Ризо Ахмад. Награда (рассказ)

Дяде моему Камбару Ахмедову, вернувшемуся с войны
с наградами, но без ноги, посвящается...

Дядя Камбар называл ту большую войну Великой Оте­чественной, часто вспоминая что-либо из той, прошлой, жизни, тихо утирая непослушную слезу. Среди его рассказов особенно запомнились два: о том, как он уезжал на войну, и о боях под Можайском осенью сорок первого.
Его, восемнадцатилетнего парнишку из села Гиждуван, призвали в июле. Война только началась, и их семья жила еще довольно прилично, ведь отец, седобородый Мухаммад-Али, был сельским чабаном.
Мухаммад-Али пришел поздно, узнав о призыве, пошептался с женой, помолился и пошел резать барана. Он долго выбирал и выбрал, наконец, добрую овцу, килограмм на сорок, зарезал, освежевал и крикнул:
– Они Камбар! – то есть «Мать Камбара!». Из комнат с заплаканными глазами и с иглой с черной ниткой в углу рта вышла Ёкутхон, мать Камбара. Она была тогда совсем молодой, не то что ее муж. Понятное дело, ведь она была на двадцать один год моложе. Они опять о чем-то пошептались, и Мухаммад-Али разделил тушу сначала на две части, а потом одну из половинок – еще на две. Затем позвал Камбара помочь. Оставшаяся половина была разрезана на мелкие кусочки и передана матери. Принимая мясо, она сказала прерывающимся голосом:
– Это тебе в дорогу, сыночек мой, жеребеночек мой, – а потом сразу же набросилась на отца: – Вы что, старый, такие огромные куски нарезали, могли бы и помельче, сыночку моему в горло не пройдут, – и заплакала. Отец только горько улыбнулся. В другой раз он посмеялся бы да ввернул словечко, он любил, когда жена на него покрикивала и ворчала. А тут что скажешь?.. Две четверти тоже были разрезаны-разрублены: одна – на совсем маленькие кусочки, другая, наоборот, на пять больших кусков.
– Углим, сынок, сходи в мечеть, пригласи Абдурахмона-кори к нам на завтра на утро после второй молитвы. Пусть еще четверых аксакалов захватит с собой. На худойи, поедят и помолятся за тебя. Вот это – для них угощенье. Но сначала возьми вот это, – отец показал на большие куски. – Отнесешь по домам и раздашь, – он назвал дома бедных вдов, – и скажи, что ты уходишь на войну, пусть они помолятся за тебя… Ладно, иди…
Ночью Камбар не мог уснуть. Всё думал, как-то там будет да вспоминал одно и то же: как с Санобаркой, соседской девчонкой, сидели недавно на лужайке у реки Зарафшан и впервые не бесились, не бегали с визгом и хохотом, а что-то тихо рассказывали да долго смотрели друг на друга. Его мысли прервал злой шепот мамы, отчетливо доносившийся из спальни родителей:
– Нет, Али, даже и не думайте! Он добрый и нежный, наш сыночек, но очень совестливый, гордый. Только я это знаю. Он не простит себе этого побега. Конечно, сейчас он может поддаться нашему влиянию и уйти с вами в степь чабанить до глубокой осени. Но зимой он всё равно вернется, увидит новый белый платок – и всё, наложит на себя руки. Этим он убьет и вас, и меня! Вы хотите, чтобы его сестры потом в чужие семьи не попали? А мне каково будет, если кто из вдовушек на меня пальцем покажет, а? Нет, я этого не вынесу, в землю себя живьем закопаю, боже мой, сыночек мой!
Отец только пробурчал:
– Да-а, ты, наверное, права, хотин. Нам остается только молиться господу за Камбара…
А на следующий день, вернее, следующей ночью Камбара вместе такими же пятьюдесятью тремя ребятами из села Гиждуван выстроили на перроне Кызыл-тепинского железнодорожного вокзала. Кто-то командовал, кто-то говорил напутственные слова, а в основном, стоял женский рев, в ночной темноте блестели слезы. Мама Камбара тоже рыдала, крепко держа сына за локоть и прижимая к груди, пока Мухаммад-Али не оторвал его и не поставил в строй. Пересчитав всех отправляющихся, отец удовлетворенно отметил, что их число кончается на четыре, а значит, сын вернется. Так и шепнул на ухо: «Значит, ты вернешься, сынок, вернешься и закроешь мне глаза». Камбар почувствовал только остро колющиеся и мокрые щеки отца…
Потом в Караганде их два месяца обучали премудростям пехотного дела: учили рыть окопы, стрелять из винтовок и бросать гранаты, идти в штыковую атаку и резать колючую проволоку. Уставали, конечно, но кормили их хорошо, а на сытый желудок молодому человеку всё же веселей.
Два месяца быстро закончились, и их отправили на фронт. Под Можайском стояла грязная и уже холодная осень. Первые дни показали, что сержант их учебной роты Буйлов был трижды неправ, когда там, в Караганде, кричал в ухо каждому провинившемуся солдату: «Давай, давай, мать твою, трудно в учебе, легко в бою!».

Бои были жаркие, каждый новый день и следующий час не сулили ничего хорошего: дым, гарь и смерть вокруг, пули, взрывы да крики командиров с приказами «вперед – назад», «влево – вправо», «встать – лечь». Камбар с первого дня взял, кажется, верную ноту, приказав себе не размышлять, а только выполнять что велено, как какая-то машина: включили – работает, выключили – не работает. Единственное, что не получалось – это засыпать, как это делал взводный – окопный друг его Игорь Нестерук. В каждую свободную минуту Игорь мог заснуть в любом месте и в любом положении: стоя, лежа или сидя, в окопе, на пригорке, под деревцем среди этой пороховой гари, грязи и множества мертвых тел (потом, после тяжелого боя за высоту четыреста один, они побратаются, уткнувшись грязными и мокрыми от слез щеками друг в друга и пообещав, что не забудут друг друга, обязательно встретятся после войны, а если что – оставшийся в живых найдет родных своего братана, расскажет, что надо, поможет, если что…).
В один из таких дней Камбару было приказано отвести в сторону, в лесок, попавшего в плен немецкого рядового и расстрелять: не до него было, да и фигура несолидная совсем, чтобы тащить его в тыл, в штаб полка. И вот он, девятнадцатилетний мальчишка, грязный, в испачканной донельзя и порванной шинельке, ведет куда-то такого же, как и он, молоденького и грязного, в таких же лохмотьях немца. Камбар поднимает винтовку – винтовка не поднимается, магазин не передергивается. Они садятся на один большой пень спина к спине и выкуривают одну на двоих горькую самокрутку. Камбар чувствует, что не может выполнить приказ, в отчаянии топчет окурок, матерится – по-русски и по-узбекски – и видит, что немец побледнел, вконец растерялся и что-то бормочет, бормочет ему... Камбар не знает, о чем говорит немец, может быть, о маме. Он только зло кричит, обращаясь к своей: «Зачем мне всё это, мама?!» Потом, успокоившись, ведет немца в штаб полка и сдает его там...
Только через пять часов, продравшись через бьющие по лицу ветки и свистящие вокруг пули, преодолев глубокие ямы и высокие холмы, добрался он до своей роты. Никто и не заметил, как он пришел: шла отчаянная окопная стрельба. Только капитан Кузькин в сердцах ударил его по носу грязным и закопченным от пороха кулаком, матерясь и грозя трибуналом: «Вот только закончится эта проклятая возня, где ни вперед, ни назад, самые лучшие погибают ни за что! А ты, сука, где-то гуляешь! Займи пока место старичка этого, Романовского, помощника пулеметчика, вон, не видишь, что ли, под деревом он, отмучился…»

Через месяц, когда их полк отведут на помывку и пополнение аж в саму Москву, куда-то в район Кузнецкого моста, Камбар, чистенький после баньки, в чистенькой шинельке, присядет закурить на пороге этой же баньки в ожидании своего братана Игоря Нестерука и вдруг получит от какой-то старушки, перекрестившей его, что-то теплое – два теплых комочка в рваной газетенке. Развернет – а там теплая картошинка и такая же свеколка. Камбар заплачет и простит, наконец, и маму, и погибшего в тот самый день капитана Кузькина… Только понюхав, положит он картошинку и свеколку в карман шинельки, дожидаясь братка своего Игоря Нестерука и бормоча: «Это мне награда за того немца, это мне награда за того немца…»
Лишь час спустя найдет он у Петровского пассажа Игоря Нестерука, азартно выменивающего (вот проныра!) у какого-то интеллигентного мужичка-старичка четвертную водки на невесть откуда взявшуюся у него пару теплых шерстяных носков. Но выпить водки и закусить старушкиными гостинцами тогда они не успеют. Их срочно построят побатальонно. Выпьют и закусят они потом, после того как полковым строем под «Вставай, страна огромная», под взмахи руки Сталина, смотрящего на них с мавзолея, и под летящими снежинками маршем пройдут по Красной площади. И Камбар поймает себя на мысли, что не плачет – слез нет, они совсем исчезли, остались только злость и холодный расчет. Вот так Камбар и станет мужчиной.

«Звезда Востока», № 3, 2016

____________________

Ризо Ахмад (Исмаил Ахмедов). Родился в Бухаре в 1951 г. Окончил Институт русского языка и литературы (ныне УзГУМЯ). Профессор, доктор педагогических наук. Автор многочисленных научных публикаций.

• Назад
• Вперёд