низке правой штанины шаровар оказалось пятно, похожее на дегтевое. Ой, а может, это кровь налипла?! Ах, напасть... ежели постирать, сойдет ли?!
Надев шаровары, он не узнал себя. Да еще не какие-нибудь там. а точь-в-точь, как у Гази-саллота шаровары-то! Но откуда же все таки это пятно на низке? Может, избили какого беднягу да сняли с него ша-ровары, а?
— Чего хмуришься, Нурмурад?
— Отличные шаровары, замечательные...
— Может, боишься остаться должником? Носи до износа. Экая невидаль, шаровары! Вот настанут светлые денечки, так я тебя золо-том с ног до головы осыплю! Ты — караулбеги Гужбага! И если я не брошу в твои объятия зазнобу твою, не быть мне курбаши! Будешь править краем во времена Ахмадбека!
А ведь караулбеги—должность не шуточная! Смогут ли такие вон, как Азим-однорукий, тоже стать караулбеги? С этой мыслью он огляделся вокруг, на джигитов, которые с важным видом лежали, раз-валившись на боку, у ног Черного Ахмада. Нурмурад заметил, что Азим-однорукий уже не так чванится, как прежде, поглядывает на Нурмурада благосклонно, словно на ровню. Ведь Черный Ахмад — это Черный Ахмад. Только поглядите, как он лежит! Бек — он и есть бек! Он приказывает, а другие, лежа на боку, управляют страной!
В Гужбаге жил когда-то Килич-караулбеги,— ох и видный был человек! Нурмурад видел, как тот возлежал на боку, точно див, и, вспомнив сейчас об этом, сунул себе под бок две подушки. Нурмурад никогда в жизни не баловался наркотиками, однако он порой грезил наяву, и сейчас, полулежа на боку, он возомнил себя Киличем-караулбеги. Он вытянул ногу так, что пятка его коснулась края супы, и с нее скатился наземь комок сухой глины, да не с супы, а словно бы с поверхности земной, и не комок глины, а целая гора. Он прочистил горло, как это бывало делал Килич-караулбеги, и ему почудилось, будто небо и земля содрогнулись при этом, повеяли шелковистые ветерки и, подняв его, вознесли на небеса. И небеса сделались ему одеялом, а облака — подушками. И так возлежал он и правил краем то ли сотню лет, то ли тысячу, словом, долго-долго. И в душе его оставалось лишь одно неудовлетворенное желание, огромное, точно гора. И вот однажды, когда он принялся бранить Черного Ахмада, дескать, Ахмадбек, такой-сякой, видать, позабыл ты про свое обеща-ние, как вдруг видит — кто-то летит к нему на белом коне, с виду — Черный Ахмад. И еще не подскакав к Нурмураду, напустился на него: «Да ты никак спятил. Нурмурад?»
Нурмурад-караулбеги опустил голову, мигом поняв, о чем ведет речь Черный Ахмад, но, сделав вид, будто ему невдомек, пробормотал:«В чем наша-то вина, бек-ака, ежели мы прилегли, правя твоим краем?»
«Да не то это вовсе,— упрекнул его Черный Ахмад,— У нас тысяча дел, пристало ли тебе скрываться? Азим-караулбеги сеет смуту. А тот безбородый караулбеги неспособен управлять краем. Ты единствен-ный был моей опорой и ты...»
«Бек-ака...»
«Или ты нарочно так говоришь? Может, это за тот мой должок?»
«Вы сказали—должок? Какой должок, бек-ака?!»
«Не виляй, караулбеги! Ну-ка, говори, кто она — зазноба твоя? Ежели я не приволоку ее за косы и не брошу в твои объятия...»
Нурмурад-караулбеги, напустив на себя вид глубоко задумавшего-ся человека, продолжал сидеть, опустив голову. Он не посмел сказать, что та, о которой он тайно мечтает,— дочь Килича-караулбеги. Ведь
Айзада — гурия! Так разве ж Нурмурад назовет имя гурии? Э, нет!
К тому же между ними стоит сам Черный Ахмад. Если он увидит дочь Килича-караулбеги, не потеряет ли голову, подобно Нурмурадбаю? Потеряет, не потеряет, все одно, ведь он тоже неравнодушен к ней. Нурмурад же не простачок, заметил.
С тех пор прошло уже три года...
Идя за быками, которые тащили соху, они с отцом направлялись в поле. А Черный Ахмад сидел на обочине их улицы на большом камне. Видать, он был зол на что-то, тонкие губы его были нервно поджаты, рысьи глаза сощурены. Увидев их, он отвернулся. И тут словно черт дернул отца за язык, он сострил со смехом:
— Ага, Ах-ма-ад! Все ходишь, да! Будь я на твоем месте, давно бы объявил о свадебном тое барабанным боем!
У Нурмурада чуть было сердце не остановилось: да в своем ли уме отец? Этот ведь Черный Ахмад, он шуток не любит. Но Черный Ахмад на этот раз даже не огрызнулся в ответ. Лишь ощерился. Увидев это, Нурмурад тоже улыбнулся. Черный Ахмад принял отца за ровню! Но и отец здорово его поддел: «Будь я на твоем месте, давно бы объявил о свадебном тое барабанным боем». Интересно, откуда отец-то прознал про это? Размышляя об этом, Нурмурад взглянул на Черного Ахмада и увидел, что тот исподтишка поглядывает в сторону хауза. Нурмурад тоже невольно повернулся в ту сторону. Глядь, а там идет, мелко перебирая ножками, чуть склонив свой стройный стан, Айзада в ситцевом платье в цветочек.
От неожиданности у Нурмурада нога за ногу зацепилась. Он, ока-зывается, отпустил веревку, а быки продолжали идти вперед, веревка туго натянулась и чуть не оторвала ему правую руку.
— Глаза у тебя есть, эй?! — прикрикнул на него отец, но он не услышал. Какой недобрый взгляд у Черного Ахмада!
— Э-эй! Да смотри же ты под ноги! Чего рот разинул? Или что стряслось с тобой. Нурмурад, сынок?!
Еще как стряслось...
По мнению Нурмурада, в Гужбаге есть парни-соколы, но богатыря, достойного Айзады, нет. И он считал, что увидеть девушку хотя бы издали — уже чудо. Но если Черный Ахмад налетит, точно ворон, вцепится в нее своими когтями,— конец, подхватит и унесет его же-ланную.
В конце концов Айзада превратилась в его боль, и хотя боль эта разрывала ему грудь, Нурмурад никому даже не пикнул об этом. И вот, когда он возлежал на боку, подобно Киличу-караулбеги, управляя краем, и когда примчался Черный Ахмад и сказал, дескать, эй, караулбеги, дабы долг не остался висеть на моей шее, скажи, кто твоя зазноба, и я приволоку ее за косы и брошу в твои объятия, трудно было вытянуть из Нурмурада хоть слово...
Он согнул правую ногу, снял с головы шапку, напялил ее на колено и вздохнул:
— Э-э, трудное это, оказывается, дело, бек-ака!
И в этот момент кто-то — то ли во сне, то ли наяву — прокричал ему прямо над правым ухом:
Кончай! Чего ж тут трудного-то, Нурмурад? Ежели постоишь ночь в карауле, ничего с тобой не случится!
Нурмурад вздрогнул, очнулся от грез и поднял голову, глядит а это сказал Азим однорукий. Однорукий сидит на земляной супе, а супа стоит возле родника, а родник бьет в Берансае. Перед ними расстелен дастархан, от мяса молодого барашка поднимается нар. Причмокнув, он выпятил грудь. Только было потянулся к лягану, как Азим-однорукий брезгливо поморщился.
Ведь недавно только из яйца вылупился, так слушайся! Чего же тут трудного-то?
У Нурмурада затрещало в голове.
И впрямь, чего тут трудного.— сказал он, но так и не смог сам уразуметь, к чему относятся эти слова.
— Когда заступишь-то, сегодня или завтра?
Завтра,— ответил Нурмурад и. увидев, что ответ его удовлетворил однорукого, почувствовал облегчение. До завтра еще нужно дожить. Так зачем же сегодня-то морочить голову? Когда от нежного жареного барашка поднимается аппетитный нар!
Безбородый юнец протянул ему пиалу с чаем, а Черный Ахмад нас-таивал. чтобы он обглодал жирную кость! И Нурмурад не стал моро-чить себе голову. Ел до того, пока не вымазал все лицо в жире, затем выпил холодного, как лед, кумыса и, лежа, поглаживая живот, скоро-тал денек.
Будь проклят заход, будь проклят восход! Ибо не сбывается утром то, что задумал вечером. Место для спанья здесь было самое неподхо-дящее. К утру, видать, выпала роса. Съежившись, он открыл глаза. Глядит, с одной стороны от него лежит хромой, с другой — однорукий. Место их ночлега сай, вместо тюфяка — овчинка, а вместо одеяла потник! Чуть поодаль убогий шалаш и ничего больше, кроме гор и камней. И посреди этих гор лежат три наркомана, возомнивших себя караулбеги! 3. чтоб тебе пусто было. Нурмурад! Если кому-то это надо значит, надо, а тебе-то чего нужно? Думал он, думал. но так ни до чего и не додумался. Хотел было сбежать обратно в Гужбаг, да побоялся резни, о которой говорил Черный Ахмад. Уйти беда, не уйти — еще хуже! В конце концов он сказал себе: потерпи немного! Потерпи, Нурмурад. поглядим, чем все это кончится.
Наступило утро. И снова с гало жарить солнце. И снова разгорелся день, а Черный Ахмад все еще не высовывал головы из своего шалаша. Где-то к полудню он,призвал к себе Нурмурада.
Шалаш стоял к востоку ог родника. Когда Нурмурад вошел, Черный Ахмад лежал на постели, растянувшись, а безбородый юнец, сидя на корточках, массировал ему икры. Настроение у Черного Ахмада было скверное. Он жестом указал на место возле двери. Потом несколько раз затянулся из кальяна и, протянув его безбородому юнцу, так же жестом отослал его прочь. После этого он сел на постели, скрестив ноги. Затем, тяжко вздохнув, почесал плечо и заговорил:
Нурмурадбай! Вот ты получил сан гужбагского караулбеги. Но если валяться без конца и лишь почесывать живот, дела не сделаешь. Спроси у кого хочешь: в стране — мор! А изгнать врага у нас сил не хватает. Э-э, сколько кречетов своих потерял я, брат. Ашура-курбаши знаешь, он тоже предал нас! Но он еще получит свое: если я не отрублю его башку, словно недозрелую дыню, не насажу ее на пику и всю жизнь не буду носить ее за собой, пусть тогда будет проклято молоко моей матери! Всех утоплю в крови! Сожгу все кругом! Почему запаздывает этот Эргаш-тысяцкий, а? Вот прибудет... тогда-то ты увидишь настоящее дело. Джигиты у него — сущие львы!.. Чего ты смотришь с тоской, Нурмурад! Или у тебя перед глазами все еще даребадское побоище, а? Болван! Придурок! Ведь отца твоего зарезали, точно барана! Или ты забыл про это? Тебе ведь еще предстоит встре-титься с ним на том свете. Что ты тогда ответишь ему?
— Но ведь Гази-саллот говорил совсем другое, бек-ака?
Глаза Черного Ахмада сверкнули огнем, он исподлобья гневно посмотрел на юношу. Нурмурад увидел, как задергалось у него левое веко, Черный Ахмад аж подался вперед всем телом. Затем, напустив на себя высокомерный вид, проговорил издевательским тоном:
— Э, гужбагский простачок! Разве ж сказал бы тебе Гази-саллот, мол, это я перерезал горло твоему отцу?! Уф-ф! Кабы была у меня сотня нукеров, я бы заставил этих нечестивцев умыться кровавыми слезами! Эх, Нурмурад! Не трави хоть ты мое растерзанное сердце! Нужно во что бы то ни стало сохранить жизнь, Нурмурад, даже если для этого придется грабить! Еще наступят светлые денечки! А до то-го... Если не сделаем припасов, не сдобровать нам. Впереди зима! Зи-мой будем оттачивать клинки, собираться с силами! А как только потеплеет, дадим бой!
Нурмурад нахмурился. Ведь Черный Ахмад произнес нешуточные слова. Поэтому-то он и нахмурился, сделав вид, что тоже разгневан не на шутку. Молча кивнул головой, словно говоря, все верно, бек. Ему самому нравилось сидеть так, кивая головой, словно видавший виды мудрец. Вдруг он заметил, что по овчинке ползет блоха. «Э, окаянная, из какой могилы она выползла!» Он хотел было раздавить ее, но, вспомнив слова отца, передумал: тоже ведь тварь божия. И тут он почувствовал нестерпимый зуд меж лопаток; ему так захотелось поче-саться, но рука, черт бы ее побрал, не доставала до того места. Он рас-терянно огляделся по сторонам и увидел, что возле его руки лежит камча. Он схватил ее и сунул рукоятку за ворот рубахи.
— Овод тебя ужалил, что ли, бык?
Нурмурад даже подпрыгнул на месте. Позабыв о чесотке, сложил почтительно руки на животе.
— Мужчина ты или нет? Намерен ли ты предъявить иск за кровь отца своего, грязнуля?
Нурмурад с опаской утвердительно кивнул головой. Облизал губы.
Оттого, что он долго сидел на корточках, ноги у него затекли. Да еще вдобавок то ли блоха, то ли муравей, словом, тварь какая-то ползла у него но плечу. Вот ежели бы рукояткой той камчи...
— Они и моего отца убили. А. в чем была вина его, бедняги, а? Нурмурад хотел взглянуть на него с таким видом, дескать, верно вы все говорите, но не осмелился, к тому же камча упиралась ему в голову. И он еще ниже опустил ее. Насупившись, словно думая глубокую думу, он все никак не мог уразуметь, кому же он должен предъявить иск.
- Кто нарушил наш покой — они! Кто разрушил Гужбаг — они! Кто сжигает наши дома — они! Даже младенцев в бешиках не щадят, Нурмурад! Ты... ты чего дрожишь-то?!
— Я вовсе не дрожу, бек-ака, совсем не дрожу! — пробормотал Нурмурад. Он очень удивился — ведь он и впрямь совсем не дрожал. Убедившись в этом, он запустил руку под рубаху, выдернул камчу и выпятил грудь. Вздохнул посвободнее, а затем вытер рукавом пот со лба. Заметил при этом, что Черный Ахмад смотрит ему прямо в рот. Если не сказать теперь чего-нибудь толкового — позор!
— Давеча случился у нас шум-гам. Я ти-ихонько выхожу и вижу: горит дом Аслана-дылды! Еще хорошо, что так вышло, бек-ака, и впрямь хорошо: а то, если бы подожгли зимой, окаянные, что тогда бы было, а? Ну, я и предложил Аслану-амаке переехать к нам. Как никак односельчане, верно ведь?
— Я про что. и он про что?! — Черный Ахмад, разозлившись, мах-нул рукой. Потом, понизив голос, стал расспрашивать его при помощи наводящих вопросов:— А кто поджег неизвестно? Саллотовых рук дело, это уж точно!
Сперва Нурмурад опешил от окрика Черного Ахмада, но когда тог стал расспрашивать его, понизив голос, понял, что слова его с какой-то стороны оказались стоящими. Никто не видел, как подожгли дом Асла па-дылды, тем не менее Нурмурад немного подался вперед и сказал:
— Ага! Ведь не мы же с вами подожгли-то, бек-ака!
Этот Аслан-дылда тоже по самую шею погряз в грехах.
Вспомнив полу сгоревшую лачугу, плачущих детей, Нурмурад не захотел больше говорить об этом. Затем, колеблясь, спросил:
— Бек-ака, может, мне сходить в кишлак, а?
Черный Ахмад хмуро взглянул на него.
— У тебя там нес заблудился, что ли?
— Ведь вы сами сказали, нельзя нам без припасов на зиму, поло-жение у нас стесненное! А в Зимсае,— он указал жестом за горы,— есть у нас летняя усадьба! Пшеница ведь поспеет и осыпется, а? Сожну, зерна хватит на целую зиму, бек-ака.
— Да саллоты похоронят тебя вместе с твоим серпом, болван!
Нурмурад еще пуще упал духом, и прежняя дрожь снова охватила его тело.
— Что же нам теперь делать, бек-ака?
— Значит, так. Нурмурад,— Черный Ахмад, качнувшись, тяжко вздохнул.— Ты же знаешь, я никого не жаловал. Но ты мне понравил-ся, и я взял тебя под свое крыло, Нурмурад. Да и отец твой покойник был очень близок с моим родителем...
У Нурмурада повлажнели глаза, он шмыгнул носом.
— Я отдал честь мертвым, Нурмурад. А теперь перейдем к самому главному: если не сделаем припасов на зиму, намучаемся. Ты чист перед людьми... Ну, и если сделаешь, как я скажу, тогда и Гужбаг, и эта... дочь Килича-караулбеги, словом, все будет твоим. Пусть и твой брус получит закалку! — Последние слова Черный Ахмад произнес почти невнятно, как-то хрипло. Нурмурад ушам своим не поверил. «И это сказал бек?!» Ему захотелось вновь услышать эти слова, удостовериться, что это правда, но он постеснялся, стыдливо посмотрел на низки шаровар: из настоящей материи, прямо как у же-ниха. Может, поберечь их? Э-э, дай бог здоровья Черному Ахмаду! С ним ты ни в чем не будешь знать нужды, Нурмурад! Он снова почувствовал признательность Мерному Ахмаду. Вот бы и ему отплатить добром Черному Ахмаду, да так, чтобы он не смог покрыть его даже тысячью добрых дел взамен.
— Ты знаешь Эшбуту-маслобойщика?
— Знаю,— поспешно отозвался Нурмурад. Будь проклята эта его поспешность. Верно ведь говорят: когда спешишь, не сразу найдешь то, что ищешь; ответ показался ему неопределенным. и он сказал с достоинством: — Как же не знать, мы ведь односельчане, бек-ака!
— Кажись, у него есть пара волов, а?
— Есть, есть!
— А если он маслобойщик, то зачем ему эта пара волов?
— И то верно! — сказал Нурмурад, но тут же вспомнил, что без волов-то землю не вспашешь. Только он хотел было сказать об этом, но Черный Ахмад не дал ему такой возможности.
— Тогда собирайся! Спустишься в кишлак! Разнюхай, что к чему: где скотина, где он сам. Но чтоб при этом тебя даже собака не учуяла, уразумел? Если его волы достанутся тебе, это будет воздаянием за доброе дело; да и не даром же ты возьмешь их. Станешь караулбеги, рассчитаешься ведь? Все равно быков этих уведут саллоты! Так уж пусть лучше они не достанутся врагу. Что ты на это скажешь?
Нурмурад только закивал головой, мол, верно, верно. Он понял, что пара волов маслобойщика вроде как причитается ему, только на кой черт они ему сдались? Когда он может насытиться и нарой кусков кукурузной лепешки. Когда нет у него голодающих детей. Ну и бек!.. Э, нет!.. И тут, будто шайтан какой, нет, не шайтан, а лучше сказать, вся мерзость на земле, словом, какая-то гнусная тварь впилась ему в шею. В тот же момент под левой лопаткой у него что-то зашевелилось то ли блоха, то ли муравей, а затем так ужалило, что лицо его исказила гримаса, и он поспешно шлепнул себя по плечу. У Черного Ахмада и так была брезгливая мина на лице, а увидев такое, он завизжал:
— Эй, Нурмурад. одурел ты, что ли?
— Ужалил, ака, ужалил! — Нурмурад поспешно сунул руку под рубаху, схватил какой-то комок и подумал, что в тело ему впился клещ.— Каракурт, ака, каракурт! — Он вытащил мерзкую тварь, глядь, а это всего-навсего обыкновенный муравей. Ему стало стыдно.— Желтые муравьи жалят похуже шмелей...— виновато сказал он.
Нурмураду показалось, будто Черный Ахмад внезапно обмяк, от прежнего возбуждения его не осталось и следа. Он вздохнул, а затем произнес безразличным тоном:
— Короче, такие вот дела. Мне ничего не надо. Ну, а ты собери то се. на черный день сгодится. И еще: из того, что добудем мы. ты тоже получишь свою долю. Ну. а сегодняшняя добыча, так и быть,— твоя. Только если вздумаешь продать меня, знай, не жить тебе. А теперь ступай...

* * *

— Эшбута-бува-а! Где ваши волы? Вы их крепко привязали, а?
— Неужто ты позарился на волов Эшбуты-бувы, сынок?
— Не я. Черный Ахмад зарится, бува. А мы его ищейки. Как бы не пришлось вам плакать сегодня ночью. Словом, берегите свой скот, чтоб не считать нас ворами! Односельчане ведь! Это я чтоб не напакостить вам, бува!
— Никак Нурмурад, окаянный? Чего ты здесь вынюхиваешь?
— Да вот попали мы в мюриды к Черному Ахмаду, бува!
— Скажи, к Ахмаду-вору! Э, чтоб тебе пусто было! Хорошо еще, что отец твой не дожил до этого! Ты заставишь его встать из могилы!
— Дело молодое, бува. Время сейчас такое: мужчина должен вы-брать, с кем ему быть. Хотел было к саллотам прибиться, отец-покой-ник... Ведь Черный Ахмад — наш человек, и отцы наши были близки. Сказал: «Вставай под мое крыло». Так и пристал... Короче, выбрали мы дорогу бека. О нас не беспокойтесь, бува, мы уж как-нибудь проживем. Сами-то будьте осторожны. Потом не говорите, мол. другом при кидывался, а делал вражье дело.
— Ай-яй-яй! Со смертью играешь, глупец. Вырвет он твой язык!
— Будет вам! Вы, оказывается, вовсе и не знаете Черного Ахмада!
— Гляди в оба, сынок, гляди в оба!

* * *

Нурмурад стреножил ишака и отпустил его, но потник не снял. Вьючное животное следует держать наготове! Давеча ему совсем не хотелось ехать в Берансай. до сих нор на душе тревожно — там что-то пронюхали. Скорее всего, Черный Ахмад понял его обман: ведь взгля-нул на него, точно филин! То, что почувствовал, еще полбеды, а вся беда в том, что «охота» не шла. Трудно Нурмураду, трудно, не может он смотреть Черному Ахмаду в глаза. Загон-то для скота пуст. Каждый раз. подъезжая к кишлаку, говорит он себе: «Стыдись, Нурмурад! Ты бесишь Черного Ахмада. Берегись: навлечешь на себя его гнев!» А ведь это не так! Хорошо, что он подвернулся, а не то оказался бы Нурмурад без штанов. Вон как поизносились его шаровары. Только бы бек не разгневался, а то разгневается и скажет, снимай, мол, шаровары, а потом... Односельчан своих, видно, жалеешь, скажет. Ты это брось! Порадуй наконец и бека... Но никак не может он порадовать Черного Ахмада. Только подойдет к чьим-нибудь воротам, встретится взглядом с человеком, и как будто шайтан дергает его за язык, он и дает ему волю: «Мы — лазутчики Черного Ахмада. Как бы не пришлось вам плакать сегодня ночью... Э-э, да вы его не бойтесь. Мы пришли, чтобы сказать вам это, ака!» Хоть и напускает он на себя бравый вид, но на самом-то деле при виде перевернутого казана сердце у него в пятки уходит.
Хлев их был пуст и, в конце концов, они ограбили Рахимбая: неза-метно от его пастуха они с трудом увели четырех баранов. С тех пор Черный Ахмад ходит мрачнее тучи. И Азим-однорукий тоже не тот, что прежде: сегодня, около полудня, он так и вертелся вокруг Нурму рада. Принюхивается, точно пес, почуявший след! Нурмурад разрыхлил землю под молодым деревцем, росшим на берегу арыка, и сел, а тот сесть отказался. «Под нами рыхлишь? Да еще водичкой полива ешь?» — сказал он. А взгляд у него еще более странный, чем слова: словно подмигивает недобро. Затем, поигрывая камчой, взмахнул ею и молниеносным ударом срезал деревце под самую крону. Потом, зло ощерившись, крикнул: «Ну, пошел!» Увидев, что Нурмурад не понял его, пояснил: «К Сафару-безбородому гони!» Больше он ничего не ска зал. И тогда Нурмурада охватила настоящая тревога, и он решил: «Чтобы мне не видать этого места больше вовек!»
Объезжая дом безбородого стороной, он даже отвернулся в проти воположную сторону, словно заговаривал себе зубы: «Дом безбородого стоит у черта на куличках! Трудно тебе будет до него добраться, не утомляй же ишака, Нурмурад!» Эх, Нурмурад, Нурмурад, ну сущий ты простак! Не то разве б подумал: «Поеду-ка я домой да завалюсь спать. А ежели Черный Ахмад снова сунется, ругну его как следует!..» Ну, право, чудак, а если б не был чудаком, разве бы, доехав до своих ворот, повернул обратно? Разве поехал бы к Сафару-безбородому, разве пожалел бы его. А когда поговорил с безбородым, встревожился еще пуще. Да а. Нурмурад, зря ты так поступил,— думал он. Зря ты приблизился к приносящему несчастья. Ведь он проклят с самого рождения, всевышний даже бороды для него пожалел. Если он бросит в землю семя, оно не прорастет. Взглянет на чей-нибудь сад, сад засохнет. И вот... ты пожалел такого дурного человека, Нурмурад!» Ему казалось, что кто-то все время следит за ним, подслушивает. Испугавшись, он взглянул на дорогу: какой-то всадник проскакал мимо. Одет он был в драный чапан, на голове — запыленный тельпак. Ему пока залось знакомым, как всадник держался в седле. Да неужто это савра сая кобыла... Азима-однорукого?!
Вернувшись в Берансай, он присел на корточки и стал стреножи-вать ишака, внимательно оглядываясь кругом: среди лошадей он не увидел саврасой. И самого Азима-однорукого нигде не видать! Его охватило беспокойство. Стало быть, и тогда однорукий вынюхивал, поэтому-то ему и не захотелось заходить домой. Вот тебе и на, остался бы тогда в Гужбаге, не знал бы этой напасти, да Сафар-безбородый отговорил: «Э-э, сынок, судьба, значит, такая... Нынче у людей все вро-де бы будет общее. И имущество, и женщины! А попробуй-ка воспроти виться, тут же голова твоя окажется на плахе! Народ несогласен, от наших стонов дрожит земля! И еще: не показывался бы ты больше в Гужбаге, сынок. Снимут голову, как басмачу. На базаре повбивали колья... Прежде, во времена эмира, многие окончили жизнь свою на них, а ныне отрезанных голов и не счесть». Вот что рассказал Сафар- безбородый. Услышав такое, Нурмурад, вскочил на ишака и до самого Берансая погонял его, тыча в шею халачупом — палочкой с острым наконечником. Пока ехал, обливаясь потом, все думал, о себе ли ему беспокоиться или же спасать Айзаду. А тут, как назло, не видать нигде проклятого однорукого! Изловчившись, он наконец стреножил ишака. С трудом поднялся на ноги, при этом у него потемнело в глазах, все вокруг застлала пелена. Только потом уже он увидел, что Черный Ахмад сидит на супе, обхватив колени, и пристально смотрит на него. Какой тяжелый взгляд! Ноги Нурмурада превратились в колоды, в каждой колоде по сто батманов, попробуй-ка подними, да только откуда силы взять. С трудом волоча их, он приблизился к супе, представ перед Черным Ахмадом. Хоть бы Черный Ахмад сказал: «Эй, Нурмурад, из моих рук ведь кормишься, что же ты плюешь мне в лицо, Нурмурад?» Он бы тогда признал свою вину: «Ака! Извелся я — меж двух огней оказался, ака! Проклятье лежит на мне: хоть я и под вашим крылом и кормлюсь из ваших рук, а как только появлюсь в кишлаке — жалко мне односельчан, жалко... Избавьте меня от этой муки, ака!»
Но нет, Черный Ахмад молчал, даже не удосужился сказать: а, мол, прибыл...
— Приведи из хлева кучкара!
И тут будто кто-то схватил Нурмурада за шею и зашвырнул на облако, а облако опрокинулось, рухнуло вместе с ним наземь и прида-вило его.
Подчиняясь приказу Черного Ахмада, он медленно, словно тащил на себе непосильный груз, поплелся к хлеву. Когда выводил барана, услышал, что Черный Ахмад вроде видел дурной сон и решил принести жертву всевышнему. Про это сказал безбородый юнец. Нурмурад с тоской посмотрел на барана: нос точь-в-точь как у него самого, да ведь это же его собственный баран. Прежде, когда он кормил его, то всегда поглаживал по носу. Барану это нравилось, он норовил при этом приласкаться, резвился, а у Нурмурада язык не поворачивался прикрикнуть на него, дескать, стой, стой смирно! Он тихонько отдал веревку Черному Ахмаду. Отдал и, повернувшись, со всех ног кинулся прочь.
— Эй, ты куда?
Нурмурад остановился.
— Ну-ка, поди сюда!
Он повернулся и взглянул на Черного Ахмада так, как смотрят на судебного исполнителя, приговаривающего к расстрелу. И увидев, как Черный Ахмад манит его кончиком указательного пальца, взмолился:
— Ака! Не мучайте меня, ака! Не могу видеть кровь, ака!
Черный Ахмад сидел, втянув голову в плечи, буравя его взглядом.
Вот точно так же он смотрел тогда на Гази-саллота. У Нурмурада сердце упало:
— Ведь этот кучкар был мне словно родной, ака!
— Поди сюда!
И как будто с небес спрыгнули сорок дивов и эти сорок дивов надели на Нурмурада оковы, накинули на шею аркан и потащили к супе.
— Вали! Связывай ему ноги!
Разве не проще было бы сказать: вали гору?
— На!
Нож с рукояткой из слоновой кости... торчит прямо перед его но-сом. А Черный Ахмад злобно понукает — держи. Да как же его взять-то? И словно сорок дивов подняли его локоть... нож оказался тяжелым, точно гора. Нурмурад мотнул головой, и из глаз его градом посыпа-лись слезы.
— Не смогу я, ака! Сжальтесь! Я... его... его...
— Ну-ка, кончай! — Черный Ахмад был вне себя от ярости.
Обливаясь слезами, Нурмурад нащупал горло барана, затем, при-кусив нижнюю губу и закрыв глаза, что есть силы полоснул по нему ножом. Что-то зашипело, потекло, и Нурмурад понял, что это кровь хлынула, обжигая ему руки. Ему казалось, что он перерезал горло не только своему барану, а всем баранам на свете разом, и зарезанные так хрипели, что от их хрипа содрогнулось все вокруг.
— Ублюдок! — Черный Ахмад пнул его ногой прямо в плечо.
Нурмурад рухнул навзничь и остался лежать. Ему совсем не хоте-лось подниматься: вот так бы лежал и лежал до тех пор, пока тебя не занесет землей!
— А, приехал? Что нового, Азим?
— Ваши подозрения оказались верными, бек! Вот этот, презрен-ный, не сдержал своего слова. Сафар-безбородый велел передать вам, дескать, пригрели вы змею за пазухой. Безбородый дознался и про Эшбуту-маслобойщика. Это он продал нас маслобойщику, проклятый!..
Черный Ахмад оборвал его:
— А Эргаш-таксабо... это правда?!
— И не спрашивай, бек! Боже ты мой! Верно говорил Сафар- безбородый: оказывается, на базаре, возле ворот... за голову твоего таксабо назначили выкуп, бек!
Потом задрожала земля: кто-то подошел и пнул Нурмурада в зад. Потом не жалели пинков: били по бокам, по лицу, по глазам — куда попало. И сколько ни пинали, гнев, видно, не утихал. Под конец тяжелая нога наступила на грудь Нурмурада и стала давить ее пяткой.
— Давить надо! Вот так надо давить! Ни одного из них не выпус-тить живым, всех их надо давить, как вшей!

* * *

— Хочешь жить? Говори!
Все тело Нурмурада обратилось в сплошную боль, и если бы у него остались силы, он бы сказал. Но сил у него не осталось даже на то, чтобы приподнять голову.
— Послушай! — Черный Ахмад рукояткой камчи приподнял его подбородок.— Помнишь ли ты, как отец твой сказал когда-то: «Эй, Ахмадбек! Будь я на твоем месте, то давно бы уже объявил о свадебном тое барабанным боем?!»
Нурмурад насторожился. Но Черный Ахмад убрал рукоятку камчи, и тут же его голова плюхнулась на грудь. Сердце его глухо застучало.
— Вот и настало время объявить о тое! Знай, цыпленок, жизнь твоя в моих руках! Хоть голову о камень расшиби, хоть в лепешку разбейся — мне дела нет! Но если хочешь жить, то сегодня же ночью приведешь сюда Айзаду! А нет, так я тебя живьем сожру! Ступай и скажи, скажи старухе Кизман, что я, мол, сват Ахмадбека! Отправьте дочь вашу со мной, а не то он вам глаза вырвет! Дом сожжет дотла, скажи! Спалю! Да что там спалю! Весь Гужбаг сотру с лица земли! Если не мне, то и никому другому. Приведешь — хорошо... И катись после этого на все четыре стороны. А не приведешь, тогда не только от Гужбага, но и от кладбища камня на камне не оставлю. Кости отца твоего сожгу, Нурмурад, ты это знай. А теперь, пошел прочь, сукин сын!..

* * *

Разве можно сравнить убогий шалаш с Гужбагом! Где-то лают собаки. На насестах трепыхаются куры, бьют крыльями. Вода в арыке поблескивает, как слеза, подсолнух печально глядит на отражение лу-ны, задумавшись о чем-то. Сады на окраине чернеют, точно гелиотро-пы растрепанные.
Ноги утопали в дорожной пыли, пыль поднималась из-под ног и окрашивалась лунным светом. Две тени спустились в овраг, на запад-ной окраине кишлака. Дно оврага высохло, потрескалось. Весной но степи устремляются потоки селя, и тогда овраг наполняется до краев и сель из него вливается в арык, текущий по окраине кишлака. Те двое, пройдя время, за которое можно выпить чайник чая, вышли к дамбе. Отсюда противоположный берег канала виден как на ладони; вон блестит озеро Арманкуль, точно огромное зеркало, берега его заросли осокой. Чуть подалее — цыганский табор, цыгане с криками сгоняют отару овец.
Нурмурад взглянул на изогнутые, словно луки, брови. Никогда прежде он не стоял так близко к девушке. Раз бог не дал, у него ее и не было! В спешке Айзада накинула на себя старые материны вещи и так вышла из дому. Но и этот наряд красит ее стройную фигуру!
— Она ведь — кормилица, будет мне матерью, а я стану ей до-черью, только тяжко, ох как тяжко и вам, и матушке моей! До тех пор, пока этого вора живьем в могилу не зароют!
И хотя Айзада говорила горькие слова, из уст ее как будто мед струился; она и о нем беспокоилась. Нурмурад позабыл про боль в те-ле. У него стало светло на душе.
А Айзада все причитала со слезами:
— Присмотрите за моей матушкой, Нурмурад-ака! Некому ведь даже глоток воды дать ей... Одну-одинешеньку оставляю... бедняж-ку...— Она схватила Нурмурада за руку, прижалась лицом к его груди.
И от слез ее, ручьем лившихся из глаз, рукав у него стал мокрым. И он растаял, точно масло под жарким солнцем.
— Сестричка моя,— сказал он. И когда он сказал это, сердце его озарилось светом. Он вообразил себя старшим братом ее, таким бра-том, который любит ее безгранично: скажи она — и он гору в порошок сотрет, прикажи она — и он достанет луну с неба. Ему вспомнилось, как в потемках, не разбирая дороги, он пробирался, чтобы отыскать старую цыганку-кормилицу, упросить ее. Старуха цыганка согласи-лась взять Айзаду с собой. И еще она сказала: «Будь спокоен, Нурмурад. этой же ночью мы перекочуем на новое место. А Ахмад-вор даже следа Айзады не сыщет! Вспомнив об этом. Нурмурад обрадовался.
И снова повторил: — Сестричка моя. Дай бог тебе здоровья! Может, когда-нибудь и свидимся! За матушку свою не тревожься, я буду ря-дом! Так что будь спокойна! Лишь бы с тобой все было хорошо! А те-перь ступай! Старушка уже ждет тебя с нетерпением, не задерживай ее, сестричка!
— Будь ты проклят, Ахмад-вор... мама...
— Э-э, сестричка! А ты еще совсем несмышленая, оказывается! Нурмурад-ака ребенок, что ли? Ничего не бойся! Черный Ахмад сам боится нас! Так боится, что хватается за каждого, дескать, стань моей опорой. Ты что же думаешь? Давеча, едва он произнес твое имя... я тут же хотел вырвать язык у негодяя, но сдержал свой гнев. Ладно уж, не сотворю такого зла, как-никак мы же односельчане. Ведь человек, черствея душой, постепенно может превратиться в такого, как он. Верно?.. Да ты не обращай внимания: он всего лишь пес на цепи. Он сам себя изведет — сдохнет, как собака, так что не тревожься и ступай! Будем живы-здоровы, свидимся еще!
Караван цыган, на лошадях, на ишаках, двинулся в путь. У Айзады, видать, слезы подступили к горлу, плечи ее затряслись от беззвучных рыданий. Затем она подняла голову и выпустила его руку из своей. И. то и дело оборачиваясь, мелкими шажками пошла прочь. Когда она переходила через мост, в воду с шумом посыпалась глина. Айзада перешла на другой берег, обернулась в последний раз, посмотрела на него долгим взглядом и смешалась с цыганами. А караван, раскачиваясь. словно качели, постепенно превратился в черную точку и растворился во тьме.
Нурмурад опять спустился в овраг и двинулся в сторону Гужбага.
Он не чувствовал под собой земли — словно одуревший наркоман, он чувствовал себя на седьмом небе, и ему совсем не хотелось спус-каться на бренную землю. Доброе дело сделал ты, Нурмурад! Ты хо-рошо поступил! Не каждый на такое способен!
Он летел над землей, и мысли его обгоняли его: сестричку нашу зовут Айзадой! Сколько было таких, которые обивали порог ее дома в надежде взглянуть на нее хоть одним глазком! А она вот взяла за руку нас! Старушка-цыганка тоже небось не унимается: «Айзада, доченька, кто ж он тебе будет-то? Бедняга явился ко мне, в ноги кланяется, мол, дорогая бабушка, такие вот дела, Ежели не возьмете под свое крыло сестричку нашу, погибнет она. не откажите, пусть она станет вам дочерью! А мы в долгу не останемся!.. Так пристал, где уж тут отказать. Дознаться хотела... Невеста она тебе. что ли, спрашиваю. Э-э, нет, говорит он, соседи мы просто. Ах, пострел, я ведь все но глазам твоим вижу, говорю, а он не признается. Как бы там ни было, храбре-цом оказался! Такого головореза, как Ахмад-вор, не побоялся, гляди- ка. что сделал! Долгой ему жизни!..» Старушка Кизман тоже пожелала ему добра: «Оценить доброе можно, оказывается, лишь в тяжелые дни! Каким хорошим парнем стал Нурмурадбай! Это про таких говорят: из непокорного рождается господин! Отец был смиренным, скромным человеком, а этот — настоящий мужчина! Мир праху родителям, нарастившим такого сына!...»
«Старушка Кизман, пусть будет у тебя такой же отважный и умный зять», пожелал он ей, перебирая в памяти происшедшее. Но затем посчитал эту уступку для себя неприемлемой. «Не будь корыст-ным», подумал он. Покачиваясь, словно пена на реке грез, Нурмурад и не заметил, как добрался до начала оврага. И внезапно увидел, что подошел к самым ступенькам, остается лишь подняться по ним и все — там уже Гужбаг. И тут ему, не ведающему, что такое курение, захотелось вдруг выкурить чилим. И не так. как это хочется заядлому курильщику, а просто... Эй; принеси-ка сюда чилим, сказал бы он, и безбородый юнец тотчас исполнил бы его приказание. Нурмурад прилег бы на бок. Азим-однорукий протянул бы ему пиалу чая, а юнец отгонял бы сп него мух!..
Причмокнув. Нурмурад улыбнулся. Улыбаясь, ступил ногой на ступеньку и тут же отдернул ее с содроганием. Его охватил ужас, он шарахнулся в сторону, словно наступил на змею, глядь, а змеи ника-кой и нет. Только почудилось ему, будто кто-то стоит у него за спиной и вот-вот вонзит в него нож. В диком волнении он стал озираться по сторонам. И увидел: там на холме Гужбаг застыл, словно утес, всадник и, точно ястреб перепелятник, выследивший добычу, поджидает удобный момент для нападения. В левой руке он держал поводья, в правой пятилинейку, дуло ее было направлено в небо, приклад упирался в луку седла. О боже! Каким ветром принесло эту напасть? У Нурмурада задрожали колени. От охватившего его жара заломило кости, в горле пересохло, в глазах потемнело: ему почудилось, будто овраг окутал густой, едкий туман, и злобный голос загремел, точно раскаты грома: «Давить их надо! Вот так давить! Ни одного не оста-вить в живых, передавить всех до единого, как вшей!.. Давить!.. Давить!..»
На какой-то миг он лишился чувств!
Но вот он снова почувствовал жар. и снова перед глазами его возник торчавший, точно утес, всадник. Этим всадником был Черный Ахмад, который недавно давил его, будто вошь. Однако в сердце его не было ненависти... И если бы сейчас кто-нибудь связал Черного Ахмада по рукам и ногам, бросил бы его под ноги, сунул бы ему топор в руку и сказал: руби. Нурмурад никогда бы не решился. Нет, не струсил бы, а сказал бы: «Бросьте, ака. ведь и он человек, хоть и погрязший в грехах. Мы не желаем зла никому ». Такой уж у него нрав. И поэтому Нурмурад подумал: все, что творил Черный Ахмад, он творил в гневе, и если сейчас он осторожно разъяснит все беку, то никакой беды не случится. В самом деле. ведь и он тоже человек! А если человек. то как же не простить его вину? Разве Нурмурад назло это сделал? Если объяснить, глядишь, все будет хорошо! «Смилуйся, бек-ака,— скажет он. Жалко мне стало, бек-ака. Хорошая была девушка, вот я и отправил ее к хорошим людям! Будет жива-здорова, в один прекрасный день вернется! Найдет себе ровню! А мы с вами, бек, ногтя ее не стоим! Разве ж мы годимся ей в мужья, бек ака! Так что бросьте, не горячитесь! Ведь хорошо делать добро! Что может сравниться с благодеянием!...»
Нурмурад опять глянул на холм... «Нехорошо стоит, окаянный!
Вот те на, неужто собирается выстрелить? Я бы не стрелял! В конце концов, мы с тобой оба остались с носом! Не только ты, но и я тоже...
Неужто он вскинул винтовку? И впрямь... Целится, что ли? В меня!
Но почему?..»
Нурмураду показалось, будто грудь его превратилась в наковаль-ню. и в эту грудь-наковальню он получил удар, да такой, в тысячу раз сильнее, чем молотом! Он покачнулся, и в последний миг почудилось ему. будто сердце его раскаленный уголь раскололось на мелкие осколки, как шарик ртути, и осколки эти, точно иглы, пронзили все его тело...

Перевод А. Атакузиева

• Назад
• Вперёд