Пиримкул Кадыров. Жить хочется (рассказ)

Пиримкул Кадыров (1928-2010)

ЖИТЬ ХОЧЕТСЯ

Рассказ

Поезд качнуло, как пароход, и я очнулся от дремоты на своей верхней полке. Маленькая станция подплыла к нашему окну и остановилась. Невысокое здание из светлого солидного кирпича, несколько чинар — голых, зимних — и дежурный в красной фуражке. Мой единственный сосед сидел внизу и смотрел, отдернув занавеску — явно без интереса, а как бы лишь по обязанности увидеть все, что показывают за окном. За несколько часов общей дороги разговор у нас так и не получился — мы познакомились (я узнал, что зовут его Музаффар и работает он главврачом районной больницы) и обменялись десятком общих фраз. Погода за окном стояла мягкая, поля утопали в тишине, солнце светило — все это вместе с монотонным покачиванием вагона и перестуком колес и разморило меня недавно, перед остановкой.
Кто-то подошел к нашему купе. Дверь открылась, и показалась рука с черными от угольной пыли ногтями, и голос проводника сказал кому-то:
— Войдите!
В купе осторожно вплыла женщина в черном плюшевом жакете, из-под которого виднелся подол красного платья, на ногах лакированные ичиги. Лицо до самых глаз закутано белым пуховым платком. Она вела за руку ребенка лет трех-четырех. Сосед мой учтиво поднялся ей навстречу, но тут, следом за женщиной, в купе вдвинулся дородный дядя в объемистой каракулевой папахе. Под распахнутым пальто с таким же каракулевым воротником — полувоенного покроя китель и брюки галифе, заправленные в сапоги. Увидев моего соседа, мужчина резко остановился, глянул наверх, в мою сторону, и повернулся к проводнику:
— Ну! — сказал он.— Здесь же люди!.. Это нам не подходит.
Проводник удивился.
— Почему? Два места свободных...
— Нет! — сказал мужчина и, выходя, сделал жене знак следовать за собой. Женщина молча вывела ребенка. Мы с соседом невольно переглянулись. Проводник шел' за странным семейством, но минуты через полторы вернулся и просунул голову в нашу дверь:
— Не обижайтесь, гости, этому братцу отвалил бог ревности...
Я засмеялся.
— Что, жена у него очень красивая?
— Э, не такая уж она гурия, сами видели... Правда, помоложе его лет на двадцать. Это уж просто характер у него такой!
Мой сосед резко поднял голову.
— Характер такой, это точно, — сказал он зло, с ударением, и на щеке у него заиграл желвак.
Проводник, видно, удивился куда больше, чем раньше.
— О, так вы его знаете!..
— Ия его знаю, и он меня узнал...
Проводник посмотрел на моего соседа заинтересованно, ожидая продолжения, но не дождался и ушел. Я спустился вниз. Горячность сдержанного моего спутника меня тоже заинтриговала. Некоторое время мы молчали, и вдруг он заговорил опять — так, словно и не молчал вовсе или сделал коротенькую естественную паузу.
— Он меня узна-ал!.. Этот Мамадали Болтабаев работал когда-то у нас в райкоме. Хотел тогда меня уничтожить, живьем сожрать. А теперь видит — я существую...
Соседу моему было лет тридцать, хотя на первый взгляд казалось меньше — глаза еще сохранили юношескую ясность. Но теперь я заметил вдруг седину, поблескивавшую у него в волосах.
Поезд дернулся и пошел, убыстряя ход. Сосед, словно всматривавшийся во что-то, не видимое мне, снова встрепенулся.
Знаете, я подсчитал — оказывается, десять лет уж прошло! — сказал он.— Да-а... Мы в тот год институт кончили... Распределяли нас по отдаленным районам... Человек с новеньким дипломом — существо легкоранимое, а я к тому же попал еще в водоворот нежных чувств. Вместе с нами одна девушка училась, Малохат. Мать у нее была человек известный, профессор, депутат, в общем могла нажать кнопки и оставить дочь в Ташкенте, но вот — не захотела. Так и вышло — по правде говоря, не случайно,— что Малохат приехала работать в один район со мной... Можете себе представить, ходил я счастливый и гордый, словно одержал невесть какую победу! Но иногда неловко мне становилось... так, словно я эту победу в долг получил. Я мечтал, как молодости свойственно, взяться за большие дела (только еще не знал, какие), чтобы заплатить этот долг и стать, так сказать, вровень с собственной счастливой судьбой...
Вскоре как назло выяснилось, что я и мелкие-то проблемы решить не в состоянии. Мы договорились с Малохат, что будем работать непременно вместе, но ее направили в поликлинику, а все мои попытки перевести ее на работу в больницу, куда назначили меня,— ни к чему не привели. Да... и с жильем вышла неувязка. Сам я родом был из этого района, но кишлак мой в двадцати пяти километрах от больницы, каждый день ездить не станешь. Я снял комнату, Малохат заняла койку в женском общежитии... Осенью мы договорились сыграть свадьбу.
В райздравотделе мой односельчанин работал, я ему все рассказал: могут нам, двоим молодым специалистам, дать одну квартиру? Он покачал головой: «Хорошо, что ты сказал — как раз квартира освобождается, одного человека в область перевели, но желающих много'. Хлопочи энергичнее, а то останешься ни с чем...» Мы с Малохат в тот же день написали заявление, оформили бумаги и пошли в райисполком. Оказалось, нас уже опередили: первым подал заявление второй секретарь райкома комсомола, „.вторым — ответственный работник райфинотдела... Похоже было, нам этой квартиры не видать. Пам объяснили: вопрос будет решать сам товарищ Болтабаев... Поп-робовали мы попасть к нему на прием, но шло совещание за совещанием, не попали мы, а тут приключилась эта история, стало не до жилья...
Поезд внезапно окунулся в грохот, полетели, стремительно чередуясь, узкие тени и просветы: мы въехали на громадный мост в стальном переплете арматуры, сквозь который мелькали красные от заката воды Сырдарьи. Мост остался наконец позади, сосед глянул мне в лицо, слушаю ли — и продолжал:
— Лето было, самый разгар работ, да. На хлопчатник тля напала — страшное дело! Ну, поля и стали опылять с самолетов. Тогда, знаете, эти вещи еще не так были упорядочены, как теперь — меры предосторожности соблюдались кое-как... По правилам на опыленное поле никто не должен выходить дня три-четыре. Санитарные врачи твердили об этом без передышки, мы все тоже ездили, инструк-тировали председателей и бригадиров... Но в одном колхозе, неподалеку, где, кроме тли, на хлопчатник насели еще сорняки, побывал как раз товарищ Болтабаев и давай нажимать на председателя: «Где у тебя люди в поле? И так одни сорняки вместо хлопка! Выводи людей...» Председатель нажал на бригадиров, и один из них — звали его Ташмат-ака, а как же фамилия? — э, забыл! — так вот, этот бригадир вывел людей на прополку. На поле стоял тошнотворный запах, колхозники стали отказываться — врачи, мол, не велят, но Ташмат начал им говорить, что врачи, дескать, вообще паникеры, если их слушать, весь хлопок задушат сорняки и урожая не видать, как своих ушей. «Идите, ничего не будет» — и сам первый пошел. Ну, вся бригада и двинулась, да еще несколько школьников увязались ей в помощь. Бригадир-то пошел — да и вернулся сразу, а остальные, согнувшись, полют хлопчатник. Двух или трех часов не прошло — у некоторых темнеет в глазах, тошнит их, в обморок люди падают... Я возвращался из другого колхоза и прямо наткнулся на все это: стоит Ташмат-ака, усы поникли, глаза растерянно бегают. Я, говорит, не знал, что так может выйти... Я не выдержал: «Подлец вы, говорю, не хотите о людях думать!» Ну, да что тут ругаться попусту? Вывели мы людей с поля — кого вывели, кого вынесли — оказал я им первую помощь, какую мог... Химикаты эти влияют на разных людей по-разному. Некоторые тут же пришли в себя, а троих, которым было совсем плохо, я на машине отвез в больницу. Всю нашу медицину, какая налицо была, мы поставили на ноги. Трое суток, без малого, день и ночь, боролись за этих троих. Двоих спасли. А вот мальчика...
Музаффар ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу.
— Может, немного окно приоткрыть? — спросил я.
— Сейчас сам открою...
Он опустил стекло пальца на четыре и подставил лицо ветру. Поезд стремительно летел вдоль красной длинной полосы заката и, казалось, вез с собою сумерки. Музаффар повернулся ко мне.
— Я, знаете, впервые тогда понял, что такое для врача — смерть пациента... Кажется, проиграл решающее сражение своей жизни. Да, не чужую жизнь проиграл — а свою собственную... Может, так было потому, что — впервые?.. Но до сих пор у меня перед глазами Зиядулла. Тоненький, беспомощный, весь заострившийся какой-то, мечется не переставая и твердит: «Уведите меня отсюда!..» Видно, ему все мерещилось поле, и казалось — стоит уйти с него, сразу станет легче...
Я уж говорил, кишлак Зиядуллы был недалеко от районной больницы, родители мальчика прибежали почти вслед за нашей машиной. «Доктор-ака, дорогой, сделай что-нибудь, спаси!» Все трое суток они почти безвыходно сидели в коридоре у дверей палаты, и каждый раз, как я появлялся, вскакивали и смотрели на меня отчаянно-молящими глазами. «Сделай что-нибудь...» А я и так делал, что мог: промывания, уколы за уколами. Капельница стояла у его кровати, вечная, как минарет. В очередной раз, уже на третьи сутки, отец мальчика схватил меня за рукав халата: «Доктор-ака, слушай... у меня стельная корова есть... хорошая корова! Я продам... все деньги отдам! Только помоги!» Я сказал, как мог, мягко: «Деньги тут не помогут, ата... только...» Мать зарыдала в голос, завыла. Отец сказал трясущимися губами: «Только — что?» — «Только если он сам справится». Но я уже понимал: не справится. Не помогали лекарства, не помогали переливания крови. Печень отказывала. Я пустил родителей в палату. Зиядулла то стихал, то начинал метаться, снова повторяя свое: «Уведите меня!» Мать припала к нему: «Сыночек! Сейчас увезем тебя домо-ой!» Я отодвинул ее, цеплявшуюся за мальчика в попытке его поднять. Трогать его было нельзя: стоило прервать наши процедуры — и смерть наступила бы почти мгновенно. Отец согласился со мною — он все еще верил в нашу помощь — и уговорил жену. А Зиядулла стал звать своего старшего брата: «Ака! Ака! Придите за мной!» Начиналась агония. Я спросил про брата: он работал в городе, на химкомбинате, километров за пятьдесят от больницы. Нашелся, однако, какой-то родственник с машиной, помчался за ним. Но когда он привез Сагдуллу — мальчик уже умер...
Помню, начинало светать. Я вышел в больничный двор, чувствуя себя так, словно из меня вытряхнули все внутренности. Несколько стариков из кишлака, и председатель колхоза, и бригадир Ташмат стояли во дворе, окружив отца Зиядуллы, и пытались успокоить его, уговаривая не громкими голосами: «Так суждено было... что ж, не вер-нешь теперь...» Он поднял гневное лицо, залитое слезами, и показал подбородком на Ташмата: «Это он виноват, проклятый!» Старики заговорили снова: «Горе в тебе говорит... Бригадир ведь делал, что председатель сказал... А председателю сам Болтабаев велел... Так уж суждено было! Воля аллаха! Не гневи небо, подумай лучше о своих обязанностях: поминки надо сделать хорошие... Вот председатель даст мешок риса, два мешка муки, барана даст, денег, сколько надо на похороны...» Господи! Тело мальчика еще не остыло, а они говорят о рисе и деньгах... Я чуть не взвыл. Но тут подъехала машина, выскочил из нее крепко сложенный парень лет двадцати пяти, вбежал в больничный двор, окинул взглядом отца, мгновенно смолкнувшую толпу стариков, меня, бессильно опустившего руки... и, должно быть, все понял.
— Зияд! Братишка-а-а! — заорал он и кинулся в здание больницы. Все глядели ему вслед. В палате оставалась только рыдающая мать, мне бы надо пойти за ним, но, после трех этих суток, я чувствовал себя не в силах. Минуту спустя он появился снова — с телом мальчика на руках. Нес он его как младенца, как пушинку.
— Отец,— сказал он негромким, страшным голосом,— что вы сделали с Зиядом?.. Лучший был сын ваш... Лучший!.. Ну, что сделали?! Учителя же говорили вам, какой он способный... Что ему учиться надо... Почему не отдали мне, когда я хотел его в город взять? Почему, оте-ец?!.
Отец ударил себя по голове и запричитал монотонно, жалко, как-то по-женски:
— Виноват! Круго-ом виноват! Не уберег сыночка! Вай-вай-вай! Знал бы, что Ташмат бросит его в пекло ядовитое — сам бы пошел вместо него... Винова-а-ат! Зачем я вместо него не умер... Ва-ай...
Во двор выскочили двое санитаров, с трудом отобрали тело мальчика у Сагдуллы. Сагдулла боролся за свою драгоценную ношу, должно быть, уже едва сознавая, что у него на руках, но когда руки у него опустели, ему, казалось, необходимо было тут же найти им другую работу. Он сжал кулаки и пошел на толпу стариков. Они сгрудились тесней. Ташмат спрятался за спины. Сагдулла остановился и тем же негромким страшным голосом сказал Ташмату поверх голов:
- А ну... найди мне живого Зияда... Слышал? Ты его убил, ты и воскреси... А то я тебя самого кончу...
— Сагдулладжан,— жалобно сказал Ташмат,— не вини меня зря! Я только приказ выполнял! Хлопок... сорняки...
— А-а,— сказал Сагдулла.— Хло-о-пок! Он тебе дороже жизни человеческой, а? — и после секундной паузы закричал с такой ненавистью и силой, что все вздрогнули: — Га-ад! Тогда почему свою жизнь не отдал!!! Почему несмышленышем заслонился!!
— Так все же...— сказал Ташмат, и голос у него дрожал от страха. Все же так делают... Посылают вместо себя... Пошлют, а сами на базар... или дома... А я — за них отвечай?..
— Вр-решь ты все! Вр-решь! Послал школьника... Бригаду-то свою иораснустнл, а школьники — у них дисциплина! Вот и пользуешься, гадина! С детьми — легче... Ну... Сам не убью — перед судом за все ответишь! Отве-е-тишь! — и Сагдулла повернулся ко мне: — Это вы — тот доктор, что братишку...— он вдруг всхлипнул, и у меня тоже в горле ком встал,— что Зияда лечили?
— Я...
— Напишите мне все... справку... я пойду куда следует.
— Да, конечно... сейчас все нанишу.
— Подождите немножко...— раздался позади меня голос нашего главврача, Мирвахида. Он тоже всю ночь оставался в больнице, но я и не заметил, как он вышел во двор н встал позади меня.
— Чего ждать? — сказал Сагдулла.
— Нужно все выяснить...
— Чего выяснять?.. Умер. Умер же!.. Как умер — сами видели. Я на химзаводе работаю, тоже с ядами имею дела. Самую простую технику безопасности нарушили — слепому видно!
Мирвахид поморщился:
— Вы, конечно, говорите правильно, но смерть человека — для нас дело нешуточное. Тем более, если серьезно нарушена техника безопасности... Предстоит вскрытие, мы без этого не можем.
Он был, конечно, прав. Сагдулла хотел возразить, но тут из окна закричали:
— Доктора! Скорее, доктор! Мать тоже умирает!
Мы все бросились в палату. Мать была в глубоком обмороке. Пока приводили ее в чувство, Мирвахид не отходил от Сагдуллы, и я слышал, как он говорил ему участливо:
— Вы, главное, пока мать домой отвезите, и отца тоже, такое горе, Как бы и с ними не случилось чего во время похорон... А бумажки мы все подготовим, не беспокойтесь... все подготовим.
Подавленный двойным несчастьем, Сагдулла согласился, увез родителей, а несколько часов спустя, после вскрытия, мы отправили домой и тело Зиядуллы.
А наутро вызывает меня к себе Мирвахид — говорит, захвати историю болезни. Главврач наш был тогда парень лет тридцати, моего, примерно, нынешнего возраста, мягкий такой, скромный. Все эти жуткие дни мне казалось, он всячески мне сочувствует и старается поддержать. Ну вот, захожу я, сидит он сумрачный, подавленный. Берет историю болезни, внимательно просматривает — и вдруг говорит, не глядя на меня: «Придется изменить диагноз». Это было так неожиданно, что я едва не поперхнулся. Говорю: «Как изменить диагноз? Он разве неправильный?» Честно признаюсь, я сперва ничего не понял. Тут он на меня посмотрел: «Нет, говорит, диагноз правильный. Но о таком диагнозе надо немедленно сообщать в самые высокие инстанции. Нам, ты знаешь, даны твердые указания: безжалостно бороться со всеми, кто нарушает технику безопасности. Если там, наверху, узнают об этом случае — сам понимаешь, многим в районе не поздоровится...» А я, представьте, сижу перед ним, как-то мне нехорошо внутри, такая волна тошноты подымается, но все еще толком ничего не понимаю. «Кому не поздоровится?» — говорю. Он на меня опять посмотрел — добрым таким, сочувственным взглядом. «Кому?.. Да и нам с тобой тоже. Не понятно?.. Райисполком и председатель колхоза решили это дело замять... Родителям паренька колхоз выдал барана, муки два мешка, рису сто кило... ну, и денежную помощь тоже. Старики кишлачные вроде уговорили отца — все равно, мол, ну посадят бригадира, оставит и его ребят сиротами, разве твой сын от этого воскреснет? Суждено ему было, исчерпался его век... сам знаешь, как старики говорят. Дело только за диагнозом. Ты подготовь... ну, диагноз пищевого отравления... А я подтвержу».
Пока он говорил, дурнота моя прошла, и холодная, ясная злость во мне закипела. «Но ведь то, что вы предлагаете,— сказал я, как мог, спокойнее,— это преступление». Он вроде как дернулся от моих слов. И тоже перешел на «вы». «Не беспокойтесь! Никакое это не преступле-ние... Мы, кажется, никого не убиваем. Наоборот. Мы, может, спасаем человеческие жизни. Ведь парня в самом деле не вернешь, а у бригадира как-никак пятеро детей... Преступление! Закон законом, а жизнь есть жизнь — все зависит от обстоятельств...»
«Ловко повернуто,— сказал я тихо, хотя лучше бы мне заорать во всю глотку.— Сегодня мы спасем бригадира, а завтра другой бригадир опять где-нибудь так же выведет людей, и, глядишь, уже не один — пятеро на тот свет отправятся! Нынче мы этот диагноз скроем, а завтра, может быть, десять таких придется ставить... Да кто мы во-обще — врачи или кто?»
«Ну, знаешь!..— сказал Мирвахид. Он порывисто поднялся и стукнул ладонью по столу, — Ты воображаешь, одному тебе тошно! Я тоже себя кляну — этот мерзавец наделал дел, а нам расхлебывать! И он хорош, и председатель хорош, и... Но ты скажи, что делать? Разве я районом командую? Я человек такой же подчиненный, как ты... Болтабаев решил так, я буду делать иначе — кто останется виноват? Я! Факт, всю вину на меня свалят. Ты, скажут, главный врач, мы тебе поручили охрану здоровья людей, а ты что?.. Да он меня с землей сровняет! А жить-то хочется...»
Тон у него был такой прочувственный, и такое несчастное лицо, что я его чуть было и впрямь не пожалел. На мгновение я представил себе, как придумываю другой диагноз... хотя — чего придумывать: пищевое отравление, уже придумали... придется всю историю болезни заново переписать... И тут перед глазами у меня возник Зиядулла, и почему-то следом я вспомнил Малохат — что, если б и с ней такое приключилось!.. Я даже зажмурился, чтобы не увидеть эту воображаемую картину, и всего меня вдруг пронзила судорога ненависти к этому здоровому выхоленному молодцу, который стоит тут передо мной и хнычет, что ему жить хочется — это ему-то! Тряпка, трус... Нет, хуже!
Я схватил со стола историю болезни.
«Жить хочется...— сказал я.— Это вы говорите! А парнишке жить не хотелось?.. О н мог так сказать, а не вы! — голос у меня невольно сорвался на крик.— Вам не жить хочется,— закричал я,— а кресло сохранить! »
Я выскочил в коридор, а Мирвахид, видно, не ожидавший такого финала, опомнился и закричал мне вслед: «Подожди!.. Историю болезни оставь!» По я не ответил и пошел в ординаторскую. Собственная вспышка оглушила меня. Я чувствовал: что-то, наверное, я делаю не так; но — как иначе?.. В ординаторской сидел в одиночестве старый наш врач, он спросил, что это со мной — лица на мне нет — и я все ему рассказал. «Ну,— сказал он, качая головой,—нелегкую вы себе задачу задали. Но теперь уж держитесь. Назад пути нет! Отступите — хуже будет. И потом: если главный врач требует, вы обязаны передать ему историю болезни!» — «Черта с два! — сказал я.— Я ему теперь вот на столько не верю. Мало ли что он с ней сделает? Да просто уничтожит!» Старик пожал плечами. «Ну, копию снимите!.. Но оставить у себя вы ее не можете...»
Я так и сделал. Снятую копию сунул себе в стол. Ждать нового вызова к главному долго мне- не пришлось.
«Историю болезни — вот,—сказал я ему,—но имейте в виду: второй экземпляр я оставил себе...»
«Ладно, ладно,— ответил он, пряча тетрадь в портфель.— Сейчас пойдете со мной в райком. Товарищу Болтабаеву тоже покажете, какой вы смельчак!»

* * *

Слушая рассказ Музаффара, я как-то и не замечал, что в купе стемнело, но тут вспыхнул яркий свет, почти тотчас в дверях показался наш проводник — с подносом в руках, на котором ароматным паром исходил чай в стаканах с подстаканниками — и сказал певуче:
— Как насчет чаю, гости?
Мы взяли по стакану, развернули пакетики с сахаром, нарезали оказавшийся у соседа лимон и стали пить. Я взглянул на соседа — лицо у него при электрическом свете казалось таким измученным, осунувшимся, словно он заново переживал рассказанное. Мне стало жаль его. Чай мы допили, отставили стаканы. Сосед молчал, глядя в темное окно, и мне почудилось: он уже раскаивается, что затеял свое повествование. А я ощутил вдруг, что мне непременно надо узнать продолжение этой истории...
— И что же...— сказал я.— Выходит, этот ваш Мнр- вахид-ака хотел вами, как щитом, от Болтабаева прикрыться?..
Сосед перевел на меня взгляд, словно очнулся.
— Да-а... пожалуй...— он помедлил.— На чем я остановился?.. А-а, пришли мы к Болтабаеву...— он снова помедлил, и лицо его напряглось. — Секретарша нам, конечно, сказала: «Мамадали Болтабаевич заняты...» (Музаффар передразнил секретаршу.) Ждали мы долго, наконец нас пригласили. Заходим, в кабинете явно пахнет пловом, и секретарша эдак бочком выносит свернутую скатерть. А на столе чайник стоит и пиала с чаем... Ну, ладно. Болтабаев нас увидел, набычился и молчит. Мы поздоровались — он молчит. Сидит и смотрит. Я сел, Мирвахид на меня оглянулся, вроде как с укоризной, но тоже сел. Тут только Болтабаев раскрыл рот — и сразу как закричит:
«Чего пришли?! Человека уморили — за наградой пришли? Да вы звания врача недостойны!..— Губы у него еще лоснились от плова, и щеки блестели, я это отчетливо запомнил. Он слегка перевел дух и давай дальше кричать, только чуть пониже тоном: — Вы стражи здоровья! Вас на этот пост народ поставил! Если сторож допустит ограбление банка, ему что будет?.. А вы человека упустили! Такого парня замечательного! Че-ло-ве-ка! — повторил он по слогам,—Люди — это...— он на секунду замялся, словно припоминая.—Люди — наше главное богатство! Вот так... А вас... вас надо гнать из врачей!!! Стра-ажи здоровья... Самих надо под стражу! — опять закричал он.— В тюрьму, да, да!» Тут он остановился, видно, решил, что выдал достаточно. Мирвахид сидел молча, опустив глаза. То ли пережидал главный порыв бури, то ли искал случая меня вперед выставить... не знаю.
«Мамадали Болтабаевич,— сказал я.— Не знаю, кто вас информировал, но я все с самого начала видел своими глазами, и...»
Но он меня сразу прервал: «Мне ваши подробности ни к чему! Тут факт налицо — человек умер! Какие еще могут быть подробности? Человек умер, а врачи не спасли — с врачей и спросим!»
«Спросить нужно, это правильно...» — сказал я. Болтабаев как будто стал прислушиваться, и Мирвахид тоже покосился на меня краем глаза. «Знаете,— сказал я,— мы вот проходили врачебную практику на большом заводе... Так там, если какое несчастье произошло, сразу стараются выяснить причину, и кто нарушил технику безопасяости... чтобы в другой раз не повторилось. Надо бы и нам тоже сначала...»
Тут только Болтабаев понял, к чему я клоню. «Хватит! — крикнул он и стукнул кулаком по столу.— Ты кого ко мне привел? — закричал он на Мирвахида.— Ты этого сосунка привел, чтоб он меня уму-разуму учил? Это ты взял его на работу, а? Где у тебя глаза были?»
Впрочем, по голосу чувствовалось, что внутри он уже слегка поостыл. Мирвахид это усек и решился открыть рот:
«Мамадали Болтабаевич, простите меня, если я виноват, но Музаффар вообще-то неплохой парень. Просто у него еще опыта маловато, только институт кончил, сами понимаете... А главное, по-моему, что его взбаламутил брат умершего, Сагдулла этот, ну, вы его знаете, теперь в городе на заводе работает, а здесь прославился как склочник и скандалист...»
«А-а,— сказал Болтабаев,— это который тут все с председателем конфликтовал?..»
«Он самый!.. Потом со злости в город уехал, а теперь всем мстит... ну, и брата ему, конечно, жалко, можно понять — но всему мера есть. Вот мне как раз перед приходом. к вам звонили по телефону: Сагдулла опять скандалит у себя в кишлаке. Председатель там ведь человек хороший, и поступил по-людски: барана выделил, риса, муки, денег... Подвезли им все на арбе, стали выгружать, так тут Сагдулла выскочил, стал орать, что их подкупить хотят, что, мол, память брата он за жратву не продаст, выбросил мешок с рисом на улицу, мешок разорвался, рис в пыль посыпался... Ну, что это такое? А деньги, которые выдал колхоз, кинул бригадиру Ташмату в лицо...»
«Значит, снова хулиганит...— процедил Болтабаев, взял телефонную трубку, набрал номер.— Алло! Милиция? Артыков? Это я, Болтабаев. Да. В колхозе «Ок ол- тын» похороны, так брат умершего там свалку устраивает, народ мутит... Надо прекратить безобразие, а скандалиста, чтоб неповадно было... А! Уже председатель звонил? Ну, ладно. Не утихомирится, возьми посади на пятнадцать суток. И — на работу письмо. Пусть посидит подумает!»
Бросив трубку на рычаг, он мрачно посмотрел на меня, словно говоря: понял, как все просто с твоим пособником?.. Потом перевел взгляд на Мирвахида:
«Ну, а с этим умником, с твоим доктором, что собираешься делать?»
Мирвахид словно только и ждал этого вопроса:
«Я ж говорил, Мамадали Болтабаевич, Музаффар парень совсем не плохой. Молодой только, практики пока не хватает... Мы вот говорим, молодым помогать надо. Обращались мы с просьбой о квартире для Музаффара, он жениться собирается... У него и настроение, сами пони-маете, какое, оттого, что квартиры нет. И на работе сказывается... Создать бы нам для него условия, Мамадали Болтабаевич, квартира-то освободилась одна... И невеста его, кстати, тоже молодой врач. Отпраздновали бы свадьбу...»
Такого поворота я от Мирвахида никак не ожидал, и пока он говорил, меня в жар бросало от самых противоречивых чувств. От возмущения, что оправдывают мою вину, будто она сама собою разумеется, и от невольной предательской жалости к самому себе при словах Мирвахида насчет моего бесквартирного положения, и от сты-да, что он приплел сюда мою невесту — и мои личные, сладко-стеснительные мои чувства припутали к этому отвратительному разговору. Я едва удержался, чтоб не прервать его, и сидел, должно быть, красный, как рак в кипятке. Но самое удивительное: Болтабаев, после всех своих криков и угроз, прислушивался к Мирвахиду весьма, казалось, благосклонно и даже сделал нам знак пересесть с дальних стульев поближе к его обитому зеленым сукном столу. Мирвахид оглянулся на меня и состроил гримасу: говори же, дескать!
«Если правду говорить, Мамадали Болтабаевич, мы действительно хотели к вам прийти насчет квартиры,— сказал я через силу.— Но из-за этой истории я о квартире
и думать забыл...»
«Ну, вот видите,— сказал Болтабаев, и голос его теперь звучал, ей-богу, прямо-таки отечески ласково! — Вот видите, сами-то вы в каком положении, а еще цепляете себе на хвост решето... Зачем так жизнь усложнять?»
«Простите уж ему, ради его молодости, Мамадали Болтабаевич,— вступил опять Мирвахид.— Давайте все спокойно, разумно устроим. Заменим диагноз...»
Тут я глянул прямо в лицо Болтабаеву и понял, что он только этого и ждал с самого начала. Все-то он отлично знал — и кто тут виноват, и что может выйти, если начать распутывать клубок. Вовсе меня не в смерти Зиядуллы обвиняли... в неповиновении товарищу Болтабаеву! Но нельзя же мне было так прямо об этом и сказать!
Болтабаев снова напустил на себя суровый вид. «Э,— сказал он,— до каких пор мы будем покрывать ваши проступки!» Но сквозь эту маску суровости так и светилось благодушие. Мирвахид снова заюлил, стал опять просить извинения и прикладывать руку к сердцу, пока Болтабаев наконец не сказал:
«Ладно! Но чтоб такие дела больше не повторялись! Повторятся — от меня добра не ждите!»
Мирвахид залопотал «спасибо, спасибо», встал, все так же держа у сердца руку и кланяясь, а Болтабаев обратился ко мне:
«Ну, идите!.. По вопросу о вашей квартире придете ко мне вместе с вашей невестой, уладим».
А я вдруг почувствовал такую расслабленность, что не мог подняться. Внутри себя я словно разделился на двух человек, и они тянули меня каждый в свою сторону, а внешняя моя оболочка лишилась стержня и обмякла, как продырявленный футбольный мяч. И один из тех двоих, внутри меня, ликуя, мчался на автобусе к Малохат, и, уже вдвоем с нею, снова оказывался здесь, и получал ордер на квартиру, и окунался в свадебное празднество, но второй тут же отталкивал его куда-то в сторону, и посреди свадьбы оказывалась больничная койка с умирающим Зиядуллой, и Малохат в ужасе отворачивалась от этой койки, и мне хотелось зажмуриться, чтобы не видеть этой мучительной картины, и в то же время я отчетливо видел, как яростно пожирает меня глазами Мирвахид, замерший в ожидании у дверей кабинета, а Болтабаев из- за стола тоже на меня смотрит, настороженно прищурившись.
И тут наконец что-то меня толкнуло, и я сообразил, что уже небось добрая минута прошла в молчании, а раз я молчу, то, значит, соглашаюсь на эту квартиру, где — вместе со мной и Малохат — всегда будет жить на койке умирающий Зиядулла, и я сказал себе — что ж это такое?..— встал и произнес плохо слушающимися губами: «Подождите...»
«Подождите,— сказал я Болтабаеву.— Ведь если... если я скрою настоящий диагноз, что люди... люди что про меня скажут — правду-то все знают! И главное... главное — ведь вся наша профилактика — чего она будет стоить! Сколько еще людей могут пострадать...»
«Опять начинаете сначала! — сказал Болтабаев медленно, и в голосе его вновь раскатилась угроза.— Выводы не вы будете делать, ясно? Мы из этой истории сами сделаем выводы, и урок людям дадим. А если будете гнуть свое, да без конца толочь воду в ступе — вся вина на вас и ляжет!»
«Но вы-то знаете, кто виноват!»—сказал я.
«Вы и виноваты! Были бы настоящим врачом — спасли бы парня!»
Расслабленности моей вдруг как не бывало; я опять услышал в себе звенящую злость.
«Да если б я даже не врачом был, а самим аллахом — и то бы его не спасти!.. Если нужно, я доказать могу — есть анализы, есть история болезни!..»
«Да?..— сказал Болтабаев.— Но вы особенно не заноситесь! Если покопаться — у любого ошибочки найдутся».
«Может, и найдутся...— сказал я. Молод я еще все- таки был, и тут меня прямо мальчишеская обида захлестнула, аж слезы к горлу подступили.— Если б не я... если бы я случайно там не оказался... и не привез бы людей в больницу... не один бы умер, а минимум трое! Все это знают, весь коллектив!..— тут я спохватился и сам себя одернуд.— Дело не в этом... дело в том, что виноват бригадир... и председатель... Они виноваты — а обвиняете вы меня!»
«Онн тоже получат по заслугам, не волнуйся! — сказал Болтабаев. Он, видно, почувствовал слезы в моем голосе, и, будто черпая в этом уверенность и силу, его голос загремел, как листовое железо под сапогом.— Но они — жизнью жертвуют ради хлопка! Понял? Хлопок — вот их главное дело! А твое дело было — здоровье людей беречь!.. Они-то свое делают — видел, какой урожай растет на полях? Видел?.. Наш район на первое место выходит! Воттак! А ты в своем деле что натворил? Твои-то где успехи? Покойника предъявишь? А? — Он ораторски погрозил мне кулаком,— Мы бой ведем за хлопок, бой,— добавил он сквозь сжатые зубы, торжественно и зловеще понизив голос.— А в бою любая ошибка — предательство...»
В такой перебранке, сами знаете, главное — свою линию не потерять, не сорваться самому на крик и демагогию. А если уж заманили тебя на эту зыбкую почву, все твое оружие — логика и факты — тут же шлепнется в липкую грязь, иди его потом вылавливай. Но понимать это — мало, надо еще иметь опыт и выдержку, а мне и того и другого недоставало. Все, что говорил Болтабаев, показалось мне такой явной, очевидной передержкой и ложью, что я не удержался и тоже закричал:
«Вы мне чужую вину не приписывайте! И свою — тоже!..— Я видел, как он дернулся, но меня уже занесло.— Если мы в бою, выходит, Зиядулла на поле битвы погиб, герой, значит — что ж вы настоящий диагноз скрыть хотите? Или — пускай в бою другие погибают, а мы — в сторонке?..» — в этом, конечно, тоже маловато было логики, но, мне казалось, больше, чем в болтабаевских речах.
Болтабаев побагровел и на мгновение вроде бы и дара речи лишился. Он схватил телефонную трубку и стал яростно стучать по рычагу. «Прокурора!»—заорал он наконец в телефон — и почти сразу: «Саттаров?.. Саттаров? Салом! Это я... Как жизнь... Слушай: тут в нашей больнице один горе-врач человека уморил, колхозника... да, да... Дело ясное, понимаешь? Пришли людей... И можешь ордер на арест выписывать! Я ручаюсь... Что?» Не прикрывая трубки, он закричал Мирвахиду: «За все нужные материалы ты мне головой отвечаешь!»
Что он еще говорил — не помню. Испугался я здорово. Сзади дверь скрипнула, а я даже не сообразил, что это Мирвахид поспешил удалиться. Я, и из комнаты выходя, не обратил внимания, что его там уже нет. Здорово я тогда испугался.

* * *

Музаффар замолк и повел плечами — его, видно, познабливало, он сидел прямо перед щелью приоткрытого окна. Привстав, он поднял стекло, потом наклонился, выключая верхний свет, и сразу стал виден пейзаж за окном: убегающая назад мнрзачульская степь, клочковатая, как борода кочевника, с проплешинами солончаков; простор ее терялся во тьме, а по ближнему краю бежали световые квадраты.
— Знаете, вспомню те минуты — и дрожь пробирает,— сказал Музаффар.— Болтабаевская машина поперла на меня, как танк, и не задумалась бы раздавить: кто за меня вступится? Работа врача — дело тонкое: попробуй, докажи, что ты во всем был на высоте! Болтабаев прав, если покопаться — у любого найдется промах. Может, и я в чем виноват? Это ведь мой первый серьезный случай... Найдут что-нибудь — и все... любую зацепку... И я себе представил: берут меня под стражу, как преступника, и жизнь моя, в сущности, кончена! А я-то, дурак, о больших делах мечтал... И Малохат... и наша будущая жизнь... И такая меня тоска взяла, и такими сладкими показались недавние мои, неустроенные дни с надеждами и мечтами, с правом думать о завтрашней работе — как будто я и впрямь уже был пожизненно приговорен; ах, как хочется жить!.. И я шел по улицам, не замечая куда, и вдруг обнаружил, что стою у здания поликлиники, где работает Малохат.
Вид мой, наверное, здорово ее испугал. И я все, все ей рассказал, распахнул перед нею смятенные мои мысли: по силам ли я взваливаю ношу, может, и в самом деле не стоит из-за покойника нашу жизнь ломать?.. Я, конечно, не замечал, что повторяю аргументы Мирвахида, словно забыл, что дело не в одном умершем Зиядулле. Честно скажу: ответь Малохат мне в тон — я, может, и отступил бы тогда, сдался на милость Болтабаева...
Но она посмотрела мне в глаза.
«Ноша не по силам? — сказала она.— Но не одному ж вам нести эту ношу. Я не зря сюда приехала... И потом,— тут она улыбнулась милой своей, застенчивой улыбкой,— своя ноша не тянет!»
Когда вам чуть больше двадцати и любимая девушка говорит такие слова, за спиной словно крылья вырастают. С тех пор уже сколько лет прошло, нашему с Малохат старшему восьмой год! — ив семье, сами знаете, всякое бывает — но даже в минуту ссоры, стоит мне вспомнить эти ее слова — все ей готов простить... Словом, настроение мое на сто восемьдесят градусов повернулось. Пошли мы ко мне в больницу, рассказал я все одному из ординаторов, с которым установились у меня дружеские отношения, и он — будто слова Малохат продолжали свое действие — тоже стал меня ободрять и говорит: поезжай в обком, немедленно, не раздумывая!.. Малохат ждала меня на улице. «Я вот что подумала,— сказала она,— давайте прежде всего моей маме позвоним. Тут ведь не о каком-нибудь блате речь идет — справедливость надо восстановить, стесняться нечего!» Мы пошли на переговорный пункт, еле-еле дождались Ташкента, но матери Малохат ни дома, ни на работе не оказалось... Так и не дозвонились. И только мы, помню, подходим к тупичку, где я квартиру снимал — навстречу следователь из прокуратуры. «Вы, гово-рит, такой-то?.. Пойдемте со мной...» Пу, пошли мы с ним в прокуратуру, снял он, как полагается, показания с меня — и берет подписку о невыезде... Вот тебе и поезжай в обком! Я почувствовал себя в клетке.
Малохат на другой день взяла у себя в поликлинике несколько дней отпуска за свой счет — и улетела в Ташкент. Л на работе у меня заварилась каша. День-деньской в больнице следователь торчит, да еще один, из райздравотдела, тоже явно болтабаевский человек, а Мирвахид перед ними так и стелется, «нужные факты» готов из-под земли добыть... И попробуй что-нибудь всерьез опровергни — это же не брак в ширпотребе! Докажи задним числом... И от Малохат — никаких известий. Ну, думаю, все, конец мне пришел...
В больнице я задерживался допоздна — все равно некуда было идти, и на квартире нечего было делать, разве что сидеть да раздумывать о горькой своей судьбе. И однажды, возвратись домой, я застал во дворе поджидавших меня Сагдуллу и того старого доктора, что посоветовал снять копию с истории болезни Зиядуллы.
— Слава богу,— сказал я Сагдулле,— вас, значит, не посадили на пятнадцать суток!
Он махнул рукой:
— Э, нет! Просчитались! — он понизил голос и добавил: — У меня в милиции двоюродный брат работает, так он предупредил. Я и подумал, чего без толку возиться сейчас с этим председателем, у меня с ним старые счеты, когда-нибудь я его все равно выведу на чистую воду! Уехал я в город, а сегодня вот специально к вашему главврачу приехал, за бумагами, что он обещал...
— Ну, и как?
— Бумаги, говорит, еще не готовы, дело, мол, как раз разбирается, но лечащий врач, дескать, явно во всем виноват — вы то есть...
— И вы ему поверили?
— Да я уж и не знал, кому верить, спасибо, встретил в больнице вот этого уважаемого доктора, мы все его тут знаем, всех он лечил, и меня тоже — хорошо лечил! Так по его словам другое выходит... Он меня к вам и привел.
Старый доктор взглянул па меня печально.
— Если хотите,— сказал я,— могу рассказать, что тут на самом деле выходит, что делается...— Сагдулла кивнул, и я передал ему весь разговор в болтабаевском кабинете.
Сагдулла слушал молча, но к концу моего рассказа засопел, как закипающий чайник.
— Вот оно что!—сказал он яростно.— Я, конечно, знал, что Болтабаев — не свет в окошке, но чтоб так... А я- то, дурак, воображал, что наш председатель — главное зло! — Он вскочил и взмахнул рукой,— Не-ет! Не выйдет у них с больной головы на здоровую сваливать! Не выйдет! Я, куда хошь дойду, а правду докажу... Слушай, брат, ты мне только эти бумажки достань, я ж их, коли так, из твоего главврача не вытащу, ясно!.. Л без них...
Я покачал головой:
— Мне теперь ни к чему доступа нет...
— Как же так — ты же сам писал...
— Это не важно...
Старый доктор сказал:
— Музаффар, у вас же есть копия истории болезни?
— Спасибо, коллега, вдвойне вам спасибо!.. Сагдулла, друг, получишь ты главную бумагу!
Сагдулла тоже обрадовался.
— Ну, вот! Теперь но начальству пойду — сперва в область, а там, если надо — в Ташкент!
Старый доктор снова покачал головой.
— Боюсь, времени по всем инстанциям ходить уже нет. Тут покамест может так дело решиться... Надо быстро действовать. Л вот как...— Он помолчал, опустив голову, потом взглянул на нас.— Слушайте-ка. В нашу область как раз приехали токсикологи из Москвы и Ташкента — после совещания в столице. Насколько я знаю, двое из них — сейчас в областном центре, в гостинице... Так что — доставайте свою копию, опишите коротко всю историю — и пускай Сагдулла к ним едет... Фамилии я скажу...
Было уже около двенадцати ночи, когда Сагдулла, с этими бумагами в кармане, раздобыв какую-то машину, умчался в область. Туда и обратно — километров сто, и я не спал до утра, все его поджидал. Пошел утром в больницу, и там все выглядывал в окно. Сагдулла не появился... А часов в одиннадцать меня вызвал следователь. Перед ним лежала папка с моим «делом», и чего там только не было! Такое-то лекарство, бывшее в распоряжении лечащего врача, не использовано, зато такая-то процедура ухудшила состояние больного. Таких-то уколов сделали пять, хотя следовало сделать не меньше восьми... И прочее, и прочее, и прочее... Врачебный опыт у Мирвахида был, и он состряпал все, чего хотел следователь. А я — что я мог теперь доказать? Больной умер, и это была главная и страшная правда. Бесполезно было говорить, что и других пострадавших лечили так же, что случай был тяжелейший, а у врача районной больницы куда меньше возможностей, чем в столичной клинике... Что я ни гово-рил — все оборачивалось против меня. А кое-кто из персонала больницы, из страха за самого себя или по наущению главврача, поддакивал следователю или просто умалчивал о том, что должен был бы сказать... Словом, мне уже виделось небо в крупную клетку, как говорится... И сегодня я мог бы запросто повстречать Болтабаева, от-быв срок заключения!.. Нет, как хотите, а в этом мире, кроме прочего, играет свою роль и везенье...»
Музаффар снова смолк, задумавшись, и я спросил после паузы:
— Вы хотите сказать — вам просто повезло?
— Не совсем так... Все это было не просто... Ну, конечно, Сагдулла... он так болел за погибшего братишку, что готов был совершить невозможное. Представляете, приехал в область на рассвете, нашел и разбудил этих самых приезжих токсикологов, показал им бумаги. По программе обкома им предстояло ехать в какие-то дальние районы, но Сагдулла пошел и в обком, сумел убедить, что, раз у нас такое «чепе», надо везти их сначала к нам — и назавтра они к нам и приехали! Черт-те что!.. Приехали к нам — и сразу в больницу. Разобраться в сути дела им было нетрудно, тем более, что и данные анализов, и всю историю болезни они уже знали. Опросили нескольких свидетелей (их тоже доставил Сагдулла) — и картина окончательно прояснилась. И тут в больнице появился Болтабаев. Уже совершенно другой Болтабаев!.. С токсикологами прибыл представитель обкома, да и сами они располагали немалыми полномочиями, и Болтабаев при них вел себя так скромно, деликатно, так сокрушенно покачивал головой, и металл в его голосе появился только, когда он стал негромко, но сурово выговаривать Мирва- хиду, что тот позволил начать необоснованное следствие по этому делу!.. Этот театр надо было видеть!.. Пригрозил строго наказать и даже отдать под суд настоящих виновников. Словом, разыграл все как по нотам, а уважаемых гостей посадил в машину, увез в сад и устроил грандиозное угощение — с перепелиным шашлыком, каким-то небывалым пловом, нежнейшей самсой и дорогими коньяками. Я-то знаю об этом не понаслышке: самое смешное, что он позвал ...и меня! И я поехал... да, конечно, надо было отказаться, но я поехал, потому что ни на грош не поверил болтабаевской комедии, и посреди сладких слов в мой адрес уловил его случайный взгляд — колючий, ледяной, и мне казалось: выпусти я этих токсикологов из виду — и Болтабаев их каким-нибудь образом переубедит и завертит машину в обратную сторону...
Впрочем, токсикологи спешили в другой район, их там ждали в тот же вечер. После их отъезда Болтабаев, конечно, объявит пару формальных выговоров, а в удобный час снова спустит на меня собак. После тоя я проводил токсикологов в нашу маленькую гостиницу. Роскошный обед оказал свое действие, ученые были настроены благо-душно.
«Все же выяснилось,— сказал мне москвич,— все хорошо, дорогой доктор Музаффар! Вы зря беспокоитесь...»
«Нет,— сказал я (выпитый коньяк мне, напротив, придал мрачности и смелости),— нет, вы не поняли, ведь всю эту кашу заварил, вы думаете, кто? Да сам Болтабаев!»
«Вы преувеличиваете,— сказал москвич,— он же умный человек...»
А ташкентец добавил со смешком: «Милый мой, мы же все равно вынуждены оставить Болтабаева на своем посту... не можем же мы его снять!»
Я сказал: «Останьтесь хоть до утра!»
«А утром что?» — спросил москвич.
«А утром... утром приедет один ответственный человек, и вы ему скажете свое мнение...» Я почему-то упрямо верил в тот вечер, что утром непременно приедет Малохат — и привезет свою мать-депутата или кого еще поважнее... Но они, конечно, остаться до утра не смогли.
А утром следователь снова появился в больнице, как ни в чем не бывало, и дела пошли по-старому... Гак что опасения мои оправдались куда раньше, чем я ожидал.
И все-таки мне повезло! Вот вы, кажется, не верите в это самое везенье, а мне повезло! Повезло, что был Сагдулла, простой рабочий человек с острым чувством справедливости и отважной душой; повезло, что рядом оказалась Малохат, милая моя Малохат с упорством и верой не меньшей, чем у Сагдуллы... Приехав в Ташкент, она все рассказала матери и попросила сразу поехать с нею в наш район и вмешаться. Будущая теща знала меня с первого курса и всегда привечала, но бросить свой институт (она была там директором) никак в тот момент не могла. И что бы, в сущности, дало ее вмешательство?.. Она стала звонить своему старому комсомольскому другу, который работал теперь в ЦК партии. Увы, того не оказалось на месте: был в длительной командировке. «Где?» — безнадежно спросила моя теща. И, представьте, он был как раз направлен в нашу область как ответственный работник ЦК партии республики. Она написала ему — и послала Малохат с этой запиской...
Заговорил я вас небось? Нет? Ну, история, как вы догадываетесь, наконец-то подошла к завершению. Вмешался уполномоченный ЦК, вмешался обком (да и представитель обкома, что ездил с токсикологами, доложил их мнение) — и Болтабаев завертелся, заюлил, пробовал замести следы, да только слишком уж они были заметны. И многие из тех, кто услужливо помогал ему прежде, теперь, спасая собственную шкуру, стали выкладывать о нем все, что знали... К трагической истории на том опыленном иоле прибавилось еще столько всякого!.. Полгода спустя и тени Болтабаева уже не было в нашем районе...»
— Где же он теперь-то?
— Не знаю... говорят, бригадиром в каком-то совхозе... Судя по внешнему виду, должно быть, так и есть. Видали, как выглядит? Пока районным начальством был да разъезжал в персональной «Волге», он и одевался иначе, а жена ходила в таких, знаете, кокетливых платьях да на высоких каблуках. А теперь только что паранджи на ней нет... Ичиги, кавуши, вся платком замотана. Если в пустую бутылку кумыс налить, бутылка белая будет, если лимонную воду — желтая. Так и«эти молодцы, вроде Болтабаева. Слезет такой с кресла — и уже не верится, что он мог когда-нибудь высокую должность занимать...
Поезд наш с минуту назад остановился в Хаваете. На полутемном перроне выл ветер, ударяясь о вагон, что-то поскрипывало... Неуютно было. В двери купе опять показался наш проводник.
— Не соскучились, гости? А то я вам попутчиков привел. Эти уж не сбегут! — он засмеялся.
В коридоре стояли юноша с чемоданом и старушка в очках.
— Пожалуйста, устраивайтесь,— сказал Музаффар, и мы вышли с ним из купе. Я пробежал глазами по узкому коридору. Двери были закрыты. За одной из них спит Болтабаев... Проводник возвращался к себе.
— А что, давешний наш ревнивец — не рядом с нами? — спросил я.
— Не-ет, он в другой вагон перешел...
— А может, вообще сошел? — спросил Музаффар. Проводник засмеялся.
— Э-э, куда он сойдет! У него билет до конечной... Значит, ехал в том же поезде.
1968

Перевод А. Наумова

• Назад
• Вперёд