Александр Свистунов. Гости (рассказ)

Давно это было. А может недавно. Запутался я в этих мирах и временах. С духами мы тогда воевали, душманами то есть. Я, лейтенант Зайцев, командир огневого взвода артиллерийской батареи честно выполнял свой долг. Мы давили огнем позиции противника, прикрывали наши конвои, совершали марши по этим чертовым горным дорогам. Война не всегда сражение, война – это долгие нудные переходы и тяжелая работа по рытью окопов и перетаскиванию пушек вручную. И самая главная неприятность…
В этих экзотических местах солдаты у нас пропадали. Месяцами их потом разыскивали. И не всех находили. Это потому, что здесь с недавних пор, как говорил наш полковник, непознанный феномен объявился или муть необъяснимая. Необъяснимая потому, что ученые еще до конфликта этот говорящий туман исследовали, так ничего и не поняли. Что он есть, и откуда он?
Вот когда начиналось сражение, обязательно туман белый возникал. Чаще далеко от нас, только взглядом до него и доберешься, а изредка эту загадочную молочную пелену, которая совсем не похожа на водяной пар, можно было и потрогать. Удобная штука, я скажу. Влезешь в него с одной стороны, а выйдешь совсем в другом месте. Знать бы, где окажешься, цены бы этому туману не было. Но возникал он вдруг и пропадал вдруг, и забрасывало тебя за сотни и тысячи километров, черт знает куда. Никогда не угадаешь, где объявишься, потому и бойцы пропадали. Возникнет рядовой Пупкин где-нибудь в безлюдном мес­те за сотни километров от цивилизации, а то и посреди моря-океана. Как оттуда выплывешь? А скорей всего этот воин, ежели оказывается посреди западной цивилизации, так и убежища политического попросить может. Тогда он не вернется, я так думаю. Жаль, на поле боя туман редко клубится. И мы, и духи прыгали бы в него, от пуль и снарядов спасались. Если бы допрыгнули. А то бежишь, бежишь до тумана, чтобы от смерти сбежать, а он взял и растаял. Или долбишь, долбишь фугасами по врагам, а их туман укрыл – и все, нет никого. Или выстрелил из пушки, снаряд туман чиркнул – и все. Где он взорвался? Может на луне? Это не война, а муть белая получается. И еще, призраки из тумана часто вылазят и шастают туда-сюда толпами. Все со знакомыми физиономиями, сплошь двойники чьи-то. Попробуй, разберись, кто есть кто. Пока они свеженькие, бесплотные и безобидные, пусть себе шастают. Но говорят, если долго живут среди людей, массой обрастают, поплотнее становятся, мысли у них появляются, почти как люди кругом бродят, чье-то место занимают.
Да уж. Бегаешь, бегаешь по жизни, голову под пули подставляешь, вдруг мысль как стукнет по лбу. Сам-то настоящий? Или гость из параллельного мира? И вообще, может все вокруг призрачное? Может даже пули и снаряды – одна фикция? Помню пушку, которая стволом в белый туман вляпалась. Ствол в тумане таял, как пластилин от жары. Дульный тормоз форму потерял, капал-капал темными каплями и исчез. Ствол изогнулся и укоротился заметно. Видно, металл совсем мягкий стал. А пушка, наверное, в другом месте по частям появляется, из капель собирается. Я тогда руку на боевой щит положил – холодный. Странный сегодня туман, думаю, попадешь в него и расстаешь, как снегурочка. Бросили мы орудие, ушли на другую позицию.
Сам себя все время спрашиваю: «А наша жизнь настоящая? Я сейчас кто? Я или призрак?» Нет, я – это я, и хватит об этом, а то после той контузии совсем можно свихнуться. Как в прошлый раз, когда я доктора встретил и не узнал его сразу.
Отпуск мне дали в сентябре. Иду по мирному городу, радуюсь. Ни обстрелов, ни туманов – хорошо. По небу белые облачка плывут. Тепло, светло, ни намека на дождик.
– Ба, Зайцев! Или это не ты!
Вздрагиваю: слишком громко и неожиданно окрикнули.
– Жив?!
Ничего себе, думаю, вот тебе вместо «здравствуйте». Чувствую неприятный озноб, поворачиваюсь к незнакомцу. Очень хочется крепкое словцо сказать, чтобы не приставал с дурацкими вопросами.
– А мы вас хоронили давеча.
У меня в бешенстве глаза широко распахиваются, и нос жутко чешется, это к драке.
Щас, думаю, я его урою, или хоть придушу немного, чтобы охрип от таких шуток. А незнакомец стоит напротив, ехидно щурится, хотя нет, во взгляде удивление непритворное. Сам в костюме, при галстуке, в темных очках, такой торжественно печальный, но чужой, не наш человек, будто издалека прибыл. Я все еще злюсь на него, потому грубо спрашиваю:
– Ах ты, муть белая, ты кто, мил человек?
– Или это действительно не ты, Константин, или не помнишь меня? Служили мы вместе, только ты боевой состав, а я доктор Блюм, медсанчасть!
– Очки сними, – говорю и взглядом в его лицо упираюсь. Нос крючком, немецкий, глаза – буравчики, взгляд докторский, внутрь меня смотрит. Да, пора в памяти покопаться.

Очередная командировка в ту горячую точку. И мое первое попадание в туман.
Крикнул я команду: «выстрел», рот по привычке не закрыл, чтобы по ушам не получить, чтобы воздух насквозь просвистел и не тронул барабанные перепонки. Батарея шарахнула изо всех стволов. Отплевался я, очистил рот от пыли, которая после отдачи кисельным туманом поднялась, тут ко мне сержант подбегает, выбивает пыль из пилотки и радостно докладывает. Мол, идиоты снабженцы снарядов припасли недостаточно. И они внезапно кончились, так что стрелять нам больше нечем. Этот залп последний. И весь из себя довольный предо мной вытянулся, будто отпуск заслужил, и война у него кончилась. А мне чего делать? Командую:
– Орудия перевести в положение для буксировки.
А сам пошел на противника смотреть.
Тягачи рычат, смрад висит в воздухе от солярки и пороха, солдатики, ругаясь, пушки разворачивают. Я старшину поминаю незлым тихим словом, животом на пригорок бросаюсь, чтобы скрытно рассмотреть, что на склоне у противника творится. Вдруг свист слышу, душу изматывающий. Мина летит. Испугаться не успел. Носом в траву зарылся, жду, может, мимо пролетит. Трах, бах и нет меня. Туман возник рядом, кажется, я в него вляпался, или это у меня темнота в глазах от взрыва.
Голова звенит, как треснутый колокол, тело ушибленное, тупо болью ноет. Пытаюсь сообразить сквозь муть в голове, что это было? Начинаю различать окружающее. Где это я? И кто надо мной склонился? Не вижу. Темное пятно вместо лица. Все-таки что-то со зрением случилось. А мужик молча через меня перешагивает, вижу подошву ботинок да кобуру замечаю от «грача» на поясе с моей надписью на кармашке «КСЗ», сам вытравливал, чтобы никто не покушался. «Спер сволочь», – думаю, по боку себя хлопаю, с первого раза не попадаю, рука как не своя, не слушается. Ан, нет, вот и кобура на месте и пистолет внутри. Смотрю вслед мужику сквозь туман, у него и спина на мою похожа, тот же бушлат со вчерашним заштопанным осколочным порезом. Я с трудом приподнимаюсь, тяну к нему руку, зову, но вместо слов бульканье в горле бессловесное, а мужик, призрак мой, в тумане тает. Я на бок переворачиваюсь. Зрение вернулось! Могу осмотреться. Валяюсь под деревом – то ли дуб, то ли чинара, не разберу. Дети орут неподалеку, машины фырчат моторами, люди шуршат. Да, здесь мирная жизнь! Мальчик подбегает с пластиковой бутылкой воды:
– Что с вами? Помощь нужна? Мы уже скорую вызвали.
А потом меня везли в госпиталь, а я все думал: «Хорошо, что в столице нашего округа оказался, это же триста километров от места боя, а не три тысячи! А то вытащили бы меня из канавы полицейские где-нибудь в Нью-Дели. Сочинял бы им тогда сказки, как незаконно ихние границы пересек».
Этот доктор Блюм меня тогда и принял. Холодно отметил контузию средней тяжести, прописал уколы и полный покой. А теперь видит во мне покойника. Ну, так или иначе, я его вспомнил.
– Здравствуйте, доктор, – говорю с притворной радостью, – когда вы меня хоронили?
– Вчерась, – отвечает. А сам искоса рассматривает, будто особые приметы выискивает, глазами хлопает от удивления, признал за живого.
– Да, – отвечаю, – кто-то из нас с ума сошел, или призраков с того света нагнали. Что же меня-то на собственные похороны не пригласили? Доктор, – спрашиваю, – а у вас в жилах кровь течет?
Доктор недоуменно чешет затылок, внимательно меня рассматривает. Диагноз ставит… А мне его проверить придется.
Подхожу вплотную, обнимаю крепко, поднимаю в воздух, взвешиваю. Доктор грустно крякнул, но возмутиться не успел, обратно его ставлю.
Ну, что, думаю, килограмм семьдесят, а может и восемьдесят. На призрака не тянет, массу имеет, хотя призраки все совершенствуются, уже и вес набирают. Тени второй не вижу. Нет, похоже, живой человек.
– Привет, доктор! – радостно ору ему в ухо. Доктор недовольно морщится. – Здесь в столице вы какими судьбами или в отставке уже?
– В отпуске, – сухо доктор отвечает, – а вы?
– И я в отпуске. Вот отдохнул называется. Так как вы меня хоронили? И кто вам сообщил?
А доктор успокоился, опять наглым стал.
– Что же, – говорит, – здесь будем беседовать?
– А, че, – отвечаю, – я никуда не тороплюсь, ты рассказывай, а вот если рассказ покажется интересным, может, в кафешку переместимся.
– Я закурю? – Блюм вдруг у меня спрашивает. На кой черт ему мое разрешение, я же не дама, но киваю в ответ. Он сигарету достает из пачки, пальцы дрожат, занервничал немец, но продолжает наглым тоном:
– Ты, Зайцев, брось дурака валять, живой – значит живой. Не я тебя в гроб ложил, нечего на меня орать, а то, что тебя хоронили или двойника твоего, так это факт. Позвонил мне ваш полковник Градов Семен Михайлович. Он мужик конкретный, сразу мне и сообщил. «Зайцева помнишь, – спрашивает, – артиллериста?» «А, этот, который контуженный», – отвечаю. Полковник и говорит: «Мол, с ним уже все, вчера. Помянуть придешь?» Я что, отказываться буду боевого товарища в последний путь проводить? Конечно, пришел.
Мне чего-то плоховато стало, звон в ушах появился и в животе пустота, как перед атакой.
– И какой я был? – спрашиваю.
– Такой, как всегда, только смирный, ну и бледный как смерть, извини.
– Ну, тогда это точно не меня хоронили.
– Я бы так не сказал, – с сомнением Блюм отвечает, – костюм черный, рубашка белая, галстук красный, а голова точно твоя. Да и не один я Зайцева в покойнике признал.
– Много народу было? – спрашиваю с живым интересом. – А речь кто-нибудь толкнул?
– Народу было много, – обстоятельно доктор отвечает, – речи были короткие, но правильные. О мертвых же только хорошо. Женщины не плакали. Хранили скорбное молчание. Все до одной были элегантны, все в черном.
– А она была? – спрашиваю и вдруг пугаюсь ответа. Я же мог для нее умереть!
Блюм непонимающе меня рассматривает.
– Елена Эдуардовна?
Доктор ждет подробностей, даже курить перестал.
– Ну, такая, – говорю, – эффектная стройная брюнетка, глаза глубокие-глубокие, и бездна в них плещется.
– Очень поэтично, но, пожалуй, я понимаю, кого вы имеете в виду. Была такая дама. Стояла в сторонке, к ней друзья ваши подходили, что-то говорили, но она ничего не отвечала, мне кажется, ни слова не проронила во время церемонии.
Моей голове вдруг холодно стало, будто макушкой в ледяной ветер окунулся, а в животе наоборот горячо. Алена, Алена! Но как она могла меня хоронить? Ведь вчера с ней виделись. Или не вчера? Нет, точно дня три назад виделись или четыре. Или я опять куда-то пропадал? Что-то с памятью моей. Болею, наверное.
Помню, как говорил ей: «До свидания». А она мне свое очередное предсказание выдала. У нее же прозвище, вернее рабочий псевдоним – мадам Ленорман. Вот она стоит с несчастным видом и тихим голоском возражает, мол, не встретимся мы с тобой, дорогой мой, четырнадцатого числа, потому что тринадцатого ты в госпиталь попадешь, возле тебя в бою взорвется что-то, и увезут тебя в столицу. Она даже всплакнула от жалости. Добрая она у меня, вечно собак и кошек бродячих жалеет, с улицы подбирает. И даже предсказания свои делала она с виноватым видом, будто извинялась за то, что знает будущее. Но главное, все, что она мне предсказывала, моя мадам Ленорман, все всегда сбывалось. Я с ней тогда на желание поспорил, мол, плевать мне на взрывы, а если я явлюсь перед ней четырнадцатого – с нее желание, а если нет, то желание с меня. А она спокойно возразила, что не надо ей никакого желания, все равно мою контузию отменить невозможно, и спор этот я обязательно проиграю.
И случилась у меня контузия именно тринадцатого. Я уж подумал, что это она меня по жизни ведет, как бычка на веревочке. Мозг приказами накачивает. Не дает шагу в сторону ступить. Или она и духам предсказания делает и командует, когда, куда и в кого миной надо попасть? Есть у меня смутные подозрения, что она с говорящим туманом связь имеет. Говорящий он потому, что призраки, пока в тумане находятся, бубнят что-то невнятное на нечеловеческом языке.
Доктор докурил свою сигарету.
– Лейтенант, – обращается, – могу я вас в кафе пригласить, отметим ваше воскрешение.
– Ага, – зло отвечаю, – только не сейчас.
У меня все мысли Аленой заняты. Моей любимой. Быстрей бы ее найти, предъявить себя живого. Еще и призраков выловить всех надо.
– Пока, доктор, некогда мне. Позже встретимся. И помянем меня, и за здравие выпьем.
– Удачи вам, – с завистью доктор пожелал, – теперь долго жить будете.

– Алена, родная, я живой.
– А я знаю.
Любимая, поджав губки, уставилась на меня чужим взглядом, в левой руке держит чашечку горячего кофе, правой, будто руну в воздухе чертит, защищается от меня магически. И это была моя проблема – завоевать ее доверие.
– Ты, что, не рада?
– Ну, заходи. И прекрати называть меня Аленой, Лена я, – вдруг с обидой объявила она. – Знаешь, не люблю это шоколадное имя. Нарочно дразнишь?
Я ничего не понимаю, что за капризы, еще вчера любила, с удовольствием на Аленку отзывалась, и вот тебе. Фигня какая-то у нее в голове творится. Или мне память отшибло?
Шагаю навстречу, хочу обнять, а она чашку перед собой держит, того и гляди, горячий напиток в лицо плеснет.
– Что-то ты мне не очень рада, – говорю и в дом протискиваюсь.
– Я вчера на твоих похоронах побывала.
– Но это же не меня хоронили, – отвечаю в сильнейшем раздражении, – живой я, живой. Дотронься до меня, – и вновь объятия раскрываю.
– Хоронили не тебя, – отодвигаясь вглубь комнаты, задумчиво Лена произносит, – но и ты, может, не ты. Я что, каждому проходимцу верить должна?
– Ого! Мадам сегодня не в настроении. Где же твои доброта и ласка? Даже если я призрак или двойник, пожалей бедное животное, дай коньяку. Или, – смотрю на нее с хитрым прищуром, – ты что-то обо мне знаешь, чего я не ведаю!
– Знаю, знаю, я все знаю, я много знаю.
Смотрю, нехорошие мысли ей покоя не дают, начинает нервничать моя красавица. Она обычно, когда обижается, замолкает надолго, не разговаривает, пока не простит, и никаких истерик, но не в этот раз.
Кофе в ее дрожащей руке в чашке плещется, капельки разлетаются, задышала Лена часто, носик покраснел, глаза злые стали, а фразы обидными.
– И зачем ты пришел? Пришелец с того света, двойник алкоголика, коньяк ему с утра подавай. Обойдешься! Вот кофе в физиономию плесну сейчас!
– Не понял, чего ты мой коньяк жалеешь?
– Чей коньяк? – она искренне удивляется. – Чего ты вообще от меня хочешь? Пришел с того света, даже кофе попить не даешь.
– Ага, так ты меня все-таки похоронила.
– Да не тебя! – крикнула она. – Знала я, не ты покойник, но у тебя все равно все будет плохо, и у меня будет плохо, все будет плохо, – Лена чуть не плакала. – Твои похороны – это нехороший, плохой поворот в нашей жизни. Все теперь будет плохо, убирайся!
Стою весь потерянный, слов не нахожу. Я же контуженный, когда нервничаю, плохо понимаю, что говорю и что делаю. Есть у меня одно желание, и я его прямо сейчас и исполню. И сам могу предсказать, что оно сбудется.
Отодвигаю Лену от двери, грубовато, конечно, получается: обнимаю, приподнимаю и на свободное место переставляю.
– Хам! – по-доброму обласкала она меня.
А я до коньяка добрался и рюмку не искал. Пробку сковырнул и глоток большой сделал. В холодильник полез за лимоном.
Лена на пороге кухни стоит, глаза злые, губу нижнюю закусила, чашку с кофе аккуратно на стол ставит и говорит холодно:
– Когда напьешься и уйдешь, дверь не забудь захлопнуть.
– Ты что, Лена-Алена? Я к тебе бежал со всех ног. Не виноват я, что какого-то другого Зайцева хоронили, и ты знала, что это не я. Иди, присядь, я тебе кофе с коньяком сделаю. Похоронили и похоронили, значит, долго жить буду. Тем более я тебе желание должен за четырнадцатое, проси чего хочешь. Или? – я замолк в сомнениях. – Думаешь, я ненастоящий?
А любимая женщина смотрит на меня, будто сквозь туман призрачный, чашку кофейную по столу елозит. И под этот скрип задумчиво отвечает:
– Во-первых, прекрати называть меня Аленой. А во-вторых, ты не понял, мне все равно настоящий ты или нет. Просто я будущее знаю. Нехорошее оно у нас с тобой.
– Ой, ой, ой. Ну да, ты же у нас ясновидящая, предсказательница.
Делаю вид, что обиделся, налил себе коньяка в стопку, выпил, лимон резать не стал, так отгрыз.
– Ты, конечно, можешь предсказывать будущее и даже его угадывать, но ты лучше настоящее, здесь и сейчас делай.
Подхожу, обнимаю любимую крепко, она стонет, будто больно ей, освобождается от объятий.
– Задушишь, дурак.
– Или, – вдруг догадываюсь, – у тебя как у психотерапевта интересный пациент появился, и ты теперь вся в нем? Доктор, ты часом не влюбилась в предмет исследований?
– Дурак, – коротко бросила она, – не влюбилась.
– Так, – делаю вывод и наливаю коньяк, – пациент появился, какой он?
– Такой же, как ты.
А у меня после коньяка голова легкая, как воздушный шарик, я уже люблю своих двойников. Сколько их еще будет. Пора отлавливать.
– Не его часом хоронили?
– Нет, что ты! Живой!
– Уже радостно, познакомишь?
– Зачем? – Лена искренне удивляется. – Больной человек, лечить его надо, а не знакомить с другими психами.
– Так он псих?
Я внимательно рассматриваю любимую, пытаюсь понять, что у нее в душе творится. А ничего не творится, глаза ее – зеркало души – красные и заплаканные, ревела что ли? А чего ревела? Я живой, и знала она это, я так понимаю.
– Тебе чего-то привиделось, – делаю вывод и опять коньяк отхлебываю. Лимон просто кусаю и жую, как яблоко.
Лена хватает стакан, наливает минералки до половины, потом в задумчивости барабанит пальчиками по столу, достает из шкафчика валерианки, капает тридцать капель. Выпивает с отвращением.
Я тут же включаюсь.
– Коньячку? – спрашиваю.
– Издеваешься, – заключает она. – Ты что о себе возомнил? Когда хочешь, приходишь, куда хочешь, уходишь, хоть на тот свет. Захотел – помер, захотел – воскрес. Да тебе плевать на меня, – сделала она вывод и одарила ласковым взглядом.
– Не, не плевать, слюна кончилась, – пытаюсь шутить.
– Что? Хам, – ровным голосом ответила Лена.
Она взяла стакан и плеснула мне в лицо недопитый глоток воды с валерианкой, а потом бросила пустой стакан на пол. Стакан не разбился, отскочил от линолеума и глухо шебурша, покатился из кухни.
– Все, уходи, – просит она и смотрит на меня с сожалением.
– Ладно, – соглашаюсь, – сейчас уйду.
– Бросить меня хочешь?
Я фигею от женской логики.
– Сама же гонишь, да и есть у тебя другой псих, только что говорила, – теперь я начинаю закипать.
Лена села на стул, закинула ногу на ногу, озаботилась, чтобы поза у нее была элегантная, чтобы стройная ножка в разрез халата эротично выглядывала.
– Сигарету дай, – снисходит она.
Я оглядываюсь, нахожу взглядом ментоловый L&M, протягиваю. Закуривает.
– Я думала, – выдает она неожиданную фразу и делает паузу. Курит.
Мне молчание надоедает.
– Чего думала? – резко спрашиваю. – Про меня думала или про кого думала?
– Про то, что нас ждет.
– Ах да, – в раздражении бросаю, – ты ясновидящая. И что, мадам Ленорман заглянула в будущее? Погрузилась в печаль и уныние? Так измени его.
– Кого?
– Не кого, а что. Будущее.
– Ха, наивный. Ты че, совсем тупой, я же вижу то, что в будущем уже случилось!
– Ну, тупой я, ну просвети, что же такого у нас уже случилось в будущем?
И в раздражении коньяку хлопнул.
Лена подходит к окну, стоя спиной ко мне, пускает равнодушную струйку дыма, произносит мечтательно.
– Тебя там нет.
– Меня нет?! – с обидой кричу. – А кто есть и что есть? Двойник мой есть? Он, вообще, где? Он, вообще, кто? Он, вообще, зачем? Вместо меня? Может, мы его позовем и устроим конкурс на твоего лучшего друга?
Я бешусь, неплотный туман глаза застилает, и головная боль просыпается робко пока.
Лена в сигарету зубками вцепилась, сейчас фильтр откусит, зло отвечает:
– Оставьте меня оба, все, в покое. Что один псих, что второй контуженный. Оба вы уже проиграли.
– Что значит оба?! – не выдерживаю, ору, как ненормальный. – Он что, здесь?
– Ты зачем на меня кричишь? Нет здесь никого. И вообще, уходи, – Лена сигарету отложила, смотрит на меня печально, – не хочу я с тобой сегодня ругаться.
А во мне обида кипит, чего это она со мной так разговаривает. Гляжу, на столике телефон ее мигает и попискивает, СМС-ка пришла. Хватаю телефон, чтобы Лене отдать, экран вспыхивает. Физиономия знакомая смотрит. Взгляд колючий, слегка безумный, щеки впалые, нос острый, губы в ехидной усмешке искривились. Мое лицо, только бритое. И переписка идет справа в колонке. Что-то: люблю, целую, жду и прочая романтическая дребедень.
– Что это? – ошалело спрашиваю. – Это я? Или кто? Двойник-недоросток? Сколько же их вокруг тебя этих меня, даже похоронить лишних не жалко?
А коньяк бурлит в башке бредовыми мыслями. Чувствую себя окончательно потеряным в моем родном мире с погребенным двойником. Да черт с ними с двойниками. Я есть Я. Мне нужна моя женщина. А может, у нее тоже есть двойники? Где МОЯ Алена?
– Так ты точно не Алена? – спрашиваю.
Лена довольную улыбку демонстрирует. Чего-то она от меня добилась, знать бы чего.
– А что? Очень хочется Аленой меня назвать? Ну назови, но мне почему-то кажется, только ты не обижайся, что ко мне сейчас другой Константин придет, который будет меня Леной называть.
Так, думаю. Эта мадам от меня, считай, отказалась. Будущего у нас нет! У нее другой я! Моя любимая мадам Ленорман поняла, что у нас нет будущего! Или это сказка для меня сочиненная. И все ее поведение трезвый расчет? Или она мне в мозги опять какой-то приказ поместила, и я сейчас брошусь его выполнять? Или еще что?..
Я для нее на все готов. Я для нее – то, что надо, где она лучше найдет? Я же это Я. Я считал, что я ее люблю, да и она меня тоже. Кого она мне предпочла? Двойника? Призрака? Психа? Зло меня взяло, обидно же. Прочь отсюда.
Боль в башку стукнула, туман сгустился, продираюсь сквозь него, а туман сопротивляется, не пускает, рот и нос мокрой ватой залеплен, дышать тяжело, тиной пахнет. Шаг делаю, влезаю в какой-то проем, оглядываюсь.
Лена удивленно смотрит, зрачки в испуге во все глаза светятся.
– Куда ты?! – кричит пронзительно. – Не надо, третий этаж!
– Какая разница, – отвечаю.
Оглядываюсь и любимую не узнаю. Зеленые глаза, бледное лицо, длинные волосы, будто под водой колышутся. Руки ко мне тянет, рыбий хвост вместо ног из под халатика вылез, чешуйки золотом горят, с плавника вода капает.
Русалка моя женщина!
Так потрясло меня это видение, что я шагнул в туман. И откуда он взялся у моей мадам Ленорман дома? Или мы здесь с ней боевые действия вели? Прыгнул я куда-то в неизвестность, в пропасть, в другую жизнь.

С утра небо было ясное, а теперь облачка все прибывают и прибывают. Белые, не дождевые, будто городок ватой обкладывают, как одеялом на ночь укрывают. Слышу громкий голос Блюма, который навстречу шагает. Он в форме военврача, при фуражке, честь мне отдает.
– Здравия желаю! – кричит.
– Доктор, с моих поминок возвращаетесь?
Злой я на Блюма, хочется что-то обидное ему сказать, а что – не знаю, да и не за что. Я в отпуске всегда паршиво себя чувствую. Как танк на постаменте без боезапаса или как волк на привязи. Ни по лесам побегать, ни на луну повыть, ни лося задрать. Кормят сытно, но из миски, и бегаешь только по восьмерке в тесной клетке. Поневоле на людей бросаться станешь.
– Каких поминок, никаких поминок не было. Слава Богу, все живы, здоровы. Только вчерась ты напился и набезобразничал.
– Ничего не помню, – грустно отвечаю, – нет у меня в памяти вчерашнего дня, а чего я на жизнь жаловался? – спрашиваю.
– Ну не совсем на жизнь... Слушай, лейтенант, у тебя сигарет нет?
– Не курю.
– Это правильно, – доктор нижнюю губу закусил, думает с досадой, где ж ему куревом разжиться. – На женщин ты жаловался.
– На женщин? – удивляюсь.
– Зайцев, дойдем до магазина, курить очень хочется после вчерашнего, – Блюм нежно меня под ручку берет с собой увлекает. – На одну женщину ты жаловался, хотя называл ты ее то Леной, то Аленой, то вообще мадам Ленорман, которая тебе напророчила не то, что тебе хотелось. С этими пророчествами ты нас так запутал, что никто не понял, какое будущее нас всех ждет, и что ты со своей женщиной делать собираешься.
– А я что-то делать собирался? – сильно удивляюсь. – Это после того, как набезобразничал?
– Да вроде бы и сделал, – Блюм радостно заулыбался, витрину с сигаретами увидел, – вчера ты к ней направился.
– Все, доктор, – кричу в ответ, – мне пора.
Меня опять беспокойство одолевает. Я же мог любимой вчера черте что наговорить. Надо выяснить отношения или хотя бы извиниться.

– Лена, здравствуй, дорогая.
– О, Костик пришел.
Лена ласково улыбается. Стоит в цветастом халатике, одета по-домашнему, но вся в боевом раскрасе. Макияж обалденный, не девочка – картинка. Я замер в восхищении, а потом несмело коснулся губами ее щечки. Вот весь день злой ходил, не знал на ком оторваться, а теперь оттаял. Добрым стал. И Блюм, и товарищи офицеры вдруг хорошими друзьями оказались, как по волшебству.
– Ждала меня? – говорю удивленно. – Ах, да ты же предсказательница! Все наперед знаешь.
Лена улыбнулась очаровательно, уступила дорогу в комнату.
– Костик, ты же тоже знал, что ко мне придешь, что же с пустыми руками? Ни цветочков, ни тортика?
– Тортик, сейчас будет тортик, или чего другое закажем?
– А чего ты меня Леной дразнишь? Знаешь, не люблю, когда мое имя пополам делят. Магдалена я, запомни, пожалуйста. Ни Магда и ни Лена – Магдалена.
– Прости, прости, любимая, как же это я…
А сам думаю, опять неладно с моей Аленой-Леной, а теперь и Магдаленой, резко она меняется. А она ли это? Смотрю внимательно. Рост, лицо, фигура вроде ее. Цвет волос и прическа у моей любимой... Так это самое переменчивое. Чаще меняется только настроение. Глаза – все та же бездна, только сегодня ласково манящая. Улыбка добрая, ироничная, ждет, когда я ею повосхищаюсь или хотя бы приятный сюрприз преподнесу. Можно поспорить, что она та самая, но можно и проиграть этот спор. Ладно, пусть будет Магдалена. И такую мою любимую я люблю.
– За тортиком бежать? – спрашиваю.
– Заходи, потом сбегаешь, найдем что-нибудь к чаю. Или можно пиццу заказать. Обед же скоро.
– Точно, давай закажем, – телефон достаю, где-то у меня был номер доставки, набираю, – тебе как всегда «Маргариту»?
– Ты что? – глаза Магадалены сделались круглыми и безмерно удивленными. – Опять все забыл? Я хочу «Кальцоне» с сырной массой и салями.
– Ладно, – удивленно отвечаю, – будет тебе «Кальцоне». Смотрю, ты как имя поменяла, так и вкусы тоже. У тебя шампанское есть?
Магдалена ресничками хлопнула, понимает, наверное, зачем мне шампанское, даже наверняка знает, она же будущее видит, но прикидывается, что ни о чем не догадывается.
– Поискать надо, вот если очень попросишь, может, и найду.
Проходим на кухню… ну хоть здесь ничего не изменилось. Тот же стол, стулья, окно, через которое я выходил. Подхожу, выглядываю на улицу. Мальчик с собачкой гуляет. Черный ротвейлер на поводке таскает пацана по двору. Мимо старушка шла, так к стене прижалась, подальше от собачки. Мужик в пиджаке строго ротвейлеру пальцем пригрозил, сказал что-то. На дорожках уже первые желтые листья. Однако высоко, третий этаж все-таки. Как я в прошлый раз не навернулся? Выскочил сквозь туман?
Поворачиваюсь к любимой.
– Дай я тебя поцелую, – говорю.
– Не сейчас, – отвечает она и бутылку шампанского за спиной прячет. Сначала пицца, ужин при свечах, я послушаю, что ты скажешь, а потом и поцелуешь, если захочешь.
– Пиццу нужно есть горячей, а шампанское пить холодным, – веско заявляю.
Принял я пиццу у посыльного, сервировал столик, усадил любимую напротив, заставил ее по кусочку пиццы в тарелки положить и бутылку шампанского хватаю. Не знаю, с чего вдруг засуетился, но чувствую, времени мало осталось.
Зажал бутылку коленками, пробку дернул.
– А шоколадку к шампанскому? – капризно спрашивает Магдалена.
Шампанское хлюпнуло и на брюки мне полилось. Я салфетку хватаю, промокаю мокрые пятна, наливаю вино в бокалы.
– Шоколадку после получишь, если захочешь, Алена-Лена, – отвечаю в ее же тоне, – Магдалена, – поправляюсь, читая в ее взгляде раздражение.
А она бокал с вином подняла, глазками поверх него стреляет, вся в ожидании.
– Короче, любимая, – выпаливаю я с солдатской прямотой, – выходи за меня замуж, будь моей женой, и я это… делаю тебе предложение руки и сердца.
Магдалена очаровательными глазками удивление изображает.
– Замуж? За тебя? – говорит она с большим сомнением. – Ты ж военный.
– Военные лучшие мужья в мире.
– Что ты говоришь? Ты еще про моряков мне расскажи, они, наверное, потому мужья хорошие, что их дома по полгода не бывает.
– Про моряков врать не буду. А я артиллерист, крепкий и надежный, как скала. Сбегал быстренько на войну и опять дома.
– Хи, хи, – хихикнула Магдалена грустно, – ты же можешь и не вернуться или вернуться в госпиталь, а я заранее за тебя переживать буду, поскольку все наперед знаю.
– А не переживай, ведь ты рядом, и потому со мной ничего не случится, тем более ты это знаешь. Ты меня люби крепко-крепко, остальное я сделаю.
– Нет, я тебя люблю, конечно, но у нас и так все хорошо. Сейчас, пока ты не муж, ты еще спрашиваешь, можно ли ко мне прийти, а потом будешь ходить, как к себе домой.
– Это... Думаешь, я на какое-то твое имущество претендовать собираюсь? Изволь, подпишем брачный контракт на твоих условиях.
– Милый, ты сам напросился. Во-первых, пирожное, во-вторых, мороженое, кофе в постель по утрам подавать вместе с завтраком, в бутики я хожу не часто, раз в неделю, фитнесс, косметолог, няня для нашего будущего малыша. Мне нужна собственная машина, недорогая, но хорошая. Ну, там драгоценности всякие. Об остальном я еще подумаю. И вообще, не хочу больше пиццу, будем кофе с шоколадом пить.
Магдалена встала, озорно сверкнула глазками и принялась колдовать с кофеваркой.
– Так ты согласна?
– Может быть, может быть. Но тебе же надо будет уволиться со службы и зарабатывать деньги, – ответила она.
– Я уволюсь, у меня через два года контракт заканчивается. Но мы подадим заявление теперь, не будем ждать два года. Я исполню все твои желания. Приказывай, моя повелительница. Луну с неба, виллу в Ницце, личный самолет, остров в океане – все тебе! О, нет, завоюю город и назову твоим именем, Магдаленбург. У нас будут мальчик и девочка. И будем мы жить долго и счастливо.
Мадам погрустнела, глотнув шампанского. Не поверила моим обещаниям.
– Личный остров в океане? Мальчик и девочка? – с печалью в голосе спрашивает.
Повернулась ко мне расстроенная. Слезка в правом глазу оторвалась от реснички, по щеке катится. Кофе она себе наливает и со вздохом разочарования говорит:
– Нет, мой дорогой, мы с тобой не поженимся. Твою жену будут звать Элеонорой.
– Какая Элеонора? – отвечаю. – Ни за что. Я тебя ни на кого не променяю.
– Ты меня слушай, знаешь, я никогда не ошибаюсь. Она будет очень на меня похожа, но она будет Элеонорой. А меня в твоей жизни уже не будет.
У меня в голове что-то взорвалось. Контузия проснулась, боль так стукнула – в глазах потемнело. Хотел я еще повозражать, но только простонал в ответ.
– Молчи, слушай, – предсказывала Магдалена, – через пять минут тебя вызовут по тревоге. А завтра ты совершишь маленький подвиг. Куда-то там попадешь, кого-то разгромишь. После твоих снарядов, которые удачно где-то взорвутся, враги запросят мира, тебя наградят, и ты отправишься в отпуск, в другую жизнь. Там тебя и встретит Элеонора. А мне достанется другой Константин.
– И тоже псих? Как в прошлый раз?
Я, наконец, смог говорить, хотя в глазах еще было темно, и боль тихонько стучалась в затылок.
– Чего я за всеми вами бегаю. Алена, Лена, Магдалена. Теперь еще Элеонора. Все, хватит. Не хочу, не буду, я тебя хочу в жены. Дай кофе и таблетку от головы, – попросил я ласково. – Признайся, – говорю тихим голосом, – ты ведь не хочешь, чтобы я тебя бросил.
– Ха, – бодро вскринула Магдалена, – если хочешь, чтобы женщина тебя заметила, брось ее. Тебя кто-то этому научил? Так это не про меня.
– Ничего такого я не думаю, – угрюмо отвечаю, – значит, сегодня не судьба жениться?
Телефон мой на столе забился в тревоге.
– Лейтенант Зайцев? Команда три тройки.
Опять этот военный долг. Она права, любимая мадам Ленорман, как всегда права. Как она скажет, так и сбывается. А я так не хочу. Посмотрим, что можно будет сделать с ее предсказанием.
Целую ее крепко в губы. Она отвечает. Какая женщина, как голова кружится от счастья. Никому ее не отдам. Быстро всех победю и вернусь.
– Пока, любимая. Я обязательно вернусь. И опять на желание поспорим.
Смотрю, глазам не верю. Когда мы целовались, она была в халатике. А сейчас в роскошном белом платье, длинном, до пола, с декольте очень волнующим. Спиной отступаю к входной двери, глаз не могу от любимой оторвать. По-моему, у нее даже маленькая корона в прическе появилась, или мне кажется в полутьме коридора? Принцесса, как есть принцесса!

– Зайцев, где ты ходишь?
Полковник Градов освирепел. Леопард в пятнистой шкуре, старый, разжиревший, рычащий, не страшный.
– Батарея к маршу готовится, а комвзвода в тапочках гуляет, ждет, пока духи ему какаву с чаем предложат! Верблюд белокопытный ты, а не офицер! Пере­обуться немедленно и на батарею!!!
Полковник даже голос сорвал. А я смотрю, действительно, что это я, комбез надел, а кроссовки белые остались. Так и сверкают в зеленой траве.
Переобулся, выхожу на рык моторов. МТЛБ-шки дизельными выхлопами атмосферу портят. Пацаны за рычагами дергают их без надобности, гаубицы еще не прицепили. Личный состав выстроен, внимают какому-то лейтенанту. Тот как раз говорит, что в туман стрелять не следует, а то попадут, черт знает куда, может, в Антарктиде чего взорвут, а может, и на наши позиции снаряды прилетят, это уже совсем неприятно будет. Сержант Синицын щеку трет в задумчивости и кошака черного разглядывает, соображает, как ему к орудию сейчас бежать, чтобы кот дорогу не пересек. Остальные – кто чешется, кто зевает, а кто комментирует слова офицера. Бардак. Подхожу, ору:
– Смирно, ежики в тумане, разболтались, приматы с гранатами!
Оглядываюсь на офицера и офигеваю. Да это ж Я! Хотя, Я бывают разные. Брат-близнец? Откуда? Не было никогда у меня братьев. Двойник из тумана! Ну да! Кто же еще. И что с ним делать? Два одинаковых офицера, а личный состав один! Взвод забыл команду смирно. Они теперь зрители в цирке, где Кио фокусы показывает. Двойник рассматривает меня безумными глазами. Хрипит от злости.
– Ты што, лейтенант, бес обыкновенный? Играть со мной вздумал! Игры с дьяволом – это удел избранных!
«Ага, – думаю, – он меня сам за призрака принимает. Ну что ж, сыграем по его правилам».
– Ты, что ли, избранный? – пытаюсь язвить.
Взгляд у двойника мрачный, тяжелый. Уголки губ опустились, нос вытянулся, каркает, словно хищная птица. Злая версия Зайцева получилась. И несет его, понимаешь, нового пророка…
– В голове твоей под черепом бесы прячутся. Мир отравлен. Тьма бесовства опустилась на землю. Где прячется бес, а где человек – только мне ведомо. Я – единственная сила, очищающая этот мир, – голос его стал совсем трагичным, прямо как у шекспировского Гамлета, – исчезну я – воцарится ад на Земле. Что испугался? – рявкнул он. – Живи, пока я добрый.
«Вот ведь муть белая, – думаю, – и это офицер, который тут вместо меня командует? Он накомандует, он не по противнику, он в бесов разных-всяких палить будет».
– Взвод! – ору что есть мочи. – Подготовить орудия к буксировке, цепляйте, цепляйте к тягачам, – уже спокойнее добавил: – Чего стоим, воин? – обращаюсь к обалдевшему от двух командиров Синицыну. – Выполнять приказ, бегом марш!
Двойник зло на меня смотрит: «Чего это я раскомандовался?! Надо бы успокоить».
– Здесь красивая местность, – говорю, – отойдем?
Голос мой звучит как приглашение к дуэли. Ну, да, как это принято говорить, остаться должен только один.
Местность, конечно, красивая: сухие, выжженные солнцем склоны, редкая арча с пыльными иголками торчит с пригорков, травка под ногами, сухая и колючая, и небо совсем не голубое, бледное, выцветшее от солнца.
Отошли. Двойник зло смотрит, весь сосредоточен, типа: в себя погрузился и мысли безумные изрекает:
– Мир катится ко всем чертям, и мы не лишние на этом празднике жизни, – мрачно произносит он. – Умеешь бесов изгонять? – вдруг таинственным шепотом спрашивает.
Я изображаю удивление, отрицательно качаю головой, достаю фляжку, делаю громкий глоток воды.
– Кругом одни бесы, – продолжает двойник и вдруг начинает плевать по сторонам, – тьфу на вас, – при этом приговаривает.
Я опять не удержался, хотя грешно смеяться над убогим.
– У тебя слюна на святой воде настоена, да? Иначе ты своих бесов не распугаешь.
– Ты хитрый враг, думаешь умнее всех? – он прищурил правый глаз, прицеливаясь. – Старый прожженный бес, – дружески добавил он, – я выскребу тебя из этого тела. Возможно, даже не сильно его повредив. Готовься, – замогильным голосом прошипел он.
– Стоп, стоп, – не выдерживаю я, – это ты про мое тело говоришь. А я, может, против.
– Да кто ж вас бесов спрашивает, – веселится и хохочет двойник.
А мне перестает этот разговор нравиться. Тоже мне великий инквизитор.
– Я обязан, я должен очистить мир от скверны, – продолжает проповедовать он, – хотя, конечно, это легко и приятно позволять бесам управлять собой. С бесами ты сверхчеловек, типа как я, как ты. Эх, жаль пушек у меня в батарее мало!
«Вовремя, – думаю, – я появился, а то здесь псих артиллерией командует. Это уже не обезьяна с гранатой, это обезьяна с тысячей снарядов калибра 122 миллимет­ра. Придется мне с него погоны сорвать и отправить на гражданку, пусть лечится».
– Бес внутри тебя сеет страх, калечит души, убивает веру, уродует мир. Но я спасу тебя. Я изгоню твоего беса.
«Какой такой бес, – думаю, – похоже, это тот самый псих, который у Магдалены лечится и, кажется, безрезультатно».
Вдруг он просветлел лицом, и его спокойный взгляд уперся в мою физио­номию. Двойник достает пистолет. Это был «Макаров». Поднимает на уровень глаз, прицеливается, стреляет.
Звука выстрела я не слышал, но слышал свист пули, клянусь, хотя вряд ли успел услышать, исчез я уже. Я, кажется, еще до выстрела ушел в туман.

Стою в густом облаке пыли. Дышать невозможно. Рядом тягач проревел рассерженным медведем и удалился, обиженно скрипя гусеницами. Он эту пыль и произвел. Провожу рукой по лицу, где-то у меня платок был, надо физиономию протереть. Чихаю, кашляю, облако рассеивается, пыль ложится на сухую траву, замечаю колею, проложенную тягачом. Стоит двойник мой на гусеничном следе. В ушах звенит, это он меня вспоминает. Вон, как нецензурщина из него прет. Нет, не меня ругает, вслед механику-водителю брань несется.
И как-то мне все равно стало. Устал я от этих прыжков в туман. Что будет, то и будет. Подхожу.
– Что, братуха, – спрашиваю, – опять стрелять в меня будешь? Лучше уж в русскую рулетку сыграем.
– На фига? – двойник удивленно спрашивает. – Ты топай, топай отсюда, своим взводом занимайся, а я уж здесь сам. У меня тридцать душ. Мне нужно боевое крещение им устроить, очистить от скверны, сделать неуязвимыми и бессмертными. А тогда, – он довольно улыбнулся, – тогда и отправимся в гущу духов. Прямо на их позиции. Вот уж настреляемся, – счастье нарисовалось на его лице, глаза стали добрые-добрые, – всех положим, – мечтательно произнес двойник.
«Вот так кисель фиолетовый, – думаю. – Этот сумасшедший действительно всех положит. Весь взвод. Чувствую, теперь моя очередь его пристрелить и самому ребят в бой вести. Но вдруг он не уйдет в туман, и я его на самом деле пристрелю? Может, другим способом нейтрализовать? Как бы его в психушку отправить?»
Слышу голос полковника Градова.
– Зайцев, вы офицер или что? Вы оба? Ландскнехты со свинофермы.
«Крепко, – думаю, – Градов ругается, случилось что?»
А он стоит в двух шагах, мечет громы и молнии, доктор Блюм выглядывает из-за его спины, виновато улыбается, рядом два солдата с автоматами, штыки почему-то примкнуты.
– Бабуины в пилотках, – продолжает воспитывать нас полковник, – дульный тормоз вам в одно место. Который? – спрашивает он доктора.
А Блюм, нимало не удивленный, что нас двое, подходит и тыкает пальцем в двойника.
– Он, – говорит сурово, – как приговор зачитывает.
Приговор зачитал полковник.
– Ты че, лейтенант, – обратился он к двойнику, – бригаду нашу позоришь? Нажрался в дым, павиан надутый. Капитана, командира сушки тридцать пятой, летать на метле учил, а за неимением метлы веник ему совал в одно место неподобающим образом. Шут гороховый! А потом и пехотинца отметелил, который тебе замечание сделал. Все, Зайцев, конь ты безбашенный! Трое суток ареста. А потом подумаем, что с тобой делать.
Двойник голову опустил, но глаза горят бешенством, скоро ему надоедят нравоучения, и он рявкнет, как тигр, которому запах дрессировщика не понравился.
– Зайцев, – обращается ко мне Градов, не удивляясь, что нас двое, – принимайте взвод и выполняйте поставленную задачу.
Я растерян. Все так, как сказала Магдалена. Сейчас пойдем на войну, я совершу подвиг и отправлюсь к Элеоноре! А потом опять упаду в туман, и опять все изменится. Особенно моя женщина. И доктор каждый раз все неприветливее, и полковник все злее, а двойник, если это я, вообще псих.
Стоп! Я понял! Ох, ежики в тумане. Это я не просто в туман, это я в соседние миры проваливаюсь. А оттуда мои двойники-призраки вместо меня лезут. Свято место пусто не бывает. Потому и мадам моя то Алена, то Лена, то Магадлена. Да и не похожа каждый раз на себя предыдущую. Иногда, как сейчас, я со своими другими Я пересекаюсь. Правда, этот не совсем Я. У этого двойника, наверное, отчество другое, надо будет спросить, как его по батюшке. Этот сильно по башке стукнутый, бредит бесами и спасением мира. Ну, жизнь у него тут такая была. И в этой жизни я любимую могу потерять. Или даже себя забыть в одном из миров.
Не хочу. Моя или нет, но такая жизнь мне не нравится. Поломать надо эту судьбу. Не хочу я подвиг совершать, орден получать, в отпуске отдыхать и на Элеоноре жениться. Конечно, это моя Алена, Лена, Магдалена так приказала. Может, она и видит будущее, она наверняка все предсказания из тумана достает. У нее туман дрессированный, ее двойники по времени сдвинутые. До сих пор я не смел ее ослушаться, но свою жизнь мне самому делать.
А отправлю-ка я за подвигом своего двойника. Пусть он по мирам прыгает, счастье свое ищет, хотя зачем психу счастье. Пусть ему Элеонора достанется. А я, может, в этом мире задержусь. Изменю предсказание, не буду больше в туман проваливаться.
– Полковник! – во весь голос кричу я.
Градов смотрит на меня со свирепым недоумением, мол, субординацию нарушаю.
– Товарищ полковник, разрешите обратиться, – продолжаю по уставу.
Решил я: «Сам пойду под арест, а безумец пусть подвиг совершает».
– Доктор ошибся, – веско заявляю, – это я дебоширил. Это я напился, помните Блюм? Я еще вам на жизнь жаловался и в войска просился досрочно из отпуска. Ну, доктор, признайте, что это я, – и глазами обоими ему подмигиваю, мол, так надо, ты признай, потом сочтемся.
Доктор с неохотой кивнул.
– Он это, – говорит печально полковнику, – перепутал я в первый раз. Этот Зай­цев действительно больше помятый, посмотрите на его физиономию. Да и не брит.
Хотел я на доктора обидеться за помятую физиономию, но сдержался. Не время, мне на губу попасть надо.
– Этого арестовать, – приказал солдатикам Градов и мне в грудь пальцем указательным тычет.
Я сразу облегчение в душе почувствовал: «Неужели судьбу обманул? Или нет никакой судьбы, и мы только чьи-то приказы по жизни выполняем и всегда можем взбунтоваться, изменить предначертанное?»
А двойник смотрит удивленно то на меня, то на Градова, вид у него обиженный, будто ребенка наказали, лишили прогулки в зоопарк. Но молчит, не кричит, что это он вчера дрался. Ну и хорошо. Он в бой, а я под арест. Вот только одна проблема возникает: ведь что я сделал? Отправил безумца на войну вместо себя! Хотя, может быть, именно безумцы и выигрывают войны. А я устал. Уволюсь нафиг. Мирной жизни хочу.
Кто у меня в этом мире? Алена? Лена? Магдалена? Эх, скучаю я по моей доброй, ласковой Алене, которая из первого мира. Она у меня самая любимая. Но здесь я отправлюсь к Магдалене. Что ж, любовью и терпением сделаю из нее мою Алену.
А если здесь Элеонора? Я же опять в туман проваливался. Ну что ж, любовью и терпением сделаю из Элеоноры мою Алену.
Или Элеонора сделает из меня своего Константина…

«Звезда Востока», № 1, 2016

_______________

Александр Свистунов. Родился в 1961 г. в Ташкенте. В 1987 г. окончил Ташкентский Политехнический институт (ныне ТГТУ). Автор 12 сборников фантастики. Живет в Ташкенте.

• Назад
• Вперёд