Адыл Якубов. Прощание (рассказ)

Адыл Якубов (1926-2009)

ПРОЩАНИЕ

Рассказ

За последнюю неделю старому мастеру Кабулу стало совсем плохо. Он лежал на спине в лучшей комнате дома, у окна в сад, на деревянной кровати. Под головой несколько подушек. Коротко подстриженная белая бородка смотрит в потолок, виски вдавлены, прямой нос заострился.

Только руки с вздувшимися венами, большие, костлявые и исхудавшие, остались сильными и красивыми.
Боль была в желудке. Казалось, что туда забрался голодный еж и вот уже месяц, как он то царапает, то грызет, то жжет чем-то горячим.
Уже неделю старик не может есть, и только когда огонь внутри становится невыносимым, он пьет из глиняного кувшина несколько глотков холодного кислого молока.
Поняв, что дела его плохи, Кабул попросил вызвать младшего сына Надира, живущего в городе, и тот третьего дня приехал вместе с женой.
С тех пор как мастер заболел, дом был вечно полон людей.
А с прибытием Надира народу стало еще больше, и старшая невестка Гульджахон совсем сбилась с ног. Посетители сидели подолгу, в гостиную заходили с грустными лицами, и когда спрашивали старого мастера о здоровье, глаза у них становились печальными, а в голосе была тревога. Но старый мастер н? расспросы о здоровье отвечал: «Слава богу»,— и посетители веселели, завязы-валась беседа, даже слышался смех.
Вот и сейчас под окном на деревянном настиле разгорелся громкий спор среди гостей, окруживших Азиза-домлу, седого, моложавого. Рядом с ним — Надир. На нем небесно-голубые шелковые бриджи, а сквозь белую, тоже шелковую майку виден большой, выпирающий наружу живот. Надир пополнел, и кажется, что именно из-за этого лицо у него стало красное и глаза щурятся из-под опухших век. В общем, Надир выглядит неправдоподобно важно, почти величественно. Он часто вытирает красивым платком капли пота с шеи и носа и предпочитает молчать, а на вопросы, прямо к нему обращенные, отвечает кивком головы и улыбкой.
В последний раз Надир приезжал три года назад, когда умерла мать, и прожил тогда у отца дней десять. С тех пор как-то не находилось времени приехать, и хотя отец звал его, Надир так и не сумел вырваться. Вот только в прошлом году осенью прислал в кишлак свою старшую дочку Фирузу, чтобы она побыла у деда, пока он, Надир, закончит свой научный труд.
Мастер давно не видел сына, и теперь Надир кажется отцу сильно изменившимся.
Против Надира сидит, скрестив ноги, колхозный бухгалтер Икрам. Он тоже очень толстый — голова ушла в плечи так, что шеи совсем не видно, а большой круглый живот лежит у него на коленях, и только Самад, недавно выбранный председателем, все такой же высокий и поджарый, как прежде, с обожженным на солнце смуглым лицом. И разговор они ведут какой-то странный. Вот уже целый час обсуждают проблему молодежи.
Начал разговор, конечно, Азиз-домла. Поминутно поглаживая длинными, неживыми пальцами бледные губы, он жалуется на молодежь: неучтива, невоспитанна, не интересуется наукой. Говорит он горячо, будто спорит.
— Правильно! — перебивает Икрам, поднимая грузное тело.— Нынешняя молодежь позабыла не только уважение к старшим, но и все наши обычаи.
Самад нахмурился.
— Ты уж слишком! — В его голосе чувствуется неловкость. Но Икрам этого не замечает.
— А что, не правда? Мы разве такими были в школе?
Вот пусть домла сам скажет.
Домла поглаживает губы.
— Да, то было другое время,— и как-то странно улыбается.
«Все та же баня и тот же таз,— думает мастер.— Ругают молодежь».
— Правильно, домла,— это голос Икрама.— Мы были другими. И многие из нас вышли в люди.
— Например, в великие бухгалтеры,— смеется Самад.
— Я о себе не говорю. А вот, например, Надир. Стал ученым. Защищает диссертацию.
Все повернулись к Надиру. Он улыбается, но непонятно, доволен он или нет словами Икрама.
«Да, ученый! — думает мастер.— Великое слово, священное слово».
Азиз-домла смущенно улыбается: он любил Надира с детства, считал его своим учеником.
— Ты нас не слушай,— говорит он, кладя руку на колено Надира,— расскажи лучше о себе. Диссертацию закончил?
Надир вытер платочком шею и лицо, приподнял брови и помолчал.
— Закончил,— сказал он наконец.— Уже автореферат разослал. Если бы старик не заболел...— он покосился на окно,— я бы на следующей неделе защитился. Теперь боюсь, что перенесут на осень. Но что же делать, старик плох.
Снова наступило молчание.
«Старик,— подумал мастер.— Старик».
Надир прежде называл его «папа», и новое слово казалось чужим, от него заныло сердце. А может быть, боль расшатала нервы.
Третьего дня, когда обе невестки разом вошли к больному, мастер расстроился и прослезился. Он дотянулся иссохшими руками до спинки кровати и попытался подняться. Но вошел Надир и не дал ему встать, а сам уселся на край кровати.
— Ну как вы, старик? — спросил он.
Мастер услышал это слово, и боль, которая было утихомирилась, всколыхнулась с новой силой. Он повернул голову к побледневшей невестке, поздоровался с ней и упал на подушки.
С того дня мастер слышал слово «старик» постоянно, но никак не мог к нему привыкнуть.
Из тишины снова возник голос Икрама.
— Ничего, мастер молодец. Выздоровеет, еще будет бегать, как конь.
Надир скрестил ноги и кашлянул.
— Конечно,— сказал он,— диссертацию можно было защитить и раньше, ведь вы сами знаете, мне от вас скрывать нечего. У меня семья...— Он обращался больше к Азизу-домла, а тот кивал головой, улыбался.— Раньше и не знал, что так тяжело с семьей... В доме все нужно: и нитки, н иголки, н ложки, и плошки,— засмеялся Надир.— Правда, старик помогал. Несправедливо было бы умолчать об этом. Но семья есть семья, и жить хочется все лучше и лучше. Однако...— Надир смахнул каплю пота с кончика носа и опять улыбнулся.— Да мы и живем лучше, мои заботы не пропали даром, сами увидите, у нас теперь ни в чем нет недостатка. Уют и порядок.
«Уют, порядок,— думает мастер.— Ложки-плошки».
Самад кашлянул:
— Как называется диссертация?
— Тема диссертации,— Надир вытер платочком лоб,— может показаться несколько странной неспециалисту — «Нервная система лягушки». Дело в том, что между нервной системой человека и лягушки есть известное сходство. Вот домла знает.— Надир повернулся к Азизу-домла, и тот быстро закивал головой.
— Конечно, конечно,— сказал он, поглаживая губы.
«Лягушка,— думает мастер,— человек, нервная система». Он вдруг почувствовал, что у него болнт голова от этих разговоров, и, собрав силы, повернулся на бок. Мягкий ветерок коснулся его лица и принес запах цветов. Мастер приподнял голову и посмотрел на яблоню во дворе. Тень была на обычном месте: скоро придет Абдулла- джан. Вот уже месяц, как старший сын заменяет отца на строительстве больницы. И каждый вечер после работы отчитывается перед мастером.
Старый мастер думал об этой стройке так, как если бы она была последней памятью о нем. Он вложил в это здание все свое искусство и поэтому каждый день с нетерпением поджидал Абдулладжана и так жадно слушал его обстоятельный рассказ. И даже боль в эти минуты утихала.
Вольница строилась за счет района и колхоза. Не очень большая, всего восемь комнат. Но в прошлом году руководители района в самый разгар работ надумали строить вместо больницы стадион (тоже придумали!). Одних колхозных средств не хватало, и строительство больницы приостановилось. Если бы мастер не заговорил об этом на отчетно-перевыборном собрании, кто знает, может быть, и в этом году здание не закончили бы. Мастер мечтал сам его построить, а потом уже отправиться вслед за женой, но вышло иначе — он возвел только стены, крышу уже кроют другие, а сам мастер лежит на спине у окна в сад.
Мысли прервали Дети, прибежавшие с улицы. Среди них — два сына Абдулладжана и Фируза — дочка Надира. Мастер как-то по-особому нежно любит эту девочку. Ему нравятся ее глаза — блестящие и черные, как виноградины, такие глаза были у жены в молодости.
До приезда Надира Фируза бегала, как и мальчики Абдулладжана, в стареньком платьишке, а теперь приехала мать, и девочка щеголяет в коротеньком белом платьице, с белыми лентами в косах. Она похожа теперь на стрекозу, прыгающую с ветки на ветку.
«Пусть твой век будет долгим, девочка»,— подумал мастер. Он смотрел на детей и думал о том, что ведь и Надира он любил больше других сыновей, с самого детства баловал. А затем вдруг вспомнил, как еще до войны он ставил двадцати четырехкомнатное здание школы, строили его всем колхозом, и его, мастера, сделали ответственным за это строительство. Помогать приходили и учителя. В полдень Надир приносил отцу узелок с едой. Учился он тогда не то во втором, не то в третьем классе и был очень похож на отца: высокий и худой. Мастер каждый раз радовался его приходу, да и другие любили его, а учителя похваливали. Особенно отличался Азиз-домла: «Учится во втором классе, а умнее иных пятиклассников»,— повторял он, намекая на то, что не у всех такие удачные дети.
Сначала Надир смущался, прятался за спину отца, а мастер смеялся. Потом мальчик привык к этим похвалам и даже словно ждал их. А потом началась война. У всех было свое горе. После войны счастливая звезда засияла над головой Надира. Фотографию талантливого мальчика напечатали в газете — он приветствовал иностранных гостей, говорил с трибуны, и все учителя предсказывали ему большое будущее.
Со временем и мастер стал глядеть на сына по-иному — освободил его от всех домашних дел, и Надир лучше всех окончил школу. А потом уехал в город. Мастер ничего не жалел для сына, да и Абдулладжан постоянно помогал ему.
Надир и в городе учился хорошо, и, должно быть, поэтому его оставили в институте.
Мастер был доволен сыном и не обижался, когда тот подолгу не приезжал и не писал: отец понимал, что сын идет к высокой цели, и когда говорил об этом кто-нибудь, особенно Азиз-домла, сердце отца наполнялось счастьем. Да и сейчас он не обижался на сына. Одно его беспокоило: сын сильно изменился, уж очень непохож на прежнего Надира — высокого, худощавого и красивого юношу.
Внезапно Кабул почувствовал, что еж в желудке перевернулся и вонзился в сердце и сразу во рту и в горле пересохло...
У кровати стоит глиняный кувшин с холодным кислым молоком. Когда начинает вот так гореть внутри, он спасается двумя ложками кислого молока. Но сейчас приходится самому дотягиваться до кувшина — если дети услышат, то опять начнутся расспросы, порядком надоевшие ему.
Собрав все силы, мастер поворачивается на правый бок, стараясь не скрипеть, но Самад все же услышал и вскочил с места. За ним медлительно и грузно поднялся Надир.
— Что случилось, старик?
— Нет, нет, ничего, я только кислого молочка достать.
Он проглотил несколько ложек и, почувствовав облегчение, опустился на подушку.
— До свидания, мастер,— сказал Самад.— Выглядите вы хорошо, и вообще не торопитесь туда — сами знаете, как у вас еще много дел недоделано.
Увидев улыбку Самада, мастер тоже улыбнулся.
«Хороший парень, долгой ему жизни! Как стал председателем, так колхозникам полегчало. Занят с утра до ночи, а каждый день забегает проведать». Мастер и не заметил, как заснул с этими мыслями.
И вдруг сквозь дрему услышал голос Абдулладжана. Хотел было подняться, но Абдулладжан уже входил к нему.
Очень похожий на отца, только еще более худой и высокий, такой высокий, что, несмотря на широкие плечи, кажется тонким и даже хрупким. Коротко подстриженная густая черная бородка и щеголевато подкрученные усы скрадывают продолговатость лица.
— Вы не спите, папа? — голос глухой, но мягкий.
Мастер покачал головой.
Абдулладжан придвинул стул к кровати, нагнулся и тихо спросил:
— Как дела, боль отпустила?
— Не надо о боли, сынок.
Длинными, потрескавшимися пальцами с поломанными ногтями Абдулладжан подкрутил усы, улыбнулся, как мать: губами и глазами. Отец любовался красивым статным Абдулладжаном. Как он молодо выглядит в свои сорок лет! Кабул вспомнил, что и ему в пятьдесят никто не давал больше тридцати пяти.
Абдулладжан начал отчитываться:
— Сегодня, считайте, покрыли крышу. Ни шифера, ни железа не нашли, пришлось толью. С завтрашнего дня штукатурим.
Все это были известные, обычные слова, но мастер слушал внимательно, переспрашивал, радовался, а больше смотрел на него, следя за выражением глаз и улыбкой, так напоминающей улыбку жены.
Уже двадцать пять лет отец и сын работают рядом, но до сегодняшнего дня не замечал мастер, какой хороший и красивый у него сын, как-то не присматривался к нему, не хвалил за работу, за заботу — никогда не хвалил его. От этих мыслей не то что болит сердце, а как-то досадно, хотя открытие радует.
В комнату вошла Гульджахон, старшая невестка, и сразу смутилась, почувствовав на себе внимательный, невеселый взгляд Кабула.
Весь этот месяц мастеру было особенно неловко перед нею. Он стеснялся своих обтянутых кожей костей, боялся испугать и огорчить ее своим видом. Гульджахон остановилась у двери: высокая, тонкая, с большими, как у мужа, руками, загрубевшими от работы. И только худощавое лицо, доброе и какое-то умиротворенное, удивляло неж-ностью черт.
— Сегодня много гостей. Простите, папа, я давно не заходила к вам. Как вы себя чувствуете?
— Спасибо, дочка, занимайся своим делом, трудно тебе.
— Ничего мне не трудно, были бы вы здоровы,— Она посмотрела на мужа, словно искала у него поддержки.
— Поешьте немного супу. Я добавлю туда кислого молока. Только немножко.
Ему совсем не хотелось есть, но не хотелось и обидеть невестку. Вот уже двадать лет живет она в их доме. И за все это время не видел мастер, чтобы Гульджахон не хлопотала. Все эти двадцать лет она работает в поле и дома. Встает на рассвете, ложится за полночь.
А после смерти жены весь дом на ее руках, и о дочке Надира ей тоже приходится заботиться. Однако же никогда не слышал мастер, чтобы невестка жаловалась на судьбу или сердилась. Да, трудно ей. Нужно сказать Абдулладжану, чтобы повез ее куда-нибудь отдохнуть.
Абдулладжан принес суп.
— Папа, может, вызвать доктора из города? — не скрывая тревоги, спросил он.
Мастер покачал головой.
— Иди, отдохни, сегодня мне лучше, только ослаб очень.
Нет, он не обманывал, боли сейчас нет, была только слабость. Потом мастер заснул и увидел сон: будто он строит комнату для себя и для жены, чтобы на старости пожить тихо, строит и торопится. Тут же и жена в голубом платье и таком же голубом платке на голове, с под-мазанными сурьмой глазами.
— Что это вы так торопитесь, отец? — говорила она.— Я думала, что вы еще позаботитесь о детях.
Он засмеялся в ответ:
— До каких же пор о них заботиться, нам ведь тоже хочется пожить...
И проснулся. Солнце еще не взошло, но в комнате уже светло, а с улицы слышался голос пастуха.
Стало трудно дышать. С минуту он прислушивался к мычанию и блеянию стада. Но вот за окном послышались приглушенные голоса.
— Ты не понял меня!
«Надир»,— подумал мастер.
— И немудрено, ведь происходит что-то непонятное. Ты же сам видишь.
«А это Абдулла».
— Вижу, вижу, но сообрази сам: если я сейчас не защищусь, то это проклятье будет висеть надо мною еще семь месяцев.
— Ничего не случится, если отложишь, ты же видишь, в каком состоянии отец.
— Он может и год так пролежать.
— Слушай, ученый, замолчи, пожалуйста.
— Ладно.
Голос Надира изменился, задрожал, как у обиженного ребенка.
Мастер тихо закрыл глаза. Господи, не слышать бы этого голоса, повернуться на другой бок, уснуть...
Но какое там повернуться, пошевелиться и то сил нет, а сердитый голос звучал уже на высоких нотах.
— Неужели вы все не понимаете, что моя жизнь, мое будущее, все зависит от этого. Эта защита нужна не только мне, а всем нам. Я уже не говорю об авторитете, ты этого не поймешь, но ведь и денег этих проклятых будет в несколько раз больше. Это разве безразлично? Или, думаешь, тебе не будет от этого выгоды?
— Спасибо, нам и своего хватает.
— Вот, вот, опять язвишь.
— Хватит! — Абдулладжан приглушенно закашлял.— Но запомни... Тебе же будет стыдно, люди осудят.
— Плевал я на твоих мещан.
Наступила странная тишина.
— Раз так,— сказал Абдулладжан,— делай как знаешь.
Голоса стихли, послышались осторожные шаги. Мастер открыл глаза. Было очень тихо, казалось, что вокруг ни души. «Неужели это Надир? Мой младшенький, любимый, моя гордость?»
Что-то сдавило ему горло. Две слезы скатились по щекам и затерялись в бороде.
«Что с тобой, старик?» — подумал мастер, но слезы все катились и катились. Впервые в жизни он плакал так и впервые понял, что слезы могут облегчить душевную боль!
Когда вошел Абдулладжан, мастер встретил его, как обычно, и попросил позвать Надира.
Абдулладжан удивленно посмотрел на отца, но послушно пошел за братом. На Надире — шелковая пижама, ноги — в домашних туфлях. Лицо, то ли оттого, что он не выспался, то ли оттого, что выпил лишнее вечером, было припухшее, глаза заплыли.
— Садитесь, дети, я хочу поговорить с вами.— И помолчал немного, чтобы успокоиться.— Сегодня мне совсем хорошо,— сказал он,— спал спокойно, болей нет... Ты приехал в самый разгар твоей работы.— Мастер посмотрел на Надира. Длинный, с горбинкой нос сына вдруг заблестел.
— Да нет, дело не в этом... — начал Надир.
— Будь счастлив, сын,— перебил его мастер и закрыл глаза.
Среди молчания послышался надтреснутый голос Надира.
— Ну что вы! Работа подождет, вы в таком состоянии.
Мастер еще плотнее прикрыл глаза и вздохнул:
— Состояние... Ну, какое мое состояние... Я ведь могу так еще пролежать бог знает сколько.
«Что это со стариком,— подумал Надир,— смеется надо мной, что ли?»
Конечно, для них, для всего кишлака, он, Надир, большой ученый. Вот уже четыре года он не знает отдыха. Днем занят диссертацией, вечером — очередной работой: пишет статьи, преподает в вечерней школе. И делает он все это, чтобы «жить, как люди». Правда, старик помогает. Этого Надир не отрицает, несправедливо было бы забывать, но это такая малость для Надира и его семьи. Отцу, да и брату не понять, а теперь, когда дела наладились и он вот-вот должен защититься и начать жить по-человечески, вдруг стряслась эта беда...
Конечно, старик не нарочно заболел. Но... Ладно, пусть говорят что хотят. Только не нужно разрешать себе волноваться. Когда человек сердится, он теряет разум. Надо молча настоять на своем.
Мастер приподнялся на подушке:
— Ну все, сын. Я сказал все,— и перевел взгляд на Абдулладжана.— Попроси жену, чтобы дала мне халат и палку.
Несколько минут мастер лежал не шевелясь, с закрытыми глазами. Он чувствовал, что Надир здесь, что он не знает, уйти ему или остаться, но не было сил пошевелиться, и он молча боролся с волнением.
Поднялся Абдулладжан и за ним Надир.
— Будь здоров, сынок,— сказал мастер.
Через несколько минут послышался шорох. «Наверно, Гульджахон»,— подумал мастер, но шаги были очень легкие. Мастер увидел руки, положившие халат на спинку стула: сжатые золотыми браслетами, круглые и пухлые руки. Мастер закрыл глаза.
Он решил встать. Хватил ли сил? Он должен встать, иначе Надир не решится уехать. У него ведь и правда спешное дело. Пусть едет. Что с того, что у гроба будет одним человеком меньше? Мастер попробовал пошевелить ногой. Чугунная тяжесть — будто отнялись ноги. И все же он встанет, непременно встанет. Напрягая все силы, упираясь локтями в края кровати, сжимая зубы, мастер сел. Передохнул, отбросил простыню и посмотрел на свои ноги. В глазах промелькнула улыбка: он и не знал, что у него такие длинные, неуклюжие и некрасивые ноги. Он начал медленно подниматься, но когда встал на ноги, почувствовал, что еж, уснувший еще вчера вечером, проснулся и заворочался вновь. Мастер замер, и еж успокоился.
Дети удивленно притихли, когда во дворе появился с палкой в руках старый мастер. Двор был тенистый, но мастеру он показался очень светлым. Листья на деревьях были ярко-зеленые, а розы — слишком красные.
Ребята подняли шум, бросили завтрак и подбежали к деду. Фируза обняла его ноги и стала тереться личиком о его колени. Из кухни вышла Гульджахон с двумя чашками. Она засуетилась и не знала, куда поставить чашки.
— Папа, дорогой, постелить вам во дворе? — подбежала она к мастеру.
Подошли и Надир с женой:
— Что случилось, старик, вам же запретили вставать.
— Когда ты едешь? — перебил его мастер.
Надир пожал плечами.
— Не знаю, вы в таком состоянии...
— Опять состояние! Говорю тебе, что я здоров. Собираюсь на строительство, хочу посмотреть, как они там управляются.
— Я уже сговорился с председателем насчет машины, но... скажите, вам действительно лучше? Мои дела ведь можно и отложить.
Надир заикался, краснел. Мастер отвел глаза. «Попросил машину, а сам мнешься»,— подумал он. А вслух сказал:
— Ну, я иду, не беспокойся, ты же видишь, я здоров.— Он вскинул голову, и чугунные ноги стали как будто подвижнее.
Уже высоко поднялось солнце, но было прохладно. Свесившиеся с дувалов переплетенные ветки черешни образовали густой шатер. Вишня уже сорвана и урюк тоже, но кое-где среди пыльных листьев виднелись подсохшие, выклеванные птицами ягоды и засушенный солнцем черный урюк.
Мастер пошел по улице, которая вела к площади, и стал считать дома, построенные его руками. До площади насчитал шестнадцать. Почти все они были крыты камышом — строились в тяжелое время, но все-таки были крепкие и могли простоять хоть сто лет. Сейчас люди с недоверием относятся к камышу, делают крыши из шифера и даже из железа.
Любит мастер свою работу. Еще лет пять тому назад бывали дни, когда он клал в день по пять тысяч кирпичей. Двое дюжих парней не успевали подавать ему. А многие нарочно приходили любоваться его работой.
Из чайханы, спрятавшейся под развесистыми ивами, был слышен смех. Мастера увидели уже издали и высыпали навстречу. Он всей тяжестью опирался на палку. (Господи, сколько раз сидел он здесь, сколько веселых бесед здесь прошло!) И сейчас ему захотелось присесть, поговорить с молодежью, но он боялся, что не сможет подняться. Он только поблагодарил, отвечая на многочисленные вопросы о здоровье, и добавил:
— Я на строительство.
Больница строилась шагах в ста от площади. Сегодня для него этот путь был длиннее и тягостнее, чем путь в Мекку. Все же, увидев высокие стены, мастер постарался ускорить шаги, казаться бодрым.
Проект больницы мастер делал сам. В том проекте, что прислали из города, палаты были расположены с теневой стороны. Живому человеку нужен свет, солнце, да еще болеют-то чаще других старые люди, и им полезнее лекарства теплый ласковый луч.
Правильно сделал, что исправил проект. Здание получилось светлым, ладным, красивым даже. Вдруг он нахмурился: здание готово, а мусор не вывезен. Нужно будет сказать Абдулладжану.
Мастер прошелся по комнатам, а когда вышел, во дворе уже, затаив дыхание, ждали: что-то скажет Кабул?
— Спасибо! — Он почти прошептал это слово. Мастер не умел хвалить, хлопать по плечу, и это его короткое «спасибо» оценили.
Он же смотрел на рабочих и по их лицам понял, что дело его совсем плохо.
— Вызвать машину, папа? — спросил Абдулладжан.
Мастер отрицательно покачал головой.
— Тогда садитесь, отдохните.
— Нет, я пойду потихоньку. Не беспокойтесь, продолжайте работу, я дойду потихоньку,— повторил он.
Подходя к своему двору, он почувствовал, что едва держится на ногах. У ворот стояла «Волга», собрались соседи. Из дому вышел Надир с женой, за ними несла большой узел Гульджахон. Надир увидел отца... и растерялся.
— Ну что, старик, устали?
Его полное красное лицо было все в капельках пота, а в глубоко посаженных глазах таилось беспокойство.
«Нет, не стоит на него сердиться, у него ведь действительно неотложное дело»,— подумал мастер.
— Устал, так отдохну.
Он повернулся к невестке.
— До свидания, будь здорова, дочка.
Нужно было поднять ногу и поставить на ступеньку.
«Господи, не упасть бы! Еще шесть шагов, а там можно лечь. Без посторонней помощи пройти эти шесть шагов. Вот наконец...»
Гульджахон постелила свежие простыни и взбила подушки. Мастер снял халат, поставил палку к стене и с наслаждением, как когда-то в жаркий день бросался в воду, лег в постель. Он понял, что жизнь кончена, что едва ли дотянет до утра. Но эта мысль не вызвала ни страха, ни сожалений.
Было такое чувство, будто он здорово поработал сегодня и, удовлетворенный, заснет крепким сном.
За этими мыслями мастер не заметил, как наступил вечер и вернулся Абдулладжан.
Мастер посмотрел на него, и на душе опять стало хорошо... «Похож на меня, ну просто копия».
— Папа, как здоровье? — спросил Абдулладжан.
Мастер улыбнулся.
- Спасибо, сын. Приведи-ка детей, хочу на них посмотреть.
— Папа...— Но, поглядев в глаза отца, Абдулладжан молча вышел.
Через несколько минут он привел Фирузу и обоих мальчиков. Вошла и Гульджахон. Глаза у нее были мокрые.
С минуту мастер смотрел на внуков, потом сделал знак- глазами: «хватит».
Он отметил, что на дочке Надира красивое платьице, а мальчишки босы и одеты как попало.
— Детей... — сказал мастер вернувшемуся в комнату Абдулладжану,— детей не балуй, ко всем одинаково, понял?
— Да, папа.
— И жену цени. Она у тебя...
Абдулладжан кивнул.
Пришел Азиз-домла, подсел к кровати и наклонился над мастером.
— Ну как дела?— А потом тихо: — Надирджан уехал.— Голос его задрожал.
— Уехал,— сказал мастер тоже тихо. И голос его тоже Дрогнул, а в глазах появились слезы. Потом мастер снова заснул, а когда открыл глаза, на месте Азиза-домлы сидел Самад.
...Старого мастера похоронили рядом с женой, на том месте, которое он сам выбрал.
На похоронах был весь кишлак и люди из соседних кишлаков.
Не было только Надира.

1963
Перевод Н. Владимировой

• Назад
• Вперёд