Владимир Панкратов. Шестое января, вторник (рассказ)

Сквозь утреннюю дремоту послышались чьи-то быстрые шаги. Сон незаметно покидал, но открывать глаза не хотелось. Это отец уже который раз проходит мимо моей кровати, громко сопит, выходит из комнаты, заходит, что-то бормочет, снова выходит… Сначала подумал прикинуться спящим и полежать еще с полчасика. Но решил, что этот нервический марш не закончится, пока не открою глаза. И я их открыл.
– А, ты не спишь уже? Дай ключи, мне идти надо.
– Куда?
– Как куда?! На работу.
Смотрю на отца еще немного, потом поворачиваюсь на спину и перевожу взгляд на окно. За ним все будто покрыто пеплом. Вязкая серая жижа течет по небу, черные, будто обгоревшие, ветки обвязаны запачканными бинтами, на земле лежит окаменевшая лунная пыль. Во сне (а я вижу цветные сны) красок было больше.
Прямо напротив стройный тополь, он не сдается, тянет руки вверх, толкается с соседями. Холодно ему там стоять. Я его жалею, а он наверняка надо мной насмехается, когда наблюдает вот это наше с отцом теат­ральное действие.
– Артем!
Артем – это я. Остаюсь неподвижным, только перевожу глаза.
– Чего?
– Ну дай ключи, говорю! Мне надо идти.
– Куда?
– На работу, куда! Я же говорю…
– На какую работу?
– Мы там с Саньком яму копаем. Уже половину выкопали, надо доделать. Дай ключи.
– Какую яму?!
– Долго объяснять. Ты дашь ключи или нет?
– Нет.
Его старый лоб нахмурился, заморщинился, глаза, и без того большие, выпучились, уткнув в меня темно-голубые зрачки на сером белке.
– Ладно…
Отец ухмыляется и уходит.
Нужные ему ключи лежат под моей подушкой, как молочные зубки маленькой девочки. Не лучшая идея – прятать ключи от квартиры. Да кто спрашивает четырнадцатилетнего пацана.
Домашний арест нашего папочки продолжается уже давно. Схема такая: мать, уходя на работу, запирает нас снаружи, второй ключ остается у меня. Это смешно уже потому, что у отца тоже есть ключи, а когда мать их у него отбирает, откуда-то появляются новые. Думаю, он просто сделал несколько копий бабушкиных. Она уже сто лет как померла. Пряча ключи по всей квартире, отец никогда не оставляет их в собственных вещах, где роется мать. Однажды очередной ключик случайно нашелся в шкафу с щетками для обуви.
Нам, слава Богу, редко удается поиграть в надзирателей. Приходя со школы, я, конечно, уже не обнаруживаю отца дома. Но в выходные или на каникулах, как сегодня, я остаюсь в качестве настоящего дозорного. Хотя, если отцу надо уйти, он делает это рано утром, пока дозорный спит. Если же дозорный не спит, он делает вид, что спит, через закрытые веки чувствует, как отец крадущейся поступью заходит в комнату, смотрит на него, снует туда-сюда по квартире, словно набираясь уверенности перед побегом. Я не просыпаюсь. Зачем? Как я могу его остановить?
Надо бы спросить это у матери, которая назначила меня дозорным. Но об этом я с ней не разговаривал. Как и о том, что все это бессмысленно, что пытаемся посадить в клетку солнечного зайчика.
Медленно, нехотя поднимаюсь с кровати. Прохожу на кухню, наливаю себе чаю. Отец на балконе курит в окно.
Если он не ушел утром, значит мать умудрилась-таки найти и забрать его ключи. Тем хуже для меня. Не просто держать человека в клетке, сидя с ним там же.
Холодок прошелся по спине. Оборачиваюсь: дверь на балконе медленно открывается, ветерок играет с прозрачным тюлем на окнах, тот лениво толстеет, как воздушный шар, потом быстро сдувается, потом снова вздымается над полом, пропуская поток холодного воздуха.
– Закрой окно, дует.
Отец затягивается последний раз, бросает бычок в ржавую банку из-под кофе и направляется ко мне.
– Открой дверь, мне надо идти.
Он так просто не отстанет.
– Что за яму вы там копаете?
– Обыкновенную яму. В гараже.
– В автосервисе?
– Нет… У частников. Открой дверь. Хорош мне свои дурацкие вопросы задавать.
Не отвечая, встаю и иду обратно в комнату. Лучше там отсидеться.

Заточению отца предшествовала длительная слежка.
Однажды на домашний телефон позвонил его знакомый по работе (это когда он еще работал) и спросил, где отец. «На работе», – сказал я растерянно, не поинтересовавшись, с кем говорю. «Нет его здесь. Это Паша, с его работы. Он там что, спит до сих пор?» Я немного помолчал. «Скажи ему, чтобы после обеда пришел. Заедет клиент, которому он машину чинил на прошлой неделе. Давай».
Я тогда не сказал матери, что отец, оказывается, иногда не ходит на работу. А через несколько дней, в воскресенье (автосервис работал без выходных), неведомый Паша вновь позвонил, попав теперь уже на мать, вновь спросил, где отец, вновь не поверил, что он не дома, вновь посоветовал привести его в чувство и послать в гараж. Мать, обычно по любому поводу вспыхивающая как солома, выслушала все это, не моргнув глазом. Она отправилась в гараж и там со спокойным выражением лица узнала, что с работы отец всегда уходит «с какими-то непонятными типами», а в последнее время иногда и не приходит вовсе. Когда отец, наконец, явился домой, она взорвалась.
Он пришел поздно, за полночь, сильно поддатый. Впрочем, это было уже не в первый раз.
Тогда я впервые по поручению матери почувствовал себя следаком. Каждый день после школы я ходил к отцу на работу, это было не очень далеко, минут 20 пешком, чтобы проверить, там ли он вообще. Глупее ничего нельзя было придумать. Я звал отца на обед, но он всегда отказывался. Мы оба понимали, зачем я шастаю в его автосервис, который был совсем мне не по пути.
Но скоро мои рейды прекратились.
Как-то, придя в отцовский бокс, я его там не обнаружил. «Только что пошел домой на обед», – сказал тот самый Паша. Это был низенький, пузатый человек с рыжей щетиной на красных щеках, с короткими, торчащими в разные стороны руками. Худой, скрюченный отец по сравнению с ним выглядел престарелым мальчиком.
Я поспешил, думая догнать отца, но вдруг понял, что догонять некого.
Дома его тоже не было. После этого Паша перестал нам звонить. Видимо, понял, что бесполезно.
Я не уведомил мать, что добровольно сложил с себя полномочия сыщика, и стал, получается, невольным сообщником отца.

В комнату заходит отец.
– Артем. Ну, хватит комедию ломать. Дай ключи, я пойду. Неудобно перед людьми. Санек меня ждет. Мы договорились, что сегодня докопаем.
Пытаюсь сохранить невозмутимое выражение лица.
– Нет.
Отец сокрушенно качает головой, будто лишается многомиллионного состояния, топчется на месте, как бы думая, что предпринять, наконец нерешительно подходит к окну и начинает говорить, глядя в стекло.
– Там чуть-чуть осталось. В глубину докопать и подравнять, чтоб цивильно было. Это не двойной гараж, как у Кривого. Яма одна. Я мог один раскопать, но долго бы мудохался. Поэтому Санька́ позвал. Мы вчера договорились, что в 9 встретимся. Он уже давно ждет. Некрасиво же.
Не смотрю на отца и ничего не говорю. Я и не знаю, что говорить.
– Не крути мозги, дай ключи. Еле работу нашел, а ты меня не выпускаешь. Сейчас работы нет нигде, а Юрка предложил у него в гараже яму раскопать. Отказываться что ли? Нормальная работа, за полтора дня можно легко сделать.
Он запинается на последнем слове и делает паузу. После которой говорит немного быстрее и громче:
– Выпусти, я хотя бы Саньку ключ от гаража отдам. Мы вчера не докончили, я ключ с собой унес. А теперь он там стоит. Ни домой пойти не может, ни в гараж зайти. Открой дверь, что ты за человек!
Мое единственное оружие – молчание. Вот только пользоваться им я не очень умею. Я, знаете ли, человек вспыльчивый, из-за пустяков начинаю нервничать.
– Мне и лопату надо у Юрки забрать. Мы же своими лопатами копали. И там оставили, думали, сегодня докопаем. Юрка после обеда придет, мы лопаты заберем и ключи отдадим. Ты меня слышишь, нет?
Зачем мать забрала у него ключи... Это ведь ничего не решает. Сколько же это выслушивать.
– Мы быстро все сделаем, и я сразу приду, можешь не волноваться. Надо же работу до конца довести. Юрка еще не заплатил нам просто. Сказал, заплатит, когда сделаем. Сегодня должен заплатить. Открой дверь, у меня нет времени с тобой языком чесать. Выкабениваешься тут.
Стараясь его не слушать, смотрю на кусок обоев, который уже давно отклеился и обнажил серую стену. Будто вся комната смеется и показывает мне язык.
Отец устает говорить, отходит от окна, шагает по комнате из угла в угол. В какой-то момент останавливается, смотрит пристально на меня.
– Артем! Я ж не буду у тебя ключи искать. Открой дверь. Я быстро вернусь, серьезно говорю. Мне некогда с тобой тут разговаривать.
Он некоторое время стоит неподвижно, затем, так и не дождавшись какой-либо реакции, опускает руки и уходит.
У меня пробегает мысль, что я сижу в своей комнате, как в осажденной крепости.

Отец всегда говорил, что «идет на работу», даже когда его выгнали с последней.
Сначала его сократили на авиазаводе, за полгода до того, как сам завод стал большим складом металла. Они с матерью начали работать там сразу после института и, не успев проработать и трех лет, вместе получили пинка: самолеты в государстве стали незаметным фоном более важных проблем. Не то, что была разрушена их мечта, но они как-то совсем растерялись и не понимали, чем теперь заниматься. Ответа на этот вопрос они не нашли до сих пор.
Потом его выгнали из автосервиса. Правда, долго терпели. Терпели, когда отец повадился с самого утра приходить на работу пьяненьким, терпели, когда он залил весь гараж собственной кровью, придя в бокс поздно вечером и успев уже где-то «подкрепиться», упал в смотровую яму. Охранник, наверное, обмочился со страху, когда к нему в коморку заглянула окровавленная, будто разбитая надвое голова и попросила «кому-нибудь позвонить». Нам только часа через полтора сообщили об этом из больницы. В результате у отца остался шрам на пол-лица.
Месяц он не работал, сидел дома с забинтованным лицом. Паша, как и мать, надеялся, что отец одумается, и терпел.
Но они ошибались.
Постепенно отец нашел новую «работу» и стал появляться в боксе все реже. С новыми друзьями, которые тоже отправились в свободное плавание по бескрайним просторам случайных заработков: они клеили обои в чьих-то квартирах, чинили смесители в школах, меняли полы в домах культуры, помогали заделывать крыши в детских садах. Шайка выброшенных на улицу мужчин на первых порах даже умудрялась неплохо зарабатывать.
Откуда брались эти деньги, мы узнали, конечно, только после звонка Паши. Он сказал в трубку, чтобы я пришел забрать отцовские вещи.
– Это его штаны сменные. Это майки. Это ключ, он приносил из дома. Нарды тоже его.
Он всучивал все это мне в руки. Я стоял как истукан, ничего не понимая.
– Уже месяц как его нет, ходит где-то. Раньше хоть заявлялся к обеду, а сейчас совсем пропал. Скажи ему, чтобы больше не приходил. Календарь, я думаю, ему не понадобится. Чашка его. И вот, деньги. Заначка у него тут была. Да он, видимо, сам про нее забыл, – он передал мне пачку мелких денег. – Смотри, ему не давай! Матери передай.
Он внимательно посмотрел на меня, я отвел глаза.
– Ты его видишь хоть?
– Вижу.
– Домой приходит?
– Приходит.
– Ну и, слава Богу. Ладно, давай.
С этим скарбом я поплелся домой, не зная, как все это объяснить матери. Она, впрочем, сделала вид, что не удивлена и пообещала «устроить ему сегодня», каждый вечер, когда он приходил домой, еле стоя на ногах, она не уставала «устраивать» ему.

Минут через десять вновь появился отец.
– Ну что, ты еще долго будешь придуряться? Выпусти меня, я схожу и быст­ро приду.
– Ты же не придешь.
Зря я заговорил.
– Не выдумывай, я приду сейчас. Открой дверь.
– Не открою.
Смотрю в окно. Отец начинает сопеть.
– Артем, я приду сейчас, обещаю. Нам немного доделать осталось. Человек ждет, мы уже полчаса назад должны были встретиться…
– Да пусть он там хоть весь день ждет.
Говорю уже что-то не то. Но слушать его бредни просто невозможно.
– Как весь день? Иди сам постой весь день на морозе, я на тебя посмотрю. Ты думаешь легко на холоде работать? Замерзшую землю копать…
– А кто вас просит ее копать?
– Кто просит? А ты, когда чай с хлебом и маслом ешь, не думаешь, откуда они берутся? Ты бы тут сидел и палец сосал, если б я эти ямы не копал.
– Неправда. Домой ты ничего не приносишь.
Отец тяжело вздыхает, будто только что мешки таскал.
Раз уж я заговорил, пробую его заговорить.
– Пересиди сегодня дома. Один день. Ничего с твоей ямой не случится. Потом докопаете.
– Как потом?! Юрка придет сегодня к обеду, он должен заплатить!
– Потом заплатит, когда докопаете. Ничего страшного, один день погоду не сделает.
– Ну ты даешь. Открой дверь!
– Нет.
– Да что такое! Ты зачем мне на нервы действуешь? Издеваешься что ли? Ты мне что ли работу будешь искать?
– Отвали! – выкрикнул я, не выдержав.
Отец замолчал, уставился на меня. Я, не моргая, смотрю на него.
– А, ты вон как, да?.. Ну ладно, ладно…
Он медленно поворачивается и вразвалочку уходит.
Я не боюсь его. Он смелый только когда примет. Да и то, быстро засыпает. Но вот так разговаривать тоже неудобно. Это все-таки мой отец.

Почему он не может уйти через окно, чего он пристал ко мне. Я сделаю вид, что не заметил. Он уже как-то исполнял такое на радость соседям.
Отец вылез из нашего окна на втором этаже и встретился со мной на первом, где я гостил у одноклассника. Не знаю зачем, я побежал домой, то есть наверх. Прошел коридор, гостиную, мимо матери, сидящей на диване и ничего не подозревающей, вышел на балкон, посмотрел из окна вниз и увидел отца, лежащего на земле. Видимо, упал только что с соседской решетки. Он медленно встал, посмотрел на меня и, хромая, пошел в неизвестном направлении. Люди во дворе остолбенело смотрели на отца, пока он не исчез из виду.
Мать приказала беглеца догнать, я вышел из дома, но побрел в другую сторону. Сначала он на глазах у десятков зрителей сбежал из дома через окно, а теперь я под их пристальным вниманием потащу хромого обратно. Смех, да и только.
Это было года полтора назад, с тех пор он такого больше не повторял. Больно упал, наверное. А может, просто на трезвую голову его не тянуло на подвиги. Ведь по решетке он лез, будучи под градусом.

Слышу голос комментатора. Отец телевизор включил. Вряд ли он сдался, просто решил сделать паузу. Мне сейчас лучше подумать, что делать дальше. В том смысле, что я так долго не продержусь. Отцу-то все равно, он может изводить сколько влезет. А я спокойно слушать его речи не могу.
Сидеть вот так в комнате целый день? Может вообще уйти из дома. Нет, он не даст мне уйти одному. Придется пробыть с ним до вечера, до прихода матери.
Может, все-таки выпустить его? Ко всем чертям! Зачем мне с ним собачиться. Кому вообще было угодно там, на небе, чтобы я не выпускал собственного отца из дома?
Но тогда получается, что я зря так героически держал оборону. И мать зря каждый раз ждет до ночи и выслушивает его несвязные речи.
Прохожу мимо него, на кухню, начинаю снова что-то есть. Не спускаю с него глаз. Он будто не обращает на меня внимания, смотрит телевизор, переключает каналы.
Но что-то в его движениях не так.
Какая-то чуть заметная вязкость. Чуть медленнее, чем следовало бы, он нажимает на кнопку. Чуть сильнее, чем обычно, он давит на нее. Чуть дольше, чем надо, он держит палец на пульте. Чуть рассеяннее, чем несколько минут назад, он смотрит вперед. Самую чуточку.
Подхожу ближе, сажусь на диван. Смотрю на него. Он поворачивается ко мне. Его глаза, до этого, как матовое стекло, сейчас будто смочили маслом. На них теперь тончайшая глянцевая пленка, которая замутняет взгляд и делает его самую малость потерянным.
Отец пьян.
Совсем немного. Выпил одну стопку, не больше. Но я это почую, даже если на параде его встречу.
Черт, как это возможно? Я только что с ним разговаривал. Он никуда не выходил.
Заначка. Где-то дома.
– Ну, ты решился? – это он меня спрашивает.
– Ты что, выпил?
Отец вздыхает, видя, что я еще не наговорился.
– Да. И что?
– Зачем?
Откуда я беру такие глупые вопросы. Отец поднимает глаза и улыбается.
– Знаешь… Сложно ответить. Ты не поймешь.
Сижу с открытым ртом, вперив в него непонимающий взгляд. Облысевшая голова, как перезревшее яблоко, покрыта бурыми пятнами, сморщенная кожа на лбу кажется прозрачной, вот-вот порвется, кости черепа выпирают пугающе острыми углами, гладкий, бледный шрам начинает свой путь на середине лба и растягивается по всему носу, мешки под глазами, когда-то полные гадкими отложениями, сдулись, как раздавленный клещ, на скулах россыпь из черных точек, морщины изрезали лицо вокруг глаз и рта, как самосвал мягкую глину, застывшую потом на солнце. Полные губы, не потерявшие формы, теперь кажутся инородными на безжизненном поле, как два слизня, спасающиеся бегством от огня. Этому человеку тридцать два.
Отправляюсь на кухню, открываю шкафчик с посудой, отодвигаю тарелки, заглядываю за мусорное ведро, на антресоли. Может, в гостиной, в книжном шкафу, внизу.
Господи, неужели я смогу найти его клад?!. Отец ходит за мной по пятам и медленно читает мантру.
– Артем, ну в самом деле. Я сейчас вернусь. У меня еще тут дела есть. Мама попросила швейную машинку посмотреть. У нее там как всегда что-то не работает. Поэтому я быстро приду.
Получается, что я проиграл. Какой теперь смысл держать его взаперти.
Нет, в таком состоянии его нельзя выпускать.
Но что мне делать?
– Мы бы уже давно все сделали. Раньше начнем, раньше закончим. И лопата там наша все равно. Забрать надо. И Санькина лопата тоже там. Он сам не заберет, ключи же у меня.
Так и не придумав, что предпринять, я снова ухожу в комнату и на этот раз машинально закрываю дверь на щеколду.

Вечером того дня, когда я принес последние отцовские вещи из гаража, матери не удалось с ним поговорить. Наутро, протрезвев, он рассказал, чем занимается. Говорил, что на ремонтах зарабатывает больше. Единственным его доводом было то, что он действительно приносил домой деньги, почти такие же, как из автосервиса. Но это при том, что половина заработанного все чаще оставалась в пивнушках.
На следующий день я не пошел в школу, потому что должен был проследить, куда пойдет отец. Так решила мать.
Помню тот день во всех деталях. Иду за отцом, почти не прячась. Он не оборачивается. Минут через десять он встречается с каким-то человеком, они идут вместе, разговаривают, смеются. Мы уже прошли два квартала, наконец, отец со своим спутником останавливаются у какой-то школы. Здесь их ждут еще двое, здороваются, входят внутрь. Я подхожу к воротам школьного двора. Отсюда видно, как отец с друзьями заходят в спортивный зал, полностью остекленное помещение, стоящее отдельно от школы. Четыре фигуры, среди которых я легко узнаю отца по глупой кепке с козырьком, встречаются с пятой – наверное, директрисой. Она что-то показывает на стенах, разводит руками.
Не хотелось бы здесь встретиться с кем-то из одноклассников... Оглядываюсь: район незнакомый. Наблюдаю из-за деревьев.
Скоро устаю, начинает болеть голова. Делаю несколько шагов вправо, влево и обратно, смотрю в сторону спортзала. Фигурки двигаются, будто в замедленной съемке, время тоже движется медленнее некуда.
Через какое-то время захотелось есть, но я боялся отойти от ворот далеко и надолго. Боялся, что именно в этот момент они уйдут. Может, они вообще давно заметили меня и теперь готовы улизнуть. Смотрю: снова появляется пятая фигура, но уже другая. Принесли обед. Я долго колеблюсь, но когда все четверо усаживаются за едой, устремляюсь к ближайшему магазину.
Я прождал отца до вечера. На обратном пути все повторилось, как в обратной перемотке. Двое сразу пошли в другую сторону. Третий попрощался с отцом там же, где они встретились утром. Отец, не спеша, вопреки всем моим страхам, никуда не сворачивая и больше никого не встретив, пришел домой. А я за ним, секунд через десять.
Уставший и голодный, я вернулся домой победителем, да еще и привел под конвоем пленного.
Но уже на следующий день пленный дома не ночевал, а явился лишь через два дня с многочисленными ссадинами и отеком под глазом, неделю лечился, затем на столько же пропал. Вернулся с большой пачкой денег, мокрых и рваных. Вновь дня три просидел дома. Потом к нам домой пришли друзья, которые его потеряли. Одного из них я узнал, он был тогда в школе. Увели его на какую-то стройку. Около двух недель он ходил туда, затем ушел в запой. Потом к нам домой пришли совершенно другие люди, и он ушел с ними «чинить трубы». Потом принес домой большой ящик с тонкой фанерой и стал из нее делать доски для игры в нарды. Сделав доску, уносил ее куда-то, приходил с пустыми руками и карманами, но навеселе. Мать в исступлении выб­росила фанеру, но он через неделю принес другую. Потом она сама решила загрузить его работой. Все, что угодно, только не уходить из дома: переделать антресоли на балконе, перебрать старую обувь и выкинуть ненужную, починить телевизор, прошкурить и заново пролакировать старые стулья. Он все это делал, но постоянно норовил куда-то выйти на пять минут, с кем-то поговорить, где-то забрать забытое, кому-то отдать одолженное. Потом в дверь позвонили какие-то мальчики в школьной форме и сказали, что наш папа лежит на дороге. Он мирно спал не на дороге, а на тротуаре у дороги.
Когда мать объявила, что собирается закодировать отца, он снова пропал на неделю, но на сей раз обошлось без травм. До кодировки дело все-таки дошло, но отца хватило только на полгода. Затем снова появилась фанера, продырявленные кастрюли, порванная обувь, неиграющие магнитофоны. Отец чинил все и снова куда-то уносил. Мне он говорил, что делает это для друзей. Бесплатно. После чего обязательно приходил подшофе. Каждое утро сервиз в старой стенке трясся, когда мать пыталась выяснить у отца, где он вчера был, что это за куча барахла у нас дома, что вообще с ним происходит. Я лежал в комнате и делал вид, что сплю. Она до изнеможения кричала, но ответов никогда не слышала.
Понадобился год, чтобы отцовский поезд растерял все свои вагоны, окончательно сошел с рельсов и порос мхом в глухом лесу.
Всего год или целый год.

– Артем, ты что, закрылся что ли? И долго ты там будешь сидеть? – отец дергает дверь за ручку и наигранно посмеивается.
Если начнем разговаривать через закрытую дверь, посмеяться действительно будет над чем. Я как будто от маньяка прячусь. Открываю дверь и жду от отца следующих действий.
– Я одного не пойму: что я вам сделал? Я же вас не трогаю.
Это мы уже проходили. Похоже, он уже пропустил вторую.
– Или ты просто удовольствие получаешь, когда тебя умоляют?
– Что ты несешь…
– А ты понимаешь, что подставляешь меня? Я человеку пообещал, что сделаю. Он сейчас придет, а нас нет.
Опять по кругу.
– Я там корячился, корячился, а ты теперь дурку включаешь.
– Сделай что-нибудь по дому. Почини маме швейную машинку.
– Машинку можно и потом сделать, а заказ надо сейчас сдать.
– Так говоришь, будто у тебя там целый объект.
– А ты попробуй яму выкопать человеку по плечи глубиной, я на тебя посмотрю. Идем со мной, попробуешь как раз.
– Отстань.
– Не хочешь. Ну я не сомневался. В земле копаться никто не хочет.
Это все равно что беседовать со стеной.
– Слушай, я не дам тебе ключи. Делай, что хочешь.
В его глазах глубокое разочарование.
– Такая лажа. Собственный сын не выпускает из дома.
– Лажа – это когда ты около подъезда дрыхнешь.
– А ты смотришь и не можешь поднять.
– Я поднимаю. У всех на глазах.
– Тебе стыдно. Ну, открой дверь, и я больше не приду.
– Ты это уже много раз говорил.
– Да потому что вы у меня уже вот здесь сидите, – отец вдруг прикрикнул и схватил себя за горло.
Я такого не ожидал.
– Ты все равно не поймешь. Я это как-нибудь потом объясню. Когда повзрослеешь. Тебе мать что-то наговорила, а ты уши развесил. Я все понимаю, маму надо слушать. Только вы уже слишком загнули. Открой дверь!
– Нет.
– Твою мать!
Закрывает глаза, делает глубокий вдох. Долго смотрит на меня. Всё. Уходит.
Тут я вспоминаю то, что должно было сразу всплыть в памяти. Вчерашний день, когда отец пришел домой поздно вечером в бессознательном состоянии, в одубевшей от холода спортивной кофте, с головы до ног в замерзшей земле. Мы удивились, где он зимой в земле извалялся. Яму, оказывается, раскапывали.
Что-то подобное уже было однажды. Вымазанный с головы до ног в мокрой земле отец лежал на диване в гостиной. От дивана до входной двери вели нестройные грязные следы. Дверь тоже была облеплена грязью и открыта настежь.
Придя со школы, я встал перед ней как ошарашенный. Оглянулся (не знаю, что я надеялся увидеть вокруг), подошел к двери и услышал отцовский храп. Переступил через порог, увидел комья грязи, отставшие от чьих-то башмаков. Последовал по следам и добрел до лежащего на спине отца, с закинутыми вверх руками и открытым ртом.
Так я простоял с минуту, ловя его вдохи и выдохи.
Через мгновение из кухни вышли два человека. Тоже мокрые и грязные.
– О! Здоро́во. Принимай товар, – сказал один из них, показав рукой на отца. – В канаве нашли. Пока несли, так ни разу и не проснулся.
Я разглядывал их лица, пытаясь вспомнить, не приходил ли кто из них сюда раньше.
– А откуда вы узнали…
– Мы знакомые. В гараже когда-то работали. Правда, давно уже не виделись.
Второй человек, не обращая на меня внимания, прошел в прихожую. Когда я оглянулся в его сторону, он уже выходил из квартиры. Первый крикнул:
– Антоныч, погодь. Куда умотал?
И снова мне:
– Ладно, мы пошли. Ты тут справишься? – посмотрел на отца. – Да, не трогай его лучше сейчас. Сними одежду, и пусть лежит.
Он хлопнул меня по плечу и тоже направился к выходу.
– Извини, наследили. Дождь с утра проливной был.
После этого мать в первый раз забрала у отца ключи от дома. Но это мало что изменило. Она так же громко кричала. Отец так же легко нас обманывал. Я так же дрейфовал меж сторон этого противостояния, не принимая ни одну из них.
Смотрю на часы: половина десятого. День еще не начался, а он уже успел мне все мозги высушить. Надо успокоиться, чем-то себя занять. Отвлечься от этой ерунды с ямой.
Решаю перебрать комодик со всякой мелочью, которая копится за время учебы. Небольшой ящик с тремя отделами сделал еще дед, который не успел меня увидеть. Тут действительно много хлама. Надо навести порядок, от лишнего избавиться.
Исписанные блокноты, стикеры, фонарик. Включаю – не горит, батарейки нет. Цветные карандаши разной длины, клей. Уже засох. Какие-то брелоки, ластики, скрепки. Кости для игры в нарды. Велосипедный фонарь. Если бы у меня еще велосипед был. Удостоверение… Боже, что я нашел. В третьем или втором классе, совсем детьми, мы делали свою газету. Я туда писал статьи. Самодельное удостоверение прессы, надо сохранить это. Вообще, я писателем хочу стать. Только никому этого не говорю.
Наушники, ручки, визитка. Тихонов… Вспомнил, это стоматолог. Шарики для пинг-понга, ракетка. Отец гордился этой чехословацкой ракеткой. Массивная ручка, гладкая красная поверхность.
Беру шарик. Набиваю о стенку.
Отец рассказывал, что когда-то у нас во дворе стоял теннисный стол. Вбитый в землю. Днем он пустовал, потому что солнце пекло. А вечером к нему протягивали лампочку и играли до полуночи под неугомонным роем мошкары. Здесь слушали записи Высоцкого или Led Zeppelin на ленточном магнитофоне, похожем на алюминиевый чемодан. Сами учились что-то наигрывать на гитаре. Она была одна на весь двор, черная, вся в царапинах. Соседские бабки всегда чем-то угрожали негодной шпане. Здесь отец долгое время сидел рядышком со Светкой, его первой любовью. Она уехала потом навсегда. Здесь он многих обыгрывал в теннис, при этом почти не двигаясь. Вот этой ракеткой.
Лет в семь он и меня научил играть. Но того стола во дворе с дырявой фанерой вместо сетки уже не было. Поэтому нашим игровым полем стал лакированный стол в гостиной, раздвигающийся посередине и чудесным образом удлиняющийся благодаря спрятанной дополнительной столешнице. Вместо сетки шалашиком расставляли книги, вытащенные из серванта. Зажигали люстру, чего обычно никогда не делали, обходясь бра. Ставили на края спичечные коробки.
Мать такие вечера проводила в спальне. Смотреть телевизор тогда было невозможно: мы играли громко, да и махали руками так, что за нами ничего не увидишь. Я следил за тем, как отец закручивает шарик, и пытался повторить, любил метить в углы, мне нравилось, когда шар совершал затяжную дугу и в конце все-таки ударялся о поверхность, делаясь почти не отбивае­мым. Отец же, будто издевался, метился в коробок и часто попадал, объяв­ляя при этом мое поражение. Со временем я научился крутить шары, но для этого приходилось дальше отходить от стола. Тогда отец перекидывал их на мою сторону у самой сетки так, что просто приходилось бежать к столу, чтобы их отбить.
Мы играли на счет, иначе было неинтересно. Длинную партию, до двадцати одного, потому что в игре до одиннадцати я всегда проигрывал.
Через какое-то время отец дал мне свою ракетку. С непривычки я долго направлял шар мимо стола. Потом понял преимущество тяжелой ручки, с которой мне было легче ощущать угол наклона ракетки при ударе, и снова стал играть чисто.
Когда мы с друзьями ходили в теннисные клубы, эта ракетка выделяла меня среди остальных. Все удивлялись, как можно играть этим «кирпичом».
Это до сих пор, пожалуй, единственное, чему меня научил отец.
Но мне вообще-то и не нужно было, чтобы он меня чему-то учил. Все эти россказни о том, что отец должен научить сына обращаться с розеткой или смесителем, придумали взрослые, чтобы было больше поводов поворчать. Все должно быть подчинено правилам. Сына стоит приобщить к спорту, и желательно какому-нибудь нормальному, типа поднятия тяжестей. Нормальная девочка должна научиться готовить.
Когда в детском саду попросили принести доски для лепки, мы с отцом долго выжигали на прошкуренной фанере медведя, покрывали его лаком. Из другой фанерки выпиливали меч для дворовых состязаний. Делали свое лото из картона. Выводили каллиграфическими буквами заголовки в школьной стенгазете. Варили из металлолома пугающе большую юлу. Прибивали петельки к доске для нард. Вырезали из брусочков какие-то футуристические шахматные фигуры. Мы с отцом провели много времени вместе, но я ничему не научился. Мне и так было интересно.
Я многое помню. Но не могу поймать тот момент, когда тридцатилетний папа начал превращаться в высыхающего шестидесятилетнего старика.
Кто-нибудь помнит, как это произошло?

В дверь позвонили. Совсем не вовремя.
Выхожу из своего подполья. Смотрю в глазок. Какой-то мужчина.
– Кто там?
– Сантехник.
Какой еще сантехник...
– Мы не вызывали.
Вижу – снизу поднимается сосед, отец моего одноклассника.
– Артем, открой, нам надо в шахту залезть. Вентили меняем на трубах.
Я и забыл уже про эти вентили. Сантехника потом все равно не дождешься, придется впустить. Смотрю на отца: сидит перед телевизором. Когда снова выхожу в прихожую с ключом, он уже обувается.
– Куда ты собрался?! – произношу это полушепотом, чтобы стоящие за стенкой сосед с сантехником не стали свидетелями этой тарабарщины.
– Артем, впусти его. Я пока схожу на работу. Пока они тут разберутся, я уже приду.
Отец тоже шепчет. Дай бог мне терпения.
– Ты уже и так не трезвый. Вы там друг друга закопаете.
– Ты совсем что ли? Никто никого не закопает. Думай, что говоришь.
Зачем я вообще подбираю слова и с ним разговариваю.
– Я тебя не пущу.
Отец снова вздыхает и делает небольшую паузу.
– Артем, я могу отобрать у тебя ключи. Просто отобрать. Я пока еще сильнее. Но не хочу. Я знаю, маме ты все равно ничего не скажешь. Но я хочу общаться по-человечески. Я тебя уважаю как взрослого. И ты должен меня уважать. Или что, будем драться?
Его речь стала еще более развязной.
– Нет.
– Вот именно. Потому что ты проиграешь. И будешь на меня потом обижаться. А мне это не нужно. Мне хватает твоей матери.
– Но ты же делаешь ей плохо.
– А она делает плохо мне. Но ее за это никто не держит взаперти.
– Она о тебе думает.
– Да! А она хоть раз спросила, почему я ушел с работы? Она пыталась узнать, почему я ухожу из дома? Без криков, просто поговорить. Нет. Ей все равно.
Больше не могу смотреть отцу в глаза, в горле ком. Не дослушав, отхожу к двери и громко говорю тем, кто стоит на лестничной клетке:
– Я не смогу вам открыть. Мама закрыла двери и случайно забрала мои ключи.
Секундная тишина.
– А… У отца нет ключей что ли? Он дома вообще?
– Дома. Но у него нет ключей. У нас только два комплекта.
Еще пара секунд.
– Ну вы даете. Сейчас всем менять будем. А вы останетесь. Когда мать приходит?
– Обычно к шести.
– Я зайду вечером, поговорю с ней. Надо эти вентили быстро поменять. Ладно, пошли дальше тогда.
Это он говорит уже сантехнику, и они уходят наверх.
Я еще стою некоторое время у двери, потом поворачиваюсь к отцу, который улыбается и качает головой:
– Ну, ты и придурок!
Он медленно снимает обувь, направляется в гостиную, садится в кресло, то, что рядышком с телевизором, включает его и застывает, глядя на передвигающихся по зеленому полю футболистов.
Я никуда его сегодня не пущу. Хоть это и ничего не изменит.
В комнате темно, словно на дворе не утро, а вечер. Будто это не моя комната, а темница для осужденных. Кто здесь взаперти, отец или я?
Отодвигаю занавески, оголяя немытые окна. Это мало помогает: за стек­лами безжизненный ландшафт, как на какой-то планете, где нет ни дня ни ночи. Земля и небо одного цвета.
Пошел снег. Совсем не так, как в мультиках, где снежинки порхают, словно ласточки на воздушной качельке. Редкие белые мошки, словно птички подстреленные, словно бестелесные, не имеющие веса, безжизненные тела, одни оболочки, еле-еле падают, будто пробираясь не через воздух, через какую-то более густую субстанцию. Не падают, а опадают.
Это происходит так медленно, что снежинки будто не долетают до земли. На черном мокром асфальте они быстро тают, их не видно на грязном снегу. Они не достигают поверхности. Тысячи крошек так долго опускаются, что в какой-то момент начинает казаться, будто они поднимаются. Свободное падение с нулевым ускорением, обманув зрение, перестает быть падением.
Снежинки возвращаются наверх, не желая оставаться там, где их не принимают. Где их ждет смерть. Пока падают одни, другие летят туда, откуда прилетели.
Толстое одеяло ртутных туч бродит здесь в собственном соку, меняя цвет с белого на серый и обратно. Тягучая пелена, не пропускающая солнца, набухла так, что вот-вот обрушится с небосклона. Свисая тяжелым шатром, она освобождается от тянущего ее книзу снега, не пропуская вернувшиеся пушистые льдинки.
Они снова летят вниз, потом снова вверх, навсегда оставаясь заложниками пространства между величавым небом и мрачной землей.
Две черно-белые сороки вертят своими грозными клювами. Их перья сливаются с мрачным пейзажем, и только качающаяся ветка выдает крикливых птиц. Изучив местность с одной позиции, они на одном взмахе крыльев долетают до другого дерева и снова принимаются рассматривать снег смолистыми глазами. Эти две ведьмочки – единственное, что нарушает покой мертвого города.

«Звезда Востока», № 1, 2016

________________

Владимир Панкратов. Родился в Ташкенте в 1990 г. Окончил ТашГУ (ныне НУУз). Работал книжным обозревателем, журналистом в различных ташкентских журналах. Живет в Москве, занимается библиотечным делом. В «Звезде Востока» публикуется впервые.

• Назад
• Вперёд