Мурад Мухаммад Дост. Цена одного жеребенка (рассказ)

Мурад Мухаммад Дост

ЦЕНА ОДНОГО ЖЕРЕБЕНКА

По всему Галатепе поползли слухи, будто старика Хуччи укусила собака и будто бы она была бешеная. Что собака укусила, галатепинцы убедились скоро, ибо старик Хуччи ходил с перевязанной рукой, а вот была она бешеная или нет, оставалось только гадать.
Никто из долгожителей селения не мог припомнить на своем веку ни одного взбесившегося человека.

Правда, один из самых уважаемых галатенинцев, участник гражданской войны Касымов на ежегодных собраниях колхоза частенько говорил о бешеных людях, но тут все было ясно, поскольку речь шла об эмирах, баях, басмачах и прочих, как он сам выражался, чуждых элементах, к тому же Касымов, дабы галатепинцы не поняли его превратно, всегда добавлял: это я, мол, товарищи, говорю не в прямом, а переносном смысле.
Был за всю историю только один серьезный случай, когда галатепинцы могли заговорить о бешеном человеке, но не заговорили. Случилось это давно, лет эдак двадцать тому назад, когда от Абдувахида Праведного сбежала и вторая жена. Из-за ее коварства Абдувахид Праведный так загрустил, что вовсе перестал выходить со двора. Забрался в темный амбар и целыми сутками лежал, прижавшись грудью к сырой земле. Не ел, не пил, даже говорить ни с кем не хотел. И тогда люди стали подумывать, не тихое ли помешательство у Абдувахида, не заболел ли он, так сказать, тихим бешенством. Один его родственник — имя не называют,— увидав, как Абдувахиду Праведному плохо, сжалился и, желая облегчить страдания больного, окропил его через сито колодезной водой. Говорят, холодная вода сразу помогла. Абдувахид Праведный встал довольно резво и, кажется, слегка задел при этом своего сердобольного родственника, так что и того пришлось окроплять водой, правда, теперь уже не через сито.
Мы вспомнили об этом с единственной целью — еще раз напом-нить, что в Галатепе, несмотря на все разговоры, еще ни разу не дово-дилось видеть бешеного человека. Бешеных собак видели. Бешеных ослов тоже видели. Видели бешеного бычка Манзара-палвана, которого он успел-таки освежевать, но в последний момент побоялся везти на базар, пришлось всю тушу закопать в яму. Видели также пьяных верблюдов в разгар весны. Верблюды эти принадлежали арабу Узаку, который появился в наших краях в сорок первом году и возил колхозный хлеб в Каттакурган. Когда его караван из тридцати верблюдов выходил с галатепинского тока и двигался но кишлаку, все высыпали на улицу посмотреть. Впереди каравана семенил маленький ослик со звонким колокольчиком на шее, за ним головной верблюд без колокольчика, но с сонной женой Узака, смутлой арабкой, на спине, а следом еще двадцать девять навьюченных громадин да по нескольку верблюжат по бокам. Фыркая и плюя, вздымая пыль до самого неба, шел этот караван в сторону далекого Каттакургана. В середине кара-вана ехал сам Узак на приземистом пегом коне, важный и сосредото-ченный, как истый бедуин. Шли по кишлаку очень медленно, торже-ственно, а там, миновав последние дома, ученый ослик уже сам прибавлял прыти, и весь караван, нанизанный на ниточку стенной тропинки, убыстрял ход. Звенели колокольчики, грузно покачивались горбы верблюдов, смуглая арабка дремала, а сам Узак чуть отставал от каравана и, обращаясь к чему-то неведомому впереди, затягивал пер-сидскую песню:
Эй, сорбон, охиста рои, к оромичонам меравад.
Он дил ки бо худ доштам, бо дил си тонам меравад...*
Узак, когда пел, становился грустным-грустным. Казалось, этот араб, хоть он и поет на фарси, скучает по аравийской пустыне с паль-мовыми оазисами. А так, несмотря на всю свою аравийскую грусть, Узак ни слова не знал по-арабски, говорил на смеси узбекского и тад-жикского, а на чистом фарси, как на языке более древнем и возвышен-ном, предпочитал только петь.
Галатепинцы так и не узнали, откуда пришел Узак и куда исчез после войны. Некоторые даже думали, что верблюды у него краденые. Но заявлять никуда не заявляли. Тогда в Галатепе не было ни одной машины, а польза от каравана была слишком велика. К тому же мулла Данияр, один из тех мудрейших людей, которых Галатепе подарил миру во множестве, сам поручился за араба. Он рассудил, что одному вору не под силу было бы угнать сразу тридцать верблюдов, что еще ни один вор, будь он даже щедрее самого Хатама ат-Таи, не занимался столь благородным и богоугодным делом — бесплатно возить столько хлеба в трудное время войны. Мулле Данияру верили все честные люди не только в самом Галатепе, но и во всех одиннадцати кишлаках вокруг. Ему верил даже Касымов, бессменный секретарь сельсовета, честнейший человек, который сам признавался, что за всю свою жизнь соврал всего три раза, да и то в мрачные эмирские времена.
Но мы немножко отвлеклись. Вернемся к главному — к верблюдам Узака. Так вот, эти верблюды, смирные с виду, весной становились просто страшными. Огромные, злые, они сновали по улицам кишлака, плюя на всех и вся белой пеной. Жил Узак в наших краях шесть лет, и шесть раз в разгар весны ему приходилось переселяться в глубину Джамской степи и там пережидать, пока у верблюдов не кончится сезон любви. Не то плохо, что верблюд влюбленный, а то, что он совсем пьянеет от своей любви. Влюбленный верблюд, хоть он и не бешеный, ничем не уступает бешеному, и лучше не попадаться ему на глаза.
Когда старика Хуччи укусила собака, галатепинцы собрались в чайхане Кривого Барата и долго говорили о верблюдах. Вспомнили покойного Саттара, который так и умер без одного, левого, уха, отку-шенного пьяным дромадером Узака. От верблюдов незаметно переключились на бешеных ослов, потом на бешеных собак. Вспомнили два-три случая, совсем маловажных, и на этом разговор оборвался. До старика Хуччи так и не дошли. Теперь все уже думали о нем, но говорить не решались. Только Назар Махдум, сын муллы Сунната, осмелился говорить. Но сказанное им прозвучало так дико, что галатепинцы, ставшие свидетелями этого безрадостного прорицания, хотели бы поскорей его забыть. «Нечего больше гадать!—сказал Назар Махдум. Придется сыну Хуччи запастись цепью!..»
Когда эти слова передали старику Хуччи, гот беззлобно рассмеялся и обозвал Назара Махдума плешивым ослом. Но с того дня люди почему-то зачастили к нему, принялись расспрашивать о его здоровье, отчего старик насторожился, забеспокоился. До этого он как-то не особенно и тревожился. Ну, собака как собака, ну, укусила, на то и собака, чтобы кусаться... Он и к доктору не пошел, думал, день-другой, и заживет. А тут на тебе, зауважали вдруг, даже из Чонкаймыша один явился проведать. О своих галатепинцах и говорить нечего, прут целыми толпами, будто ты не сегодня, так завтра отдашь концы. Не понравилось старику Хуччи такое любопытство. Тебя спрашивают, а язык не поворачивается отвечать, будто ты провинился в чем, будто тебя и в самом деле укусила бешеная собака, а ты, подлец, скрываешь это от честных людей. Так совсем немудрено и взбеситься!..
Старику Хуччи пришлось позвать на помощь своего друга Ибадуллу Махсума.
— Мне с вами легче. Махсум,— сказал он.— Когда вы рядом, меня труднее вывести из себя...
У Ибадуллы Махсума были кое-какие дела дома в огороде, но он не устоял перед просьбой, махнул рукой на огород и после небольшой перебранки с женой перебрался к старику Хуччи.
И вот уже четыре дня Ибадулла Махсум жил у своего друга. Они были, конечно, разные люди, но привычки имели совершенно одинаковые: оба вставали в пять утра, оба пять раз в день молились и оба любили поговорить. Особенно понравилась такая совместная стариковская жизнь Хуччи в присутствии Ибадуллы Махсума никто не решался спрашивать его про бешеную собаку. И вообще, едва прошел слух о переселении Ибадуллы Махсума, число сочувствующих старику Хуччи резко сократилось. А кто и приходил, тот вел себя осторожно, говорил только о постороннем и скоро уходил. Иные даже не говорили, а молча слушали рассказы Ибадуллы Махсума и уходили. А потом и вовсе перестали приходить. В четверг вечером, когда старики целый день просидели в тщетном ожидании гостей, Ибадулла Махсум стал ради приличия просить разрешения уйти к себе на ночлег. Но старик Хуччи, в свою очередь, горячо просил его остаться хотя бы еще на три дня. Ибадулла Махсум охотно согласился. Дело в том, что его все эти дни терзала одна мысль: кто же мог распустить слух о бешеной собаке? Раз есть слух, рассуждал Ибадулла Махсум, то должен быть и человек, кто первым его пустил... Он внимательно вглядывался в каждого гостя старика Хуччи, но пока ничего подозрительного не замечал. Были праздность, сочувствие, любопытство, и ничего больше. Но Ибадулла Махсум точно знал: то г непременно придет. Придет, чтобы хоть разок посмотреть на свою жертву...
И т о т пришел в субботу после полудня. Старики сидели на про-сторном топчане в глубине сада. Ибадулла Махсум читал вслух книгу из жизни пророков, а старик Хуччи внимательно слушал его, боясь даже пошевельнуться. Книга была очень интересная, особенно рас-сказ, где проклятые крысы вконец продырявили Нуху ковчег и один только змей вызвался помочь несчастному пророку и закрыл своим туловищем огромную дыру, откуда била вода, и долго так лежал, рас-пластавшись в лепешку, чтобы потом потребовать у бога в награду право питаться самым вкусным на свете мясом...
Старик Хуччи не первый раз слушал этот рассказ, знал, что лас-точка, делая вид, будто хочет поцеловать язык шершню, целиком откусит его и сама вместо злобно жужжащего шершня ответит богу, что змею надобно питаться исключительно лягушачьим мясом, он все это давно знал и сейчас снова переживал за добрую ласточку, которой еще предстояло оставить пучок перьев из серединки хвоста в пасти змея, почуявшего подвох... Старик мысленно видел небольшое ласточ-кино гнездо под потолком своего дома. Ему сейчас хорошо было вот так вот сидеть тихо, умиротворенно и слушать голос своего друга, голос, который, казалось, шел откуда-то издалека... Он даже не заме-тил, что кто-то вошел во двор. Но Ибадулла Махсум был более чутким. Как только калитка открылась и послышался приглушенный кашель, он оторвал глаза от книги и увидел того.
— Пришел,— тихо сказал он старику Хуччи.— Я знал, что он придет.
Старик Хуччи тоже посмотрел и увидел Турабая, базарного старо-сту, но пока не мог поверить, что Турабай, их базарный староста, был тем.
— Вы только не уходите, Махсум...— взмолился он.
Между тем гость мелкими шажками приблизился к топчану, где сидели старики, мотнул в знак приветствия белой бородой, потом сполоснул руки из медного кувшина и вытер их шелковым поясом. Кажется, его ничуть не задела неприветливость хозяев, так и не вставших ему навстречу. Наконец Турабай снял галоши и в одних ичигах поднялся на топчан. Ибадулла Махсум пересел поближе к своему другу. Турабай сел на его старое место, шепотом прочел аят из Корана и провел руками по лицу:
— Аминь! Аллах велик!..
Сидевшие молча последовали его примеру. После молитвы Тура-бай бросил свой шелковый пояс через левое плечо, придвинул к себе подушку и возлег на тюфяке. И начал теребить бородку. Эта бородка, как мы уже заметили, была совершенно белая, и оттого, что она была такая белая, смуглое лицо Турабая казалось почти черным. Нос его был довольно острый, но ничем не примечательный — такой нос мог бы иметь любой другой галатепинец. А вот глаза его действительно заслуживали внимания. Они были маленькие, очень острые да еще чуточку с прищуром. Когда эти глаза смотрели на тебя в упор, становилось не по себе...
О взгляде Турабая, как о всяком незаурядном факте, в Галатепе были свои суждения. Скажем, небезызвестный нам мулла Данияр считал Турабая самым великим грешником со времен последнего пророка. Мулла Данияр в силу своей лаконичности не стал особенно распространяться и разъяснять, почему да как, но даже те самые простые слова, случайно оброненные муллой, были выразительны. По его мнению выходило, что человек, если он грешный, боится без-грешного, как самого бога, старается ему мстить за его добродетели и равно за предстоящие райские почести и смотрит на безгрешного таким коварным взглядом, какой найдется у одного только Турабая... Грешный человек всегда пытается вселить страх в безгрешного, хочет его заворожить, как, скажем, змей завораживает лягушку.
И вот теперь, полулежа на высоком топчане, Турабай для начала одарил старика Хуччи одним из своих испытанных взглядов. Но цели своей не достиг — старик Хуччи в это время смотрел в другую сторону.
Немного посидели молча. Потом старик Хуччи сам начал разговор.
— С добрыми вестями пришли, Турабай?— спросил он.— Дав-ненько мы вас не видели.
— Вот, пришел...— сказал Турабай.
— Зачем же вы пришли?— спросил его Ибадулла Махсум.
После такого вопроса старик Хуччи вспомнил, кто здесь хозяин
дома, и, делая вид, будто опирается на правую руку, слегка коснулся полы халата Ибадуллы Махсума. Турабай это заметил, но виду не подал.
— Вот, пришел...— снова сказал он.
— Добро пожаловать, Турабай,— сказал Хуччи, желая немного смягчить обстановку.— В последний раз на базаре я вас не видел, подумал, что вы заболели.
— Я никогда не болею,— ответил Турабай.
— Тогда почему же вас не было на базаре?— спросил старик Хуччи.
— Дела...— ответ Турабая был краток.
— Дела, говорите?— вмешался Ибадулла Махсум,— Вечно-то вам не сидится, Турабай! А вот мы с почтенным Хуччи сидим и говорим о разном. Уже неделю сидим и говорим о разном.
— Хорошо говорить о разном,— отозвался Турабай, тут он внима-тельно посмотрел на старика Хуччи.— Иду из мечети,— сообщил он как бы невзначай.— Там разговаривали...
Ибадулла Махсум понял, Турабай вот-вот упомянет о бешеной собаке, и решил его опередить...
— В мечети не разговаривают, Турабай. В мечети молятся.
- Это мы по дороге разговаривали,— сказал Турабай.— В мечети молились, а говорили по дороге.
- Это другое дело. Раз вы разговаривали, значит, были не одни? Кто же с вами был?
— Все очень достойные люди.
— Кто же это?— поинтересовался Ибадулла Махсум.
— Мулла Кудрат,— сказал Турабай.— Еще Назар Махдум был.
— Мулла Кудрат — сущий невежда!—отрубил Ибадулла Махсум.— Сбежал из медресе в первый же год, даже до «Хафтияка»* не дошел! А ваш Назар Махдум слишком много врет, и еще он ел свинину!..
— Нет, Махсум, не может быть, чтобы он ел свинину!— возразил старик Хуччи, не поняв, куда клонит его друг.
— Назар Махдум ел свинину!..— упрямо повторил Ибадулла Махсум.
Турабай вдруг заметил, что его перехитрили.
— Там был еще мулла Данияр, уж мулла-то Данияр мудрый человек!— с вызовом сказал он.
— Да, мулла Данияр — мудрый человек,— охотно согласился Ибадулла Махсум.— Но он наверняка молчал. Мулла Данияр никогда не слушает глупцов. Или он вас слушал?
— Я ему ничего не говорил.
— Может, он сам что-нибудь вам сказал?
— Нет, он тоже ничего не сказал,— вынужден был признаться Турабай.
— Вот видите!— Ибадулла Махсум остался доволен ответом Турабая.— Мулла Данияр никогда не врет. Другим дай только языком почесать. Вот недавно одна цыганская собака пыталась укусить по-чтенного Хуччи. Даю голову на отсечение, об этом тоже говорили по дороге! Ведь говорили?
— Говорили,— признался Турабай.— Всякое говорили, Махсум, но я не очень-то им поверил...
— Вот это хорошо!— похвалил Ибадулла Махсум.— Вы поистине мудро поступили, Турабай! Не слушали, что говорят те глупцы!
Похвала Ибадуллы Махсума ничуть не тронула Турабая. Он понял, его одурачили, как малого ребенка, и рассердился. И сам Ибадулла Махсум был доволен искусно проведенным боем, он даже подмигнул старику Хуччи: смелее, мол, опасность уже миновала. И старик Хуччи заметно приободрился и вынул из-за пазухи перевязанную чалмой руку. Что-то нехорошее блеснуло в зрачках Турабая и тут же погасло. Старик Хуччи понял: он немного поторопился вынимать руку. Но теперь уже поздно было опять ее прятать...
И решил тогда старик Хуччи говорить исключительно мудрые слова и этим показать, что он вовсе не бешеный. В пылу такого порыва он даже не заметил, как оперся левой рукой о тюфяк и вдруг ощутил боль, такую сильную, что на лбу у него выступили капельки холодного пота. Турабай улыбнулся, довольный, чуть ли не счастливый, и бодро так спросил:
— Рана-то хоть неглубокая?
Старик Хуччи засуетился.
— Так уж получилось, Турабай,— заискивающе сказал он.— С виду собака вроде неплохая была. Наверно, я сам виноват...
— Разве вы сами просили ее укусить?
Нет, не просил,— ответил старик Хуччи,— Я ничего не просил, но она укусила...
— Конечно, разве бешеная разбирает!..
Старик Хуччи даже не нашелся, что возразить.
- Она не была бешеной,— вмешался Ибадулла Махсум.— Хорошая такая собака, от цыган, кажется, отстала...
- Если хорошая, почему же тогда кусалась?— и Турабай за-смеялся.
Вы зря не смейтесь,— сказал Ибадулла Махсум.— Пускай каждый тащит свою арбу, вы не мешайте. И не надо быть злым, я вот совсем не люблю злиться. Если поговорить по-человечески, то и со змеем можно найти общий язык.
— Ну?..— Турабай насторожился.— Вы так любите змей?
— Это я просто к слову, а если увижу змея, тут же размозжу голову!..
И не жалко, Махсум?.. Ведь и змей — божья тварь, им же рожденная.
— Но аллах давно проклял змей,— Ибадулла Махсум и не думал уступать.— Шайтан вошел в него через рот и вышел из хвоста.
— Где?— Турабаю потребовались доказательства.
— У райских ворот,— тут же ответил Ибадулла Махсум.— Тогда змей сторожил райские ворота.
— Все равно змей — божья тварь!
— Нельзя же так, Турабай! — не выдержал старик Хуччи.— Как это вы можете защищать змея?!
Старик Хуччи был наивный человек, до того наивный, что ни разу в жизни не говорил аллегориями и не понимал, когда другие говорили ими. На этот раз он что-то уловил в споре двух людей, но не смог это затаить в себе и тут же выпалил. Теперь же выходило, что он заодно с другом уподобляет Турабая змею. А как-никак старик Хуччи был хозяином дома и не имел права обижать гостя. Задумался старик Хуччи и решил, что надо бы немного поощрить Турабая, но так, чтобы это было не во вред Ибадулле Махсуму.
Ваш отец, Турабай, был очень добрый человек,— начал он.— Я его хорошо помню, очень был добрый... Когда-то мы с ним за одним табуном ходили.
И ваш отец был добрый человек,— ответил Турабай, хотя он никогда не видел отца старика Хуччи,— Говорят, он очень любил собак...
- Удел каждого предопределен самим аллахом,— сказал Ибадулла Махсум.— Каждому свое, никто больше своего не возьмет. Кто собак любит, кто лошадей...
— Вот я живу сам по себе,— сказал старик Хуччи.— Все мое богатство — конь да кусок бязи для савана.
— Конь у вас быстрый, мне за вас страшновато,— сказал Турабай.
— Хороший конь не осрамит своего хозяина,— ответил старик Хуччи.— Что седло моего коня, что ханские носилки — одно и то же.
— Турабай не разбирается в лошадях, почтенный,— сказал Иба-дулла Махсум.— Вы его лучше про быков спросите. У него в хлеву целых три быка, и он их доит.
— Все равно вам надо быть осторожным,— Турабай слова Иба-дуллы Махсума пропустил мимо ушей.— Худо, если конь сбросит вас с седла. В старости кости плохо срастаются...
— Ничего, Турабай, до могилы уж как-нибудь доплетусь! Да и никто туда пешком не ходил!..
Старик Хуччи поднялся и, стоя тут же на топчане, крикнул в сто-рону дома:
— Эй, вы!..
Не прошло и минуты, как две его внучки принесли горячие лепешки и чай. Ибадулла Махсум взял у них чайники, помог расстелить дастархан, потом девочки удалились так же бесшумно, как и пришли. Старик Хуччи поставил две пиалы перед собой, а третью пиалу и чайник подвинул к Турабаю. Турабай поднял чайник, налил себе и, отпив два глотка, обратился к хозяину;
— А где же ваша жена?
— Моя старуха немного спятила, Турабай,— сказал старик Хуччи как бы себе в утешение.— Вот недавно опять обиделась и уехала к сестре.
Он хотел было еще немного пожаловаться на жену, но Ибадулла Махсум вовремя остановил его:
— Она что, опять обиделась на внуков?
Старику Хуччи ничего не оставалось, как кивнуть.
— А я подумал, что она поскандалила с Хуччи,— сказал Турабай.
— Что вы, Турабай!.. Нам с ней уже поздно скандалить, это все внуки...
Старик Хуччи даже вспотел от собственной лжи. Он взял лежавшее на краю тюфяка полотенце и начал обмахиваться.
— Душный какой сегодня день,— как бы вскользь заметил Ибадулла Махсум.
— Да, Махсум, очень душный,— быстро согласился старик Хуччи.
— А я совсем даже не замечаю,— сказал Турабай.— Мне даже прохладно.
— Вы еще молодой,— ответил Ибадулла Махсум.— Вы этого не можете замечать.
Наступила пауза. Турабай повертел в руке пустую пиалу, разгля-дывая узоры, затем поставил ее на дастархан и уставился на старика Хуччи. А тот поднял чайник, разлить чай, но у него предательски за-дрожала рука, и он почти весь чайник пролил на дастархан.
— Она не была бешеной,— промолвил он упавшим голосом.
— А вы побольше чаю пейте, полегчает!..
— Пью, Турабай, пью, вы же видите, пью...
И старик Хуччи стал пить нарочито шумно, дабы показать Тура-баю, что он ничуть не страдает водобоязнью. Осушив пиалу тремя большими глотками, он сказал:
— Вообще я не привык к чаю. За табуном долго ходил, а там род-никовая вода. Родниковая, она хорошо утоляет жажду.
— Вы уж про табун помалкивайте, Хуччи. Украли из табуна же-ребенка.
— Нет, я его купил,— возразил старик Хуччи.
— Где? Случайно не в Пайшанбе ли?..— усмехнулся Турабай.— Нет, Хуччи, вы его из табуна выкрали!..
Турабай отчасти был прав. Жеребенка Хуччи был вынужден скрыть от счетоводов поздней осенью, когда проверяли табун; не устоял он перед соблазном, уж очень полюбился ему этот жеребенок, резвый, с тонкими ногами, с красивейшей, как ручка хивинского кув-шина, шеей. Второго такого Хуччи больше не видел ни в Пайшанбе, ни даже в самом Каттакургане. Жеребенок непременно стал бы первым скакуном, если бы не подрезали ему сухожилия. Скрыть жеребенка старик скрыл, но не решился идти и заплатить за него в кассу колхоза. Там могли подумать, что он украл жеребенка, а теперь вот испугался и пришел каяться... Шли дни, недели, а старик Хуччи никак не решался заплатить, все мучился... И тогда он то ли в искупление своей вины, то ли себе в наказание поехал в Каттакурган, купил и пригнал оттуда жеребую кобылу. Весной, когда опять проверили табун, обнаружили эту. без колхозного тавра лошадь. Велев счетоводам оприходовать ее, председатель колхоза Хайбаров хитро так улыбнулся, кажется, он понял старика Хуччи.
Теперь, когда напомнили про того жеребенка, который мог бы стать хорошим скакуном, но не стал. Ибадулла Махсум поднял руки и сказал:
— Пускай даже шербет станет ядом тому, кто подрезал жеребенку сухожилия! Аминь!..
Ибадулла Махсум, а вслед за ним старик Хуччи провели руками по лицу. Турабай к ним не присоединился. Он сразу сник. Вспомнил ту далекую пору, когда, как назло, рано наступила весна, зацвел клевер, вспомнил лунну ю ночь, жеребенка, который топтал этот цветущий клевер. Турабай потом даже пожалел того несчастного жеребенка, но дело было уже сделано. Жеребенок безжалостно топтал его клевер, а клевер этот только зацвел и позарез был нужен Турабаю — кормить быков... И ночь была светлая, лунная, и лезвие серпа так ярко и заман-чиво поблескивало на меже, и все остальное располагало к тому, чтобы жеребенку непременно подрезать сухожилия на левой передней ноге...
— Спасибо вам, Махсум,— сказал старик Хуччи.— Вырастили- таки жеребенка. Ногу, правда, не вылечили, но... Пускай сам Аллах вас благославит за это!..
— Не надо, почтенный!— скромно ответил Ибадулла Махсум.— Я человек не очень занятой, потому и выпросил у вас жеребенка. Жалко его стало, сами знаете, я ни разу даже его не оседлал. Вот и Турабай может подтвердить.
Турабай смутился.
— Что ж, такое бывает...- согласился он, потом, совсем неожиданно заявил:— Вот я обвинил Хуччи в воровстве, а ведь сам тоже не ангел. Украл тонну хлеба, когда на току работал. У каждого есть свои грехи...
— Не знаю, Турабай, не знаю, никогда в жизни не воровал,— ответил старик Хуччи.
— Моя вина — растрата, а ваша... Про вашу мы уже говорили...
— Может, вы и мою вину назовете?— спросил Ибадулла Махсум.
Турабай замялся. К счастью, калитка сада вдруг открылась и вошел Иргаш, сын старика Хуччи, с книгами под мышкой. Он еще издали поздоровался кивком головы, потом, чуть приглядевшись, рас-смотрел Турабая, которого никак не ожидал здесь увидеть. Слегка ошарашенный, Иргаш направился к топчану. Но подойти не успел. В открытую калитку вбежала тощая рыжая корова и бесцеремонно повернула прямо к цветнику, готовая вмиг разорить все, что с таким старанием вырастила жена Иргаша. Услышав шум, Иргаш обернулся и. покрепче зажав книги под мышкой, поднял с земли палку. Корова тем временем принялась за куцую межу базилика с самого края. Иргаш подкрался сзади и стукнул корову но крестцу. Ибадулла Махсум отвернулся, не желая видеть, как бьют животное. А Турабай привстал на колени и закричал:
— Сильнее, Иргашбек, сильнее!.. Перебейте чертовой корове ноги!.. Ага, по рогам ее, по рогам!.. Пускай больше не лазит в чужой сад!.. По бокам бейте, Иргашбек, но бокам, не так будет заметно!..
То ли Иргашу надоели крики Турабая, то ли стало жалко корову, но он отбросил палку обошел корову со стороны дувала и погнал к калитке. Корова напоследок вырвала с корнем пышный кустик «не-дотроги» у калитки и выбежала со двора...
Турабай сел.
Хорошая корова,— сказал он.
Ему не ответили.
— Вообще, это даже не корова, скорее телка,— сказал Турабай.— Ее ко мне Касымов приводил. Она в этом году осталась яловой.
— Ив будущем году останется,— сказал Ибадулла Махсум,— Походка у нее неважная.
— У Турабая есть три быка,— сказал старик Хуччи.— Касымов еще раз мог бы повести к нему.
Он приводил,— сказал Турабай.— Но деньги не захотел платить.
— Вы за каждое покрытие сколько берете?— спросил Ибадулла Махсум.
— Три рубля,— ответил Турабай.— Три рубля за каждое покрытие. Быков кормить надо, Махсум.
— Это вы хорошо делаете, что держите быков,— сказал старик Хуччи.
— Кому что нравится,— вполне миролюбиво ответил Турабай.— Вот вы, Хуччи, коня держите, а я быков.
— Почтенный Хуччи сам кормит своего коня,— возразил Ибадулла Махсум,— а вы своих быков не кормите, они сами себя кормят да и вам кое-что оставляют.
— Кому что нравится,— повторил Турабай.— Вот Хуччи коня держит, а я быков.
— Зато на быках нельзя ездить,— сказал Ибадулла Махсум.
Сейчас ему очень хотелось чем-нибудь досадить Турабаю.
Турабай не смог ему возразить. Но тут совсем некстати влез старик Хуччи:
— А говорят, индусы ездят на быках.
— У индусов, как у верблюдов,— все наоборот,— сказал Ибадулла Махсум.— Пускай кто и ездит на быках, но скакать на них никогда не сможет!
Теперь ему уже совсем нельзя было возразить.
...Отец и сын прошли в глубь сада, под высохшую яблоню.
— Ну, отец,— спросил Иргаш,— с матерью скоро помиритесь?..
Он был учителем, и, когда о чем-нибудь спрашивал, левая бровь его чуть приподнималась и снова опускалась, описывая при этом маленькую дугу. Старик Хуччи молчал, учительский тон ему явно не нравился. Какое-то время он молча разглядывал носки своих ичигов, затем, увидев рядом топор, поднял его и вложил в развилку высохшей яблони.
— Не смей со мной так разговаривать,— хмуро сказал старик Хуччи.— Ты еще молод... И когда ты наконец вырубишь эту проклятую яблоню!..— вдруг закричал он и, схватив топор с развилки, сильно ударил им по сухому стволу. Топор был тупой, но старик Хуччи врубил его с такой силой, что уже не мог вызволить обратно.— Может, мне и топор для тебя наточить?
— Я сам наточу,— ответил Иргаш.
Отец и сын немного помолчали, оба взвинченные. Наконец Иргаш решил отступить:
— Вы что-то хотели сказать, отец?..
Старик Хуччи недобро посмотрел на сына — тот сейчас очень мешал ему думать.
— Лишь бы не забывал здороваться со мной, большего мне не надо.
— Я устал от всего этого, отец!..
— Устал, значит?.. Что, может, саман месил?
— Нет, аистов пас!..— не сдержался Иргаш.— Зачем вы надо мной издеваетесь?
— Разве я издеваюсь?— удивился старик Хуччи.
— А что же вы тогда делаете?—левая бровь Иргаша опять по-ползла вверх.
— Да не играй ты своими бровями!..— взорвался старик Хуччи.— Разве ты женщина? Мать тебя, кажется, родила мужчиной!..
Иргаш сильно обиделся на отца. Он даже решил было повернуться и уйти, но старик... «Старик ведь обидится,— подумал он.— И на том свете потом не простит...».
— Оставьте меня в покое, отец...— взмолился он.— Я уже не ребенок.
Ты хуже ребенка!— сказал старик Хуччи.— С тем хоть можно говорить, с тобой нет!
— Ну и не говорите!— не выдержал Иргаш.
— Я... я ведь могу проклясть!..— пригрозил старик Хуччи.
— Делайте что хотите!..
Старик Хуччи погладил бороду, поглядел на разгневанное лицо Иргаша. «Сердитый!..— подумал он, довольный сыном.— Весь в меня...»
— Ты меня не учи,— сказал он.— В любую минуту могу выгнать из моего дома.
Иргаш как-то не заметил, что отец уже смягчился и теперь говорит лишь для острастки.
— Пусть будет так. Вы уже со своими лошадьми, беркутами да собаками нас всех опозорили, отец! Все над нами смеются!.. Хоть бы этого своего коня продали, на что вам теперь конь, отец?
— Не называй меня отцом!..— крикнул старик Хуччи, но тут же понизил голос, вспомнив, что Турабай недалеко, может услышать.— Аллах сам разберется, сын, кто прав, кто виноват... Шел бы лучше домой!— опять закричал он.— Иди домой, зарежь барашка, и пускай жена всю тушу кладет в казан!..
Иргаш растерялся. Давно он не видел отца в таком переменчивом настроении.
— Или мне самому пойти резать?— спросил старик Хуччи и по-смотрел на свою перевязанную руку.— Мог бы, коль не рука... Может, схожу за мясником Бако?
— Нет, отец, дома есть мясо.
— Этого будет мало.
— Кому это такие почести? Уж не Турабаю ли?— удивился Иргаш.
— А кому же еще? Махсум мне друг, он одним моим хлебом доволен будет.
— Хорошо,— сказал Иргаш.
— Что «хорошо»?
— Хорошо,—повторил Иргаш.
Прежней обиды как ни бывало. Он улыбнулся, думая о щепетиль-ности отца, о его гостеприимстве, и даже пошутил:
— А за барашка-то мать платила...
— А я за нее калым платил,—сказал старик Хуччи.— Иди за ножом.
Иргаш покорно пошел за ножом.
Через три часа подали старикам на большом блюде жаркое из барашка, посыпав сверху слегка обжаренными кружочками лука. Начал еду Турабай, как и полагалось гостю. Ибадулла Махсум и сам старик Хуччи подождали, пока тот проглотит первый кусок, затем тоже засучили рукава и приступили к еде.
— Лук хорошо зажарили,— сказал Турабай, отправляя в рот второй кусок мяса.— Я очень люблю лук, Махсум.
— Я лук не люблю, но ем,— ответил Ибадулла Махсум.
— Я утром ел шурпу,— сказал Турабай,— но мясо этого барашка такое вкусное, что не могу отказаться. Хорошо, когда дома есть мясо барашка. Лежишь себе да ешь!.. Утром — барашек, днем — барашек, вечером — опять барашек!..
— Не вечно же есть одного барашка,— возразил старик Хуччи.— Надоест. Я вот и плов люблю.
— Все равно для плова нужен барашек,— сказал Турабай.
— И говядина сойдет,— опять возразил старик Хуччи.— Я вот, когда маленьким был, совсем не ел вареное мясо, сейчас все ем, и варе-ное, и жареное, все... Только мясо козы не люблю, от него плохо пахнет.
— Это от мяса козла плохо пахнет,— уточнил Ибадулла Махсум.— А так козье мясо тоже хорошее, почтенный.
— Лучше его не есть, Махсум.
— Ну, кому как,— сказал Ибадулла Махсум.— Вот Манзар-палван не любит плов. Люди едят, а он, как сирота, сидит в стороне и смотрит, как другие едят. Потом, когда блюдо опустеет, он соскребет пальцами со дна остывший жир и мажет свои ичиги.
— Все-таки мажет!..— сказал Турабай, оторвавшись от еды.— Хоть какая-то польза есть!.. А так совсем неинтересно сидеть впустую — другие едят, а ты сидишь и смотришь, как они едят. Я не люблю смотреть, как другие едят, мне самому хочется есть.
— Ешьте, кто вам мешает!— старик Хуччи не понял недовольство Турабая.— Манзару-палвану легче, ему не хочется есть плов.
— А вы, Турабай, скажите жене, пускай кладет в еду побольше тмина и толченой мяты,— посоветовал Ибадулла Махсум. И сердцу и мозгам польза.
— Сердце у меня крепкое, Махсум!
— А мозги?..
Этого вопроса Турабай словно не услышал — он ел.
— Мята хороша, когда она только выпустила два лепестка,— ска-зал старик Хуччи.— Потом она начинает стареть. У меня был кот, ко-торый очень любил мяту. Дурной был кот, приучился лизать капли моей старухи. Они очень вонючие, эти капли, она принимает их, как только задумает ссориться. В другое время пузырьки валяются где попало, вот он и приучился... Потом, когда жена стала их прятать, кот повадился бегать к арыку, а там мята растет. Он возьмется лапками за стебелек, пригнет к себе и осторожно откусит лепесточек. Сколько раз срывался в воду из-за этой мяты, но так и не отучился. Представьте, Махсум, каково ему было, когда он подходил к арыку! Ведь кошки до смерти боятся воды!..
— Как и бешеные люди.— заметил Турабай.
Ответом ему было неловкое молчание обоих друзей. Старик Хуччи вытер руки и передал полотенце Ибадулле Махсуму. Гот тоже вытер руки и отстранился от еды. Недолгий мир опять был нарушен...
Теперь ел один только Турабай. Он взял блюдо за нетронутый край, спокойно притянул его к себе и с большим аппетитом продолжал есть. Ел он, сильно чавкая. Раньше, когда все ели, это было не так заметно.
— Не чавкайте, Турабай!— вдруг сказал Ибадулла Махсум.
Турабай не ожидал такого, он замер с большим куском мяса во рту. Хотел было выплюнуть, но нельзя — перед ним дастархан раскрыт, проглотить тоже нелегко. Бедный Турабай так и сидел в полном растерянности. Наконец он все же проглотил кусок, так и не разжевав его. Проглотил, запил двумя глотками остывшего чая, поставил пиалу на край дастархана и уставился на Ибадуллу Махсума злым взглядом. Но тот спокойно выдержал испытание, даже улыбнулся.
— А что, если я вам скажу, Махсум...— начал Турабай.
— Скажите, Турабай, скажите...
— Может, ему лучше сказать после еды?— спросил старик Хуччи, который все-таки был очень обременен своей ролью хозяина.— Согла-ситесь, Махсум, пускай он скажет после еды...
— Нет, почтенный, пускай лучше скажет сейчас.
— Будь я малость помоложе, Махсум, я бы вас избил,— зло сказал Турабай, и ему стало сразу легче оттого, что он так сказал.
— А мне помог бы почтенный Хуччи,— пошутил Ибадулла Махсум, желая немного остудить свой гнев.
— Меня Усман Звездочет с сыновьями бил,— вспомнил вдруг ста-рик Хуччи.— Он, косоглазый, не мог меня как следует разглядеть, так ему сыновья помогали. Целых три волкодава! Вы, Махсум, учились тогда в бухарском медресе.
— Сколько он ни учился, а муллой стать не смог,— сказал Турабай.
— Смог бы, да не стал,— сказал Ибадулла Махсум.
— Все равно я бы вас с радостью избил, Махсум...
— Вы, Турабай, лучше посмотрели бы на себя!— ответил Ибадулла Махсум.— У вас столько же силы, сколько у жертвенного козленка, будете блеять, пока вам не приставят нож к горлу! Вы и одного хорошего щелчка не выдержите. Эх, немножко бы сбросить лет, я бы...
— Ну?
— Я бы вас так ударил, что искали бы вас за Коровьей вершиной!..
— Не слишком ли далеко?— ухмыльнулся Турабай.— Я вас ни-когда не любил, Махсум. Вы мне всегда завидовали.
— Да кто вы такой, чтобы вам еще завидовали?!— старик Хуччн, покраснев, придвинулся к Турабаю ближе.— Махсум никогда не дойдет до такого унижения! Было бы кому завидовать!..
— Оставьте вы его, почтенный,— сказал Ибадулла Махсум.— Ему всегда не терпится кому-нибудь подрезать жилки.
Турабай иногда сам удивлялся, как он быстро пасует при одном лишь упоминании о том жеребенке. Ведь, если серьезно подумать, нет человека на свете, кто не имел бы грехов. И так, слава богу, у Турабая их немало. Но о тех все уже знают, те грехи ему уже вроде и простили. Одна только история с проклятым жеребенком столько лет не дает покоя. Лучше однажды пройти через позор, чем вечно ждать, когда же раскроется твой грех. Позор ты будешь переживать один день, два, три... пусть месяц, пусть даже год, потом все забудется. А этот? Ибадулла Махсум, кажется, догадывается и не перестает твердить о треклятых жилках да сухожилиях жеребенка. У того небось и кости давно сгнили! И какая, спрашивается, цена одному жеребенку, да еще хромому? Уж лучше признаться, и сразу станет легче. Лучше уж один раз опозориться, чем терпеть без конца двусмысленные намеки Ибадуллы Махсума!..
И Турабай решил опозориться.
— Плохо ли это, Махсум, когда подрезают жилки?..— спросил он.
— Не знаю, мясником не был,— ответил Ибадулла Махсум.
— А что, если все-таки взять да подрезать сухожилия какому- нибудь коню?— Турабай медленно, но неотвратимо подкрадывался к цели.— Ну, скажем, подрезать серпом сухожилия у коня нашего Хуччи.
Конь был уже назван, Хуччи назван, назван серп, теперь Турабаю оставалось только добраться до сухожилий того жеребенка. Но тут старик Хуччи испортил все дело: услышав про своего коня, он так и взвился.
— А вы полегче с моим конем, Турабай!— сказал он.— Полегче!
«Дурак! Он даже узнать не хочет!»—обиде Турабая не было конца.
— Рука-то ваша больше не годится для скачек!— крикнул он.
Старик Хуччи хотел было спрятать пораненную руку под полу халата, но Ибадулла Махсум произнес:
— Вы что же, боитесь, почтенный?..
— Я что-то не возьму в толк, как она может быть не бешеной,— Турабай опять принялся за старое.— Разве цыгане дураки, чтобы оставлять здоровую собаку? Здоровых они всегда берут с собой. Ведь вы знаете, они у нас частенько крадут хороших собак. А эту собаку вдруг взяли да и оставили. Выходит, она точно была бешеная?..
Доводы его прозвучали так убедительно, что старик Хуччи не на шутку струсил.
— Я ничего такого за собой не замечал, Турабай...
— Не все сразу, дорогой!..— улыбнулся Турабай наивности старика Хуччи.— Вроде бы у вас и аппетит пропал. Я видел, вы совсем мало ели. И еще меньше пили...
— Я воды не боюсь,— сказал старик Хуччи.— Сами видели, чай пью...
— Это я так, к примеру... Вот вы, Хуччи, могли бы, скажем, кого-нибудь укусить?
— Э, Турабай, зачем мне кусаться?— удивился старик Хуччи.— Я что, разве собака, чтобы кусаться?!
— Нет, нет упаси меня аллах!—горячо возразил Турабай.— У меня и мысли не было сравнивать вас с собакой!
— А что же тогда?— обиделся старик Хуччи.— Я же вам не ровесник. На три-четыре халата больше вас сносил, Турабай. С чего это вы со мной так шутите?
— Я с вами не шутил.
— Значит, вы это всерьез сказали?
Турабай залился мелким смешком. Ибадулла Махсум вдруг поднял голову.
— Кажется, вы не рады, что почтенный Хуччи не заболел бе-шенством?
Порази меня аллах на этом же топчане!— воскликнул Турабай и простер обе руки к небу.— Я об этом даже не думал, порази меня Аллах!
— Нет, вы все-таки скажите, если бы он заболел, вы бы обрадо-вались?— опять спросил Ибадулла Махсум.
— Обижаете вы меня, Махсум,— сказал Турабай не очень уве-ренно.— Обидно мне...
— А вы в то место, где вам особенно обидно, посыпьте немного перчика,— посоветовал Ибадулла Махсум.
Великий гнев охватил Турабая при этой колкости! Вены на висках вздулись, белая бородка так и затряслась, темное лицо стало бурым... Сколько он ни сдерживал себя, не смог побороть гнев и вылил разом всю свою желчь, что накопилась за долгие годы:
— И вы уже бешеный, Махсум!
Выпалил и собственными же ушами услышал, с каким отчаянным звоном лопнула струна, которая все время была натянута между ним и Ибадуллой Махсумом.
Старик Хуччи резко вскинул глаза на друга: что же тот скажет теперь?..
— Пойдемте-ка, Турабай, разомнем ноги,— предложил Ибадулла Махсум. Лицо его было совершенно спокойно,— Надо же когда-нибудь размять ноги!..
Турабай понял его по-своему.
— Вы уже пожилой человек. Махсум.— сказал он. Мне зазорно вас избивать.
— Другое дело есть, Турабай.
Турабай недоверчиво покосился на него.
— Нельзя ли. Махсум, завтра его обговорить?— спросил он.
Ответом Ибадуллы Махсума было оскорбительное молчание.
Турабаю пришлось встать и сойти с топчана.
— Вы свои галоши наденьте, Турабай,— сказал Ибадулла Мах-сум.— Мои еще новые, в них еще на свадьбы можно ходить.
Турабай совсем растерялся. Он с трудом вытащил ичиги из новых, блестящих галош Ибадуллы Махсума и надел свою поношенную пару. Потом он поплелся следом за Ибадуллой Махсумом к старой яблоне. Под яблоней они остановились. Ибадулла Махсум старательно по-добрал полы халата, заткнул их за пояс и сделал шаг к Турабаю. Турабай отступил назад.
— Не шутите со мной, Махсум, это может плохо кончиться, я за себя не ручаюсь,— сказал Турабай и в подтверждение несколько раз топнул ногою об землю.
— И вы со мной поосторожней... Бешеная собака ведь и меня тогда укусила,— предупредил Ибадулла Махсум.
— Пощадите себя, Махсум, неужели вам жизни своей не жалко?— сказал Турабай, отступая еще на один шаг.
— Хотите, Турабай, я вам сейчас перекушу глотку?—спросил Ибадулла Махсум. И, будто в доказательство своих слов, широко раскрыл рот и клацнул зубами.— Ну, хотите, я вам хотя бы горло прокушу?..
Турабай струсил. Отступил еще на два шага и воровато оглянулся на калитку. Но калитка была далеко. Вдруг он увидел топор в стволе высохшего дерева и в два прыжка оказался рядом с ним. Попытался высвободить топор из ствола, но не хватило сил. Он ухватился за него и отчаянно повис на топорище, но снова тщетно. Тогда он обреченно посмотрел на Ибадуллу Махсума. Но тот уже не казался таким страшным, каким был минуту назад. Турабай осторожно обошел его и направился к калитке. Ибадулла Махсум молча последовал за ним. Турабай, стараясь не оглядываться, участил шаги. Оттого ли, что был он толстеньким, а халат на нем узок, или шел он быстрее обычного, но зад Турабая забавно ерзал под халатом. И в голову Ибадуллы Махсума неожиданно пришла коварная мысль, отчего он кигро улыбнулся, взглянул на свою правую ногу, потом на ерзающий зад Турабая, но все-таки сжалился, не поднял ногу... Хоть он и не дал Турабаю пинка под зад, но обрадовался диковинности посетившей его мысли и даже забыл, что они с Турабаем совсем недавно чуть ли не по-настоящему повздорили. Будто между мыслью дать пинка и недавней злостью не существовало никакой связи... Сказал, что перекусит горло, но сам не собирался этого делать, а вот не говорил, будто даст под зад, но его так и подмывает эго сделать. Ибадулле Махсуму стало весело, он попытался придать своему лицу серьезное выражение, ну, хоть нахмуриться малость, что ли, на тот случай, если Турабай вдруг обернется, но нет, не удалось, и он заулыбался во весь рот.
Когда подошли к калитке, Ибадулла Махсум остановился. Турабай же убавил шаг только за калиткой, оглянулся и, не увидев преследо-вателя, решил отдышаться. Постоял минуту-другую, но уже больше не смотрел в сторону Ибадуллы Махсума. Потом он шлепнул три раза полу своего халата — мол, все, ухожу я из этого дома, впредь ни пылинки вашей на мне не будет — и ушел.
Ночью того же дня старик Хуччи решил уйти из Галатепе. Эта мысль пришла к нему не сразу. Сначала был страх, темный и тяжелый, как сама ночь, сон не шел, старик все ворочался в ночной духоте, голова разболелась невыносимо...
«Конечно, оно бы лучше остаться до конца дней возле своих... А вдруг они не посчитаются ни с каким родством возьмут да привяжут цепью к дереву — так тебе и надо, бешеному!..»
И старик решил: лучше исчезнуть. Лучше побыть одному, схоро-ниться где-нибудь подальше от глаз и ждать. Пронесет — хорошо, а нет... Тогда придется там остаться. Раз уж не удалось по-человечески умереть у себя дома...
Утром он уже был в пути. Пошел оврагами, чтобы не видели, как и куда он подался. Вскоре старик добрался до подножия горы, но не стал подниматься, поберег силы, выбрал тропинку через можжевеловый лес на склоне. Но за склоном и эта тропинка полезла круто вверх, к перевалу на Чонкаймыш. Старик свернул чуть пониже и через три часа оказался в каменистой степи, кое-где покрытой жухлой травой. Галатепе остался далеко позади, за белесым от можжевельника высту-пом горы. Старик Хуччи устал, он весь вспотел, тело ныло, давая знать о бессонной ночи... Зря он не поехал на коне, пожалел, не захотел и его сгубить. Да и зачем ему теперь конь? Было бы куда торопиться...
Вдруг послышался звон колокольчиков. Сперва старик подумал, может, это позвякивает козел, ведущий за собой стадо, но, сколько ни вглядывался, не увидел поблизости отару. Да и звон, то тихо, то громче, шел не из горных пастбищ, а совсем с другой стороны — из глубины каменистой степи. Немного погодя наверху большого пологого холма показался всадник, вслед за ним выросли три верблюда. Старик Хуччи не верил своим глазам: как же так, ведь давно в этих краях нет ни одного верблюда, был один, колхозный, и того, считай, лет десять назад зарезали, а мясо бесплатно раздали тем сознательным колхозникам, что в рамазан ноет не держали. А тут на тебе, сразу три верблюда!..
Тем временем маленький караваи приближался. Старик Хуччи узнал караванщика — это был давно пропавший Узак со своими вер-блюдами. И тот, кажется, узнал старика Хуччи, остановил лошадь, верблюды за ним тоже стали, затихли и колокольчики на их шеях.
— Мир вам, Хуччи!— сказал араб.
— Мир вам, Узак,— сказал старик Хуччи.— Я рад вас видеть,
думал, больше не встречу...
— Еду в Каттакурган,— печально произнес араб.— Потянуло опять. Старый я стал...
Старый Хуччи сам видел, что Узак уже не тот, борода белая, не-ухоженная, лино в рытвинах, засыпь туда горсть проса, ни одно зер-нышко не упадет.
— Болел я, Хуччи,— сказал Узак.— Оспа проклятая...
— А я вот решил уйти из Галатепе,— сказал старик Хуччи. Собака меня укусила. Говорят, бешеная. Хотел ее приручить, гончая была, я-то думал, она хоть и цыганская, а привыкнет ко мне... У меня ружье есть, Узак. Теперь вот хотел гончую. Сами знаете, жизнь моя прошла за табуном, все некогда было. Хотелось просто сесть на коня, взять с собой гончую, ружье и поехать на охоту, всегда хотелось... Только беркута у меня нет. Однажды даже купил птенца в Чонкай мыше, десять рублей отдал, думал, клюв затвердеет, охотиться можно будет, а он оказался просто коршуном...
—Да-а, это плохо, когда беркут оказывается коршуном,— согла-сился араб.— Это совсем плохо, Хуччи, коршун не годится для охоты.
— Знаю, знаю,— сказял старик Хуччи.— Да он и коршуном-то настоящим не успел стать. Я уехал в Пайшанбе, а дома его кормили соленым мясом... Может, они это ненарочно, Узак, но коршун умер. Жалко было птицу, хоть она вовсе и не беркут. И коня моего они не любят, Узак, все требуют, чтобы я его продал, боятся, как бы не сбро-дил меня с седла в какой-нибудь овраг...
— Как они плохо думают о конях!— удивился Узак.— Нет, вы его не продавайте, Хуччи.
— А кому я его продам, когда он ко мне так привык!.. Вот недавно он заболел — долго стоял в стойле,— и я скормил ему пуд моркови, чтобы кровь очистилась... Нет, Узак, другие его не поймут, загубят... А дома на меня обижаются. Жена недавно уехала к сестре. Нет, это она ненарочно, давно хотела поехать, повидаться с сестрой. Но мы до того были в ссоре, и вот теперь все думают, что она сбежала. Не надо было ей уезжать сейчас. Ведь и без того люди смеются надо мной... Не везет мне...
— Моя жена всегда сидит дома,— сказал Узак.— У нее нет никого, сирота была, как и я... Вам, Хуччи, следовало бы тоже жениться на сироте.
— Я об этом думал,— сказал Хуччи.— Но она ведь неплохая... С другой мне было бы хуже, помните, я ведь целыми неделями ходил за табуном, редко приезжал в Галатепе, а она ничего, сидела, ждала...
— Теперь мы старые,— сказал Узак.— Нам теперь должно быть спокойнее.
— Не получается, Узак...
— Да, не получается. Вам, Хуччи, не надо было связываться с чужой собакой.
Нет, она неплохая была... Дай, думаю, возьму и приручу. Мах сум сказал, что она укусит, но я не послушался, теперь, выходит, она была бешеной... Я не стал ждать, Узак...
— Ждать не надо,— согласился араб.— Я вот столько лет ждал, пока соберусь в Каттакурган, теперь старый стал... Помню, у вас был саврасый конь, сильный, вы на нем на скачках всегда первым прихо-дили. Помните, под Коровьей вершиной... Там и сейчас скачут?
- Теперь редко скачут, Узак,— грустно ответил старик Хуччи.— И того саврасого уже нет. Теперь у меня другой конь, пегий, как у вас тогда был... Вот решил я уйти, Узак. А то меня возьмут и привяжут к дереву. Я ведь сам их сажал, эти деревья, своими руками, а теперь... Нет, Узак, не могу я так. Лучше умереть где-нибудь в степи.
— А вы идите в Кзыл-Таш,— посоветовал Узак.— Там и вода есть. И камни кругом красные, и песок красный.
— Мне вода ни к чему,— сказал старик Хуччи.
— Все равно в Кзыл-Таше лучше, я там всегда жил в белом шатре. Камни красные, песок красный, а шатер весь белый. Я бы опять поста-вил там свой шатер, но годы уже не те. Хоть в Каттакурган съезжу, и го хорошо. Не могу я дома сидеть, Хуччи. А три дня назад совсем невмоготу стало, взял трех верблюдов и поехал!.. Думаю, послезавтра вечером буду в Каттакургане. Пораньше нельзя, верблюды уже старые.
- Зачем вам три верблюда, Узак?— спросил старик Хуччи.— Груза-то у вас никакого!
А как же без верблюдов?— удивился араб.— Без них и дорога не га, я ведь всегда с караваном ходил в Каттакурган.
— В Каттакургане хорошо.
Ив Кзыл-Таше хорошо,— сказал араб.— Лучше, если вы пойдете туда. Помню, вы там лошадей пасли.
— Давно это было, Узак. Ох, как давно!..
И сейчас еще не поздно. Идите в Кзыл-Таш. Нет, Хуччи, пешком долго туда идти, берите мою лошадь. И хурджун берите, я на верблюде доберусь.
Старик Хуччи согласился. Узак вручил ему поводья от своей лошади, приказал головному верблюду припасть на колени и взобрался на него. Потом верблюд встал, и путники разошлись каждый в свою сторону. Отъехав немного, Узак окликнул старика Хуччи:
— Эй, Хуччи, я чуть не забыл, ее зовут Санобар!..
— Кого?— не понял старик Хуччи.
Вашу кобылу!..— крикнул Узак уже с другой стороны холма.
В Кзыл-Таш старик Хуччи приехал ночью. Кобылу привязал к кустам тамариска, снял седло и отнес его к стене старого полураз-рушенного рабата — крепости. Сова, прокричавшая неподалеку над развалинами, учуяла человека и умолкла. В лунном свете старый рабат казался еще более громадным и зловещим.
Совсем не по себе стало старику Хуччи. Он подошел к кобыле, обнял ее за шею, прижался лицом к ее спутанной гриве. Кобыле это понравилось, она опустила шею еще ниже, затем, звеня уздечкой, заржала. Старик Хуччи снял с нее удила, пустил пастись в одном недоуздке, а сам вернулся к стене рабата. Там он расстелил на голой земле халат и прилег отдохнуть.
Опять закричала сова. Сердце старика сжалось от грусти и тре-воги, и он окликнул кобылу:
— Бех-бех, Санобар, бех-бех!..
Лошадь услышала, подошла к старику и стала шумно обнюхивать его лицо. Из ноздрей ее шел едкий запах степного горчака.
— Все мы умрем, Санобар,— печально сказал старик Хуччи ло-шади.— И я, и Турабай, все... Выходит, зря мы обижали друг друга. Ведь никто не останется подпирать собой небо, ведь никто?.. Все помрут, и сам бог однажды помрет... Когда нет человека, зачем же ему быть? Как он обойдется без людей?
— А мы?— спросила кобыла.— Мы-то останемся?..
— А-а!..— махнул рукой старик Хуччи.— О чем ты говоришь? Разве лошадь человек, чтобы...
Старик смолк. Понял, обидел он лошадь, и умолк.
— Слушай, Санобар,— сказал он немного спустя.— Мы ведь с тобой не поймем друг друга. Я знаю одно: лошадь ли ты, человек ли, все мы в этом мире только в гостях. Нет у нас вечного дома. Каждый тут — гость. Надо ли нам тогда ссориться?
Кобыла обиделась. Резким движением головы она отбросила недо-уздок и поскакала в степь. Старик Хуччи был напуган собственными словами, не сразу даже заметил, что остался в полном одиночестве.
«Плохо я сказал,— подумал он.— Бога обидел... Не будь бога... Ведь так нельзя, чтоб жить без бога, нельзя, чтоб его не было!..»
Ему показалось, что мир уже осиротел без бога.
Дней через двадцать старик Хуччи, живой и невредимый, вернулся в Галатепе. Вечером того же дня в чайхане Барата Кривого он рас-сказал галатепинцам о своей встрече с Узаком и о кобыле Санобар. Но те упорно не хотели ему верить, не верил даже сам чайханщик, который всегда и во всем соглашался со своими посетителями.
— Узак не такой дурак, чтобы на каждом шагу раздавать но ло-шади,— сказал Барат Кривой.— Почему он сам не заехал в кишлак, как-никак однажды уже отведал нашего хлеба?
— Он ехал в Каттакурган,— объяснил старик Хуччи.— Я шел пешком, и он дал мне кобылу и целый хурджун еды.
— А где же хурджун с едой?— осведомился чайханщик.
— Еду я съел, хурджун забыл в старом рабате.
— Ладно, а где же тогда лошадь?
— Она ушла в первый же вечер. Обиделась на меня и ушла.
Слова старика Хуччи вызвали лишь улыбку.
— Странно как-то получается, Хуччи,— сказал чайханщик,— все на вас обижаются и уходят. Жена ушла, теперь вот и кобыла ушла...
— Жена уже вернулась,— сообщил старик Хуччи.— Она погостила у сестры и вернулась.
— А вы сами не обиделись на нее. когда она сбежала?— не уни-мался чайханщик.
— Она никуда не сбежала, не такая она плохая, чтобы сбежать...
— А цыганская собака, она-то сбежала?
— Да. Она сбежала, но я на нее не обижаюсь.
— Вы бы лучше еще чаю нам принесли, Барат,— сказал мулла Данияр чайханщику, а когда Барат Кривой ушел к своим самоварам, обратился к старику Хуччи:— Я рад вас видеть, Хуччи. Тут зря болтают, я верю, что Узак дал вам лошадь. Это очень хороший человек, и я рад, что он жив. Мне однажды приснилось, будто он умер...
— Нет, он живой.— сказал старик Хуччи.— Только немного постарел. Он очень хотел вновь увидеть Каттакурган.
— А мы думали, что вы совсем исчезли,— сказал Назар Махдум.— Я даже собирался съездить к сыну, Санобеку, чтобы он объявил на вас розыск.
— Я никуда не исчезал,— возразил старик Хуччи.— Поехал на лошади в Кзыл-Таш. Очень умная была кобыла. Она даже говорить умела.
Все, кроме муллы Данияра и Ибадуллы Махсума, засмеялись.
— Я ей сказал, что бог тоже умрет,— продолжал бедный старик Хуччи.— Она обиделась на меня и ушла,— праведная оказалась.
Ответом был опять смех, дружный и веселый.
— Может, это была ваша жена? Ведь и она на вас обиделась и ушла?— сквозь смех спросил чайханщик, стоя у самовара.
Старик Хуччи растерялся. Тут мулла Кудрат произнес громко:
— Раз она заговорила, значит, в нее вселился шайтан! Вы гяур. Хуччи, истинно вам говорю, вы гуяр! Только гяуры могут накликать на себя столь великую беду! Горе, горе вам, Хуччи!..
Старик Хуччи умолк под огненно сверкающим взглядом муллы Кудрата. К счастью, Ибадулла Махсум — в который уже раз!— засту-пился за него.
— Запомните, Кудрат, шайтан ни в кого, кроме человека, все-литься не может,— сказал он.— Вы, Кудрат. неглупый человек, но плохой мулла. Разве вы не знаете, что лошади, как и вообще подобные твари, никогда не бывают корыстными? Зачем вам клеветать на бедную кобылицу? Аллах может все, и я нисколько не удивлюсь, если он превратил ту кобылицу в женщину!.. Вот даже ни на столько не удивлюсь!— и он показал кончик мизинца.
— Слышите, он опять взялся за старое, твердит о переселении душ!— закричал мулла Кудрат, призывая в свидетели муллу Да-нияра.— Вы слышали, почтенный, он говорит то же самое, что говорят индусские муллы! Мало было нам одного гяура, их уже стало двое, и Махсум туда же!.. Скажите, мулла, как он этого не понимает, ведь кобылица не может стать женщиной!..
— Ну, это как понимать...— неопределенно ответил мулла Данияр.
— Вы поймите, Данияр, кобылица никогда не станет женщиной!
— А почему же тогда жена шорника Мурада ржет, как кобы-лица?..— спросил мулла Данияр.
Все, кто хоть немного знал жену шорника Мурада, подтвердили его слова. И сколько ни думал мулла Кудрат, он не нашел достойного ответа.
С того дня мулла Кудрат стал очень мнительным — услышит женский смех и сразу настораживается. Говорят, даже в смехе своей собственной жены стал подозревать какой-то подвох, и стоит ей засмеяться, мулла тут же одергивает ее: «Чего ты ржешь, кобылица?» Она теперь уже не смеется, кому приятно прослыть кобылицей?.. Разумеется, никому. И вот жена муллы Кудрата научилась улыбаться беззвучно, одними уголками губ, печально и довольно-таки скучно.
Но, как говорится, каждому свое. Дело муллы — подозревать, его жены — не слыть кобылицей, а наше... Да бог его знает, какое наше дело! Мы тут вроде бы и ни при чем. Порассказали, и хватит.

Перевод В. Коткина

• Назад
• Вперёд