Зульфикар Мусаков. Свинец (повесть)

Вместо предисловия

Ваш покорный слуга знаком с Большой литературой только по книгам (а что может быть лучше и честнее?), посему любой литературный критик может дать мне нокаутирующий совет: если можешь, не пиши… но в полтора часа экранного времени прежде снятого известного фильма «Свинец» не удалось вместить весь интереснейший материал, собранный в течение 4 лет, посему автор, не мудрствуя лукаво, изложил его в предлагаемом вашему вниманию произведении…

Ты обо мне не думай плохо
Моя жестокая эпоха...
...Я всё отмерю полной мерой,
Но только ты верни мне ясность
И трижды отнятую веру
И. Лиснянская

БОИНГ-747

Так я про Алёшку... Увижу его через десять часов полета...
Три месяца назад Алёшка пригласил меня посетить его Америку. Так и сказал: я тебя приглашаю в мою Америку!
Он – там, а я – здесь. Были и остаемся самыми близкими друзьями. В последний раз общались двадцать четыре года назад перед самым его отлетом. Стояли за столиком кафе, а над нашими головами висел свинцовый монстр. Монстр глядел на нас сотней маленьких паучьих глаз-фонариков. То был потолок Шереметьево-2. Я полный профан в архитектуре, но, по-моему, это самый уродливый аэропорт в мире. Мне кажется, что тот, кто создал его, был тогда скрытым антисоветчиком, отобразившим в проекте свою страну. Сюда прилетали случайно или по острой нужде, наскоро решали или окончательно хоронили  свои  проблемы и тут  же  улетали обратно, и, желательно, навсегда... Снаружи аэропорт – гигантский танк без гусениц, тяжелый, коричневый. Внутри – темный, с черными стенами, потолками и суровыми сотрудниками. Не хватало только надписи на электронном табло «Зря ты сюда прилетел, товарищ…»
Так Алешка тогда и улетал, чтобы никогда не возвращаться... За огромными стеклами шел мелкий  дождь. О чем мы тогда говорили? Так, о всяких мелочах, словно боясь сказать друг другу главное, очень горькое... А главное было в том, что прощались навсегда. Времена были такие.
Потом объявили посадку на его рейс. Алешка долго плакал, за паспортным контролем отчаянно  махал рукой, пока они с женой Анной не исчезли  в серой алюминиевой кишке, ведущей к самолету… В тот день я  окончательно осиротел.
А в январе 2013 года он позвонил мне и странным, каким-то притихшим голосом попросил приехать к нему в Нью-Джерси. Я сказал ему, что всё понимаю, но Ваш покорный слуга, Игорь Иванович Сиротин, хоть и считает себя писателем, но он далеко не Дарья Донцова или Борис Акунин. В смысле тиражей… И уж, тем более, не какой-то там олигарх, способный купить себе за миллионы баксов несколько яиц Фаберже. Я, извини, не могу позволить себе такой вояж в Нью-Джерси. Ну, не могу я ляпнуть этак небрежно: «А слетаю я к Алеше в Нью-Джерси на пару недель!»
Через день мне позвонила уже Анна. Она долго рыдала и уже с явным английским акцентом просила меня прилететь к ним – у Алекса рак в последней стадии. Она выбьет мне срочную визу и пришлет авиабилет туда и обратно. Алеша просит прилететь именно меня. Жить я буду в пятизвездном отеле «Хилтон», она даст на карманные расходы и т.д. Зная Анну со студенческих лет, я понял, что она все сделает до мелочей так, как обещала… Она и Алешу сделала. Только не журналистом и не писателем. Она сделала из него одного  абсолютно счастливого человека. Может же на земле жить хоть один абсолютно счастливый человек?! Об этом Алешка сам часто говорил по телефону, особенно в первые годы эмиграции:
– Я счастлив... Понимаешь, старик, я абсолютно счастлив! Она мне в первую же брачную ночь прошептала мудрые слова: «Алеша, ты не журналист, тем более не писатель, ну нет в тебе этого дара! У тебя дар иной – быть… ресторатором! Писателем будет твой друг, только ты ему этого пока не говори!» Сейчас можно – это ведь она имела в виду тебя, Игорь! А еще она сказала: «Алеша, жизнь одна, запасной нет… Все трагедии людей от того, что им кто-то во время не подсказал их истинного, единственного пути… Она для меня стала как Моисей.

Я полетел рейсом «Америкэн эйрлайнз» Москва – Копенгаген – Нью-Йорк на самом большом и умном самолете в мире «Боинг-747». Первым классом!
Если бы я не летел прощаться с Алешкой, то отнесся бы к этому как к замечательному подарку, простите меня Анна и Алеша… Но меня ничего не радовало. Ни то, что я летел первым классом на втором этаже такого огромного, похожего на кита-горбача, самолета со всеми наворотами и прибамбасами. Я никогда так не летал и, скорее всего, не полечу. Мне и стюардессы не понравились, совсем некрасивые, с пластмассовыми улыбками. Они с самого начала полета дали мне изящную сумочку с тапочками и носками, кошелек с зубной пастой и щеткой, одноразовую бритву с маленьким тюбиком геля. И всё это с эмблемой авиакомпании. Мелочь приятная любому человеку, а для совка, как я, это были бы просто маленькие именины сердца, если бы я не летел прощаться…
«Америкен Эйрлайнс»… Никогда по ночам я не кричал от любви к Америке. Те американцы, с которыми мне пришлось общаться, были на редкость скучными, если не сказать, туповатыми. И всё-таки я не считаю их самыми глупыми людьми на планете. Просто им всё время не везет на президентов. Сидя в огромном кресле этого чуда техники, сконструированного аж в семидесятых годах прошлого века, я думал, что совсем тупые люди не могли создать такую машину! Через двадцать минут, выпив два бокала отличного французского вина (бесплатно, да еще подливают и подливают!), я уже в благостном настроении смотрел на проплывающие мимо иллюминаторов облака. Самое удивительное, в этом самолете у меня почему-то не было боязни полета. Почему-то я не задал себе вопрос: как же они всю эту тяжеленную хрень подняли в воздух?
Через десять минут я в том же благостном состоянии духа начал осмотр пассажиров первого класса. Впереди сидела пожилая, высушенная парочка седых, как два луня, американцев. До сих пор удивляюсь – почему они такие нездорово белые, почти восковые? Наших стариков и старух, будь они колхозниками из глухой деревни Оренбуржья или потомками русских дворян из Парижа, можно угадать сразу – лица живые, морщины русские, родные, а эта пожилая чета так и напрашивалась в музей Мадам Тюссо.
Чуть левее сидел молодой японец со своей секретаршей. Видать, летят из Токио в США транзитом через Москву. Оба в очках. Оба без возраста, то ли им по двадцать, то ли под сорок. Сели и сразу раскрыли крышки своих ноутбуков, словно укрывшись от всего мира маленькими самурайскими щитами.
Справа от меня сидел достаточно упитанный человек, с аккуратно подстриженной недлинной бородой и усами. Явно восточной внешности. Одет в джинсовую куртку. Национальность этого человека с бородкой трудно было угадать, было ясно одно – он не европеец, тем более не русский. Это мог быть и грузин, и турок, и иранец, его можно было принять и за азербайджанца или чеченца. А почему я обратил на него внимание? Потому что эти старые  американцы, сидевшие впереди, почему-то с едва заметной опаской несколько раз посмотрели на него. Через некоторое время то же самое сделали и японцы, осторожно выглянули из-за своих компьютерных амбразур. Внешне всё было вроде бы обычно. Только вот этот человек с бородой сидел уже минут двадцать неотрывно глядя на потолок самолета. Казалось, его огромные черные глаза не моргают. Может, он умер от инсульта? Да нет, дышит. Только не моргает. Старики-американцы почему-то начали перешептываться. Их обеспокоенность передалась и мне. Через минуту моя легкая тревога превратилась в большую и конкретную панику. Во мне вдруг вспыхнула  страшная догадка: Господи, да это же араб, или как их там, палестинец, короче, террорист! Точно!!! Небось, мысленно прощается со своим аллахом. Шандец! Ну, спасибо тебе, Анна!!! Удружила! Купила мне билет на рейс с камикадзе из Аль-Каиды! Почему он сидит, глядя в одну точку? Он, небось, думает, когда же взорвать этот самолет неверных! Точно! Я нарочно стал смотреть на мужчину в упор. Он не обратил на меня никакого внимания. Правда, через некоторое время, почувствовав мой взгляд, он посмотрел на меня. Глаза его были абсолютно спокойны. Потом он нажал на кнопку вызова стюардессы. Она подошла. Он ей что-то сказал по-английски. Во мне всё обмерло от предчувствия беды – он наверное сказал ей, чтобы самолет сменил курс!!! Я вжался в кресло. Стал мысленно прощаться с белым светом.
А дальше случилось вот что. Через две минуты стюардесса принесла ему целую бутылку смирновской водки и легкую закуску из нескольких кусочков салями, сыра, красной рыбы и двух маленьких маринованных огурчиков. Я тут же воскрес. Вот тебе и араб, вот тебе и камикадзе-шахид! Старики-американцы тоже не смогли скрыть своей радости: пьёт – значит, не араб и не террорист! Они даже начали хлопать в ладоши! Самураи тоже успокоились, они улыбнулись мне щелками своих глаз – мол, всё в порядке, он не грохнет самолет... Мне вдруг стало так стыдно, так неловко. Как будто взяли и оклеветали на площади невиновного. А ведь летели близко к Богу.
Я уже другими глазами посмотрел на азиата. Он налил себе рюмочку водки, аккуратно стал раскладывать на столе свою  закусь. Делал он это так изящно и аппетитно, что я невольно залюбовался этим процессом. Я сглотнул слюну, позвал стюардессу и долго объяснял ей, что хочу... Вскоре она продублировала такой же набор, как у моего соседа. Через три минуты между мной и этим странным восточным человеком возникла молчаливая солидарность. Во всяком случае, мне так показалось. Я очень дружелюбно посмотрел на него. Он уловил мой взгляд, поднял вторую рюмку и вдруг на чистом русском, без тени акцента, сказал:
– Будьте здоровы!
– Ха! Так вы наш?!
Вместо ответа он залпом выпил водку, закусил и снова налил себе... Я сделал то же самое:
– За мягкую посадку!
Он кивнул головой и снова стал смотреть в одну точку.
Уже после третьей рюмки я достиг той стадии, когда, по словам Семена Альтова, вас начинает пучить от любви к ближнему – пить я никогда не умел.
Я протянул ему руку:
– Игорь Сиротин.
– Худояров… Абдулла.
Потом он почему-то замер, стал очень внимательно рассматривать меня. Я удивился:
– Что такое?
– Извините, вы писатель Игорь Сиротин?
Такой вопрос мне задали второй раз в жизни.
– Ну да... А что?
Вместо ответа Абдулла  встал, достал из верхнего ящичка свой кейс, открыл его и дал мне затрепанную  книжицу в мягкой обложке.
Я взял в руки книжку и обомлел – на книжке было написано:
Игорь Сиротин. ЗАПИСКИ ПРОХОДИМЦА.
– !!!
На второй странице была моя фотография двадцатилетней давности.
Господи! Якутское издательство «Эрденет». Тираж 3 тыс. экземпляров.
– Это вы?
– Да! Это я!!! Откуда она у вас?!
– Да, в библиотеке на прощание тётя Люся дала.
Я сидел в шоке. Согласитесь, не каждый день Вам показывают Вашу же книгу с Вашей же фотографией в самолете авиакомпании «Америкен эйрлайнс»!
Меня стало распирать от гордости и любопытства.
– Читали?
– Да. Когда в Москву летел.
– Ну и как?
Попутчик пожал плечами:
– Хорошая книга… Хотя … Но…(тут мой попутчик предупредительно покачал ладонью) спорить я не буду.
– А откуда вы летели?
– Из Якутска. Я там работаю.
– Из Якутска?  Но сами явно не якут. Я учился с якутом. Вот эту книжку выпустило издательство, которым ведал мой сокурсник Рома Итыгилов.
– Я не якут. Я узбек.
Я расхохотался:
– Охренеть! Я бы тоже удивился, если бы летел якут из Узбекистана.
– Бывает.
Мой собеседник стал смотреть в иллюминатор, давая тем самым понять, что, мол, выпили, поговорили и хватит, отдыхай мужик, не до тебя мне сейчас...
А я человек ненавязчивый, понял, не дурак, и тоже отвернулся к стеклу, ну  летит человек по своим делам, выпил с тобой ради приличия... Ну, прочитал случайно твою книгу, сказал, что хорошая, и за это ему спасибо. Нет, тебе Сиротин, пьяной твоей роже, надо в салоне первого класса авиакомпании «Америкен эйрлайнс» читательскую конференцию устроить!
Я выпил еще рюмашку и постарался думать о предстоящей встрече с Алешкой и Анной. Но, блин, ничего не получалось! Потому, что этот странный узбек сидел в метре от меня, от автора книги, которую он прочитал, и не задавал мне никаких вопросов!!! Это было похоже на пытку. Ну и черт с ним… Может, он и не читал её. Хотя… Нет, читал, сволочь, а теперь издевается. В эту минуту я его просто возненавидел. Принял еще рюмашку… Вот этого бы не надо было делать – меня окончательно развезло. Тормозные колодки  хорошего поведения стерлись до неприличия. До сих пор стыдно. Хотя как знать, может быть, именно эта, пятая рюмка позволила мне ближе познакомиться с этим узбеком.
Я вдруг громко сказал на весь салон:
– ...твою мать, что за жизнь?! Ау!!!
Ко мне со своей резиновой улыбкой подошла стюардесса, мол, чего хотите?
Пожилая пара американцев уже дремала, закрыв свои глаза наглазниками, а уши специальными пробочками. Японцы были заняты своими ноутбуками.
А я продолжал, правда, уже тише:
– Да это я не тебе, кукла драная! Что ты понимаешь в русской душе?! Иди отсюда, у нас всё окей!  
Стюардесса, не меняя своего отлитого в пресс-форме пластикового лица, ушла к себе. А меня уже несло:
– Шесть с половиной миллиардов людей живут, пьют, жрут, совокупляются, не осознавая своей чудовищной разобщенности, своего страшного одиночества! Не глобального потепления надо бояться, господа, а глобального отчуждения!
Я совсем охамел и уже впрямую обратился к Абдулле:
– Вот ты, узбек, наглая твоя морда, пьешь водку, смачно закусываешь, и тебе абсолютно по барабану, что творится в эти минуты в душе русского человека! Крошечная изба-типография в Якутске выпустила вот такусеньким малым тиражом мою повесть, в которую я вложил, может быть, всю свою, пусть грешную, но мою, мою, понимаешь, Игоря Сиротина, жизнь! И я, этот писатель, сижу рядом с тобой, на первый взгляд интеллигентным человеком! А может быть, именно ты – единственный и последний читатель этой книжки, но тебе, жлобу, жаль, западло на пару минут оторваться от своих глубоких мыслей и высказать свое мнение автору!!! А-а-а!!!
Я тут совсем некстати заплакал пьяными слезами (Семен Альтов, доза № 6). Странный узбек удивленно и долго смотрел, потом пересел ко мне.
Налил мне и себе. Выпили.
– Ну чего вы плачете? Вы написали очень хорошую книгу.
– Врешь!!!
– Ей-богу...
Опять налили и выпили.
– Сиротин Игорь Иванович! И давай сразу на ты!
– Абдулла... Худояров...
Я, как ребенок, стал вытирать слезы и  успокаиваться:
– Вот, В Америку лечу. Друг, Алешка умирает. Рак. Хочет попрощаться...
– Мм... Сочувствую...
– А ты зачем летишь? Бизнесмен? Крутой? Поменял якутские алмазы на свои дыни, а теперь продавать бежишь?
Абдулла впервые слегка улыбнулся:
– Нет… К сыну еду… Он там живёт…
– Ну да, понятно…
– Так. Стоп. Давай еще по одной и потом рассказывай... но подробно... Гёте писал, что дьявол прячется в деталях! Только уговор – про Украину ни слова!!! Как ты думаешь, война будет?
Абдулла удивленно посмотрел на меня:
– Ты же сам просил…
– Да, но всё-таки…
Абдулла долго молчал, потом сказал, потупившись:
– Будет…  
– Успокоил… Хорошо пошла. Лететь нам еще до хрена. Давай так. Мы же вряд ли увидимся в этой жизни, тем более война на носу… Ну вот! А летим мы с тобой близко к богам, ты к своему Аллаху, я к своему Христу. Врать нам нет смысла. Хоть души облегчим. Десять минут рассказываешь ты, десять я.
Мой узбек замолчал. Долго смотрел в иллюминатор.
– Нет. Хочешь говорить о себе, говори. Я буду тебя внимательно слушать. Впрочем, ты можешь этого и не делать.  
– Но это не... Это несправедливо, нечестно. Я тебе значит о себе всё, а ты ничего?!  
– Ничего. Давай лучше выпьем еще по одной и отдохнем.  
Я долго раздумывал, пить мне с ним или обидеться. Я выпил. Затем обиделся. А потом и вовсе отвернулся к окну. Узбек как узбек. Я никогда не был в Узбекистане. Вообще никогда не был в Средней Азии. И не хотел. Короче, не питаю я ни любви, ни ненависти к азиатам. А сейчас и подавно, потому как рядом летит узбек, прочитавший мою книгу и не желающий пока со мной говорить! И так всю Москву заполонили, хотя дворники из них отличные – работают на совесть. Но вот этот Абдулла изъявил желание только слушать меня! Слушатель хренов!
Об узбеках я  знаю только то, что знает среднестатистический россиянин, а именно:  столица Узбекистана – Ташкент, летом у них там очень жарко, еще хлопок и самый вкусный в мире плов, и самые вкусные дыни и фрукты…
Век живи – век учись. Сейчас, на высоте одиннадцати тысяч метров рядом мной сидел узбек, первый узбек в моей жизни, который практически без акцента говорил по-русски, читал мою повесть и готов выслушать меня!
Вместе с хмелем обида моя постепенно стала проходить... Хрен с ним, пусть не говорит, мне ведь сейчас нужны были в первую очередь уши!
– Хорошо, я тебе расскажу об Алешке и Анне, а ты потом подумаешь, рассказывать о себе или нет, азиатская твоя душа!
– Рассказывай! Я с детства люблю слушать.
Я с благодарностью посмотрел на моего узбека, для счастья, оказывается, надо так мало!

СИРОТИН

Для разогрева я стал рассказывать ему про Алешку. Почему о нём, а не о себе? Лучше об Алешке... Передавать точную стенограмму монолога в лоскуты пьяного мужчинки было бы жестоко по отношению к читателю, посему я эти рассказы слегка причесал на трезвую голову, хотя суть осталась та же. Это самое главное. Хотя, что этому узбеку мои Алешка и Анна?
Через двадцать пять лет после нашего дождливого расставания в Шереметьево почти всё вышло так, как говорила Анна. Сегодня сеть русских ресторанов «Алекс Николсон» раскидана от Аляски до границы с Мексикой. Алекс Николсон – отец трёх баскетбольного роста сыновей, дед кучи внуков, что еще надо для счастливой старости?! Рак легких? Ну, слава Богу, что не толстой кишки, и вообще, это же не мгновенный инсульт с конвульсиями и пеной изо рта, или, чего хуже, автокатастрофа, с размазанными на скоростном шоссе мозгами. Пусть меня бог простит, но все путем: ты, дорогой мой Алешка, медленно, в присутствии батюшки православной церкви Нью-Джерси отца Майкла успеешь исповедаться. Только чур! Наши с тобой студенческие забавы с Клавой и Надечкой из МГУ не упоминать! Потом ты спокойно отдашь Богу душу в окружении детей, внуков, плачущей Анны, а тут еще на десерт твой бывший однокашник подоспеет...
А что рассказывать товарищу Сиротину о своей жизни? Так, трава московская, перекати-поле с ареалом передвижений внутри МКАД. Редкие командировки по заданию редакции газеты «Московский железнодорожник»… С первой женой мы не прожили и года – она по уши влюбилась в сантехника Пантюхина, иногда приходившего к нам по вызову, потом уже без вызова, потом в мое отсутствие. Банальный жилищно-эксплуатационный роман… Он забрал её к себе.
Моей второй благоверной была Вера Николаевна, дочь крупного работника министерства лесного хозяйства. По-кустодиевски большая, белотелая, чистых сибирских кровей, с широкой душой, но воспитанная на крепких, как плотина Братской ГЭС, ортодоксальных понятиях  об институте  семьи, она любила меня так, как танк Т-72 любит утюжить свежую траву. Тяжелый маятник её чугунной любви качался между двумя крайними точками. Первая точка – вселенская, щедрая на угощенья («Экие вы москвичи тощие да хлипкие, ничего, я через год из тебя сделаю настоящего сибиряка!») и на ласки. Первые три года я просто шалел, в глазах весь день стоял сладкий туман от прошедшей ночи и предчувствия будущей. Вторая – сметающие всё и всех на своем пути приступы её праведного гнева, если она вдруг начинала подозревать меня в левых походах:
– Все москвички – потаскушки, а мужчины – кобели!
Однажды моя сибирячка, застукав на своем дне рождения невменяемого мужа в объятиях своей подруги Аллочки у себя же в ванной, возненавидела меня. Всякие смягчающие вину обстоятельства: что её благоверный был в этот вечер в лоскуты пьян, что ему было всё равно кого обнимать, хоть свинью – превращались тут же в отягчающие вину обстоятельства.
Дашенька, моя единственная дочь, вся в маму-сибирячку, уже лет пятнадцать живет в Германии, выйдя замуж за хиленького компьютерщика Юргена. Она через год прислала его фото – круглое, как российский сыр, лицо немца светилось счастьем, а в глазах стоял знакомый мне туман. Даша, помня, что до пятнадцати лет я всё-таки её растил, исправно присылает отцу раз в месяц двести евро. Десять лет назад у неё родилась дочь, но, когда вдруг во мне взыграли дедовские чувства, она тут же пресекла на всю мою оставшуюся жизнь любые попытки приехать к ней:
– Папа, я не хочу, чтобы моя  дочь видела, какой у меня отец! Я тебе маму не прощу никогда!!!
В общем, зачем тебе моя хилая жизнь, когда есть Алешка!
Нет, мой дорогой попутчик, товарищ Сиротин всю жизнь реально оценивал свои перспективы и свои возможности. Кто-то очень точно сказал, что все трагедии людей происходят от того, что они сильно завышают планку своих желаний и не учитывают своих возможностей. В таких случаях зверь по прозвищу Амбиция всегда бежит впереди хозяина. А честолюбивый охотник, так и не догнав, и не насытив эту Амбицию, уставший до потери сознания, с языком на воротнике, бессильно падает на беговой  дорожке и начинает винить в этом окружающих:
– Сволочи! Не дали! Не пропустили! – или себя, – я бездарь, ничтожество, жизнь потратил зря!
Иногда обвинения смешиваются. Результат для русского человека почти всегда одинаков – водка, инфаркт или цирроз печени. Маленький некролог в «Вечерней Москве», – это в лучшем случае. Гепарды, самые красивые и быстрые животные в мире, во время охоты разбегаются до 114 км в час. У бога, видимо, было очень хорошее настроение в тот день, когда он создавал гепарда. Самой красивой кошке, никогда не питающейся падалью, он подарил и царское блюдо – прекрасную газель Томпсона (скорость бега – 108 км). Красавица отстает-то от своего убийцы всего на 6 км, но вот эта маленькая разница и решает её судьбу! Но! Только три из десяти попыток охоты бывают удачными. Бывают случаи, когда гепарды от перегрева откидывают свои замечательные лапы. А мне кажется, что перегрев тут ни при чем. По-моему, гепард умирает от обиды, что не догнал!
А Ваш покорный слуга Сиротин никогда никого не догонял, мало  на кого  обижался, не ныл, даже по-своему обожал окружавшую его тусклую жизнь и себя любил потихоньку. Мне вообще никогда не хотелось крикнуть в сердцах, как Александр Сергеевич:
– Угораздило же меня с моим талантом родиться именно в России!!!
Мы с Алешкой учились в обычной московской школе на Марьиной роще. Много позже недалеко от школы построили кинотеатр «Таджикистан»... Связи между Марьиной рощей и городом Душанбе я тогда не понимал, да и сейчас не въезжаю. Потом типовое здание, построенное по единому проекту для всех советских кинотеатров под номером ТПКТ № 356, переделали в театр. Мои ровесники называли его «театром сына Райкина». Кстати, очень приличный театр, не стыдно и не скучно пойти. Сейчас образец тогдашнего лекального советского зодчества люди называют «Сатириконом». Только вот для нас с Алешкой, динозавров прошлого века, он так и остался театром сына Райкина, сына гениального артиста… Думаю, что отпрыск великого отца не обижается  на нас, ранних стариков, дохрамывающих свой затянувшийся век.
Алешка пришел к нам в школу в шестом классе. До этого его семья жила на Дальнем Востоке, отец его был военным. Его посадили за одну парту со мной, так мы с ним и просидели до последнего звонка. Получив аттестаты, мы с Алексеем Николаевым неожиданно поступили на журфак в МГУ – только двое москвичей, да еще однокашников. Остальными студентами стали приехавшие со всех концов страны парни и девушки.
Хорошие ребята. Но уже через месяц мы с Алешкой сделали одно неприятное открытие: приезжие-то нас не любили! Не любили свои же, русские! Нацменам мы были  вообще по барабану. Они, по-моему, даже не догадывались, что мы с Алешкой москвичи. Не любила еще одна украинка из Львова, белолицая красавица с толстой черной косой и такими же иссиня-черными глазами, как две спелые маслины. Её звали Ганка Нездоймишапко, что в переводе означало «не снимай шапку». Уже через месяц эти странные люди  обнаружили  в себе болезненную любовь  к своим родным краям, и в их в глазах за всё время учебы я запомнил только вот эту, абсолютно мне непонятную, прямо-таки черную тоску по своим далеким аулам и ярангам...
Не тосковали только прибалты. Вместо этого они просто скопом ненавидели Москву и своих братьев-соседей. Однако им это ничуть не мешало пить в своих комнатах русскую водку, но при этом считать, что столице «оккупантов» вообще оказана великая честь: четыре года лицезреть этих гордых Петерса, Вайткуса, Свена Саарма и Тыну Кукумяги… Я тогда их про себя назвал натовскими прихвостнями – мои слова оказались почти пророческими. Бог с ними, с нацменами, а свои?
А свои, скажем так, родные россияне от Владивостока до Мурманска, нас не любили и ничем не жаловали… Было понятно почему. Наши приезжие сибиряки и волжане после лекций ехали в свое общежитие, чтобы наспех перекусить вчерашними макаронами и бежать в ночную смену на завод или на товарную станцию грузить вагоны. Так они начинали покорять Москву. Девушки, особенно некрасивые, шли пахать на текстильную фабрику. Красивых было мало. Единственная, на кого можно было бы глаз положить – масличная Нездоймишапко. Остальные, даже совсем несимпатичные, уже на втором курсе сильно постарались выскочить замуж за кого угодно, лишь бы был москвичом... Ну и, конечно же, все они, прописавшись в столице, успев или не успев родить детей, раньше или позже, развелись. А мы, эти «московские пижоны» Сиротин и Николаев, после занятий спокойно шли по своим домам, я ел в нашей тесной, но московской кухне мамин борщ, Алешка в своей столовой (8 на 9 метров) лопал котлеты по-киевски, приготовленные их домработницей Дарьей Михайловной. Вечером мы могли идти куда угодно, но чаще шли в кино. Мы с Алешкой невольно чувствовали себя виноватыми, что выросли в Москве. Потом  стали понимать, что это неприятие, сначала плохо скрываемое, а потом и вовсе  откровенно агрессивное, имеет более глубокие причины… Алешка однажды сказал:
– Понимаешь, то что мы москвичи – это привилегия, а им, бедолагам, придется неистово бороться, рвать на куски всех, причем бороться за всё, начиная с очереди в туалет в коммуналке и кончая правом работать кем угодно и где угодно, и они пойдут на любые лишения и унижения, чтобы жить в столице, на это у них уйдёт в лучшем случае полжизни, но дети их будут править нами... Алешка оказался прав, некоторые из них сами стали править, не дожидаясь детей… Лимита рулит!
Да ладно, бог с ними, иных уж нет, а те далече. Один из нашей группы утонул у себя на Дальнем Востоке, другой вообще пропал без вести, двое стали модными телеведущими в Останкино... Хотя настоящим журналистом, а потом и писателем стал один Домовой. Не читали? Считайте, полжизни прожили зря. Мы с Алешкой до сих пор тихо  гордимся тем, что учились в одной группе с гениями. Он нас побил на втором курсе. Двоих. Было за что: два московских фраера решили охмурить ту самую украинскую черноглазую красавицу Ганку Нездоймишапко. Кому бы она отдала предпочтение, мне или Алешке, не имело значения – тут был важен азарт. А Домовой был из Сибири, до МГУ работал сплавщиком леса, был чемпионом своего леспромхоза по боксу… Нам с Алешкой пришлось испытать всесоюзную ненависть иногороднего богатыря буквально на своих носах  и ребрах... С тех пор мы с Алешкой стали называть Ганку меж собой «бендеровкой» и старались обходить её за версту. Через год она сменила свою редкую фамилию и стала Домовой. После окончания учебы Домовой забрал её в Красноярск. Лет пять мы о нем ничего не знали. И вдруг в Москве стали одна за другой выходить его книги, сначала «Речные рассказы», потом повести, одна лучше другой. Лично для меня лучшая его вещь «Страдания молодого вертухая». Домовой редко появлялся в Москве, приезжая за очередной премией, а потом и вовсе стал небожителем – теперь уже сами москвичи стали приезжать к нему за истиной. Хотел поехать и я, да как-то постеснялся. Ганку в последний раз я  видел на похоронах Домового по ТВ.  

АНГИНА

Я не принадлежал к золотой московской молодежи. Алешка мог бы, но не хотел. Вообще он был патологически скромен, но это проявлялось в нем очень естественно, за что я его до сих пор люблю. Ни один человек на курсе, кроме меня, так и не узнал, из какой социальной среды Николаев. За все школьные годы я был у него всего один раз, когда он заболел ангиной. Долго искал дом, в котором он жил, это оказалось достаточно далеко. Многоэтажное Строение № 7 МО СССР было огорожено высокой чугунной оградой, вход был только по пропускам. На КПП только после звонка Алешки сержант открыл калитку. Я шел по огромному двору, поразившему меня своей чистотой и ухоженностью – всюду елки, на клумбах цветы. Двор убирали солдаты.
У подъезда стоял часовой с автоматом! Я залюбовался и формой, и, конечно же, настоящим автоматом Калашникова: в те времена мечтой каждого мальчишки было служить в армии и держать автомат, чтобы стрелять во врагов Родины. Сейчас это стало атрибутом бандитских разборок. Наконец я дошел до их квартиры. Двери открыла женщина лет пятидесяти в белом переднике. Я поразился её схожести с Екатериной II – как раз сегодня на уроке истории нам показывали её величавый портрет. Женщина в переднике была не менее впечатляющей, я оробел.
– Здравствуйте, я Алешин одноклассник...
– Я знаю... Надевайте тапочки.
Я прошел по коридору, в котором могло уместиться два наших с мамой Счастья – двушка на Марьиной роще. Полы паркетные, стены обделаны деревом, к высоченным белоснежным потолкам привинчены тяжелые люстры.  
Алешка лежал в своей комнате, в кровати.
– Здорово... – прохрипел Алешка.
– Привет. Это твоя мама?
– Не, мамы с папой сейчас в Москве нет. Это наша домработница. Ты её не бойся, она с виду такая грозная, на самом деле добрая.
Дверь открылась, и домработница принесла на подносе кусок торта и чашку чая:
– Угощайтесь, Игорь....
Императрица образца 1959 года унесла себя в коридор.
Торт был отменный, с орехами, я его съел за полминуты. И начал приходить в себя от подавляющей роскоши Алешиного дома.
– Лешка, у тебя отец кем работает? Министром?
– Нет.
На книжных полках стояло несколько металлических моделей военных самолетов.
– А, так он у тебя летчик?
– Ну, в общем да.
Я, как и всякий мальчишка, прилип к моделям. Многие самолеты я видел в первый раз в жизни. Среди моделей были и иностранные.
– Счастливый ты Лешка!
– Почему?
–У тебя есть отец, да еще летчик! А сколько у тебя самолетов!
– Я бы тебе все подарил, но они не мои... Честно говоря, я их терпеть не могу. А отец хочет, чтобы я тоже стал летуном.
– Ты какой-то придурок, как это можно не любить самолеты?
Лешка замолчал. Потом каким-то взрослым голосом сказал:
– Ты когда-нибудь видел, как горит самолет?
– Не…
– А я видел. Отец часто меня брал с собой на аэродром. У меня на глазах, на стоянке, сгорел «СУ-19» вместе с летчиком. Машина вспыхнула, как факел… А летчик, дядя Коля, не мог открыть фонарь. И катапульта не сработала. Ты знаешь, как пахнет заживо зажаренный человек?
– Не...
– Подгоревшим шашлыком… С тех пор я не могу есть это блюдо.
Алешка смотрел в окно и молчал. Потом каким-то другим голосом сказал:
– У меня к тебе просьба – ты к нам больше не приходи. Не обижайся. Я же был у тебя. Мне неудобно.
– А чего неудобно?
– Да неловко как-то. Все живут бедно, а тут домработница... К тому же всё это в любой момент могут отнять... Никому не говори, где и как я живу... Ладно?  
– Хорошо.
 Одевался Лешка очень скромно, даже беднее меня, за всё время учебы проносил всего четыре рубашки летом и два свитера зимой. Однажды я не выдержал:
– Хорош тебе Лешка косить под пролетариев, я-то знаю, чей ты сынок!
Алешка ехал со мной в метро и сказал, глядя в темное окно вагона:
– Знаешь, так помалкивай.
На эту тему я больше не заикался.
– И тут я прервусь на самом интересном месте. Теперь ты рассказывай, Абдулла...
– Тебе это интересно?
– Мне это очень  интересно!
– А мне нет.
– Абдулла... Зачем ты летишь в Америку?
– Я же тебе сказал, к сыну. Наверное, это не случайно, мистика какая-то.
– Мистика?!
– Не случайно, что тётя Люся, квартирная хозяйка в Якутске, дала мне именно твою книгу… И то, что мы оказались рядом…
– Слушай, ты  глубоко копнул!!!
Абдулла полез в свою сумку и вытащил несколько старых, полуистлевших общих тетрадей.
– Что это?
– Когда устанешь рассказывать, почитай. Лететь еще долго. Я думаю, тебе это будет интереснее, чем моя жизнь…
– А если у меня появится писательский интерес?
– Вряд ли… Хотя… Ну ты почитай, а потом поговорим…

РУКОПИСЬ РИМА

В апреле 53 года меня арестовали и впаяли десять лет из-за дела Умара Худоярова… В пятьдесят шестом меня досрочно выпустили, реабилитировали, вернув все награды… Но на службу я не вернулся. За три года, проведенных в Таштюрьме, у меня было время о многом подумать, решил потом вести дневники, чтобы не сойти с ума…
Всё, о чем я написал – правда, почти всё происходило у меня на глазах.  
Родителей я помню плохо, знаю, что мы жили в деревне Обухово в ста верстах от Воронежа. У нас в деревне жили Кириллины, хорошие люди, богатые, отец работал у них конюхом, а мама батрачила. Младший брат Ванька был все время при дворе Кириллиных. У Кириллиных было четверо сыновей-богатырей. Однажды к ним во двор приехали чекисты и велели сдать все зерно и коров. Кириллины не захотели ничего сдавать и начали палить из обрезов. Чекистов было много – они начали стрелять. Мама и папа попали под пули, погибли все, среди них и мой брат Ванька. Я был на сенокосе. Когда я вечером увидел, что там случилось – у меня язык отнялся. Через месяц меня отправили в детдом имени Клары Цеткин в Воронеж. Про детдом вспоминать не хочу – выжил же... Директор детского дома в приказном порядке поменял мне имя и фамилию. Когда я спросил, для чего это, он сказал, что если бы мои папа и мама остались живы, их бы объявили подкулачниками… Мне выписали метрики на имя Рима Марлена…
После детдома рабфак. Учился хорошо. Потом по комсомольской путевке меня направили в школу младшего состава НКВД в Челябинск… Мне нравилось там учиться. Однажды к нам приезжал сам нарком НКВД-ОГПУ товарищ Генрих Ягода… В высшую школу среднего состава НКВД я попал уже при Николае Ивановиче Ежове… Весной начальник школы Войцеховский повез меня и моего сокурсника Васю Онопко на полигон «Коммунарка»…

ПОЛИГОН «КОММУНАРКА»

13 марта 1938 года на полигоне «Коммунарка» шел дождь со снегом.
Мы с начальником школы подошли к забору из колючей проволоки. К нам подошел часовой, отдал честь Войцеховскому, но сказал, что дальше нельзя.
– А мы отсюда посмотрим…
Два офицера НКВД вели осужденного Акмаля Икрамова к яме.
По радио в это время щебетал женский голос диктора:
– А сейчас у микрофона деятели советского искусства. Все вы знаете  замечательную поэму славного сына казахского народа Джамбула Джабаева «Нарком Ежов» (перевод Константина Алтайского). Композитор Михаил  Шафранник был так потрясен этой поэмой, что написал на ее слова музыкальное произведение, которое так и называется «Песня о батыре Ежове». Исполняет заслуженный артист РСФСР орденоносец Леонид Орловский. Партия на фортепьяно – Изольда Шойхет.
Офицеры подвели Икрамова к самому краю. Там, в огромной яме длиной в двадцать, шириной в десять метров лежали голые, замерзшие человеческие тела, покрытые снегом. Икрамову первый офицер приказал раздеться догола. Икрамов покорно разделся, прикрывая свой стыд. Радио:

В сверкании молний ты стал нам знаком,
Ежов, зоркоглазый и умный нарком.
Великого Ленина мудрое слово
Растило для битвы героя Ежова.
Великого Сталина пламенный зов
Услышал всем сердцем, всей кровью Ежов.

Напротив Икрамова, в шагах 10 стояли несколько офицеров, доктор и полковник Чабуа. Акмаль Икрамов смотрел на небо, в котором слышался голос жаворонка. Чабуа держался за щеку – зубы болели. К нему подбежал третий офицер:
– Товарищ комиссар, приговор будем читать?
Чабуа задумался, потом лениво промяукал:
– А на хрена? Кому читать? Ему?

Он бьется, учась у великих батыров,
Таких, как Серго, Ворошилов и Киров.
С бойцами он ласков, с врагами суров,
В боях закаленный, отважный Ежов.
Когда над степями поднялся восход
И плечи расправил казахский народ,
Когда чабаны против баев восстали,
Прислали Ежова нам Ленин и Сталин… – упрямо неслось из радио.

Офицер решил лизнуть своему командиру одно место:
– Я вам шалфея принесу. Полоскать.
– У меня свой шалфей есть.
Чабуа достал фляжку с водкой и стал пить. Икрамов, бывший первый секретарь КП Узбекистана, смотрел на дула направленных на него винтовок.
А радио всё громче и громче:

– Спасибо, Ежов, что, тревогу будя,
Стоишь ты на страже страны и вождя!

Раздался выстрел, но громогласная музыка заглушила звук.
Акмаль Икрамов упал как подкошенный. К телу подошел доктор, быстро осмотрел его и сделал знак рукой, мол, всё, готов. Еще теплое тело Икрамова, от крови которого шел пар, офицеры тащили за ноги по мокрой грязи…
От увиденного я упал в обморок. Войцеховский велел Онопко поднять меня на ноги:
– Нервы надо закалять, курсанты…

ВОЙНА

Войцеховского тоже расстреляли через полгода… Ежова тоже. Новым наркомом стал Берия Лаврентий Павлович…
Началась война. Про неё писать надо бы отдельно, но не буду. Это была работа. Сначала я был командиром отдельной развед. роты, там я познакомился с Умаром Кадыровым. Мы несколько раз спасали друг друга от смерти. Страшно все было. Потом нас перевели в СМЕРШ. После войны я остался в системе НКВД-МГБ, а Умар поехал к себе в Узбекистан…

МОЙ ДРУГ УМАР

Фото. Там, в правом углу снимка, пожелтевшего, кем-то надорванного с краю, тогдашняя Площадь имени Ленина в Ташкенте. Парад трудящихся. Снимок был сделан замечательным фотоаппаратом «Лейка» с очень большой глубиной резкости, и посему на том снимке можно разглядеть очень много деталей… На трибуне руководители республики, все как один одетые во френчи. За ними огромные портреты Сталина, Берии, Ворошилова, Молотова, Жданова, Калинина, Кагановича. Группа трудящихся несла большую модель самолета «Ли-2», транспоранты:
– Слава труженикам Ташкентского авиационного завода, внесшим вклад в разгром немецко-фашистского ига!!!
– Слава нашему великому вождю, вдохновителю и организатору нашей великой Победы товарищу Сталину!!!
В группе шел мужчина-узбек в праздничном костюме, в черной шляпе. Это и был мой фронтовой друг Умар. Молодой, высокий, по-военному подтянутый…
После демонстрации Умар сбежал из колонны. Была у него на то сердечная причина: тут недалеко в аптеке. Умар пришел туда, долго смотрел на старуху-провизора, потом из рецептурной появилась Она, Гули… Она кивнула головой и убежала обратно. Как всегда Умар оробел, он каждый раз терялся:
– У вас есть пирамидон?
Старуха-провизор молча дала ему таблетки. Умар тут же взял горсть, отвернулся и проглотил. На самом деле он таблетки сунул за воротник. Потом резко пошел к двери и, вдруг, упал на пол. Он лежал, как мертвый.
– Эй, товарищ, вам плохо?
Умар обреченно шепнул:
– Я достал билеты в театр Хамзы, а некоторые товарищи из аптеки специально остались на дежурство, хотя и не должны были дежурить…
Гули молча смотрела в окно. Старуха ворчала себе под нос:
– Война давно кончилась… Жить надо, любить надо, детей рожать…
Умар встал, пошел к двери, вернулся обратно:
– Передайте ей, что я буду ждать её у курантов… Через час не придет – повешусь…
Старуха быстро забежала в комнату и выскочила оттуда:
– Она сказала, что сейчас выйдет…
Через час пара шла по парку Тельмана. С этим парком связана память нескольких поколений ташкентцев. Кстати, здесь снимался фильм «Два бойца». Умар, счастливый, умиротворенно смотрел на небо:
– Хорошо как…
Гули тихо сказала, думая о своем:
– Да, тепло…
– Главное, войны нет…
– Да…
Мимо проехал велосипедист. Гули смотрела куда-то, а Умар на нежную шею Гулбахор. Дул ветер.
– Не надо на меня так смотреть…
– Почему?
– Не надо и всё…
– Мы с вами уже полгода знакомы…
Гули удивленно посмотрела на Умара.
– Ну, я уже год хожу в вашу аптеку…
Гули молчала.   
– Весь дом пирамидоном пропах. Выходите за меня замуж.
Гулбахор покраснела, молча опустила взгляд:
– Вам придется подождать…
Умар расстроился:
– Сколько? Месяц? Год?
– Сосчитайте до десяти… – улыбнулась Гули.
Умар от неожиданности засмеялся:
– Да ну? Раз, два, три
Вдруг Гули схватила его за руку:
– Подождите!
К ним бежала девушка в школьной форме, крича на ходу:
– Я уже два часа ищу вас! Обид-ака вернулся!!!
– Кто?! – побледнела Гули.
– Да идемте скорей! Ваш муж вернулся!
Гули и девушка быстро убежали, но через минуту Гули вернулась одна к Умару. Умар растерянно смотрел на нее.
Гули сама не своя, бледная, как мел, собралась с духом:
– Сейчас…О Бог, не дай сойти с ума… Обид-ака, мой муж, вернулся… Живой!!! О Боже, сейчас сердце лопнет… Простите меня… Ладно?
Умар закурил:
– Конечно… Я так рад за вас…
Гули стала еще белее, в ней как будто что-то сломалось…
– Рады?! А уж я как рада… Прощайте…
Умар остался сидеть на скамейке.
Гули шла растерянно рядом с щебечущей девчушкой. Один раз оглянулась назад. Скамейка была пуста...
А Обид, муж Гули, уже два часа сидел перед съеденным пловом и початой бутылкой водки. Гули молча стояла в соседней комнате. Потом оттуда раздался её истошный крик:
– Почему вы молчите?! Кто-то уже успел наговорить вам! О, люди! Обид-ака, я перед вами чиста! Последнее письмо от вас получила 20 февраля 42 года! А потом без вести пропали! Шесть лет сидела с вашей мамой, она умерла, так и не дождалась вас!
Даже она, ваша мама, перед смертью сказала мне:
– Нет, был бы жив, написал бы… Не жди его!!! А я ждала!!! За десять лет хоть бы маленькую весточку, слово, запятую прислали о себе!   
Обид грустно смотрел на пиалу:
– Ты думаешь, что в концлагере «Треблинка» в каждом бараке было почтовое отделение? А потом, в сорок пятом нас повезли в Воркуту – так там вообще на каждой сосне сидел почтальон?
Гули в ужасе смотрела на мужа.
Обид-ака выпил пиалу водки:
– Ты хочешь почитать мои письма к тебе?
Обид снял с себя рубашку. Вся грудь, руки, вся спина его были испещрены мелкими буквами татуировки… Гули подошла и начала сквозь слезы читать…
– Это я тебе из Сибири писал.
Гули читала:
– Дорогая моя жена… Сегодня температура минус сорок пять… Так что на лесоповал нас не повели… Вот и пишу тебе… Места тут красивые, суровые…  
Гули начала целовать грудь мужа и вдруг зарыдала:
– Простите меня…
Обид гладил её по голове:
– Все будет хорошо…

ПОЛНОЛУНИЕ

Тот день Умар запомнил надолго. Через несколько часов после расставания с Гули, в ночь с 7 на 8 ноября 1952 года пошел дождь, и в Старом городе по узкой и чудовищно ухабистой улице Чувалачи проехали два черных автомобиля «ЗиМ». Когда они остановились, из первого вышел человек в форме майора МГБ (министерство госбезопасности) Лутфиев. Он искал фонарем нужную дверь.
Из второго вышел тогдашний то ли первый, то ли второй, а может быть и пятый Секретарь КП Узбекистана. А Лутфиев уже громко колотил в дверь.
– Кто там?
– Худояров, открывай!!!
Секретарь попытался остудить его:
– Э, Лутфиев, что такой грубый?
– Я не грубый. Я на службе, товарищ Секретарь! Худояров, выходи!
Умар открыл дверь. Тут подошел Секретарь:
– Худояров, одевайся. Срочное дело.
Умар узнал Секретаря:
– Что-то случилось на заводе?
– Хуже. Одевайся скорее. Поедешь с нами.
Те самые две машины через полчаса подъехали к зданию КП Узбекистана. Они въехали во двор. Через пять минут по коридору за Секретарем шел напуганный Умар. За Умаром – Лутфиев. Секретарь резко открыл дверь. В его комнате сидел маленький, похожий на взъерошенного цыпленка бледный директор завода Пискунов. У окна стоял другой мужчина в форме МГБ, полковник Рим Марлен. В отличие от пузатого Лутфиева, на обезьяноподобном лице которого читалось четыре класса начальной школы и склонность к садизму, у Рима Марлена была приятная для глаз аккуратность, подтянутость – военная косточка. Рим вдруг остановился. Умар узнал Рима:
– Рим?!
Рим сделал знак глазами, мол, не выдавай.
– Доброй ночи, товарищ Худояров.
Секретарь удивился:
– Вы что знакомы?
– Нет. Так, на партсобрании виделись.
Рим Марлен медленно повернулся к Секретарю:
– Доброй ночи, товарищ секретарь.
Секретарь как-то нехорошо вздохнул и потрогал левую грудь:
– Боюсь, для нас эта ночь недобрая, Рим.
Рим Марлен потушил свою папиросу:
– Да, мне тоже так думается…
Секретарь подошел к Умару и Пискунову и рявкнул так, что сидевший рядом Пискунов зажмурился:
– Вы писали письмо в Москву?!
Умар не понимал, о чем тот спрашивает. Секретаря трясло от ярости:
– Писали?!
– Нет, мы только подписали коллективное письмо трудящихся завода, – робко ответил Умар.
– Почему через меня перепрыгнули?! Ну?!
– Это… Сейчас… Мы только хотели поздравить товарища Сталина с годовщиной Великой Октябрьской революции…
– И что дальше?!
– Ведь миллионы советских людей пишут ему поздравительные письма. Даже дети...
– Это я понял, а что дальше вы там намарали?! Отвечай!!!
– Там мы познакомили товарища Сталина с нашими техническими достижениями, которые вы сами поддержали и одобрили… Вы же сами читали…
Рим теперь пристально посмотрел на Секретаря. Секретарь растерялся:
– Я?!
– Да, да, да, – затряс головой Пискунов.
Секретарь вытер пот со лба:
– Не помню.
Рим продолжал пристально смотреть на Секретаря, тот заерзал:
– Ну я действительно не помню! Ладно, я подниму все исходящие. Дело не в этом. Вы на что-то или на кого-то жаловались?
– Да нет. Упаси бог… – чуть не описался от страха Умар. – Николай Петрович, скажите, мы же ни на кого не жаловались? – посмотрел он на Пискунова.
Пискунов стал креститься:
– Что вы?! Никогда!!! Клянусь своими детьми…
Секретарь малость начал успокаиваться. Он всё время смотрел на свои часы:
– Так... Сейчас будет звонить сам Иосиф Виссарионович Сталин! Если сейчас товарищ Сталин сообщит или намекнет на что-то плохое про вас или про завод, или про республику, я лично вот здесь вас обоих расстреляю!!!
Пискунов обессилено опустился на стул, достал таблетки валидола, хотел их проглотить, но рука тряслись, таблетки рассыпались на полу…
Рим Марлен молчал и нехорошо смотрел на Умара и Пискунова.
– А вы мне еще говорите, что я с этими подонками грубил… – закашлялся Лутфиев.
На столе стоял черный правительственный телефон. Рим Марлен долго смотрел на Умара. Вдруг телефон начал звонить.
Секретарь поспешно взял трубку:
– Здравствуйте, товарищ Поскребышев… Да… Да… Конечно…
Секретарь выпрямился  в стойку «смирно», Рим Марлен застыл у стены.
– Здравствуйте, товарищ Сталин. Да, товарищ Сталин… Да… Докладываю: план поставки хлопка перевыполнен на семь и две десятых процента… Да… Да… Спасибо… Как ваше здоровье, товарищ Сталин? – дрожащим голосом заблеял секретарь.
– Вы лучше о своем здоровье побеспокойтесь… – услышал Рим в трубке голос Сталина. – Мне нужны товарищи с завода номер 84.
– Так точно… Директора завода? Товарища Пискунова? – совсем растерялся секретарь.
Пискунов вскочил со стула, как ужаленный.
– Нет? Главного инженера Худоярова?! Да товарищ Сталин…
Секретарь дрожащей рукой протянул трубку Умару, сам встал рядом.
– Алло... – взял трубку Умар.
Директор завода Пискунов обмяк, опустился на стул и схватился за сердце.
– Добрий вечер, товарищ Худояров!
Умар молчал.
– Я сказал добрий вечер…
У Умара подкосились ноги:
– А?!!… Ммм?.. Здравствуйте, товарищ Иосиф Виссарионович Сталин!
– Товарищ Худояров, я прочитал письмо коллектива завода. Компривет товарищу Пискунову…
– А... А… товарищ Пискунов здесь, товарищ Сталин, позвать?
Пискунов опять вскочил с места.
– Нет, зачем же без причины тревожить человека. Он хороший работник, замечательно организовал производство. Я бы хотел поговорить с вами. Прилетайте числа двенадцатого. Поговорим. До свидания, товарищ Худояров.
Умар медленно положил трубку. Все, кто находились в кабинете, замерли.
– Что мне делать? Иосиф Виссарионович Сталин сказал, чтобы я прилетел  в Москву... – испуганно промямлил Умар.
Секретарь учащенно дышал.
Он не верил своим ушам и каким-то сдавленным голосом шепнул:
– Кто должен лететь?!
– Ммм… Я… Меня… зовет…
– Хм… Тебя… А товарищ Сталин не сказал, что я тоже должен лететь с тобой?
Умар чуть не заплакал:
– Нет…
В это время опять зазвонил тот самый телефон.
– Да... Да, товарищ Поскребышев... Так точно... Обязательно. Я сам лично проконтролирую... До свидания, товарищ Поскребышев... – подскочил к телефону секретарь. – Нет, полетишь ты один.
Секретарь сел за свой стол, открыл дверцу, достал оттуда початую бутылку коньяка, четыре хрустальные рюмки и коробку шоколада «Рот-фронт». Молча стал разливать.
– Рим, бери. Товарищ Пискунов, товарищ Худояров, угощайтесь...
Лутфиев дернулся было к столу, но что-то его остановило.
Выпили. Секретарь отломил кусочек шоколада. Потом пристально стал разглядывать Умара:
– Если тебя вызвал лично Иосиф Виссарионович Сталин в Москву, значит…
Секретарь посмотрел на Лутфиева и поменял тон:
– А ты, Лутфиев, случаем у власовцев или в гестапо не служил?
Рим Марлен удивленно посмотрел на Лутфиева.
Секретарь выпил:
– Рим, у тебя в конторе все такие держиморды?!
Рим Марлен начал мять папиросу:
– Не понял.
Секретарь сказал, думая о чем-то совсем другом:
– Да он честных советских работников оскорбил и им же нагрубил…
Рим Марлен бросил папиросу, встал, подошел к еще ничего не понявшему Лутфиеву и с размаху дал тому пощечину. Умар и Пискунов застыли в страхе. Даже секретарь не ожидал такого поворота.
– Ты что, козел?! Припух на казенных харчах? А? Я ведь тебя на лесоповал не отправлю, морда твоя ежовская… Я тебя к блатным в камеру засуну… Они тебя враз в чувство приведут… потом на куски порвут, а других петухов заставят сварить тебя в котельной или сожрать тебя сырым… Сдать оружие!
Лутфиев дрожа снял ремень и пистолет и вручил их Риму Марлену.
– Быстро проси прощения у товарищей…
– Я же… Вы же сами говорили, не чикаться с этими… Я обращался с ними по уставу, не бил, не ругал… – зашептал Лутфиев.
– Закрой то, что у тебя ртом называется! Проси прощения у товарищей!
– Товарищ Пискунов, товарищ Кодиров, п..простите меня как коммуниста… – начал хныкать Лутфиев.
Пискунов, еще не пришедший в себя от радости, что живой, вытирал пот со лба:
– Ничего, ничего, товарищ Лутфиев, мы понимаем, это же ваша работа…
Рим Марлен тихо сказал Лутфиеву:
– Выйди вон в коридор.
Секретарь взял другой телефон:
– Мне Русакова. В пять утра самолет. Москва. Промежуточные посадки только для заправки. Понял? Товарищ Пискунов, вас отвезут домой. А вы товарищ Худояров, тоже езжайте домой, возьмёте теплые вещи и сразу на аэродром. Я вас лично провожу. Подождите, товарищи, в коридоре.
– Не, не, не… Не надо меня везти. Я сам дойду… – испуганно заблеял Пискунов.
Рим Марлен посмотрел на секретаря:
– Товарища Худоярова отвезу я сам…
Худояров и Пискунов вышли. В конце коридора стоял плачущий Лутфиев...

Секретарь не знал, как начать разговор с Римом Марленом:
– Рим... Ты это, твой майор Лутфиев – брат моей жены... Конечно, он тупой идиот, но, сам понимаешь…
Рим Марлен стеклянно посмотрел на Секретаря, потом сел за стол спиной к нему:
– Я знаю, он ваш родственник.
Секретарь с опаской глянул на Рима Марлена:
– Какой он мне родственник?! Говорю же брат жены...
Рим Марлен якобы просматривал телеграммы, лежавшие на столе у Секретаря. Его аккуратно выбритый затылок не предвещал ничего хорошего. Перспектива «опускания» Лутфиева в камере и дальнейшего его съедения петухами была реальной на сто процентов. Этот Рим Марлен не знает, что такое пощада, особенно к оплошавшим своим. В прошлом году капитан МГБ Коляда попался на изнасиловании безропотной вдовы... Коляду урки насиловали неделю, а потом петухи действительно сварили и съели его. Хрен с ним, с этим Лутфиевым, тупым животным, но жена Секретаря Латофат этого ему не простит...
Рим Марлен повернулся к секретарю:
– Ну, я его пока на годик в Нукус отправлю рядовым вертухаем, чтобы служба  медом не казалась… А там посмотрим…
Секретарь прикусил губу:
– Ну, спасибо… Не буду вмешиваться в твои дела…
Рим Марлен посмотрел на него вполне определенно:
– Естественно…
– Ну…  Ммм... Да, – мы поняли друг друга.

НАСТЁНА

Через двадцать минут по темным улицам Ташкента ехала черная машина «ЗиМ». Постовые издали отдавали честь. За рулем сидел сам Рим Марлен. Машина остановилась на Бешагаче. Рим и Умар вышли из машины.
Рим впервые улыбнулся:
– Ну, здравствуй, братка…
Они крепко обнялись с Умаром.
– Рим, ты? Как ты здесь? Живой! Мне же сказали, что ты в Польше погиб!!! Живой!!! Как ты? Как твоя Настена?
– Настёна не дождалась меня… – вздохнул Рим.
– Не может быть… Она же тебе каждый день писала?
– Ты не то подумал… В Польше погиб мой тройной тезка… А что-то там напутали, извещение послали Настене. Она как прочитала ту бумажку, так и упала. Разрыв сердца. А я дошел до Берлина – и ни одной царапины! Во как брат…
– И ты больше не женился?
– Нет… Ладно… Я уже два месяца здесь.
– Ты мне объясни, что это значит?
– Сам не знаю.
– Так ты по СМЕРШУ дальше и пошел? И кто ты здесь?
– На войне не спрашивают. А здесь я начальник милиции твоей республики. До этого был на Украине, во Львове.
– Молодец! А… А куда девался прежний?
Рим посмотрел на него, как на наивного ребенка, мол, нет того человека. В те времена «нет того-то» означало самое худшее…
– А…Понятно… – испуганно вздохнул Умар.

СЕКРЕТАРЬ

Через три часа у старой калитки дома Умара стояла  машина Секретаря.
Умара провожала  мать. Она повесила  ему на шею тумор (талисман).
– В добрый путь сынок. Чует материнское сердце, едешь ты для больших и славных дел... Веди себя скромно. Только выслушай его внимательно. Он же наш отец. Спросит – отвечай коротко. У нас на работе висит картинка НЕ БОЛТАЙ! Сталин не любит болтунов.
– Хорошо, мама. Жаль, что с братом Рашидом не успею попрощаться. Ладно, вернется из своего колхоза, передайте ему привет.
– Хорошо, сынок…
Умар вышел из калитки и сел в машину.
Через час Секретарь стоял у дверцы самолета «Ли-2». Аэродром в Ташкенте в то время находился рядом с железной дорогой. Сейчас от того здания осталась только невысокая рулежная башня. Потом, в конце пятидесятых, построили двухэтажное здание по типовому проекту близнеца-аэропорта в Ленинграде. И много позже, но рядом, отгрохали с иголочки отделанный международный аэропорт. Шел дождь. Умар стоял, думая о своем.
Секретарь начал говорить, стряхивая с фуражки капли дождя. Он старался не показывать Умару свое волнение, но был бледным, губы его тряслись:
– Меня наверное снимут с работы… Двенадцать лет назад, еще до войны, когда решили назначать, меня вызывали в Москву. Иосиф Виссарионович Сталин лично со мной говорил целых одиннадцать минут… Это было и есть самое важное событие в моей жизни… Самое главное, если он спросит про меня, скажи правду: я всегда был и остаюсь коммунистом, и никогда, ты слышишь, никогда! Ни на миллиметр не сворачивал ни вправо, ни влево с генеральной линии партии. И еще, если со мной случится что, не трогай мою семью, они ни в чем не виновны…
Умар не знал вообще, что ответить:
– Да я ничего не понимаю…
– Скоро поймешь…

ПОЛЕТ 1952

Летели долго. Было две заправочные посадки: в Актюбинске и Куйбышеве.
С Умаром полетел помощник секретаря Ганиев, который всю дорогу до тошноты услужливо кормил и поил Умара. К Умару подошел штурман:
– Товарищ Худояров?  
Умар утвердительно кивнул. Штурман налил ему из фляжки стаканчик коньяка:
– Хорошая машина ташкентский Дуглас! – и пошел на свое место. Ганиев  несколько обиженно начал раскладывать на столике домашнюю еду: лепешки, казы, маис.
Умар поел, потом открыл тоненькую брошюрку «О БОРЬБЕ КП УЗБЕКИСТАНА ПРОТИВ ПРОЯВЛЕНИЙ МЕЛКОБУРЖУАЗНОГО  НАЦИОНАЛИЗМА И ТРОЦСКИСТОВ-ЗИНОВЬЕВЦЕВ». 1937 год.
– Э, ука, зачем вам про них читать? Они еще до войны все расстреляны… – засмеялся Ганиев.
Умар внимательно посмотрел на смеющегося Ганиева… Аппетит у него и вовсе пропал.
Он долго думал, зачем его, обычного инженера военного завода, вызывает в Москву сам Сталин? Заменить директора Пискунова? Но он передал ему компривет. Скорее всего, хочет сделать из него директора другого военного завода… Неужели его в чем-то обвинят? Но они могли его арестовать еще в Ташкенте. Хотят снять секретаря? А он тут при чем? Он Секретаря-то видел три раза в жизни. Скорее это по линии его фронтового друга Рима Марлена…
Когда подлетали к Куйбышеву, по самолету ударил снежный заряд. Ганиев побледнел от страха. В Москву, на военный аэродром Тушино, самолет добрался вечером. Здесь тоже шел дождь. У трапа самолета его встретили два офицера и тут же пригласили в машину. Ганиеву и экипажу было приказано возвращаться назад. Ганиев растерялся – ему же было поручено сопровождать Умара всю поездку? Но тут же успокоился. Неизвестно, куда повезут Умара  Худоярова после приема у Сталина – то ли в гостиницу, то ли на Лубянку...

СИРОТИН

Так я об Алёшке…
Самое смешное, что никаких, клянусь, ну никаких кулинарных, тем более общепитовских талантов я за Алешкой не замечал никогда – мы ведь с шестого класса с ним за одной партой просидели, и в институт он поступил за компанию со мной со своими посредственными стихами. Насчет стихов я объективен. Там помог звонок его могущественного отца, о котором речь ниже. Но откуда у него появилось призвание быть одним из лучших рестораторов мира?! Может из детства? Товарищи, голодного детства, в отличие от моего, у Алешки никогда не было! Это всё от Анны...
Год назад он прислал мне по почте диск с рекламным роликом своего ноу-хау. Во всех крупных городах Америки он открыл еще одну сеть, одинаковых, как близнецы, ресторанов под названием «Совиет ностальжи»! Когда мне грустно, я кручу этот ролик и хохочу до слез. Люди, побывавшие в этих ресторанах, говорят, что, несмотря на высокие цены, туда записываются за неделю. Расклад клиентов там таков: десять процентов американцев, тридцать – бывших наших, а остальные 60% – русские туристы! Вход в ресторан – высокие  деревянные старые двери, специально покрашенные в светло-голубую эмаль с такого же цвета решетками и звездой в центре. И обязательно с фанерной табличкой на бельевой веревке, где написано по-русски: ОТКРЫТО или ЗАКРЫТО.
И всё. При его-то деньгах можно было зафиндолить что-то электронно-гламурное, как это в его ресторанах «Алекс энд сонс» в Лас-Вегасе! Ан нет. Тут все было тонко просчитано. Краска именно светло-голубая, именно потрескавшаяся эмаль и табличка на веревочке. Таких ресторанов в СССР было тысячи. Алешка писал, что клиенты, завидев эту табличку, начинают плакать уже на подходе… Внутри специально приглашенные из Москвы студенты  художественной академии сделали то, чем Алешка по сей день гордится. Обалдевшие от щедрого заказа американского лоха студенты по приезду из Америки тут же купили себе по иномарке. Ну, кто там был на самом деле лохом, надо разобраться: если бы те студенты знали, какую прибыль выкачал из их творения Алешка за два года! Творение заключалось в следующем: стены ресторана обклеены страшными, просто чудовищными серо-зелеными обоями, на которых были маленькие васильки. Когда мы с мамой въехали в наше Счастье, двухкомнатную малогабаритную квартиру с совмещенным санузлом и сидячей ванной, там были именно такие обои воронежской обойной фабрики имени Розы Люксембург. Таких обоев сейчас нигде не выпускают. Даже в Северной Корее или Монголии. Алешка по этим реликтовым образцам специально напечатал в типографии в Чикаго несколько сот рулонов. То, ЧТО висит на обоях - песня отдельная, спою подробнее, со всеми припевами. На стенах были развешаны: алый флаг СССР, 15 флагов бывших союзных республик, флаги ВВС, ВМС и Советской армии, портреты вождей от Ленина до Брежнева. Отдельно огромный портрет И. В. Сталина в золоченной раме. На западной стене висит иконостас последнего Политбюро ЦК КПСС. На северной стене висело то, о чем даже написал журнал «Ньюс уик»: средний сын Алеши, Иван, за два часа на компьютере сделал фотомонтаж из жуткой фотографии с Нюрнбергского процесса. Суть фотомонтажа состояла в том, что на скамье подсудимых, рядом с Рибертроппом, Гессом, и заметно осунувшимся Герингом сидят Горбачев и Ельцин. Иван оказался очень умелым дизайнером, и посетитель не сразу замечал затесавшихся в ряды нацистов двух наших президентов. Не мудрствуя лукаво, Иван подписал это фотопанно размером три на два скромной подписью Эндис Уорхолл , причем, специально добавил в имя знаменитого, скажем так, художника, одну буковку. Подруга Ивана, работавшая в Ти-Би-Эс, сделала небольшой репортаж о творении Эндиса Уорхолла. Наследники Энди подали в суд, но проиграли, ибо Америка – страна самых ушлых адвокатов. Адвокаты легко доказали, что этот шедевр создал Эндис, а не Энди... Число посетителей, желавших сняться на память на фоне Нюрнберга, резко увеличилось. В ресторанчик, помимо ошалевших от бешеных денег богатых русских, стали наведываться артисты, поэты, эстрадные певцы, приезжавшие на «чёс» в Нью-Йорк.
На столах белые клеенки в синюю клеточку (тоже специально изготовленные в Чикаго) со стертой надписью «Общепит» и тарелки с такими же буквами. На эти дорогие сердцу вчерашних советских людей, сегодня ставших вдруг богатыми туристами from Russia, реликвии было пролито немало пьяных слез… Ложки и вилки алюминиевые, отштампованные на металло-фурнитурном заводе № 6874 руками советских заключенных, как гласит маленькая табличка под такими же ложкой и  вилкой, выставленными на стендике в вестибюле ресторана. У выхода – строгий швейцар в пиджаке с орденскими планками, с абсолютно русским лицом. Алешка лично проводил, как говорят сегодня, кастинг, выбрал пенсионера со сто восьмой  улицы по  фамилии Кац. Кац с холодным достоинством охранника ленинградского режимного завода открывал и закрывал двери посетителям. Рядом со стендом был ларечек «Совиет экслюзив». Там можно было купить всё, что выставлено, за полцены. Мне приятно, что и я внес свою посильную лепту в этот бизнес: из Москвы по слезной просьбе Анны на сто долларов, присланных ею по почте, я послал в Америку купленные на Тишинском рынке граненые стаканы, рюмочки, те самые ложки и вилки, одну стертую до дыр общепитовскую клеенку... По этим образцам Алешка заказал на стекольном заводе в Ванкувере канадским мастерам-стеклодувам несколько тысяч копий тех самых стаканов и рюмочек. Там же изготовили 250-граммовые и поллитровые бутылки с нежно царапающей сердце русского человека этикеткой «Московская»! Соленые огурцы с пупырышками ему поставляют в бочках счастливые фермеры из Псковской области – триста баксов за бочку!
Нокаутом российских туристов сваливало Меню. Оно состояло всего из двух блюд:
1. Пельмени советские.
2. Сардельки московские.
Здесь тоже всё было продумано до мелочей. Я неделю рыскал по Москве в поисках пустой коробки из-под пельменей образца 1978 года с изображением бледной коровы, чтобы послать её в Америку. Там Алексей печатает эти коробки на фабрике. Помните, напротив входа в с Зоопарк была пельменная, где добрые тетки на глазах у голодной очереди открывали эти самые холодные коробки, ссыпали их содержимое в огромные эмалированные кастрюли, и, пока ваша очередь доходила, заветная порция ценой в 67 копеек, спасшая от голодной смерти не одно поколение советских студентов, была готова… По желанию клиента можно было взять еще бесплатный бульон в тех самых граненых стаканах. Господи, а сардельки!!! А гарнир из зеленого горошка «Глобус» (пенсионеры называли этот горошек шариками Кадара) из Венгерской Народной Республики! А кусок черного бородинского хлеба с нашей, настоящей горчицей! Ничего вкуснее я в своей жизни я не едал. Всё было тонко рассчитано. Алекс говорит, что постоянный представитель РФ при ООН тоже раз в месяц приходит сюда. Приняв на грудь триста граммов той самой «Московской», наш посол мира и доброй воли грустно смотрит на поварих, ссыпающих в кастрюли те самые пельмени, мастерски слепленные на конвейере  фабрики Алекса в Чикаго из аргентинского мяса...
Да, но почему так много стаканов? Да потому, что эти самые граненые стаканы неожиданно стали чуть ли не основной статьей дохода в этом деле. Сценарий реализации стакана был продуман до мелочей и работал безотказно. Почти каждый вечер в ресторане бывал или крепкий сибирский газодобытчик со своими друзьями, или краснодарский владелец курорта с семьей, приехавший в Америку погулять, или какой-нибудь владелец русского холдинга с богатой тюремной биографией... И этот граненый стакан, стоивший Алексу меньше доллара, превращался в дорогой сердцу русского человека  сувенир, который, якобы, отрывая от сердца («Понимаете, эти стаканы привез мой отец еще из того СССР, мне надо испросить его разрешения...»), заведующий залом Денис, бакалавр психологии, младший сын Алешки, продавал умывающемуся пьяными слезами русскому туристу за 50 баксов. Впрочем, говорил Денис, вы можете купить такой же стакан за десять долларов в нашем магазинчике. В эту секунду уже срабатывала скупердяйская жилка всевозможных Клав, Ларис и Татьян, короче, жен богачей:
– Вась, на хрена нам полтинник тратить, если можно купить за червонец?! А лучше  я тебе в Москве у мамы таких стаканов ведро наберу!
Тут Денис вставлял решающую исход операции реплику:
– Да, да, конечно, десять долларов, но должен предупредить вас, что там копия, изготовленная в Канаде...
Вася произносил окончательное слово хозяина:
– Молчи, дура, ты, как твоя мать, из-за рубля удавишься! Тем более у твоей... ё... матери... я ничего не возьму. Мне и тебя хватает! Беру один, вот этот, из которого пил! Эх, вот она судьба. Вот из-за чего стоило ехать в эту Америку! Чтобы выпить московской водочки из вот такого родного стакана!

МОЙ ДРУГ УМАР. 1952

Умар уже ехал в машине по улицам столицы. Рядом с Умаром двое в форме МГБ. Умар молчал. Офицеры тоже. Только однажды Умар спросил у майора МГБ:
– Товарищ майор, а курить можно?
– Так точно.
Майор достал из кармана шинели пачку папирос «Казбек» и угостил ими Умара.

9 ноября 1952 года Умар в первый и в последний раз в жизни побывал в Кремле, в приемной И. В. Сталина.
– Товарищ Худояров, товарищ Сталин ждет вас. Просьба, отвечать на вопросы четко, конкретно и коротко. Товарищ Сталин не любит болтунов.
– Я знаю... Мне мама говорила…
Поскребышев удивленно посмотрел на него, потом открыл дверь.
Умар вошел. Сталин стоял  спиной к нему, смотрел в окно. Первое, что пришло на ум Умару и то, чего он никогда не говорил никому – товарищ Сталин был очень стар и болен. Мама за год до смерти её отца, многоуважаемого муллы Рахмона, увидев затылок старика, тихо прошептала:
– Дедушка не дотянет до следующей зимы...
Тот седой затылок деда Умар запомнил на всю жизнь. Так и вышло тогда, дед умер осенью. У Сталина был именно такой затылок. На нем был темный, почти черный френч. Умар никак не ожидал увидеть вождя в таком френче. Он по кадрам кинохроники, по газетам и по книжке «Краткий курс истории ВКП (б)» запомнил товарища Сталина или в сером, или в белом френчах, или в форме генералиссимуса. За две секунды своего пребывания здесь Умар на всю жизнь запомнил, что Сталин был совсем небольшого роста, что его лицо было желтовато-бледным и со следами оспы. Слегка, а не так, как его будут через полвека описывать многочисленные разоблачители, сами никогда не видевшие его вот так, с расстояния девяти метров. Поверить им, так у Сталина лицо было чуть ли не шилом брито. А что же тогда у этого, бывшего Президента Украины? Не лицо, а крупнозернистый наждак, вспаханное поле?
За столом сидели одетый в черный костюм и галстук Молотов и Министр МГБ Игнатьев в форме.
Сталин повернулся к нему:
– Здравствуйте, товарищ Худояров.
– Здравствуйте, товарищ Иосиф Виссарионович Сталин… – чуть сиплым от волнения голосом ответил Умар.
– Садитесь, товарищ Худояров.
Вождь  подошел к столу, вытащил из письменного стола трубку, взял пепельницу, раскрыл коробку табака «Герцеговина Флор» и... спрятал всё это обратно в стол.
– Я внимательно прочитал письмо от имени коллектива вашего завода. Хорошее письмо. Искреннее. Деловое. Все ваши предложения мы внедрим и на других заводах вашего профиля. Что меня радует, товарищ Молотов, это то, что и в союзных республиках, особенно в Средней Азии, выросли такие умелые специалисты, как товарищ Худояров.
Умару показалось, что Молотов чем-то огорчен. Во всяком случае, Молотов был еще в теме, которую, видимо, обговаривали до прихода Худоярова сюда. Глядя в окно, Молотов как-то равнодушно сказал:
– Еще до войны, вы, Иосиф Виссарионович, сказали: кадры решают все. И вот вам плоды правильной, дальновидной политики партии…
– Да, я это помню, товарищ Молотов...
Сталин интонационно дал понять Молотову, что предыдущая тема исчерпана. Об этой теме Умар не узнает никогда, как не узнает, что в последние месяцы Сталин ни разу не вызывал Молотова к себе.
– Но вас, товарищ Худояров, я вызвал по другому вопросу… Вы же имеете большой опыт работы в СМЕРШе?
– Так точно, товарищ Сталин.
– Товарищ Худояров на Белорусском фронте лично обезвредил более сорока диверсантов, был ранен, награжден тремя орденами… – перелистывая бумаги, заметил Игнатьев.
– Вот и замечательно… Мы решили назначить вас Особым уполномоченным при Министерстве госбезопасности в вашей республике. Будете работать с товарищем Римом Марленом. Кому, как не вам, учитывая ваше знание родного языка и национальных особенностей, помогать и, если надо, удерживать товарища Рима Марлена от перегибов на этой важной работе… А товарищ Рим Марлен будет удерживать вас от проявлений местничества и родственного кумовства, чем часто грешат наши республиканские руководители. Товарищ Игнатьев, все документы должны подписывать два человека: товарищ Худояров и Рим Марлен на равных правах. Без подписи одного из них это будет не документ...
– Так точно, товарищ Сталин… Я и сам думал так сделать...
Сталин холодно посмотрел на Игнатьева. Он был ему чужим, его протолкнули Маленков и Хрущев, и ему еще надо разобраться, что за фрукт этот Игнатьев. Дурак Власик, зажрался на казенных хлебах... А может это ему всё подстроили? Надо бы вечером вызвать на дачу Лаврентия, хотя Берия при микроскопическом подозрении на Игнатьева уничтожил бы его. Значит, надежный. Пока.
– Не надо. Вы так не думали товарищ Игнатьев… Иначе сами бы решили этот вопрос.  
Игнатьев заткнулся и теперь уже стал думать, чем обернется для него небрежно брошенная фраза Сталина.  
– Надо четко различать, что такое национальный вопрос с марксистко-ленинских позиций и что такое махровый, мелкобуржуазный национализм. Этому нас учил Ленин… Товарищ Игнатьев, какие национальности были перевезены на постоянное жительство в Узбекистан?
– Крымские татары, турки-месхитинцы, чеченцы, ингуши, немцы… По информации товарища Рима Марлена, местное население с пониманием отнеслось к решению ЦК в годы войны и никаких инцидентов не наблюдалось…
– Видите? Это еще раз подтверждает правильность курса партии в этом вопросе. Но это вовсе не дает повода для благодушия. Это первое направление вашей работы. Второе: после выступления господина Черчилля в Фултоне и последовавших за ним недружественных актов, если не сказать больше, стало ясно, что наши бывшие союзники по антигитлеровской коалиции резко изменили свою политику по отношению к СССР и братским странам… А это вынуждает нас держать порох всегда сухим как во внешней политике, так и во внутренних делах, то есть быть бдительными по отношению к любым проявлениям антисоветских настроений в стране... Особо надо проявлять беспощадность ко всякого родам безродным космополитам и скрытым ячейкам международного сионизма… Детали вам объяснит товарищ Игнатьев. Желаю вам успеха, и не торопитесь рапортовать о достигнутых победах. Победы, так же, как и провалы, мы увидим сами. До свидания, товарищ Худояров.
– До свидания, товарищ Сталин!
Умар вышел. За ним вышел Игнатьев. Выйдя из кабинета вождя, он подумал, что товарищ Сталин вовсе не стар, абсолютно здоров, мудр! За две минуты так просто и доступно изложить задачи. У Умара от пережитого волнения, страха, восторга пошла носом кровь… Через двадцать минут он был в здании МГБ.

ИГНАТЬЕВ

Игнатьев уже сидел за столом и что-то писал на листе бумаги, потом протер очки платком, и сказал, глядя в окно:
– Ну… Как там на Родине?
Умар не знал, что ответить.
– Я вырос в Бухаре… И так до зрелого возраста… Садитесь, чего стоите… Женаты?
– Нет…
– Почему?
– Война была…
– Война давно кончилась. Вернетесь домой, женитесь!.. Невеста есть?
– Н..нет… Работа, завод… Я хотел спросить, а как же завод?
– Вам товарищ Сталин четко и ясно изложил ваши задачи. Положение очень опасное…
– Неужели опять война?
– Она уже идёт. Пока без артподготовки, без авиации, без танков… Вы экстерном пройдете Высшие двухмесячные курсы при академии МГБ СССР.
Сейчас зайдите к товарищу Тельнову.
Игнатьев взял телефон.

СИРОТИН

Алешкина благоверная Анна (в девичестве Каганович) была всё-таки уникальной  женщиной. Скажем прямо: красивой её назвать было трудно. Даже в её самые лучшие годы. Там была проблема с орлиным носом. Родись она раньше, в фашистской Германии, любой член НСДАП разрядил бы в неё прямо на улице свой «Парабеллум». За двадцать метров даже самый захудалый немец узрел бы в ней классическое воплощение черт, присущих этой замечательной и вечной нации. Кроме одного – огромных, на пол лица, голубых глаз. Эти глаза когда-то для Алешки оказались судьбой.
Анна была дочерью Фаины Соломоновны Каганович, как выяснилось потом, подруги моей матери. Выдающийся деятель партии, организатор, народный комиссар путей сообщения, отец московского метрополитена, грозный «чистильщик» крайкомов и обкомов Лазарь Моисеевич Каганович был просто её однофамильцем. Не более. Однажды Фаина Соломоновна шла на параде в стаде первомайских демонстрантов. Они несли мимо трибуны мавзолея большие портреты с лицами первых помощников Хозяина. А Хозяин, да что там, без всякой иронии, для неё и для всех живой бог стоял на трибуне в центре, по бокам, как и положено, стояли его апостолы. И там Фаина Соломоновна узрела своего выдающегося однофамильца. Практичная от природы она вечером придумала миф о том, что дядя Лазарь приходился тёте Фае дальним родственником. Но странное дело: грозный родственник никогда не интересовался ни Фаиной, ни её голубоглазой дочерью. На вопросы подруги Фаина Соломоновна с тихой гордостью заявляла:
– Вера, я не сержусь на дядю Лазаря, где я, а где он?
Вот уж действительно, сердиться было не на что. Если бы её куриные мозги знали, что Лазарь Моисеевич сказал своему родному брату, попавшему в опалу: «Вон туалет, иди и застрелись!» Она бы свою, якобы, причастность к этой фамилии спрятала бы подальше... Отца у Анны не было. Фаина Соломоновна однажды только упомянула, что отцом Анны был русский мужчина дантист, и что он умер от инфаркта в тридцать пять лет... Больше Фаина Соломоновна не хотела говорить с дочерью на эту тему, тем более и дочери это было абсолютно неинтересно. Фаина не сказала дочери, что тот зубной врач Никифоров был очень красивым с её точки зрения. Он был очень похож на Марка Бернеса из фильма «Два бойца». Только мама не сказала дочери, что её биологический отец на самом деле жив и рвет зубы пациентам в той же поликлинике, где была зачата Анна… Он не был настолько похож на Бернеса. Просто Фаина влюбилась в него. Соитие произошло после нескольких посещений его кабинета средь бела дня прямо на кресле. Фаина пришла, чтобы стоматолог наконец-то поставил ей пломбу. До этого он тщательно, пожалуй, слишком тщательно, лечил и готовил зуб. На седьмом посещении рухнули вековые моральные устои древней Иудеи в лице потерявшей сначала голову, а потом и девственность, Фаечки...
И природа распорядилась так, что с первого же раза Фаечка понесла. Вот где причина иссиня голубых глаз Анны и практически поломанной жизни Фаины Соломоновны. У дантиста Никифорова были жена и двое детей никифоренков. Слезы, истерики, угрозы Фаины позвонить жене дантиста и еще кое-куда вызвали обратный эффект: «Звони, жена тебе все волосы вырвет, а своим родственником меня не пугай – он  тебя же и отправит в Магадан!» Фаина тогда испугалась...
Теперь Анне было уже двадцать три, у мусульман это уже возраст старой девы, думаю, что и Фаине Соломоновне положение её дочери уже внушало легкую тревогу…
Под предлогом моего дня рождения и визита к своей подруге, то есть к моей матушке, Фаина Соломоновна и привела дочь на встречу с молодежью. Посещение клубов, танцев, кинотеатров из жизни Анны было категорически исключено по очень веским, с точки зрения матери, причинам:
– Что вы?! Это так опасно с такой фамилией показываться  в общественных местах!
Будучи девушкой умной, Анна видела, что строгость мамы была смесью ханжества и плебейской заносчивости: первое – боязнь повторения стоматологической истории, второе – ну совсем необязательное чувство причастности к фамилии Каганович… В 63 году всем, кроме преподавателей истории КПСС, были уже глубоко до фени все Кагановичи, Молотовы, Булганины. Все тогда жили космосом и коммунизмом. В космос верили. В коммунизм – вряд ли, может быть, только пионеры, потому что в учебнике по истории СССР для пятого класса четко было написано: в 1980 году наступит коммунизм.
Анна тайком от мамы ходила на все вечера в Политехнический. Однажды даже попала в кадр знаменитого фильма. Среди толпы завороженных зрителей, которые просто умирают от очень искренних, сердечных песен тогда еще не седого, похожего на воробышка Окуджавы, сидит молодая брюнетка с неестественно голубыми глазами и что-то иногда записывает в своем блокнотике, а чаще просто слушает и думает. Она обладала замечательным качеством, присущим, наверное, только японским женщинам – она умела слушать и понимать, при этом не выдавая  никаких эмоций. Камера запечатлела её всего на три секунды.
Потом она также невозмутимо слушала замечательные по содержанию, но абсолютно пижонские по исполнению стихи и поэмы агрессивно талантливого молодого Евтушенко. Анна так и записала в своем блокнотике: «Евтушенко поэт, но пижон». Манерные завывания Ахмадулиной (вторая страница блокнота): «Бэллу лучше читать, но не слушать». И, странно, ей почему-то очень не понравился Андрей Вознесенский: резко и раздраженно в блокноте записано: «А. В. не люблю и всё, даже не знаю почему!»
Через пять минут почти то же самое она сказала Алешке, сидевшему сзади неё и задавшему ей, незнакомке, вопрос:
– Как вам Вознесенский?
Ответ мог быть только один: «Он гений…»
А она возьми и скажи:
– Он мне не нравится…
У нас с Алешкой глаза полезли на лбы: быть в Политехническом и сказать такое про Вознесенского, это было похуже, чем крикнуть в Древнем Египте: «Фараон – не бог!» Тогда Алешка её не разглядел. А я – тем более. Подумал, лапотница рязанская, куда притащилась? До их настоящей встречи оставалось четыре года.
Итак, как уже было сказано выше, они познакомились на моем дне рождения в 67 году. Мы, молодые, после нескольких тостов и маминого жаркого всё-таки умудрились удалиться в другую комнату и тут же ожили. Сначала были танцы, потом Яшка Курочкин (два года назад его тело, застегнутое в пластиковый пакет, я передал в общий крематорий для бомжей) начал играть на гитаре и петь, от чего все девушки на глазах разомлели.
Не млела только Анна – она вообще не любила песни под гитару. Потом Алеша, уязвленный успехом Курочкина у дам, тихо сказал Анне:
– А хотите, я вам стихи почитаю. Свои…
При этом он не смотрел на неё, а аккуратно разрезал лимон.
Анна смотрела на лимон и слушала… Стихи были плохие, может быть, поэтому причудливо нарезанные лимонные дольки произвели на Анну большее впечатление, чем Алешкины вирши. Прочитав, он робко посмотрел на неё. Он узнал в Анне ту самую «лапотницу рязанскую» из Политехнического. Через секунду Алешка упал в обморок. Глаза Анны сделали свое дело – Алешка влюбился. Нет, он полюбил в первый и последний раз в жизни. Они стали встречаться.

МОЙ ДРУГ УМАР

Через два месяца, утром, 10 января 1953 года Умар сходил с трапа «Ли-2» в форме полковника МГБ. Его с затаенным испугом встречал Секретарь КП Узбекистана. Секретарь был бледен, сразу спросил:
– Ну? Меня спрашивал? Или ты за мной приехал?
Умар пристально посмотрел в глаза Секретарю:
– У меня к Вам вопросов нет, – и пошел в сторону машины, на ходу бросив: – Пока нет…  
К Умару подошел полковник МГБ Рим Марлен:
– Здравия желаю, товарищ полковник!
– Да ладно, Рим! – удивился Умар.
Они обнялись. Две машины отъехали от самолета.
В здании МГБ Узбекской ССР царила суматоха: здание побелили заново, внутри наводили последний марафет не только солдаты-срочники, но даже офицеры. Худояров приехал в здание прямо с аэродрома. В кабинете у Рима выстроился весь командный состав МГБ республики. Рим Марлен по порядку представлял высших офицеров:
– Начальник пятого отдела подполковник Кушнаренко, начальник третьего отдела подполковник Клычев, Герой Советского Союза, начальник шестого отдела… И так далее. Товарищи офицеры, представляю Вам полномочного представителя МГБ СССР полковника Худоярова. Пароль по ВЧ и штабной связи – СВИНЕЦ, такой же, как у меня…
Только к вечеру Умар поехал домой, он так соскучился по маме!
Мать минут десять висела у него на шее:
– А я уже думала, что не увижу тебя, я думала, что тебя посадили, сынок! Как тебе идёт форма!
– Здравствуйте. Опа, я пойду?
Умар только сейчас обратил внимание на молоденькую девушку, скромно одевающуюся в коридоре. Мама предупредила его вопрос:
– Это Рисолат, соседка. Письма мне твои читала!
Несмотря на возражения матери, Рисолат тихо ушла…
Через час со своих полей приехал старший брат Умара агроном Рашид. Умар дал денег своему водителю, тот съездил куда-то за продуктами, купил всё для плова. Хорошо посидели. Умар спросил у брата, мол, как дела на хлопковых полях? Брат уклончиво ответил, что всё путем... Брат вообще был неразговорчивым. После обеда Умар поехал на свою новую работу, брат – к себе на поля.
На работе его уже ждали.
Рим поставил комсоставу задачи на текущие сутки и уже в конце сказал:
– Спасибо товарищи. Все свободны. Товарищ Рудаков, задержитесь.
Кто-то из офицеров положил бумагу на стол и быстро ушел. Остался только майор Рудаков.
– Ты прямо с корабля на бал… – заметил Рим.
Умар удивился.
– Сейчас узнаешь. Товарищ Рудаков, министр МГБ прислал щифровку: он лично благодарит вас за проявленный героизм и мужество при задержании опасного шпиона-диверсанта. Вы и сотрудники вашего отдела будете представлены к наградам.
– Служу Советскому Союзу! – вытянулся Рудаков.
– Ну, ведите его, – распорядился Рим.
– Есть.
Рудаков вышел. Умар в это время посмотрел на улицу. По противоположной стороне с почтовой сумкой шла та самая девушка Рисолат. Умар аж шею вытянул… Конвой привел человека в гражданской одежде.
– Садитесь, – приказал Рим.
Рудаков положил на стол папку. Умар оторвался от окна и стал внимательно рассматривать принесенное.
– Это стратегический план города… Он отметил все войсковые части… Это списки руководителей… Это несколько шифровальных блокнотов, фотоаппарат, две кассеты с микропленкой… Это старый радиоприемник, использовавшийся как рация, – чуть слышно пояснял Рудаков.
Подследственный молча сидел не поднимая головы:
– Ну, всё ясно… Гражданин Симаков Семен Иванович, был задержан на месте преступления, когда воровал из продмага четыре бутылки водки… – тихо сказал Рим.
Симаков смачно высморкался в свой грязный платок:
– Не четыре, а три…Одну я выпил там… И там заснул… По пьяне и попался…
– Ну да… И поэтому вас на допрос вызвал начальник МГБ республики, когда ваше дело мог решить районный следователь, даже участковый… – засмеялся Рим.
– Ну, начальник, за что мне такая честь, я и сам не знаю… У вас что, других дел мало? Ладно, раз такая пьянка пошла, спрашивай!
– Нет Матвеев, не буду я тебя спрашивать… – отрезал Рим.
Подследственный вдруг изменился в лице:
– Не понял…
– Ты все понял, Матвеев.
Подследственный куснул свой воротник, резко, упал и начал корчиться. За ним спокойно наблюдали чекисты. Подследственный перестал корчиться, удивленно открыл глаза и сел на пол.
– Клоун! Карандаш! Я что зря тебя полгода пас? Мои ребята во всех твоих рубашках ампулы с твоим цианидом заменили на слабительное… Прочистишь свой дымоход! Они думают, что у нас болваны работают! – заразительно хохотал Рудаков.
Рим Марлен довольный сидел на стуле. Подследственный вдруг резко вскочил, бросился на Рудакова, Рудаков ловким движением ударил Матвеева под дых, скрутил тому руки.
– Руку! Всё! Отпусти, начальник!
– Вот сволочь, пуговицу оторвал… У, морда шпионская!
Вбежали двое конвойных, скрутили руки, посадили подследственного на стул.
– Зато я вам отомстил за своего отца!
Умар взглянул на Матвеева.
– Да не было у тебя отца никогда! Мать твоя была обыкновенной проституткой и пьяницей в Воронеже, её зарезал её же сожитель, Бастрыкин… – зарычал Рим Марлен.
– Врешь, начальник!!!
– А какой резон мне врать?! Тебя воткнули в детдом, чтобы ты не сдох. Твой однофамилец, сын белого генерала Матвеева рос там же. В 15 лет генеральский сын умер от дизентерии, а ты присвоил биографию того несчастного. Из грязи в князи… Потом в августе 41 года сам, добровольно сдался в плен. И расстрелял своих же троих однополчан, Иуда – немцы тоже не дураки, так они проверили тебя... Разведшкола Абвера, кличка Валет…
– Всё начальник!
– А в 45-м снова сыграл в несчастного сынка и попал в руки к американцам… Кличка Койот. Шакал. Ты работал в одиночку, свидетелей не оставлял. Своего помощника Гарибяна после того, как он отработал, ты убил и сбросил в реку Ангрен. Потом от твоих хозяев пришел приказ: по паспорту убитого тобой несчастного пьяницы Симакова совершить мелкую кражу и после года-двух отсидки возобновить свою работу. Хитро придумано!
– Да… Только ты мне ничего не сделаешь, а отправишь в Москву, на Лубянку. Потому что я нужен там, – оскалился Матвеев.
– Шкура, мразь… Я тоже детдомовский… Я даже имени своего не знаю, у нас на Волге вся деревня вымерла, но меня с девяти лет вскормила, воспитала и дала образование советская власть, и я защищал свою Родину, а ты сын проститутки Галки-давалки перещеголял свою мать, мразь… Уведите его! – скрипнул зубами Рим.
Матвеева увели. Умар смотрел на Рима.
– В Москву отправляйте. Охрана 10 человек. Только офицеры, – распорядился Рим.
– Есть!
Рудаков ушел. Рим закурил:
– Вот так братка, не зря мы едим народный хлеб…
– Не зря, Рим… Ты знаешь, я как будто на фронт вернулся.

ЕВРЕИ

Потом уже в кабинете Худоярова Рим Марлен и Умар до полуночи перебирали папки с бумагами. Рим Марлен тихо читал: «Гольдман Израиль Мануилович, врач, профессор. Три ордена, сам вынес на своих плечах десятки солдат… Сильминштейн Менахем Уриелевич, доцент, историк, преподаватель кафедры истории ВКПб… Рабинович Рахиль Соломоновна, стоматолог Поликлиники № 6». У них пока всё чисто.
Умар перепроверил папки, потом отложил их в сторону:
– В шифровке написано, что сообщение ТАСС выйдет 13 января…
– Да, послезавтра… Смотри (читает )… все участники террористической группы врачей состояли на службе иностранных разведок и в организации «Джойнт»… – продолжил Марлен.
Умар вдруг рассыпал на столе спички и папиросы.
– Рим, следи. Мехлис умер. (Умар поломал одну папиросу). И все кто работал с Мехлисом… (Умар пододвинул к поломанной папиросе несколько спичек и сломал их): – Расстреляны… (Умар поставил другую папиросу) …Генрихом Ягодой.
Рим Марлен следил за рукой Умара. Умар сломал вторую папиросу:
– Ягода расстрелян, а все кто был с Ягодой… Расстреляны Николаем Ежовым… Николай Ежов расстрелян Лаврентием Берия. Абакумов неизвестно жив или мертв…
– Знаю. Зачем ты мне это говоришь?
– Я это говорю фронтовому другу, который меня спас от пули…
Рим Марлен задумался.
– А что нашли в кабинете у этой стоматологички Рабинович? – спросил Умар.
– Еврейская газета «Эйникайт» («Единство»)… Она в нее курицу заворачивала.
– Но она читала?
– Да она ни в зуб ногой ни на идише, ни на иврите… Но с работы её уже выгнали. Главрач Брейтман тоже трясется.
Умар набрал телефон:
– 755? Свинец. Соедини меня с поликлиникой № 6. Товарищ Брейтман?.. Спокойно живешь? Я спрашиваю, спокойно живешь? А может ты придешь к  нам на Ленинградскую, может оденешь форму МГБ, сядешь на место следователя? Ты всё понял? Да я тебе все зубы вырву и в одно место вставлю, падаль. В течение часа восстановить на работе гражданку Рабинович. С комприветом полковник Худояров! Он по-моему обделался… Пока никого не трогать…
Рим Марлен хмуро смотрел на бумаги:
– А если Игнатьев затребует отчет?
– Как затребует, пошлем. Пока никого не трогать…
Поздно вечером майор Рудаков принес в кабинет котомку. Там была: бутылка самогона, кусок сала, домашние пирожки, огурчики… Сам Рудаков почтительно удалился. Выпили, закусили, расстегнули пуговицы… Дым стоял в кабинете – хоть топор вешай. Рим Марлен вытряхнул в урну очередную пепельницу:
– Мм…да… Я бы в обморок упал… От страха и от счастья. Ты знаешь, поражаюсь его памяти. Игнатьев  говорил, что Сталин помнит всех, не говоря  уже о республиканских шишках, помнит имена и фамилии  секретарей  обкомов, крайкомов и даже райкомов, директоров всех заводов…
Умар пристально посмотрел на Рима.
– Может, он помнит и каждого солдата в Армии, и вертухая в МГБ?
Рим засмеялся. Умар холодно взглянул на своего друга:
– Это ты меня предложил Игнатьеву?
– Ну да…
– А почему ты сам не пришел, не спросил меня, хочу ли я этого?
– Я как приехал, дал своим команду разыскать тебя… Тебя нашли через день.
Обнаруживать себя мне пока было нельзя. Я сам мало в это верил. Разве ты не рад?
Умар хотел что-то сказать, но остановил себя.

СИРОТИН

Через месяц моя мама поехала погостить к своей племяннице в Рязань, и я как самый близкий друг помог Алешке достойно потерять свою непорочность. Целых пять дней с утра до вечера (а ночью – ни-ни, мать Анны была начеку, после стоматологической истории она готова была надеть на дочь железный пояс девственности! Опоздали, Фаина Соломоновна!) влюбленные до потери сознания кувыркались и ворковали в нашем с мамой малогабаритном гнезде на Марьиной роще... Слава богу, им хватило ума не залететь. Таким счастливым Алешку я никогда не видел...
Но на шестой день Алешка вдруг пришел ко мне весь серый.  
– Что случилось?
– Мы хотим пожениться.
– Да, а я думал, что ты похоронил Анну после стольких бурных дней! Эка невидаль, женитьба. В  чем проблема?
– Ты что, идиот?!  
– Нет.
– Анна еврейка!
– Ну и что?
– У мамы будет разрыв сердца, а отец просто меня расстреляет... Надо подождать. Так Анна говорит...
Подождали неделю. На восьмой день после этого разговора они тайком подали заявление в ЗАГС. Я был свидетелем со стороны Алешки. Ни подвенечного платья, ни черного костюма жениха. Расписались, потом пошли погуляли по городу, посидели в кафе, поели мороженого, выпили шампанского и всё!!! Свидетельницей со стороны Анны была её подруга Рита, о существовании которой я забыл на второй день – настолько она была неприметна. Впрочем, думаю, что меня та подруга забыла еще раньше, в тот же день – мужчины всегда чувствуют, когда они неинтересны женщине.
Провал операции под кодовым названием БРАК случился через неделю. Разведчик попадается на мелочах.
Стоял 1967 г. Алешка Николаев был не просто моим другом, а сыном третьего зам. Министра Обороны СССР.
Вам даже трудно представить себе, что это тогда означало! Что означала тогда неожиданная женитьба единственного сына одного из заместителей Министра Обороны СССР, личного друга Леонида Ильича Брежнева и личного друга и русского брата Президента Объединенной Арабской Республики Гамаля Абдель Насера, Генерала авиации Петра Николаева на стопроцентной еврейке?!
И это в то самое время, когда доблестные египетские летчики и наши рязанские, оренбургские, владимирские парни на «мигах» и «сухих» вели воздушные бои с израильскими «фантомами» и «старфайтерами»!!!
Генерала срочно вызвали в Кремль. Его ждал Сам Леонид Ильич в своем кабинете. Обнялись, расцеловались, потом Брежнев подошел к столу и небрежно махнул в сторону генерала лист бумаги. Обычный стандартный лист писчей бумаги взмыл над полированным столом и мягко приземлился как раз перед Николаевым. На листе была фотография Николаева в военной форме, а внизу что-то написано на еврейском.
Потом из уст тогда еще относительно молодого и красивого генсека последовал отборный и крепкий мат:
– …Где твоя бдительность, Петя?! Весь арабский мир вопит – невестка русского генерала – еврейка, сионистка! Тут, конечно, не обошлось без руки ЦРУ, ты там со своими самолетами  много крови им подпортил, но факт остается фактом, надо делать что-то с этой... как назло, и фамилия у неё Каганович!
– Она просто его однофамилица...
– Там уже все равно. А если этот старый хрен узнает? Он и так пятое письмо присылает в ЦК о восстановлении его в партии! А если он даст интервью вражеским голосам?
Генерал хотел было сказать, что супруга Леонида Ильича Виктория Петровна, тоже... Но страх, обычный страх сковал волю и язык генерала. До знаменитого шевеления указательного пальца генсека и его сакраментального «Не шали» оставались секунды. Обычно после таких слов человек навсегда исчезал с поля зрения генсека. Как говорил Николаев, что дозволено генсеку, не прокатит человеку... Леонид Ильич отошел к окну с видом на кремлевский дворик и закурил сигарету. Воцарилась гнетущая тишина.
То, что до приезда Николаева еврейские летчики (за полчаса!) сожгли 309 из 340 новеньких советских самолетов прямо на аэродромах арабов, и что доблестные защитники Иордании, Сирии и Египта за шесть дней отдали врагу огромные территории своих стран с миллионами своих сограждан (и ведь до сих пор распухший в пять раз Израиль ничего не вернул) – это правоверные мусульмане еще могли пережить, а вот невестку-еврейку русского генерала Николаева – ну никак нельзя!!! И вот в такой нервозный момент радикалы-семиты из кружка Меира Каханэ выпустили листовки с изображением генерала Николаева с надписью:
.Одна из этих листовок сейчас лежала на полированном столе генсека.
На самом деле Каханэ к этой виртуозно исполненной диверсии не имел никакого отношения. Это два агента ЦРУ, Сруль Нейман и Хаим Верлоцски, добросовестно и бескровно выполнили просьбу своего правительства – уж больно много стали загораться в воздухе от советских «Сухих» совсем недешевые «Фантомы» и «Старфайтеры»… А машины-то продавались правительством США неистовым Давиду Бенгуриону и киевлянке по месту рождения, а теперь матери всех евреев Голде Меир за гроши. Но правительство США покупало у фирм «Нортроп» и «Дуглас» эти самые самолеты по коммерческой цене, капиталистам-то были по фене капризы той старухи:
– Господин Президент, хотите помогать друзьям – платите! Возник дисбаланс. Им надо было во что бы то ни стало уничтожить русского генерала, хотя бы морально. Листовка решила всё. Это был приговор.
Через двадцать секунд этой зловещей тишины большие генеральские звезды на погонах Николаева приготовились катапультировать, как пуговки на кофточке перезревшей деревенской девушки… Но тут произошло непредвиденное. У генерала случился инфаркт. Прямо в кабинете генсека. А Леонид Ильич был человеком по натуре добрым и сердобольным, даже сентиментальным. Вбежала охрана, вбежал личный врач Брежнева, потом приехал сам Чазов и увез генерала в «кремлевку». Через два дня генсек (Лично!), сидя за рулем своего «Крайслера» приехал в госпиталь навестить больного. В тот же день генерал Николаев, якобы, подал в отставку по состоянию здоровья, тем самым сохранив свои златотканые генеральские звездищи и оставшись до конца своих дней личным другом и Леонида Ильича, и братом Гамаля Абдель Насера… Хороший ход, между прочим.
Через много лет, зимним вечером 79 года, сидя у себя на даче в Завидово, Брежнев вспомнил про Николаева. Это был один из немногих людей, которых Брежнев назвал бы настоящим другом. Но Петра уже давно не было в живых...

МОЙ ДРУГ УМАР

Ташкент. Ночь. Улица Будёного. Многосемейный «коммунальный» двор с одноэтажными домами. Милиция оцепила вход во двор. Умар и Рим Марлен входят во двор, милиционеры отдают им честь. Слышен отчаянный плач женщины. Рим Марлен идёт впереди. К нему подбежал капитан МГБ.
Рим Марлен с ходу крикнул:
– Где?
– Там, товарищ полковник! – прошептал капитан.
Умар и Рим Марлен зашли в квартиру. Из квартиры вышла миловидная женщина-узбечка в белом халате:
– Здравствуйте, товарищи. Мы там уже не нужны.
Умар невольно оглянулся на женщину, Рим Марлен это заметил:
– Кстати, вдовушка…
В комнате лежал труп мужчины, накрытый простыней, через которую проступала кровь.
– Откройте! – распорядился Умар.
Эксперт открыл простыню:
– Два часа назад… Удар саблей… Голова почти отсечена. Смерть наступила практически моментально…
В комнату вошел, если это можно так назвать, инвалид в форме майора. Вместо ног деревянные протезы по колено:
– Здравствуйте, товарищ полковник! Доложите обстановку!
Рим Марлен удивленно посмотрел на него:
– А вы кто?!
– Как кто?! Я комендант этого двора! Я отвечаю за порядок в доме!
– Ну, ну… У вас человека час назад убили, а вы только узнаете! – заметил Марлен.
– Да я только что пришел!
– Где свои ноги оставил, отец? – спросил Умар.
– Они в Варшаве гуляют, сынок…
– Товарищ Рим Марлен! Он здесь! Зашел, рубанул и сел на стул… По-моему у него это… свихнулся… – воскликнул капитан.
– О гражданине Рогове Васе могу сказать: не пил, не дебоширил… Уборку территории выполнял регулярно. Бухгалтером работал в жилконторе. Задолженности по квартплате и свету нет! – прокашлял инвалид.
Прошли в третью комнату. Там на стуле сидел русский парень лет 15-16.
– Товарищ полковник! Вот, я тут в чемодане нашел!
Капитан показывает форму капитана МГБ, из кармана вытаскивает удостоверение. Умар прочитал:
– Рогов Василий Петрович, майор, оперуполномоченный МГБ… Так. Туфта ксива. Труп на экспертизу… Всё, поехали…
В это время в комнату вбежала женщина-узбечка лет 38–40:
– Абдаким! Где он? Почему вы связали моего сына?!
– Опа, вы кто? – удивился Умар.
– Как кто? Я его мать!
– Он ведь не узбек?!
– Не узбек, правильно…Я всё сейчас объясню…
– Только не здесь… Так, капитан хм... Как ваша фамилия?
– Капитан Пушкин, товарищ полковник!!!
– Серьезно? А… – прыснул Умар.
– Да, товарищ полковник, Александр Сергеевич мой троюродный прапрадед…
– Ну… Поехали!
Через два часа женщина сидела на допросе у Умара и Рима.
Рим Марлен открыл  дело, там паспорт и метрики:
– Так, гражданка Очилова Саодат… Хм… Абдухаким Очилов, 1936. А где отец?
Женщина заикаясь промямлила:
– У меня нет мужа…
– Хм… Ваш сын родился 21 декабря 1936 года.
– Я поняла. Его в 42 году взяла – я на хлебзаводе работаю, на Бешагаче, нам привезли двадцать детей-сирот с войны. У меня у самой детей не было и не будет, я его и взяла. Его имя на самом деле Евдоким, я вписала в метрики Абдухаким. Я бы еще детей взяла, но одной их не вытянуть. Я больна – сердце. Он глухой – от разрыва снаряда у него нет перепонок в ушах. Вначале еле говорил, а потом совсем перестал. Он понимает только меня.
– А писать, читать умеет?
– А?… Нет… Он немножко душевно болен… вот всю жизнь со мной рядом… Ходил на работу, а так дома сидит – дети дразнят его… Похудел как! Отпустите его, он больше не будет…
– Да вы в своем уме?! Он человека убил…
Женщина бессильно заплакала.
– Вы объясните ему мои вопросы…
– Да, да…
– Рогова ты убил?
Женщина объяснила сыну на своем языке. Подросток молчит, потом что-то ей показывает руками.
– Этот человек не Рогов… – испугалась женщина
– А кто? – привстал Марлен.
Парень начал объяснять руками, мать даже карандаш взяла, что-то стала
записывать.
– Коломиец, Василий Коломиец, – прочитала она записанное.
– А это кто? Мм… Почему ты его убил? Ты его знал до убийства?
Парень опять что-то стал объяснять матери.
– Да, знал. Он мне давно рассказывал. Он его на всю жизнь запомнил. Коломиец в их деревне Рюпино полицаем у немцев был… (парень стал всё более возбужденным, глаза навыкате, полные слез). Он был маленьким. Коломиец отца его убил, гад… И мать тоже… Сестру его Катю из автомата прошил… они с бабушкой в хлеву прятались... Всю деревню перебили. Их с бабушкой не нашли. Ночью в лес с бабушкой ушли… Три месяца там жили… бабушка там и умерла… Он её не похоронил… Боялся… Неделю искал людей… Потом пришли наши… Потом детдом, отправили сюда… А год назад он его здесь увидел… Выследил его. Коломиец сменил фамилию, днем бухгалтером работал, а ночью грабил людей под видом капитана… Ему уже всё равно… Катьку больше всех жалко… И маму, и отца… А саблю он украл в музее завода.
– Если это так, мы всё проверим, почему он не обратился в милицию? Он себе всю жизнь сломал.
– Да нет у него жизни… А где вы были, когда его семью расстреливали?

ЛУНА 1953 ГОДА

Улица. День. Идет снег.
К Шайхантахуру подъехала машина Умара. Он в гражданском. Приказал водителю и адъютанту:
– Вы езжайте, я хочу прогуляться.
– Как же без охраны? – возразил адъютант.
– Кто меня тронет?!
Машина уехала. Умар подошел к почте, посмотрел на часы. Из дверей почты вышла очень обаятельная девушка.
– Умар-ака, вы? – удивилась она.
– Добрый вечер, Рисолат… Работа ваша кончилась?
– Да… – опустила глаза Рисолат.
Они пошли по улице. Навстречу им шел офицер МГБ, который отдал честь Умару. Рисолат заметила это.
Подойдя к кинотеатру, они увидели афишу: фильм «Молодая гвардия» с любимцем публики Сергеем Гурзо.
В кино Рисолат, глядя на экран, горько плакала.

Аллея. Ночь.
– Вам не понравилось кино? – спросила Рисолат.
– Почему, понравилось… Просто я не могу читать книги или смотреть кино о войне… Всё было совсем не так… Я на следующей неделе хочу к вам маму послать… Как вы к этому относитесь?
– Как хотите… Умар-ака, вы чем-то сильно огорчены? Вас что-то гложет изнутри… – покраснела Рисолат.
– Да нет… Всё нормально…
– А вы в милиции работаете?
– Да…
– Вы что шутите?
– Нет.
– А что другой работы не нашлось?
– Один человек попросил. Я не мог отказать.
Они о чем-то еще говорили, удаляясь вглубь парка. В небе висела полная луна образца 1953 года.

«Звезда Востока», № 2, 2015

• Назад
• Вперёд