Анатолий Бауэр. Победный рубль (рассказ)

Перед войной мы жили в старом одноэтажном доме с толстыми сырцовыми стенами. К нему несколько раз делали пристройки, отчего он вытянулся и стал похож на казарму. Раньше домом пользовался царский генерал, а теперь в нем разместилось несколько многодетных семей. Мы занимали две небольшие комнатки с прихожей. До революции это был один зал.
С другой стороны дома, на отшибе, в конце длинного, темного коридора жил старик Николай Кузьмич Ширяев. Все звали его просто Кузьмичом. На вид ему было лет семьдесят. Сколько я помню, он всегда носил один и тот же затертый зеленый сюртук, перешитый, вероятно, из военного мундира. И даже в знойные азиатские дни, когда листья скручивались от жары, старик не снимал его. Зимой он ходил в длинном-предлинном поношенном пальто, постоянно заляпанном сзади грязью.
Кузьмич страдал астмой. Он тяжело дышал, ходил чуть согнувшись, опираясь на трость с массивным набалдашком, вырезанным в виде медвежьей головы с широко разинутой пастью. Палка была инкрустирована перламутровыми пластинками, которые кое-где выпали, но это придавало ей еще более древний и загадочный вид. Когда Кузьмич проходил по двору, мы с завистью смотрели на его трость, никак не вязавшуюся с обликом старика, которому скорее подошла бы простая палка.
Мы немного побаивались Кузьмича. Может быть, нас пугала седая, болотного цвета неухоженная борода старика. А может, настораживали его большие, какие-то неподвижные глаза на широком, заросшем лице.
Я никогда не бывал у нашего соседа. Он кивком здоровался со мной – и только. Однако случай свел меня с Кузьмичом поближе.
Как-то мать, перебирая старые вещи в бабушкином сундуке, нашла стершуюся елизаветинскую полтину. Она отдала ее мне. Я повертел монету в руках. Пышногрудая женщина с высокой прической и полными щеками властно смотрела вправо. Штемпель был сбит, и сквозь профиль императрицы проступало какое-то другое изображение. Надпись еле читалась, но мне все-таки удалось разобрать слово «полтина».
Я показал монету Мишке – своему закадычному другу, жившему в соседнем доме.
– Отдай ее Кузьмичу, на нее все равно ничего не купишь, – посоветовал он. – Старик, говорят, копит всякое барахло.
И я пошел к старику. Он сидел на корточках около своей двери и накачивал примус, стоящий на обшарпанной табуретке. Огонь долго не разгорался. Наконец, примус зашипел, и показался ровный сноп синего пламени. Кузьмич поставил на него чайник. Я подошел и протянул полтину.
– Это вам! Говорят, вы копите их.
Старик посмотрел на монету, потом на меня. Легкая улыбка пробежала по его лицу.
– Копить, молодой человек, можно современные деньги. А старинные монеты коллекционируют.
Потом, помолчав, добавил:
– А ну-ка, зайдем ко мне, – и распахнул дверь своей комнатушки.
Я почувствовал запах старой мебели. Кузьмич усадил меня на единственный стул, спинка его была обтянута облезлым черным дерматином. Кое-где из-под обивки выглядывали кусочки ваты. Сам сел на кровать, вытащил лупу в бронзовой оправе и стал изучать монету.
Я огляделся. Комнатка Кузьмича была обставлена скудно. В углу, около окна, стоял непонятного цвета старый шифоньер с зеркалом, покрытым черными пятнами. Верхняя часть его почему-то сильно искажала изображение, отчего лицо казалось неестественно длинным. Справа от шифоньера – металлическая кровать с никелированными шариками на спинках. Застелена она была серым покрывалом из шинельного сукна. Возле кровати – железный ящик с висячим замком.
– Значит, ты хочешь подарить мне эту монету? Старик отложил лупу в сторону и внимательно посмотрел на меня. Я утвердительно кивнул головой.
– Сколько тебе лет?
– Двенадцать.
– А вот этому императору, – Кузьмич показал на стершийся портрет на монете, – всего три месяца от роду.
– Как это три месяца? – не понял я. – Разве может быть ребенок царем?
– А, интересно? – улыбнулся Кузьмич, и глаза его ласково засветились. – Знал бы ты, сколько удивительных историй помнят старинные вещи, а монеты особенно. Каждая из них может рассказать многое. Не случайно говорят, что у монеты есть оборотная сторона.
Старик прищурился, отчего морщинки вокруг глаз стали глубже. Помолчал. Потом подсел ко мне поближе и тихо начал рассказывать:
– Страшная эта была история. Двести лет тому назад властелином Российской империи, едва достигнув трех месяцев от роду, стал Иван Антонович. Но уже на втором году царствования он был свергнут будущей императрицей Елизаветой – дочкой Петра Первого. Эта полтина, – старик протянул мне монету, – была выпущена при Иване Антоновиче с его портретом.
– Но почему же на монете изображена женщина? – спросил я.
Старик встал, прошелся по комнате, отчего старые не крашенные полы со щелями между досок тоскливо заскрипели.
– Ну и бестия это была – императрица Елизавета – вон как хитро смотрит, – Кузьмич постучал пальцем по изображению на монете. – Чтобы не пропадал металл, монеты Ивана Антоновича переделали. Но из-за плохой чеканки на некоторых можно рассмотреть портрет убитого.
Кузьмич замолчал. Его рассказ взволновал меня. Я никогда не представлял себе, что маленький кусочек металла может таить в себе такую ужасную трагедию, и с интересом разглядывал полтину, донесшую из глубины веков печальную историю царевича.
В тот день я долго просидел у старого коллекционера. Мы пили чай, и Кузьмич рассказывал мне о древних монетах. Он не только не взял полтину, но еще и подарил мне небольшую дореволюционную книжку. До сих пор помню ее название: «Альбом русских монет с древнейших времен и до наших дней». Внизу мелким шрифтом было написано: «Руководство для начинающих собирателей».
С тех пор я стал часто бывать у Кузьмича. Иногда просил показать монеты. Старик обычно доставал из-под шифоньера большой ключ, вставлял его в замок, висящий на железном ящике, где хранилась его коллекция, несколько раз прокручивал его там, затем открывал створки. Кузьмич сразу и безошибочно выдвигал нужную планшетку. Потом давал мне толстую лупу в бронзовой оправе. Зрение у меня было хорошее, но я рассматривал коллекцию через старинное увеличительное стекло.
И начиналось наше путешествие вглубь веков! Теперь, вспоминая монеты, показанные мне в детстве соседом, я по­нимаю: коллекция у старика была редкостная. Тогда же в старинных монетах я совершенно не разбирался, но, тем не менее, с восторгом и замиранием сердца смотрел все то, что показывал мне Кузьмич. А он выдвигал и выдвигал планшет за планшетом, в гнездах которых, словно рыбьи чешуйки, поблескивали монеты.
– Вот оно, знаменитое македонское царство, – Кузьмич держал на коленях планшет с античными греческими монетами. – Каждой из них больше двух тысяч лет.
Ячейки планшета были заполнены серебряными и медными кружочками разной толщины и диаметра. Некоторые были неправильной формы, с трещинками по краям. Кузьмич объяснил мне, что это получилось от сильного удара штемпеля по монете.
Некоторые ячейки были пустыми.
Кузьмич, видимо, перехватил мой недоуменный взгляд. Грустно покачав головой, он сказал: «Да, уникальные здесь лежали экземпляры. Верно говорят, что у монет, как и у людей – своя судьба».
– А где же они? – спросил я.
Кузьмич ответил не сразу. Он поправил оставшиеся монеты в гнездах, затем как-то глухо сказал: «Голод был в тридцать первом году. Может быть, слышал. Я уже тогда болел. Слег совсем в постель. Ну и намучилась со мной жена моя, покойница, царство ей небесное. Она в госпитале работала. Принесет, бывало, жидкий больничный суп, даст мне в постель, а сама сидит рядом и слезы из глаз. Ослаб я очень. И вот как-то приносит она сливочное масло. Смотрю я на бесформенный желтый комочек, плавающий в банке, и думаю: «Откуда же такое богатство? Никак в госпитале выдали». А через несколько дней сахар на столе появился. Жена улыбается. Ешь, говорит, тебе глюкоза полезна. Вскоре мне стало лучше, и я мог уже вставать с постели. Соскучился я по коллекции. Подхожу как-то к ящику, вытаскиваю планшет и... глазам своим не верю. Не хватает редчайших античных монет. Их отец еще в прошлом веке приобрел. Это ведь он пристрастил меня к нумизматике. Чуть не заплакал я тогда. Ну, слава богу, часть моей «антики» осталась.
– Вот посмотри, – старик подцепил ногтем одну монетку и, вытащив ее из ячейки, протянул мне.
Я положил монету на ладонь и стал рассматривать ее в лупу. Молодой мужчина с волевым подбородком упрямо поджал губы. На оборотной стороне царь на троне одной рукой опирался на посох, а в другой, вытянутой вперед, держал орла.
– Подлинная драхма Александра Македонского, – с гордостью сказал Кузьмич. – А это, – старик показал па лицевую сторону монеты, – сам полководец.
Я много слышал про Александра Македонского, историю его царствования мы проходили в школе. Но все это казалось далеким, как сказка, даже чуточку нереальным. И вот у меня на ладони лежал маленький кусочек металла – свидетель многих исторических событий. Я не мог оторвать взгляда от монеты.
– А может, ее держал сам Александр Македонский? – я с волнением посмотрел на старика.
– Может быть, – спокойно ответил он, – все может быть.
– Но как она дошла до нас? Ведь столько лет пронеслось?
Кузьмич помолчал, потом глубоко вздохнул.
– Много, очень много их было у царя Александра, но мертвые с собой ничего не забирают.
Глаза старика словно съежились. Он как будто вспоминал что-то.
– Есть легенда, будто царь Александр завещал перед смертью похоронить его так, чтобы одна рука с разжатой ладонью высовывалась из гроба. Все должны были знать: царь с собой ничего не взял! Вот и разошлись монеты по всему свету. А мы – нумизматы – лишь временные хранители этих маленьких колесиков времени. Мы только на мгновение прикасаемся к вечности.
– Почему временные? – с удивлением спросил я. – Разве эти монеты не ваши?
Старик горько усмехнулся.
– Как они могут быть моими? Vita brevis, ars longa, – говорили древние. Да, вы ведь латынь теперь не учите. По-русски это значит: жизнь коротка, а искусство вечно. А что, разве это не искусство?
Кузьмич взял у меня монету и, держа ее на вытянутой руке, любовался античной драхмой.
Она была в самом деле удивительно красива. К тому же прекрасно сохранилась. Зеленоватый налет придавал металлическому кружку древний и загадочный вид.
– Почему вы не почистите ее, она будет блестеть? – спросил я у старика.
Кузьмич улыбнулся.
– Не все то золото, что блестит. Именно патина, этот налет времени, и говорит о подлинности монеты.
– А разве нельзя ее подделать?
– Патину может сделать только время, а здесь его очень много, целых два с лишним тысячелетия.
Две тысячи лет. Я попытался представить их себе. Еще совсем маленьким я часто задавал себе вопрос: что было до меня? И я, вспоминая семейные фотографии, представлял моих родителей – молодых и красивых. Ну а что же было тогда, когда и их не было? Здесь мне приходилось напрягать память и вспоминать уроки истории.
В конце концов я задавал себе вопрос, от которого у меня начинала кружиться голова. Что же было тогда, когда ничего не было – ни меня, ни родителей, ни нашего города, ни земного шара вообще? Начнешь задумываться об этом – и становится не по себе. Уж не схожу ли я с ума? Казалось, что кто-то говорит мне: об этом думать нельзя. Но теперь передо мной было нечто осязаемое – древняя монета, которая прожила тысячелетия! Она пережила всю известную мне историю! И монета представлялась мне не холодным безжизненным кусочком металла, а одушевленным существом, которое может чувствовать.
Так я стал нумизматом. Встреча с Кузьмичом была внешним толчком для того, чтобы страсть коллекционера, таившаяся в глубине моей души, пробудилась и овладела мной навсегда. Вскоре у меня уже было несколько десятков старинных русских монет, которые я хранил в жестяной банке из-под леденцов «монпансье». Теперь их редко увидишь. Может, сегодняшним девчонкам и мальчишкам, привыкшим к дорогим конфетам, те наши леденцы показались бы невкусными, но для нас, ребят сороковых годов, они были слаще всех лакомств мира. Даже коробка из-под них навевала сладкие мысли. Она была удобна для хранения монет, прочная, ее можно было спрятать в портфель или в карман пиджака. По воскресеньям я брал ее, волшебно позвякивающую, и шел к старику: вместе с ним мы отправлялись на городской рынок коллекционеров. Кузьмич пользовался там особым уважением.
Когда началась война, многие из постоянных посетителей нашего нумизматического общества перестали ходить на воскресные встречи. Были дела поважнее. Но дети и во время войны продолжают оставаться детьми. Мы по-прежнему приходили в городской сквер, обменивались монетами.
Кузьмич между тем сильно сдал. Черты лица его заострились, борода стала совсем желтой, даже брови и ресницы у него поседели. Он еще больше согнулся и еще тяжелее дышал.
И все-таки каждое воскресенье, ровно в одиннадцать, он появлялся в парке, садился на скамеечку в тени, упирая узловатые кисти рук в свою массивную трость, и сидел, глядя мутными стариковскими глазами в одну точку. Он уже ничего не покупал. По всему чувствовалось, что он постоянно недоедает.
Мы иногда подходили к нему, протягивали неизвестную монету. Видно было, как тряслись пальцы старика, когда вынимал лупу в бронзовой оправе из широких карманов своего зеленого сюртука. Он долго не смотрел на монету. Ему достаточно было беглого взгляда, чтобы определить ее. Но иногда, когда ему приносили что-нибудь интересное, глаза его загорались и дыхание становилось учащенным.
Некоторые нумизматы начали потихоньку распродавать свои коллекции. На базарчике появились редкости, которых раньше нельзя было достать ни за какие деньги. Настоящему нумизмату трудно расстаться с редкой монетой, но когда несколько дней ешь всего по триста граммов черного хлеба...
Все знали, что у старика есть уникальные экземпляры, которым может позавидовать любое музейное собрание. Знали и то, что есть у него в коллекции и старинные «золотые».
Кузьмича не раз просили продать коллекцию. Находились люди, готовые заплатить большие деньги за старинные монеты, тем более за золото. Одни голодали, а другие наживались на народном горе. Приходили такие и на наш коллекционный рынок. Народу толкалось немного. Приходили не столько нумизматы, сколько спекулянты, искавшие на чем бы заработать. Золото искали.
Вспоминается один спекулянт по кличке Червонец. Так его прозвали за пристрастие к царским золотым червонцам. Он ласково называл их «рыжиками», иногда «цыплятами». Как сейчас помню его маленькие бегающие глазки на розовом мясистом лице. Засунув руки в карманы широченных брюк, он медленно прохаживался взад и вперед: ждал добычи. Вот он заприметил парня с черной хозяйственной сумкой, который явно пришел сюда впервые.
– «Цыплята» есть? – стремительно набросился на него Червонец.
Парень вздрагивает и недоуменно таращит глаза.
– Монеты, говорю, есть?
Парень вытаскивает из сумки пригоршню монет.
– Не-е, медь не пойдет, – перебросив с ладони на ладонь медные кругляши, говорит Червонец. Потом приглядывается к парню и бросает:
– Ладно, на буханку хлеба дам. Парень мнется.
– Хорошо, – говорит он и каким-то виноватым голосом спрашивает: – А... если еще найду, завтра будешь?
– В тот выходной тащи...
Вскоре в другом конце рынка я вновь увидел знакомую медную физиономию Червонца. Он только что за гроши купил прекрасной сохранности редкий рубль Ивана Антоновича. Он был похож на мою полтину, только портрет царевича на нем хорошо сохранился. «Не успела, видно, Елизавета перечеканить эту монету», – подумал я.
Червонец был доволен. Ловко подбросив рубль так, что серебро зазвенело чистым благородным звоном, он сказал:
– Это всегда деньги, при любой власти с ними не пропадешь...
Когда к старику обращались с просьбой продать монеты, он сердился. Его пытались соблазнить продуктами. Я видел людей, подходивших к нему с сумками, из которых вытаскивали то мясную тушенку, то плитки американского шоколада. Старик нуждался в глюкозе. Все знали об этом. В то время ее купить было невозможно. Но из-под полы все можно было достать. И однажды я был свидетелем, как Червонец подошел к Кузьмичу и вытащил из-за пазухи две коробки драгоценного лекарства.
Старый нумизмат взял одну из них узловатыми пальцами, поднес близко к мутным глазам. Он смотрел на этикетку так, как разглядывал обычно старинную монету. Потом он протянул лекарство спекулянту.
– Мне оно уж, наверное, не поможет.
Червонец взял назад коробку. Маленькие глазки его еще сильнее сузились.
– Ну, если ты себе не хочешь помочь, помог бы хоть раненым. Давай договоримся: ты мне «Империал», я тебе – лекарство. Баш на баш.
Старик ничего не ответил. Он только сильнее сжал трость, как будто готовился к обороне.
Червонец побагровел. Глаза его стали совсем как щелочки. Нелегко ему, видно, досталась глюкоза.
– Небось, золото в землю закопал, а кричим: все для фронта, для победы!
Кузьмич поднял на него седые, будто обсыпанные мукой ресницы. В глазах мелькнула тень презрения:
– Да, закопал, чтоб таким, как ты, не досталось!
– Сквалыга несчастный, скоро самого закопают, а туда же...
Старик провел ладонью по своим седым волосам:
– Мне умереть в тылу не стыдно, а ты вот здесь жить постыдись!
Червонец буквально заорал, передернуло его от слов старика.
– Бронь у меня, пес старый, всю неделю из цеха не выходил!
– Бронь? – зло переспросил Кузьмич. – От войны забронировался...
Подобных разговоров было много. Старика донимали, угрожали ему. Он отмахивался, хотя с каждым днем выглядел все хуже и хуже. Кузьмич как-то замкнулся. В последнее время он уже ничего не показывал и даже не приглашал к себе.
– Боится, поэтому и не показывает монеты, – говорили на базаре.
Прошел слух, что Кузьмич закопал свою коллекцию. Я в это не верил и как-то попытался вечером зайти к нему. Однако он, приоткрыв дверь, сослался на усталость и не впустил меня. Во дворе я его не встречал, да и выходил из дома он, видимо, редко.
Однажды, глубокой осенью сорок второго, я увидел Кузьмича на скамеечке в сквере, недалеко от нашего дома. Меня удивила его поза. Он полулежал на скамейке, уронив голову на грудь. Рядом с ним, прислоненная к скамейке, стояла его трость. Я подошел к нему. Старик был бледен и тяжело дышал. Мне стало жутко. Он, вероятно, почувствовал мой испуг, попробовал сесть на скамейке прямее. Рука его потянулась к палке, но он ее не смог достать, а только столкнул на землю. От напряжения вздулась тоненькая жилка на его худой шее, сплошь покрытой глубокими морщинами.
Подняв трость, я помог Кузьмичу добраться до его квартиры. Всю дорогу мы молчали – старик просто не мог говорить. Уже около двери он чуть наклонил голову в знак благодарности и жестом попросил меня подождать. В комнату он меня снова не впустил. Я стоял в полутемном коридоре. Пахло плесенью и керосином. Рядом с дверью Кузьмича на стене висел старый рукомойник, под ним стоял грязного цвета таз. Капли воды стекали с носика крана и с глухим стуком тоскливо падали на железо. Какое-то горькое пред­чувствие охватило меня. Я слышал, как старик неуверенными шагами прошел по комнате. Вот скрипнула кровать. Кузьмич, видимо, сел на нее. Потом до меня донесся лязг открываемого замка, висящего на ящике с монетами.
Наконец старик вышел.
– Это тебе, дружище, – протянул он мне старинную монету. – Ты доживешь... Мы все равно победим, и ты положишь к этой юбилейной монете новые победные рубли...
Я с трепетом взглянул на монету. Это был серебряный рубль. На лицевой стороне его изображена государственная печать Российской империи, на оборотной – лаконичная надпись «Славный год сей минул, но не пройдут содеянные в нем подвиги» обрамлена двумя датами: «1812–1912». Нумизматы называют этот рубль «победным»: он выпущен в ознаменование столетия разгрома наполеоновских войск...
В ту ночь я долго не мог уснуть. Монета, подаренная Кузьмичом, лежала у меня под подушкой. Несколько раз я включал настольную лампу и разглядывал ее. На какое-то время я забылся, но, как мне показалось, тут же проснулся от шума въехавшей во двор машины. Комната на мгновенье осветилась светом фар. Я вскочил с постели и подбежал к окну. Двое в белых халатах быстро прошли в соседний подъезд. Ладони мои противно вспотели. Только теперь я почувствовал, что в одной руке держу «победный» рубль: я так и уснул с ним. Щемящее чувство страха поднималось во мне. Я неподвижно стоял у окна и смотрел на санитарную машину. Шофер вылез из кабины, постучал ногой по шинам. Затем, прислонившись к борту, закурил. Мерцающий огонек делал дугообразные движения: вверх-вниз, вверх-вниз. Потом папироса, кувыркаясь и разбрасывая искры, полетела на землю. Шофер, поеживаясь, полез в кабину.
Наконец, люди в халатах вышли. Хлопнула дверца машины, взревел мотор, и снова все затихло. А я все стоял у окна и не шевелился. Чувствовал: случилось что-то страшное.
Утром мне рассказали, что перед рассветом Кузьмичу стало совсем плохо. Он постучал палкой в стену к соседям. Те вызвали скорую помощь, но, когда она приехала, было уже поздно.
Похоронили его на следующий день. Родных у него не было, знакомых почти не осталось – кто умер собственной смертью, кто ушел на фронт, а кто просто и не знал еще о кончине старика. Поэтому за гробом шли немногие.
Через несколько дней приехал новый жилец. Надо было переписать вещи Кузьмича. Пришел милиционер, пригласил двух понятых: мою мать и соседку покойного. Я слышал, как она говорила матери:
– Закопал он все, поверь мне, закопал. Нет там ничего. Думаешь, его старина интересовала? Золото его интересовало! Скупердяй он, от скупости своей и помер...
Слова эти глубоко задели меня. Уж я-то знал, что коллекция на месте: сам слышал, как старик открывал свой заветный ящик. Именно оттуда он вытащил «победный» рубль, который подарил мне.
Пожитки Кузьмича описали быстро. Теперь необходимо было открыть ящик с монетами, но нигде не могли найти ключ от замка. Мать сказала милиционеру, что я бывал у старика и могу знать, где находится ключ. Позвали меня, Я действительно знал, что Кузьмич прятал ключ под шифоньером. Там он и оказался.
– Ну, герой, ключ ты нашел, тебе и открывать, – сказал милиционер и слегка подтолкнул меня к ящику с монетами.
Коленки у меня нервно дрожали. Я чувствовал себя вором, открывающим чужую дверь.
Я оглянулся на присутствующих. Милиционер снял фуражку, расстегнул ворот гимнастерки и, сидя на кровати, платком вытирал себе шею. В глазах его были усталость и равнодушие. В верхней части зеркала я увидел нашу соседку, которая, нахохлившись и поджав губы, с ухмылкой смотрела в окно. Зеркало сильно искажало изображение, отчего шея соседки неестественно удлинилась и она чем-то напоминала гусыню. Весь ее вид говорил: уж я-то знаю, что в ящике ничего нет!
Я повернул ключ и снял замок. Меня вдруг охватило странное чувство. Мне показалось, что старик жив. И это не милиционер, а он сидит на кровати. Однако лежащая в ящике фуражка вернула меня к действительности. Я распахнул дверцу и вытащил наполовину верхний планшет.
Он был пустым...
Еще не вполне сознавая случившееся, я выдвинул нижний планшет. Может, туда Кузьмич переложил монеты? Но и там ничего не было. Я лихорадочно, один за одним стал вытаскивать планшеты. В пустых гнездах уже скопилась пыль. Кое-где была даже паутина. Один из планшетов я узнал: тут раньше были разложены греческие монеты.
А в этом гнезде на сером сукне лежала когда-то драхма Александра Македонского... В голове у меня шумело. В памяти вдруг всплыла легенда о великом полководце, рассказанная мне Кузьмичом. Но почему-то мне вспомнилась не могила македонского царя, а грубо обструганный гроб старого нумизмата. Он был белый, и на нем отчетливо виднелись черные кружочки от сучков. И я вспомнил руку старика – большую, узловатую его ладонь, крепко сжимающую свою трость.
– Умер старичок и золото с собой унес, – голос соседки прозвучал, как показалось мне, скрипуче и резко.
Я почти механически выдвигал и выдвигал планшеты. Некоторые из них я вытаскивал настолько сильно, что они полностью выходили из пазов ящика. Я не вставлял их обратно.
Вдруг в одном из планшетов я увидел сложенный вдвое запыленный листок бумаги. Я машинально отложил его в сторону.
Милиционер подобрал листок и развернул, лицо у него вытянулось, уставшие глаза как-то сразу оживились. Он встал, подошел к окну и начал читать:
«30 июня 1941 года гражданин Ширяев Николай Кузьмич сдал в Государственный банк УзССР коллекцию старинных монет, оцененную в 500000 рублей. Коллекция передана безвозмездно в государственный фонд обороны СССР».
...Этот день я запомнил на всю жизнь. И теперь, спустя тридцать с лишним лет, я иногда беру «победный» рубль, подаренный мне Кузьмичом, ощущаю приятный холодок тяжелого благородного металла, любуюсь лунным блеском старинного русского серебра.
Затем смотрю на новые юбилейные монеты, выпущенные в честь победы в Великой Отечественной, и мне опять слышатся слова старика: «Мы победим, и ты положишь к этой монете новые «победные» рубли».
Я снова и снова вчитываюсь в чеканные слова:
«Славный год сей минул, но не пройдут содеянные в нем подвиги».

«Звезда Востока», № 2, 2015

Анатолий Бауэр

Родился в 1945 г. в Ташкенте. С отличием окончил филологический факультет ТашГУ (ныне НУУз). Печатается с 1965 г., в 60-е гг. был литературным сотрудником журнала «Кино», корреспондентом армейских газет: «За Родину», «Знамя Победы», «Вперед» и др. В 70–80 гг. возглавлял отдел литературной критики в журнале «Звезда Востока», был ответственным секретарем этой редакции. Работал зам. главного редактора ИЛиИ им. Гафура Гуляма. Лауреат премии «Заря Независимости». Имеет государственные награды.

• Назад
• Вперёд