Тахир Малик. Улак (рассказ)

Тахир Малик

УЛАК

Давно приготовлен ужин, а мужа все нет и нет. Заждалась уж Айдын-буви, присела на приступочку, укутала плечи шерстяным плат-ком. Весна не за горами — солнышко с каждым днем все щедрее и щедрее. Но на закате лучи его не греют, а только чуть-чуть ласкают. Да и ветерок, что с поля прилетает, все еще попахивает снегом...
Глухо шаркнула нижним краем по земле шаткая дверь. Старуха встрепенулась; глянув в сторону сарая, спросила:
— Это вы?
Косой Махсум не ответил. Прошел мимо, а она и не заметила. Вздремнула, что ли?..
В сарае фыркнула лошадь, переступая с ноги на ногу; послыша-лись шлепки, которыми хозяин обласкивал любимицу, и голос самого: «Ну, ну, милая! Соскучилась, а?.. Соску-у-училась!..»
Опершись о колени руками, старуха тихонько поднялась, зашла под низенький навес, с краю пристроенный к дому и служивший летней кухней. Выдернула из кучи гузапаи два-три стебля, с треском переломила и бросила в очаг. Из-под золы еще рубиновыми зрачками глядел жар; над гузапаей сначала взвился белесый дымок, а потом и веселые языки пламени выпрыгнули снизу, принялись лизать черное выпуклое днище казана.
Снова шаркнула дверь. Старик хрипло кашлянул.
Пробуя из ложки варево, Айдын-буви почмокала губами и обер-нулась:
— Ходите невесть где, а шурпа из-за вас загустела.
— В чайхану заглянул. А там сидят Шоназир, Мамаюсуф, Абдула- тиф. Ну, и заболтались...
Хоть бы по делу, а то соберетесь вместе трое-четверо стариков и давай чесать попусту языками, не хуже баб.
— Э-э, в чем, в чем, а уж в этом первенство всегда за вами,— засмеялся старик и пригладил усы, бороду.— Каждый по слову только и сказал. А одним словом языка не почешешь... Кстати, Хамидбек, племянник Гияса-гордеца, не приходил?
— Прежнего раиса племянник, что ли? Заглядывал, на той пригла-шал. Дядька дочь выдает...
— Не какой-нибудь тебе той, а улак организует! Завтра.
— Ну и ладно, мне-то что...
— Приготовь мой стеганый чапан и ватные брюки.
— Что-о?..— обернулась жена.— Вы же еще летом обещали, что в последний раз!..И ушанку...
Старуха так и застыла, словно изваяние, держа в одной руке ложку, а в другой деревянную крышку казана.
«Говорил, говорил...»—недовольно пробурчал Косой Махсум и поспешил в дом, пока жена не опомнилась.
«Ну, в своем ли он уме? Забыл, как летом с переломанной ногой маялся? А долго ли снова с лошади свалиться? Сам-то ладно, если нравится — пусть себе падает, пусть потом мается да кого-то там кля-нет, а мне-то за что муки мученические? Летом больше его исстрада-лась. Мало ему этого?.. Нога ведь еще и теперь побаливает, но он виду не подает, терпит. А как забудется, так и прихрамывает... Улак ему ну-жен! Иль не замечает, что постарел? Ну, хоть бы теперь остепенился!.. Что было в молодости, то понять можно. Было и ушло. В молодости я сама любила носиться верхом быстрее ветра. А джигита и подавно красят лихость да удаль! Тем он, хитрец этакий, и прельстил меня, что был лучшим наездником. Вскочит, бывало, на вороного, подбоченится да как глянет... Глаза не глаза — угольки, так и светятся. Красавец! Не одна девушка вздыхала украдкой, на него глядючи... А теперь? Кличка «Косой» намертво прилипла. И хром вдобавок. И все из-за ула- ка проклятого... Ладно еще, если бы с войны таким вернулся, а то ведь провоевал четыре года — и ни единой царапины. Как говорится, ни волоска не обронил с головы. А тут на тебе: в мирное время, на улаке, который задали в честь Пахта-байрама — праздника урожая, кончик чьей-то камчи угодил в глаза... Думала, хоть после этого оставит, может, свой чертов улак, будь он неладен, этот турнир мужчин! Какое там! После этого еще двадцать лет не пропускал ни одного улака в округе. Что поделать с ним, как вразумить?.. Что сказать, чтоб осте-пенился старый?..»
Айдын-буви наполнила две касы шурпой и понесла в дом. Муж си-дел за хантахтой, застеленной дастарханом. Она поставила перед ним еду и села напротив. Он взял лепешку, разломил пополам, покрошил в горячую шурпу.
Косой Махсум ел молча, разговора об улаке больше не затевал. И старуха помалкивала. Этим своим молчанием она обычно и выражала недовольство.
После ужина Косой Махсум снова отправился в сарай, стал обиха-живать лошадь. Почистил ее скребком, пока шерсть не приобрела шелковистость, расчесал гриву, хвост, насыпал овса полную кормуш-ку.
«Всерьез решил. Похоже, не отговорю...»—вздохнула старуха.
Так, сидя за хантахтой, с которой решила не убирать пока хлеб- соль, и намеревалась дождаться, когда муж вернется да сядет, чтоб поговорить с ним всерьез. Молчание ее, похоже, ему только на руку. И что он столько времени возится в сарае?..
Айдын-буви поднялась и включила телевизор. Девица с несуразной прической что-то говорила об успехах животноводов и работников мясо-молочной промышленности. «Доить-то хоть сама умеешь?» — в сердцах подумала старуха и, щелкнув пластмассовой ручкой, выключила телевизор.
В этот момент и вошел старик.
— Зачем выключила? — недовольно спросил он.
— А ну их, все говорят, говорят...— пробурчала старуха, завешивая экран накидкой.
— А тебе только музыку и песни подавай?
— Включите, если в чайхане вам было мало болтовни.
Старуха села на курпачу, прислонясь к стене, завешанной сюзане,
натянула широкий подол на ноги. С виду такая суровая — скажешь, решила в дом родителей вернуться, рассорившись с мужем.
«Портится с возрастом, подумал Косой Махсум, подсев к хантахте и сам наливая себе чай. В молодости совсем не такой была. Веселой была, хоть и своенравной. Иной раз и спорила, но без капельки злости, а лишь с этакой насмешливой улыбочкой... А нынче, гляди, как губы поджала. И брови над переносицей прямо в гармошку. Ах, если бы женщины не старели!.. Бывало, едва только узнает о предстоящем улаке, сама доставала мои вещи, готовила все необходимое к состяза-нию. Не ждала, пока напомню. И смотреть ходила, ни одного конно-спортивного праздника не пропускала. И болела, как только женщины болеть умеют: внешне вроде бы спокойна, а взгляни ты ей в глаза — в них муки всего мира собраны. А я... Уж я-то тогда из кожи лез, старался, чтобы она перед другими молодухами позадаваться могла. Ведь и среди женщин та пользуется почетом, окружена вниманием товарок, чей муж лучший в округе наездник, самый ловкий, самый сильный. А я чаще других оказывался победителем. Чаще других меня несли на руках к почетному месту, чтоб приз вручить. Как ей было не задавать-ся?.. Эх-а, минули-промелькнули золотые денечки. По правде сказать, я и сейчас в седле сижу не хуже, чем тогда. И лошадь хорошо чувствует силу руки. Но почему она, Айдын, так изменилась? Или думает, что я уже старый, и жалеет? Конечно, если судить по прожитым годам, то тут с ней не поспоришь, права. Однако в годах разве дело? Если по справедливости, то о человеке по силе и здоровью надо судить. А тут я, пожалуй, и сыновей своих помоложе окажусь. Это и сама старуха понимает...
Выпестовали с ней двоих сыновей. Сдувая пылинки, растили. А те, едва повзрослели, оба улепетнули в город. Сначала учились, потом работать начали, а там и семьями обзавелись... И что хорошего там нашли? Только и знают, что болеют. Ящик письменного стола выдви-нешь — а там всегда полно лекарств. Наверное, половину зарплаты на всякие снадобья и тратят... Из-за них, из-за сыновей, и старуха на меня серчает. Считает, я виноват: мол, отцовскую власть не проявил, согласился, чтобы они там остались. А ведь я не соглашался вовсе, отговаривал, и еще как. А она знай свое твердит: «Следовало строже повелеть: вернитесь в кишлак, и баста!» Одного никак не уразумеет — времена другие. По нынешним временам и с собственными детьми не поговоришь по всей строгости. Они и сами нынче мудрые, хоть без бород пока и в аксакалах не числятся... Да что нам их судить, пусть живут где нравится, лишь бы ели честно заработанный хлеб...
А старуха не столько на меня серчает, сколько досадует на свое одиночество, на отсутствие возможности в любую минуту детей своих лицезреть, внуков нежить, холить, баловать, разговаривать с ними. И то правда, весь день одна, не с кем и словом перемолвиться. Жаль ее. А что я могу поделать?,.
Вот и сейчас серчает, разговаривать со мной не желает.
Нет, в молодости она была не такой. Не могу припомнить, чтобы в молодости она хоть раз была грустной или сердитой. Голосочек — как звоночек, а засмеется — ручеек журчит и льется. А глянь-ка на нее сейчас. И сидит-то как... В точности — рассерженная кошка, из-готовившаяся цапнуть лапой. Недовольна, что хочу участвовать в улаке. А я же в последний раз. И все, баста! Но об этом никто пока не ведает. И не узнает до конца состязания. А то, чего доброго, станут мне милость оказывать — нарочно подсовывать козла. А мне снис-хождения не надо, я и без него обойдусь, добуду победу в честной борьбе. Так-то. Пока что нет чавандоза, который бы смог со мной тягаться в козлодрании. И еще лет пять, а то и все десять, не нашлось бы такого смельчака. Однако ладно, снять с себя доспехи вовремя тоже надо уметь — лучше это сделать, когда ты еще в почете и славе. Заполучу завтра приз, а там и объявлю: «Друзья! Впредь все победы — за кем-то из вас. Пусть отныне за призы борются молодые джигиты. А я, с вашего позволения, больше не участник улаков!..» Так я и скажу всем.
Однако было бы неплохо, если бы Хамидбек и завтра, как всегда, находился на улаке рядом со мной. Подсоблять мне не нужно, не нуждаюсь. И все же, видя рядом своего ученика, слыша его подзадо-ривающие выкрики, чувствуешь себя как-то увереннее. Способный парень Хамидбек, истинный джигит. Легкой победы не ищет. Не в дядьку. Это он, дядька его, Гияс-гордец, любит за чужой счет прокатиться. Старается то здесь урвать, то там — только и знает, что свое состояние умножает. И зачем некоторым людям лишнее, ума не приложу!.. А Хамидбек не таков, нет. Джигит. Среди молодых чавандозов — лучший... Заполучу завтра награду, подниму ее повыше над головой, чтоб все видели, и вручу этому парню. Затем громко объявлю: «Глядите! Все сюда глядите! Когда в будущем увидите на улаке этого парня, считайте — участвует Махсум!» Так и скажу. Пусть запомнят все моего ученика. Когда он будет удостаиваться на состязаниях похвал и призов — мне тоже честь...
Старуха сказала, что Хамидбек приходил — на свадьбу приглашал. Неужто про улак не обмолвился? Не то б старуха знала... Ведает ли, пострел, о завтрашнем состязании? Обычно перед каждым улаком заходил посоветоваться. Договаривались, как вести себя в схватке, как сообща действовать. Может, забежит утром, чуть свет? На всякий случай все-таки предупрежу его — пусть держится ко мне поближе.
А старуха, кажется, всерьез осерчала. Нахохлилась, что тебе клуша. Чем бы ее задобрить? Скажи я: «Это в последний раз»,— не поверит ведь. А мне, может, потому всегда и везло, что она благословляла, победы желала...»
Косой Махсум осушил до донышка пиалу, налил в нее чаю, протя-нул жене, прижимая к груди левую руку.
— Давеча раиса встретил...— негромко сказал он и подождал, что ответит жена, а главное — как ответит, каким тоном.
— О Расуле поговорили? Попросили найти нашему сыну подходя-щую работу? — вроде бы оживилась та.
— Нет...— потупился Косой Махсум, почувствовав, что сейчас, пожалуй, еще более раздосадует жену.— Момент был неподходящий... Он хочет во время празднования навруза улак организовать, по этому поводу со мной советовался...
— Небось вы сами и надоумили его...
— Зачем это мне... В следующем улаке я участвовать не собираюсь. Буду только распорядителем и судьей.
— Неужели?—ехидно усмехнулась жена.— Так я и поверила...
— Хочешь — верь, хочешь — нет, а это так. Судьей буду. Очень просил меня об этом раис. Заодно с наврузом хочет и праздник урожая отметить.
— Да ну? Пахта-байрам же всегда в конце осени отмечали.
— А весной ведь лучше. Трава зазеленеет, на деревьях почки на-бухнут. Сразу после праздника и начнем сев, с благословения аксака-лов. Бросишь в землю семя с добрыми мыслями и чистым сердцем дружные всходы пойдут. А будет богатым урожай, можно и еще один праздник задать. Если закрома полные, хоть каждый месяц празднуй. Наш новый раис деловым оказался, о колхозниках заботится, хочет, чтобы мы весело жили. Не чета Гиясу-гордецу.
Старуха наклонилась влево, глядя в открытую дверь через плечо мужа.
— Не Хамидбек ли?..
Косой Махсум обернулся.
В комнате было впору зажигать лампу, а на дворе, хотя сумерки и сгустились — посветлее. Косой Махсум сразу узнал своего ученика. Тот шел по улице — над глинобитным дувалом виднелись его голова да плечи и холка лошади, которую тот вел под уздцы.
Хамидбек привязал коня к дереву перед калиткой.
Прежде чем войти в дом, он несколько раз топнул о землю, стря-хивая пыль с сапог, и переступил порог. Поздоровался за руку сначала с хозяином, потом с хозяйкой, сел, скрестив ноги, перед хантахтой и поочередно справился об их здоровье.
— Тебе известно, что на завтра объявили улак? — спросил Косой Махсум, подавая ему чай.
Хамидбек кивнул.
— На тое народу много?
Тот опять кивнул и отхлебнул чаю. Обычно так и сыпал словами, пошутить любил, а нынче помалкивает. Не в духе, что ли?
— А чавандозы прибыли?
— Ага... Кони у всех — загляденье... Гости из соседних районов и даже из Ленинабада приехали. Сидят на тое, пируют...
— Вот в этом наши беды и неудобства! Не то чаще могли бы про-водить улаки!.. А тут и улак устраивай, и участников с их лошадьми содержи два-три дня. Не всякому это по карману.
— А вам чужих денег жалко? — вставила слово и Айдын-буви.— У кого деньги, тот пусть и устраивает! Его дядя столько лет раисом был — теперь может и блеснуть. А вы ступайте дерите козла — тщеславие его потешете...
— Кха-кха!..— кашлянул Косой Махсум, прикрыв рот рукой и строго взглянув на старуху.
А та глядит в сторону невинными глазами, как ни в чем не бывало, и словно бы намека не понимает.
«Ух ты!.. Ну и язычок становится с возрастом — прямо отточен-ный нож! Хоть бы думала, прежде чем слово молвить, знала, что и при ком говорить. А то бухает, что на ум придет...
А может, нарочно выдала такое, чтоб поддеть Хамидбека? Ладно бы, польза какая была. А что от Хамидбека зависит? Родного дядьку ему перевоспитывать? Гияса-гордеца уже не переделаешь. Кто во вкус вошел — все. Такой словно наркоманом становится, попробуй-ка оту-чи... Гияса-гордеца с раисов сместили, так он завмагом сделался. Щуку в болоте утопили, считай. Не помню случая, чтобы он что-нибудь продавал по верной цене. За пачку соли и то вместо восьми копеек пятнадцать берет. Еще и плачет, жалуется: этому дай, тому дай, себе не остается. А не дашь, стоящих товаров в магазин не заполучишь. Как послушаешь, то выходит — он лишь о покупателях и радеет, сам не имеет выгоды ни на копейку. Люди его жалеют — сдачи не требуют...
Но Хамидбек при чем тут, чтобы шпильки всякие сносить? Зачем ни за что ни про что обижать парня?..»
Хамидбек молча прихлебывал чай, держа пиалу двумя ладонями и уставясь в невидимую точку. Глаза грустные, задумчивые.
Косой Махсум размышлял о том, как бы повернуть разговор на другое, чтобы отвлечь парня, хоть как-то загладить бестактность своей старухи.
— Это самое, сынок... Как его?.. В Чили беспорядки утихли, не знаешь? — спросил он и сам себе удивился: что завертелось на кончи-ке языка, то и брякнул,— не хуже своей старухи; но виду не подал, что сплоховал, а только еще раз мысленно обругал жену, встрявшую с замечаниями.
— Не знаю,— Хамидбек пожал плечами и посмотрел на настав-ника, вопрос которого и его вверг, видать, в недоумение.— Вечером в программе «Новости», наверное, скажут.
— Жаль их президента. Говорят, хороший был человек. Не могли защитить его, позорники...
— Неожиданно напали...
— А рядом четырех-пяти стоящих джигитов не оказалось, что ли?
— Что для фашистов четверо-пятеро?
— Фашисты?.. Оббо, проклятые! Откуда они там взялись? Это, наверное, те, что в Германии уцелели и туда сбежали?
— Свои, чилийские. Новые, так называемые...
— Эх-ха, могут ли фашисты старые или новые быть! И те, и другие одним миром мазаны. Разом с ними покончить, и все!
— Политика...
— Какая политика? Может ли быть такая политика, которая фа-шиста защищает? Раз фашист — значит, враг человечества. И незачем цацкаться!
— У них есть свои покровители...
Да разве ваш наставник про то думает? — снова вступила в разговор старуха.— И политика, и религия его — это улак. Все осталь-ное — копейка.
— Ну разболталась же ты сегодня! — вспылил старик.
И тут нашла что вставить! Так и хочет настроение обоим испор-тить, так и старается. Ну и вредная. Косой Махсум понимал: свяжи он снова прерванную нить разговора, опять не вытерпит его старуха, вмешается, ввернет что-нибудь эдакое, чтобы пронять, снова улаком попрекнуть...
Воцарилось неловкое молчание.
Хамидбек поставил пиалу на хантахту. Поняв, как видно, что при-шел не в самую подходящую минуту, попросил разрешения подняться из-за дастархана. Косой Махсум кивнул. Но и сам поднялся. Пошел проводить парня, рассчитывая по пути обсудить то, о чем не хотел го-ворить при жене.
Они медленно шли по улице, бывалый чавандоз Косой Махсум и его ученик. Лошадь Хамидбека ступала за хозяином, тыкаясь мордой ему в спину, побрякивая сбруей. Уже и до околицы осталось недалече, а старый чавандоз все никак не мог сказать: «Я завтра в последний раз участвую в улаке. Ты держись ко мне поближе: в случае чего поможешь...». Язык не поворачивался это сказать. И когда обмени-вались рукопожатиями, лишь хмуро бросил:
— Не опаздывай.
И неспешно пошел обратно, заложив руки за спину, погруженный в раздумья. Про Хамидбека думал. Сегодня он был каким-то не таким, как раньше. Лицо замкнутое, в глазах тревога... Волнуется перед улаком? Или что-нибудь сказать хотел, посоветоваться?.. Старуха помешала, будь она неладна...
Поговаривают, парень в последнее время зачастил на молочную ферму. Ту, что за железной дорогой. Там дочка Мохиры-артистки ра-ботает. Сказывают, чертовски красива. На мать, видать, похожа. На- сибой или Нафисой зовут... Отец ее, Ахмад-дэв, познакомился с Мо- хирой-артисткой, когда в этих местах еще первый канал строили. Ах-мад передовым землекопом был, один за четверых работал, потому и прозвали его дэвом. Слава о нем гремела по всей округе... В то время часто приезжали из города артисты, выступали перед строителями: одни песни пели, другие плясали. А Мохирахон и пела, и плясала. Тогда Ахмад-дэв и положил на нее глаз. На следующий же день помчался в город, нашел театр, отыскал ее. И долго после этого что тебе маятник болтался между кишлаком и городом. Встречался там с ней, уговаривал. В конце концов уговорил — поженились. Вот каков это Ахмад. Дэв и есть.
А нынче, выходит, дочка Мохиры-артистки и Ахмада-дэва Хамид-бека покоя лишила...
... Прав был Косой Махсум, предположив, что ученик собирался с ним кое о чем посоветоваться. Нрав был.
Хамидбек наставнику сказал, что с тон идет. Неправду сказал. Он возвращался с фермы. Очень нравится Хамндбеку девушка Нафиса. которая там работает. Ох как нравится! День и ночь он о ней думает. Так и стоит она перед глазами... А вот нравится ли он ей? Как узнать? Сердце прямо кипятком обливается, когда подумает, что, может, он ей вовсе не нравится.
Много дней набирался смелости, а сегодня поехал на ферму, чтобы начистоту поговорить. В ворота заходить не стал, лишь заглянул, подозвал ее подружку. Послал за ней. Но едва Нафиса вышла, неведомо куда вся смелость подевалась. Опять и двух слов связать не мог. Шли рядышком и, как всегда, молчали. Наконец он все же собрался с духом и спросил:
— Вы завтра свободны?
— А что? — улыбнулась девушка.
— На улак придете?
- Может, и приду. А вы что... тоже участвовать собираетесь?
— Ага.
— В первый раз?
— Почему в первый... Я много раз выступал.
— И призы, конечно, выигрывали?...
В голосе девушки Хамидбек уловил чуть заметную иронию.
— Нет, призов не выигрывал,— еле слышно пробубнил он и залил-ся краской до корней волос.
— Жа-аль,— певуче произнесла девушка и засмеялась.— Если бы сейчас придерживались старых обычаев, то вы бы остались холостя-ком.
«Почему это?» —чуть не вырвалось у Хамидбека. Но уточнять не стал. Больно задели его слова девушки. Так больно, что померкли все краски вокруг, словно на солнце нашла туча,— и небо, и поле, и деревья стали тускло-серыми, а на глаза чуть не навернулись слезы.
А девушка, ничего не заметив, весело продолжала:
— Говорят, Махсум-амаки жену на улаке выиграл. Это правда?
— Я не знаю.
— Айдын-буви в ту пору, сказывают, была очень красива. Что ни день — все новые и новые сваты, все пороги обили. Она и поставила женихам условие: «Кто на улаке выиграет, за того и выйду! По-счастливилось Махсуму-амаки.
— Враки все это. Кто-то придумал.
— А может, она была заранее уверена, что он выиграет?
— Говорю, придумал кто-то.
— Ничего не придумал! — возразила девушка с обидой в голосе.— Расспросите их сами!.. Айдын-буви поступила мудро: и никого не оби-дела, и лучшего джигита выбрала. Махсума-амаки еще и сейчас все уважают...
— Он мой наставник. Меня он учил приемам на улаке... Завтра он тоже будет участвовать.
— Да-а? Тогда я с удовольствием пойду поглядеть! Это верно, что на улаке и до сих пор нет равных ему?
Хамидбек Не ответил.
В прошлые дни, расставаясь с девушкой, Хамидбек всякий раз уносил в сердце тепло: казалось, лежат там угли, как в тандыре, и тихонечко греют. А в этот раз словно льда насыпали полную грудь. «И чего ради про молодость Айдын-буви вспомнила? — ломал он голову и заново припоминал все, что она сказала, словечко в словечко; даже в седло садиться не стал, а шел пешком, чтобы дорогу сделать длин-нее.— Может, намекнула, что тоже условие ставит мне? Напрямик отказать не решается, обидеть не хочет? Неспроста же дозналась сна-чала, что я ни разу не выиграл... Ну и хитрющая... А я вот возьму и назло ей выиграю! Что тогда скажет?.. Сейчас зайду по пути к Махсу-му-амаки, скажу ему: так, мол, и так, я вас не единожды выручал, те-перь вы держитесь ко мне поближе, подсобите — мне в этот раз неп-ременно надо выиграть... Он же мой учитель, поймет, поможет».
Однако, едва вступив в дом Махсума-амаки, Хамидбек понял, не скажет ему заранее припасенных слов, не попросит об одолжении.

Чавандозы сгрудились на краю огромного майдана — обширного поля со скошенным еще но осени клевером. Кони под ними нетерпели-во толкались, вертелись; озлясь, поджимали уши и скалили друг на друга зубы; но окрики чавандозов и щелк камчей живо усмиряли их.
Большинство собравшихся знали Косого Махсума в лицо. Когда он прибыл, многие, оказывая ему знак уважения, подъезжали, здорова-лись с ним за руку. А некоторые с сомнением перебрасывались фразами «И старик?.. Неужели?.. Ну и ну!.. Никак не остепенится!.. А может, со стороны поглядеть приехал?..» Однако те, кто хорошо знал Косого Махсума, не усомнились, что он будет участвовать в состяза-нии, тем более, что он надел одежду, в которой выступал всегда.
Косой Махсум отъехал в сторону и внимательно оглядел поле. Кое-где, на дне неглубоких впадин, но тенистую сторону бугров, еще серыми пятнами лежал нерастаявший снег. Слева майдан ограничен железной дорогой, справа — простор. Этого края и надо держаться...
Распорядитель улака зарезал козла и широким взмахом швырнул его под ноги лошадям. И тотчас майдан огласился криками чавандо-зов. Плотная лава всадников пришла в движение, закружилась, уподобясь водовороту. И вдруг кто-то вырвался из ее середины, с торжествующим пронзительным воплем понесся во весь опор но полю. И все разом увидели намертво зажатого у него под коленом козла. Все разом и устремились в погоню. Тогда-то Косой Махсум дважды огрел камчой свою лошадь. Из общего гула копыт, криков вырвался и полетел вдогонку за удачником его басовитый властный голос: «Ку-у-уда-а?.. Отберрру-у-у!..» Он и вправду вскоре опередил всех. Закусив зубами плетку, он припал к шее лошади и вытянул вперед обе руки, готовясь в следующую минуту выхватить добычу у несущегося в метре от него всадника. Вдруг увидел мчащихся им наперерез невесть откуда взявшихся чавандозов. Нельзя терять ни секунды. Отпустив повод, он приподнялся в седле, и, рискуя потерять равновесие и сверз- нуться под копыта собственной лошади, подался вперед, вцепился ообеими руками в козла. Шерсть была длинная, густая. Нащупал ногу. Рванул. Но не тут-то было. Крепко держал, шельмец,— не отдал.
Опять рванул... Сзади кто-то хлестнул его лошадь. «Кто-то из сообщников этого честолюбца!..» Лошадь прянула в сторону. Косой Махсум едва удержался в седле, но козла не выпустил. Чавандозы, нахлестывая коней и оглушительно подзадоривая друг друга, стали окружать со всех сторон. Из плотного кольца не вырваться. Косой Махсум расслабил руки, делая вид, что выдохся, что вынужден отпустить козла, но в следующий миг придержал чуть-чуть лошадь и неожидано рванул что есть силы назад. Добыча выскользнула из-под колена соперника. Не мешкая направил лошадь вправо, где просторнее, а всадников поменьше. Зажал козла правой ногой, пристроив под коленом, и снова взял в руку камчу. «Догони-и-й!..» — азартно закричал он, нахлестывая лошадь то справа, то слева и этим не столько ее подогревая, сколько отпугивая тех, кто пытался приблизиться.
Нашлось-таки два-три смельчака. Дотянулись. Вцепились. И давай рвать каждый к себе. Вот где сила Косому Махсуму нужна, вот где пригодилась сноровка — выхватил козла, перекинул на другую сторону. И был таков.
Половина расстояния, пожалуй, покрыта. Победитель тот, кто домчится до отметки — высокой мачты с трепещущим на макушке красным флажком — и, обогнув ее, вернется к финишу, бросит козла на то место, где он был зарезан.
Косой Махсум оглянулся. Его преследовало не более тридцати всадников. Остальные приотстали. Хитрецы. Ну и хитрецы! Коням своим дают передохнуть, а заодно выбирают поудобнее позицию, что-бы перехватить его на обратном пути. Косой Махсум еще раз оглянул-ся. Что-то не видать Хамидбека, ох, не видать... Может, тоже решил подождать и выскочить навстречу? Подумал так и рассердился. Не любил он тех, кто не борется за приз честно, а старается улучить удобный момент. «Настоящий чавандоз должен бороться с первой ми-нуты и до последней. Отлынивать от борьбы, а потом кидаться за добычей— удел бесчестных и трусов!»- внушал он всегда Хамидбеку.
Наконец Косой Махсум обогнул отметину, описав широкий полу-круг, и устремился было обратно, но его тут же плотно обступили со всех сторон. Земля не совсем еще подсохла, кони оскальзывались, грязь летела ошметками из-под копыт, испятнала одежду и искажен-ные от азарта лица чавандозов. Косой Махсум пятками и камчой попу-кал лошадь, направляя ее то влево, то вправо. Она тщетно тыкалась мордой из стороны в сторону, расталкивала грудью, храпела; выта-ращив обезумевшие глаза и скаля зубы, норовила вскинуться на дыбы или. сделав немыслимый скачок, сигануть через окруживших всадни-ков. В голове гудит от выкриков, гиканья, ржанья коней. Уже с десяток рук пытаются отобрать козла. Однако от туши уже оторваны передняя и задняя ноги, теперь соперникам ухватиться за нее непросто. Если он сейчас пробьется, за ним никто не угонится...
В этот момент что-то свистнуло возле уха и больно ужалило щеку подле самого глаза. Он машинально схватился за лицо. И, видно, рас-слабил на секунду колено — туша выскользнула...
Узнал спину уносящегося от него, настегивая лошадь, Хамидбека.
И сам огрел свою кобылу камчой, понесся вслед, успев подумать: «Ладно, хорошо, что Хамидбек. Сейчас отберу обратно...» Но через несколько секунд он потерял Хамидбека из виду. Перед ним замелька-ли спины других чавандозов в полосатых халатах, потные крупы ло-шадей и их развевающиеся на ветру хвосты. Ему в лицо летели ошмет-ки грязи.
Вдруг чавандозы все разом издали громкий торжествующий вопль, осаживая коней. И стало тихо. Значит, козел брошен у финиша. Кто же? Кто победил?
Всадники медленно разъезжались в разные стороны на взмылен-ных конях. И Косой Махсум увидел, как распорядитель улака надевает на Хамидбека шелковый халат. Выходит, он. Донес-таки... И ни с того ни с сего горькая обида охватила бывалого чавандоза. Всегда думал — радоваться будет, когда его ученик отхватит свой первый приз; но нет, он такое испытывает сейчас чувство, будто грудь исполосовали ножом да солью присыпали. Нехорошо это. Нехорошо. Сам понимает, что нехорошо, да ничего поделать с собой не может.
Он тихонечко поддал в бока лошади каблуками и, потянув за по-вод, повернул ее в ту сторону, где открывалась, голубея, даль неог-лядная. Все после улака поехали в кишлак, чтобы продолжить пир. Теперь-то на тое начнется настоящее гулянье. А он направил свою лошадь в степь и, отпустив поводья, предоставил ее самой себе. Только сейчас почувствовал, как ноет нога, которой придерживал козла. Как раз в том месте болит, где был перелом. И все еще горит лицо, задетое чьей-то камчой. Холодный встречный ветерок приятно гладит лицо, шею...
Он толком и сам не знает, где и по каким местам, взгоркам и овра-гам, полдня носила его лошадь. О чем передумал за эти часы и пересказать бы никому не смог. Глядь, а лошадь у калитки стоит, ко-пытом землю бьет — отворить требует. Собрался было спешиться, но из дому вышла жена, подошла к калитке.
— Поздравляю,— говорит, а сама улыбается.
«Нашла время для насмешек, старая!»
— С чем это? — озлился Косой Махсум.
— Как с чем? С победой. Давеча Хамидбек приезжал, оставил приз ваш.
— А ну-ка принеси!..
Старуха возвратилась в дом и через минуту вышла, держа в руках что-то завернутое в белый платок. Косой Махсум нагнулся и выхватил у нее узел. Поехал рысью вдоль улицы.
— Глядите, опять где-нибудь с приятелями не заболтайтесь! Ужин остынет! — крикнула вслед ему старуха.
Косой Махсум подъехал к дому Хамидбека. Черенком камчи посту-чал в калитку. Вышел отец парня. Осклабился, сверкая полным золо-тых зубов ртом, и пригласил зайти. Косой Махсум сухо поблагодарил. Даже спешиваться не стал. Сунул ему в руки узел.
— Что это? — удивился тот.
— Приз вашего сына. На улаке выиграл.
— Сам-то где?
— На тое, где же ему быть. Просил передать.
- Оббо, ну и молодчина! Выиграл, значит! Выходит, достойным учеником оказался, а! Спасибо, спасибо... Наверное, выйдет из него толк, а? Как считаете?
Косой Махсум хмуро кивнул и, потянув за поводок, круто развер-нул лошадь.
Вечером он ужинать не стал. Попросил жену постелить пораньше и улегся. Однако, заметив, что старуха свернула его стеганый халат, ватные брюки и собирается упрятать в сундук, приподнял голову:
— Погоди, не убирай! — сказал он; кряхтя, отвернулся к стене и, натягивая на себя одеяло, добавил: — Раис для предстоящего улака другого судью нашел. А меня просит участвовать в козлодрании. За честь колхоза... В последний раз...

Перевод Э. Амита

• Назад
• Вперёд