Максуд Кариев. Сулув (рассказ)

Максуд Кариев (1926-2010)

СУЛУВ
(Невыдуманный рассказ)

История, которую я хочу поведать, произошла еще в то время, когда в кишлаках только установилась Советская власть.
Минуло не более месяца с тех пор, как Сулув оказалась в чужом богатом доме. Стены ее комнаты, как и в день свадьбы, все еще были сплошь увешаны большими красными коврами, а нарядные платья, которые ей надарили, свисали с перекладины, накрытые дорпечем — вышитым шелковыми разноцветными нитками гобеленом. Ее муж, Нормурад, старался держаться подальше от всего, что в кишлаке в последнее время творилось, и не помогал, и не мешал деятельности Совета. Вставал он чуть свет и, вороша ногами дорожную пыль, носил в город то, чем богат кишлак, а вечером возвращался и приносил, чего тут не хватало. Нередко он исчезал из дому дня на три-четыре.
Сегодня он вернулся затемно после нескольких дней отсутствия, принес всякой всячины, еле дотащил, и про подарки для всех не позабыл. Зашел в свою половину дома, а там темно, жены-то и нет. Где же она? Куда запропастилась, когда невесте после свадьбы еще несколько месяцев не полагается из дому носа высовывать?! Ах, чтоб тебя... Нормурад кинулся к летней кухне в углу двора, где мать, сидя на корточках перед очагом, готовила ужин; длинные языки пламени лизали крутые закопченные бока котла и освещали навес над очагом и ближайшие деревья сада.
— Мать, а где Сулув? — дрожащим голосом спросил Нормурад.
Мать обернулась и, продолжая палкой помешивать в очаге, окинула сына взглядом с ног до головы.
— Что случилось? Черти, что ли, за тобой гнались, что ты такой бледный?
— Куда подевалась ваша невестка? В комнате ее нет!
Мать все еще не сводила с сына колючего взгляда, в котором смешались и ирония, и укор: не поздоровавшись, не справившись ни о ее самочувствии, ни о здоровье близких, он сразу накинулся на нее с расспросами про женушку. Потом она, сломав о колено несколько сухих стеблей хлопчатника, подбросила их в огонь п спокойно сказала:
— Еще засветло явилась та безобразница, Марьям- хон, и увела ее в школу. Твою ненаглядную читать-писать научить решила.
— Почему же вы разрешили? — еще больше возмутился Нормурад, заметив в тоне матери насмешку.
— Да ты что, сыночек мой дорогой?..— голос матери сделался твердым и скрипучим, как железо.— Разве нынче они слова твоего послушаются? Да и попробуй-ка скажи им что-нибудь поперек — беды не оберешься...
— Ну, стерва, я ей покажу!..
Нормурад выскочил со двора и в потемках заспешил в ту сторону, где находился огромный двухэтажный дом Тухтабайваччи. Недавно он слышал, что в покинутом баем доме будто бы открылась школа, но не придал этому никакого значения. И вдруг на тебе...
В двух окнах дома неярко горел свет. У входа сидел сторож. Увидев Нормурада, он вскочил и загородил ему дорогу. Нормурад и вовсе вышел из себя. Обозвав сторожа последними словами, он с силой отпихнул его и вбежал в прихожую, толкнул плечом и распахнул первую попавшуюся дверь.
Несколько молодых женщин с открытыми лицами сидели за длинным столом и при свете керосиновой лампы что-то выводили на клочках бумаги. При появлении Нормурада они все перепугались и сразу закрыли лица — кто концом платка, кто рукавом, а кто просто ладонями. Нормурад схватил жену за руку и, не обращая внимания на протесты Марьямхон, молоденькой учительницы, выволок ее из комнаты и потащил прямиком домой. Он до боли сжимал руку Сулув, вел ее темными безлюдными улицами и, не переставая, бранился:
— Кто тебе разрешил выходить из дому?.. Ты у меня спросилась, негодная?.. Муж я тебе или нет?.. И ты заодно с теми, кто потерял совесть?
— Нынче все учатся, что в этом плохого?— еле слышно возразила Сулув, впервые возразила мужу.
— Как ты смеешь?— закричал он и так дернул ее за руку, что она чуть не упала.— Ты, оказывается, еще и дура из дур! Вот я тебе дома покажу ученье! Тебе позволить, так ты еще и лицо прилюдно откроешь, начнешь торговать собой!
— Ну, зачем же вы так?.. Марьям-апа же ходит с открытым лицом, и ничего. И Айша...
— Заткнись! Ух-х, твою Марьям-апа... И Айшу тоже... Вижу, и ты испортилась, якшаясь с ними, подлая!
— Не оскорбляйте...
— Да как ты смеешь возражать мне, а?.. Своему мужу!
— А вы не говорите так о людях, которых не знаете.
— Ишь ты какая! Поглядите-ка на нее, а... у нее и голос прорезался! Да какой там голос — язык с целый аршин вырос!.. Проклятье такой жене, как ты! И даже — «уч талак», троекратный развод! Да, да, развод! Троекратный! Не нужна мне такая, как ты!..— не своим голосом заорал Пормурад и ногами затопал.
Втащив Сулув в комнату, где совсем недавно подруги воздавали ей все почести невесты, он намотал на руку ее косы, повалил на пол и начал бить. «Я тебе покажу, как мужу перечить... я тебе покажу...» Услышав крики невестки, прибежала мать. Ругая на чем свет стоит сына, она вытолкала его из комнаты. Затем усадила невестку, которую сотрясали рыдания, и, смачивая в касе тряпку, утерла с ее лица кровь, смазала жиром ссадины на плечах, на груди. При этом приговаривала: «Такова наша доля, доченька... Мужу надо потакать во всем... На его стороне сила, а значит, и правда... И на что тебе сдалась эта учеба? Далеко ли пойдешь, если и научишься читать- писать? Ведь у женщины дорога — не далее порога». Свекровь поворчала еще немного, ругал сына, а заодно и невестку за непослушание, затем дала Сулув попить воды, сама приготовила у стенки постель и уложила ее.
А Нормурад тем временем находился в комнате матери. Он слегка перекусил и, успокоясь, уже жалел о содеянном. Некоторое время посидел в одиночестве, обхватив голову, у сандала, а потом лег и, натягивая до плеч одеяло, подумал: «Бабья обпда недолга, завтра и забудется...»
Однако настоящий сыр-бор только назавтра и начался.
Тут дома скажешь что-нибудь шепотом, и то рано или поздно становится достоянием всего кишлака. А он, Нормурад, брякнул такое на улице, и к тому же во все горло...
Прослышав о том, что Нормурад объявил жене «уч талак», чуть свет пожаловали в его дом отец Сулув и ее браг. Часом позже пришли еще трое-четверо уважаемых мужчин кишлака. Все они сидели в одной комнате при закрытых дверях, п приглушенный гул их голосов доно-сился оттуда, ни на минуту не смолкая. Хотя мужчины разговаривали, не повышая голоса, все-таки временами громче остальных раздавался то голос отца Сулув, то отца Нормурада. Каждый защищал и пытался оправдать свою сторону, и какие накопились на душе обиды, тут же были друг другу высказаны. И тем не менее обе стороны пришли к выводу, что время нынче чересчур, так сказать, деликатное, и лучше, если ни в сельсовете, ни так называемая общественность об этом ничего не прознают. Поэтому молодоженов нужно примирить — и все будет шито- крыто — да не распадется созданная по воле всевышнего их молодая семья.
И тут благочестивый их сосед мулла Имомалиходжа вдруг возьми и заяви:
— Если муж объявил жене «уч талак», то жить с ней шариат ему запрещает.
Все одновременно повернули к нему головы. И воцарилась тишина.
— Вы, достопочтенный, все предписания шариата хорошо знаете,— произнес наконец отец Нормурада.— В таком случае дайте нам какой-нибудь дельный совет.
Имомалиходжа степенно кивнул и раз, и другой, глубокомысленно перебирая четками. Бальзамом пришлись ему на сердце слова: «...предписания шариата хорошо знаете». Давненько он не слышал таких слов. И нараспев, как обычно читают Коран, он громко возгласил:
— Все мы, сидящие тут,— добрые мусульмане. И потому не имеем права не следовать дарованными свыше правилами шариата...— он помолчал и, качая головой, с сожалением в голосе забормотал: — Ох, напрасно этот бездумный парень объявил жене «уч талак», напрасно. Теперь близок локоток, да не укусишь. До чего же безответственна нынче молодежь! А мужское слово нельзя в копейку превращать. Плохи дела,...— Руки Имомалиходжи, теребившие четки, замерли, он опустил голову и глубоко задумался.
Нормурад, виновато потупясь, сидел напротив. Он заерзал, с раздражением подумав: «Какой же ты всезнающий мулла после этого, если такую простую задачу решить не можешь! «Плохи дела, плохи». Заладил одно и то же!»
— На никахе имеется печать самого аллаха. Да-да. И нельзя к никаху относиться так легкомысленно. Я ответствен перед всевышним за то, чтобы правоверные следовали его указаниям...
— Укажите нам путь, почтенный, и мы вас щедро отблагодарим,— умоляюще обратился к мулле, поняв его намек, отец Нормурада.
— Прежде я должен знать, готовы ли вы следовать указаниям нашего творца?
Присутствующие все в один голос заговорили: дескать, как почтенный домулла может в этом сомневаться?!
— Тогда, если будет угодно аллаху... и с его помощью мы такой путь изыщем.
Сидящие облегченно вздохнули и вновь обратили свои взоры на муллу.
— Шариат указует нам один-единственный путь,— мулла прокашлялся и взглянул исподлобья на сидящего напротив Нормурада; тот с готовностью налил в пиалу горячего чаю и протянул Имомалиходже; мулла шумно отпил глоток, другой и продолжал: — Клянусь всевышним, к любому святотатству мы не должны оставаться равнодушными. Мы должны указывать молодым истин-ный путь.
Сидящие закивали, высказывая одобрение.
— А путь нынче таков, да не вкрадется в души наши сомнение, утроив тем самым грех: мы должны молодую келин выдать за кого-то другого.
Присутствующие буквально опешили. Кто побледнел, у кого лицо пошло пятнами, а кое у кого на устах заблуждала ехидная ухмылочка. Особенно неловко почувствовал себя Нормурад, глаза его округлились и, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Собравшись с духом, он хотел что-то возразить и даже приоткрыл рот, но Имомалиходжа, решительно выставив ладонь, остановил его:
— Не громозди один грех на другой!
И отец шикнул на Нормурада.
— Шариат требует, чтобы женщина, которой объявлен «уч талак», хотя бы одни сутки провела под кровом Другого мужчины. А потом тот человек объявит ей «уч талак». Лишь после этого мы сможем снова засватать ее за вашего сына, уважаемый. И вы спокойненько вернете жену в свой дом. Так велит шариат. Любое отступление от него — великий грех...
— Что же это получается, а?..— вскричал вдруг Нормурад, покраснев как рак. Он резко поднялся и хотел выйти из комнаты.
— А ну-ка, резвый мой, сядьте! — строго сказал Имомалиходжа, побагровев от негодования, и глазами указал, где он должен сесть.— Творить ошибки всегда легче, чем их исправлять. Если однажды смалодушничали, то найдите теперь в себе мужество! Объявивший жене «уч талак» и продолжающий жить с ней как ни в чем не бывало предается всенародному позору!..
Столь неожиданное последствие этого происшествия обсуждалось весьма и весьма долго. Присутствующие никак не могли сойтись в главном: за кого выдать замуж Сулув на столь краткий срок, да так, чтобы тот и впрямь не возомнил себя настоящим мужем и не посягнул на ее честь. Наконец нашелся такой человек. Тихий, бессло-весный, который, как говорится, и у овцы изо рта соломинку не вырвет, чтобы ее не обидеть. А главное, бедняк из бедняков, и от небольшой суммы денег, которую ему Имомалиходжа предложит, он вряд ли откажется. На том и порешили: засватать Сулув за Абдукадыра, одинокого и безродного джигита, живущего на окраине кишлака в маленькой развалюхе. Имомалиходжа взялся лично за это дело и заверил, что бедняк чабан и пальцем не притронется к келин...
Вечером Сулув отвели к Абдукадыру.
Имомалиходжа прочел никах. После чего все молча удалились, а он еще несколько минут наставлял чабана наедине. Потом и он ушел и плотно прикрыл за собой дверь.
А Сулув, как посадили ее на. овчину в углу полутемной комнаты, так она и сидела, не поднимая головы, и думала о своей горькой судьбе.
Абдукадыр, вконец растерянный, шагал от стены до стены, не зная, как себя вести с этой, будто с неба ним, спосланной в его бедное жилище, красивой женщиной. Да и Сулув испытывала крайнюю неловкость оттого, что из- за нее парень оказался в столь щекотливом положении.
Словно о чем-то вспомнив, парень вышел во двор и вернулся через несколько минут с охапкой дров. Он развел в печи огонь, вымыл котел, покрытый ржавчиной из-за того, что в нем давно ничего не варили, и налил воды. Затем с вбитого в стенку колышка снял кусок вяленого мяса и опустил в котел. Наполнил водой черный от копоти кумган и его подсунул к огню. Опустившись на колени, стал дуть на угли. Глаза его заслезились от дыма. Но вот сухие тутовые стебли затрещали и занялись ярким пламенем. Абдукадыр взял из ниши покрытые пылью пиалы и касы, собрался помыть их.
И Сулув не выдержала. Она встала и, подойдя к молодому чабану, молча взяла у него из рук посуду.
Что значит женщина — через каких-то несколько минут все было перемыто, почищено, прибрано, и хижина обрела жилой вид. Даже светлее стало, когда Сулув поправила скрученный из хлопка фитилек в глиняной плошке, на дне которой было немного масла — язычок пламени сделался ярче и перестал коптить.
Тем временем комната наполнилась запахом варившегося мяса. У Сулув со вчерашнего вечера во рту не было п маковой росинки. Она с трудом дождалась, пока в большую миску был налит наваристый бульон, а разварившийся кусок мяса выложен на глиняное блюдо. Молодой хозяин расстелил дастархан и поставил еду осредине. Сулув взяла кусок черствой ячменной лепешки с торчащими отрубями и стала деревянной ложкой хлебать бульон, зачерпывая с краю, со своей стороны. Бульон показался ей таким вкусным, какого она отродясь не едала.
Абдукадыр вынул из-за голенища длинный острый нож с роговой рукоятью, покрошил мясо на мелкие кусочки и, положив на кусок лепешки, придвинул к ней.
— Пожалуйста, ешьте.
В кумгане заклокотала вода.
— Я сейчас...— сказал Абдукадыр и хотел встать, чтобы заварить чай. «
— Нет, нет, сидите. Я сама,— сказала Сулув и проворно вскочила. Он впервые услышал ее голос.
— Что ж, ладно,— согласился Абдукадыр, садясь на место.— Заварите сами.
— А где чай? — спросила Сулув.
— Вон в той коробке. Яблочный. Уж извините, настоящего нет.
— Не беда, я всегда в родительском доме пила такой чай.
Вот и чайник появился на дастархане.
Вяленое мясо было очень соленым, поэтому оба чаевничали с особым удовольствием. И чай из сушеных яблок, чуть с кислинкой, показался необыкновенно вкусным Сулув.
— Вы очень хорошо завариваете чай,— сказал Абдукадыр, решившись поднять глаза на молодую женщину.
— Ничего особенного... обыкновенно,— чуть слышно произнесла Сулув.
— У меня не получается такой вкусный.
Сулув не ответила. Боялась, что голос выдаст ее волнение. Сердце в груди у нее странно дрожало, словно щегол, заключенный в клетку, и по всему телу разливалась сладостная истома. Не поднимая головы, она тихонечко пила свой чай красного цвета, дуя в пиалу.
В окно светила яркая луна. Один край ее скользнул за уступы гор, видно, время близилось к полуночи. Молодая женщина и джигит молча сидели друг против друга. Хотя они не произнесли ни слова, но в этой тишине им казалось, что они поверяют друг другу свои горести и печали, рассказывают о радостях, какие изредка выпадали им в жизни.
Абдукадыр думал о том, что и он, может, нашел бы свое счастье, не будь у него такая собачья жизнь. Что он видел за свои двадцать четыре года? Только беспросветную нужду и унижение. Дни и ночи проводит он на горном пастбище, пасет чужих овец, коз, коров, этим и живет. И мать, и отец умерли прожив в нищете. А он живучим оказался, с детства ни разу не болел, переносит и голод, и холод... Он еще ни разу не сидел вот так... наедине с женщиной. За что ему такой подарок? За какие добродетели? Будто это не явь, а волшебный сон. Сидит напротив него освещенная луной, красивая, как пери, молодая женщина. Протяни руку, и достанешь. А он... ни слова не может вымолвить, ни поглядеть на нее. Едва поднимает на нее глаза, ему кажется, что совершает грех. В ушах так и звучит противный голос Имомалиходжи: «Гляди у меня, не вздумай глаза на нее пялить, прогневаешь бога. Коснешься ее пальцем, душу из тебя выну, запомни!..»
И все же он украдкой поглядывал на Сулув. Иногда на руки ее, когда она брала пиалу, падал голубоватый свет луны, и они казались ослепительно белыми. Порой их взгляды встречались. Ее черные бархатистые глаза с пушистыми, как у газели, ресницами, вдруг ослепляли его, словно излучали свет. По груди ее струились две толстые косы... Если бы эта женщина взаправду стала его женой, он с радостью прислуживал бы ей всю жизнь. Тысячу раз пожалеешь, что прочитанный никах — ненастоящий. Завтра Сулув уведут из его дома. И Абдукадыр снова останется среди этих неприютных стен один-одинек шенек...
Суждено ли ему, бедному чабану, когда-нибудь хотя бы коснуться руки такой красавицы, падет ли луч радости и на него в этом мимолетном убогом мире? Кто же за такого бедняка, как он, согласится выдать свою дочь? Никто. Все относятся к нему свысока, как к бедному неимущему человеку. Видно, он для того и рожден на свет, чтобы прислуживать другим, толкаться у чужих дверей, спрашивая, нет ли для него работы. На свадьбах и пирах по случаю какого-то праздника Абдукадыр таскает воду, рубит дрова, разводит самовар. При этом никто не зовет его за дастархан, не предложит отведать яств. Нет, он не гость. Он — прислуга. Ах, провались эта бедность, из-за нее тебя и за человека не считают... Вот и революция произошла. Говорят, светлые дни настали. Но похоже, их свет еще не достиг его бедной хижины. Правда, как-то позвали его в сельсовет и сказали: «Вступай в наше товарищество, дадим тебе землю». А зачем Абдукадыру земля, одинокому, неприкаянному? Он привык пасти скот, а не пахать и сеять. Да и кто знает, что у них там за товари-щество? Хозяева отар всякое про них говорят. Повременить решил Абдукадыр...
Сулув подправила иголкой начавший тлеть фитилек в плошке: видимо, кончилось масло. В этой тесной хибарке бедного чабана она почему-то чувствовала себя свободнее, чем в просторных хоромах, в которых прожила месяц. Почти ежедневные скандалы, попреки свекрови и золовок, непомерное самомнение мужа и его придирки зас-тавили Сулув за несколько дней пожелтеть, как шафран. А теперь еще и «уч талак», этот троекратный развод, будь проклят такой обычай, выпало ей испытать. И бедному чабану из-за этого муки. А ему-то за что?.. Ей хотелось протянуть руку и погладить ладонь парня, бугристую, со вздутыми венами, успокоить. Она рада была бы остаться здесь на целый год, а еще лучше — навсегда... Как вспомнит Нормурада, мороз по коже пробегает. Не забыть ей, как он на третий день после свадьбы напился, стал придираться и избил ее до полусмерти...
Этот чабан, наверное, никогда бы не поднял руку на женщину. А какими вкусными показались ей черствый кусок лепешки и бульон. Оказывается, если человек чувствует себя свободно, не опасается услышать брань, то он и в шалаше может быть счастливым. Если для тебя выстроят золотой дом, где жить придется под постоянными ко-сыми взглядами, где будут следить за каждым твоим шагом, и ты никогда не узнаешь, что такое любовь, то на что тебе такой «рай»?.. Этот простодушный и скромный джигит беден, но по сравнению с ней он гораздо счастливее. Не в клетке живет. Дом ему — горные пастбища, простор...
Странно... Всего-то одну ночь она во власти этого робкого джигита. Всего одну... Ну, почему не тысячу?! Ничего бы не произошло, если бы всевышний смилостивился и оставил ее здесо!.. Она бы ничего не требовала у этого славного джигита, ни нарядов, ни лакомств. Разрешил бы только остаться в его убогой хижине. С ним рядышком... Но завтра... Скоро наступит завтра... Лучше бы оно не наступало... Так не хочется в тот неприветливый, холодный дом...
— О чем вы задумались? Наверно, устали. Ложитесь спать. Укройтесь вот этой овчиной и спите.
— Нет, нет, я не хочу спать, вы не беспокойтесь,— быстро проговорила Сулув.
— Не бойтесь, я уйду. Чабаны привыкли спать на свежем воздухе.
Абдукадыр снял с вбитого в стену колышка свой тулуп и положил его рядом с Сулув, не посмев накрыть ее плечи, а сам подошел к стоявшему на скамье ведру, зачерпнул полную касу холодной воды и с наслаждением выпил.
Видя, с какой жадностью он пьет, Сулув тоже почувствовала жажду.
— Если не трудно, дайте, пожалуйста, и мне,— попросила она нежным тихим голосом.
Абдукадыр наполнил касу и подал женщине. Сулув, как и он, с жадностью припала к воде. Протянула джигиту пустую касу и, утирая рукой губы, улыбнулась. И почему- то их обоих ни с того, ни с сего разобрал смех. Они громко захохотали. Это неожиданное веселье как бы сблизило их...
Сжимая руками влажную касу, Абдукадыр любовался красивым лицом женщины, ее розовыми и нежными, как персики, щеками, ее огромными черными глазамг алыми и сочными, будто она только что ела вишню, губами. Смутясь, женщина опустила голову, и ее ресницы бросили тени на ее щеки. Она взяла тулуп и накинула на плечи. Продрогшая в этой сырой хижине, она согрелась. Ей вдруг показалось, что она в объятиях чабана. Шевельнула плечами, желая сбросить тулуп, но истома уже охватила ее. Она плотнее запахнула полы тулупа, накрывая колени, взглянула на джигита и улыбнулась.
Абдукадыру было приятно, что Сулув укуталась в его тулуп. Ему казалось, что его тепло греет женщину, и он этому обрадовался. Абдукадыр обычно уходил в горы с рассветом. Сегодня же он не стал ожидать, когда начнет светать и поблекнут звезды. Отправился раньше. Шел и не мог оторвать глаз от фиолетового неба. Словно искал среди звезд ту, единственную, звезду своего счастья. Казалось, сегодня они сияют ярче, чем обычно, мерцают и перемигиваются. Чему они так радуются? Может, они поздравляют? А с чем... с чем? С тем, что, как только взойдет солнце, он начнет новую жизнь? Да, новую. Он перегонит отару на другое пастбище и отправится в сельсовет, пойдет к тем людям, которые его звали. Раз зовут, значит, он им нужен. Выходит, и они ему нужны. А как это, наверное, славно жить и чувствовать, что ты не один, что ты еще кому-то нужен...
И все же Абдукадыр не пошел в сельсовет. Не хватило решимости...
Весь день он перегонял овец, не давая им разбредаться, и находился во власти сладостных дум. Он отгонял от себя мысли о Сулув, но она, помимо его воли, возникала перед глазами, при этом у него щемило сердце, и безотчетная тревога наполняла душу. Он видел ее большие, полные тайны, блестящие в полумраке глаза, а в ушах неотступно звучал ее нежный певучий голос. И ему смертельно захотелось, бросив стадо, помчаться домой. Но тут снова вспомнились слова Имомалиходжи... В шелесте ветра ему почудился предостерегающий шепот: «Грех, грех, грех...» И он, не помня себя, стал взбираться ввысь, на вершину, где еще лежал снег. Он карабкался по крутому каменистому склону, словно ища себе смерти, оступаясь, расшибая колени, раздирая в кровь руки, цепляясь о колючий кус-тарник и острые уступы, и наконец достиг вершины. Вряд ли тут кто-нибудь бывал до него. На слежавшемся снегу не было даже птичьих следов. Холодный упругий ветер обжигал лицо, грудь. А там, пониже, где, постепенно утончаясь, снежная шапка горы заканчивается ледяной кромкой, дающей начало ручьям, склоны краснели от цвету-щих тюльпанов. Абдукадыр, скользя, набирая полные сапоги снега, спустился вниз и, упав на колени, стал рвать цветы, пахнущие снегом, алые, как кровь. Зачем? Зачем ему цветы? Для кого?.. Ведь когда он вернется домой, Сулув там уже не будет... Ах, Сулув, Сулув!.. Сама, как цветок, сейчас, наверное, сидит в его тулупе. Но скоро за ней придут. Уже скоро... А сам продолжал рвать цветы. Все- таки он отнесет их домой, хоть как-то украсит свое бедное жилище...
Абдукадыр возвращался домой, когда уже догорела вечерняя заря и сгустились сумерки. Шел медленно, не спешил. Усталый, он нес охапку цветов, казавшихся в темноте черными. И на душе был мрак, погасли последние искорки надежды. И вообще весь этот свет справедливее было бы называть не белым, а черным. Потому что во всем мире так же черно, как и в его пустой стылой хижине. Она уже чернеет впереди, с плоской крышей, заросшей травой, как могила.
Абдукадыр медленно приблизился. Из щели неплотно прикрытой двери просачивался свет. Он ускорил шаги, сильно заколотилось сердце, он почти влетел в дом.
Сулув сидела одна. Поднялась, сделала несколько шагов навстречу.
— Что случилось? Не пришли, что ли?..— спросил он как можно спокойнее, но сдавленный голос выдавал его волнение.
— Приходили...— Сулув опустила голову.
— А вы?..
Она глянула мельком. Глаза ее были полны слез.
— Мы же обручены никахом. Я теперь уйду, если только прогоните...
Абдукадыр шагнул к ней, алые цветы выпали из рук и рассыпались у ее ног. Он крепко прижал женщину к груди и погладил ее мягкие шелковистые волосы.
— Сулув, счастье мое...
В этот момент дверь с шумом распахнулась, и в комнату вошли Имомалиходжа и Нормурад.
— А ну-ка, объявляй «уч талак»! — прошипел мулла, встряв между Сулув и Абдукадыром и растолкав их в разные стороны.
— Нет! Не уйду я отсюда! — крикнула Сулув и метнулась к чабану, крепко прижалась к нему.
— Бесчестная-а-а! — заорал Нормурад и бросился к ней, подняв кулак.
Абдукадыр заслонил собой Сулув и грозно произнес:
— Убирайтесь отсюда! Живо! — и потянулся к голенищу, где прятал нож.
Перепуганный Нормурад попятился к двери.
— Оба! — процедил сквозь зубы чабан и обернулся к мулле.
— Что же это такое, а?..— растерянно забормотал тот, бочком, бочком отступая вслед за Нормурадом.— Грех... Грех... Ты же... ты же...
— Не для того я женился, чтобы расстаться с этой женщиной раньше, чем умру! Проваливайте! —в руках у чабана сверкнул нож.
Тщедушный Нормурад и круглый, как бочка, Имомалиходжа одновременно ринулись к двери, застряв в ней, еле протиснулись наружу и исчезли в темноте.
Историю эту рассказал мне один старый седобородый чабан, когда мои журналистские дороги привели меня на горные пастбища Томди. А вечером он привечал меня в своем прекрасном доме с огромным садом, где весело играли дети. У Сулув-буви и Абдукадыра-ота теперь уже четверо сыновей, две дочери и восемнадцать внуков. Постарели Абдукадыр и Сулув. По-прежнему красивы и любят друг друга. Ведь, чтобы быть счастливыми, надо любить друг друга. Да, да, любить.
1983

Перевод Э. Амита

• Назад
• Вперёд