Рустам Шагаев. Далекое — близкое (очерки)

Армейские будни

На третьем курсе учеба извела меня «перфектами», я был отчислен и «загремел» в армию. Служил в Подмосковье, в Алабино, в «королевских» войсках – в стройбате. Из-за плохого слуха медкомиссия признала меня годным к нестроевой службе.
Моим командиром роты был капитан Максимчук – солдафон и пьянчуга похлеще ремарковского Кнопса, но с остроумнейшим армейским лексиконом: «Хохол без лычки, что бумага без печати», «Бери больше, кидай дальше» и др.
Савелий Крамаров вспоминал, что когда его призвали в армию, то старшина роты, увидев его лицо, сразу сказал, что армейская жизнь не покажется ему малиной. И хотя своей физиономией я далеко отстаю от облика гениального комика, но и меня капитан Максимчук, первый раз увидев, сразу невзлюбил. В итоге 157 суток из двух лет доблестной службы я провел на гауптвахте.
Она располагалась при знаменитой Таманской дивизии. Начальник «губы» капитан Шаевич был еще более отъявленной тварью. На «губе» полагалось пребывать наголо стриженным.
На обросших «дедов» Шаевич нахлобучивал фуражку и под корень стриг торчащие волосы. Мне кажется, что вот с этой «губы» начались нынешние «панки».
На обед Шаевич выделял ровно пять минут, урезал и так скудный солдатский паек, а сливочное масло скармливал своим собакам. Однажды он отправил солдат ремонтировать свою квартиру.
Они незаметно замуровали в стене куриное яйцо и проткнули его иголкой. Через месяц в квартире стояло жуткое, как в кавказском Провале, зловоние. Самое интересное, что невозможно было определить, откуда исходит смрад, и Шаевичу пришлось выламывать все стены…
Я долго думал, как мне отвязаться от любезного капитана, и однажды меня осенило. Я накатал в армейскую газету зарисовку о нашем шеф-поваре Эргаше. В батальоне он сразу стал героем нашего времени. А я в его лице нашел покровителя. Конечно, весовые категории были разные: на одной чаше – погоны с четырьмя звездочками командира роты, а на другой – сержантские лычки шеф-повара батальона. Но мой земляк обладал грандиозным преимуществом! Как истинный узбек он превосходно готовил и был любимчиком самого высокого гурмана – командира батальона. Ведь самый короткий и верный путь к сердцу мужчины – через его желудок.
По этнической протекции Эргаш взял меня на кухню кочегаром.
Вот так я вытянул счастливый лотерейный билет!
Дневальный будил меня в 4 часа утра, я шел в черную от копоти кочегарку, растапливал печи  и садился писать свои опусы. Я смотрел на пылающий в печи огонь и вспоминал далекий Ташкент, свой солнечный дворик и синие горы. В голове постоянно вертелась славная фраза: «Кто хоть раз пил воду из Салара, тот обязательно вернется в Ташкент». И эти слова согревали. Я знал, что мне не служить вечно, как медному котелку, и я вернусь в родной город.
В мои обязанности входило разжигать огонь к завтраку, обеду и ужину. В той кочегарке я запоем перечитал все новинки батальонной библиотеки.
Окружная армейская газета «На стройке» публиковала все материалы, под которыми я витиевато подписывался «Военный строитель, рядовой Р. Шагаев». Но самым восхитительным было то, что тогда в стране Советов не только давали советы, но и платили хорошие гонорары. Каждый месяц я исправно получал около сотни. И хотя не «зелеными», но хорошо помню, что в той кочегарке, считая эти «деревянные», я чувствовал себя золотым мешком.
Батальонный почтальон Узун кулок быстренько доложил о моих «левых» доходах ненаглядному Максимчуку. С глубокого бодуна он вызывал меня к себе. Моё сердце радостно замирало: я знал, что сейчас он споет изъезженную, как старая пластинка, песенку под названием «До получки».
Он угодливо улыбался и сразу начинал с припева: «Рядовой Шагаев, одолжи «четвертак!»
Я видел, что после вчерашней изрядной дозы дешевого портвейна «Отелло» мой капитан страшно мучается. Ведь это мерзкое вино, словно шекспировский мавр, днем веселит, а ночью душит. И с искренней жалостью, кратко как в телеграмме, отвечал: «Базара нет! Но деньги – на книжке, а сберкасса – в Москве!»
Он тут же выписывал увольнительную, а я, не мешкая, доставал из кармана желанную купюру. Забирая сиреневую бумажку, он радостно мурлыкал припев: «До получки». А моё сердце ему подпевало: «Это сладкое слово – «свобода!»
Я не был слабоумным и знал, что Максимчук скорее удавится, чем вернет долг, но зато я целых три дня не видел его тупую рожу. В те годы юности я так хотел, чтобы песенка моего ненаглядного капитана никогда не кончалась!
И сейчас я вспоминаю чистые, как слеза, строки из стихотворения «Юность» Саши Файнберга: Мне девятнадцать. Служба – не война. // Мундир сверкает. Не унять волненья…
Словарный запас командира роты был заразителен. И поэтому бытовали забавные пословицы: «Ветер в харю, а я х….», «Что солдат любит больше, мясо или масло?» — «Мясло!», «Два солдата из стройбата заменяют экскаватор». Действительно, за день каждый из нас выкапывал до восьми кубометров грунта, а это – два самосвала.
Зимой в Подмосковье стояли жуткие морозы, земля промерзала почти на метр. Самое трудное было продолбить этот слой, а дальше – легче. Выручал лом, который один остряк назвал «карандашом». Старики знали, что чем тяжелее лом, тем эффективнее. Вот и носили на себе двухпудовые «карандаши» по несколько километров. Было у нас еще и табельное оружие: «БСЛ» и «МСЛ» – большая саперная лопата и малая.
В холода мы надевали две пар кальсон, брюки, а сверху еще ватные штаны. Старшина роты по кличке Балабон тоже был шутник, любил повторять: «Отдыхать будете на том свете». Но научил древнему, несколько странному, но верному приёму: чтобы не обморозить руки, засовывать их в ширинку. И это спасало. В армии я понял, почему фрицы проиграли войну. У них не было шутника Балабона! Арийцы со своей кастовой чопорностью не признали старый русский способ спасения рук. И дедушка Мороз сыграл с ними злую шутку.
После несравненного Максимчука Москва казалась настоящим праздником. В пединституте имени Н. Крупской учились мои друзья Отабек и Марат. Я приходил к ним в общежитие и переодевался в гражданку. Тогда впервые, в Пушкинском музее, я увидел работы Ван Гога, побывал во многих театрах. Был и на Новодевичьем кладбище, где ни шаг, – удивительный памятник. Недалеко от чугунного монумента Чехову был свежий холмик могилы Шукшина. На нем море цветов, а к ветке склонившегося дерева кто-то привязал кисть красной рябины…
Но были в армии не только отморозки. Я дружил с замполитом части капитаном Городецким. Он никогда не матерился, всегда читал мои опусы и относился ко мне тепло.
Однажды он остановил меня:
– Поедешь в пионерский лагерь оформителем?
Из политуправления пришла телефонограмма: срочно прислать художника. А у художника нашей части была уйма работы, и вот судьба улыбнулась мне.
Вызывает меня комбат подполковник Князев:
– Гагарина можешь нарисовать?
– Так точно, товарищ полковник!
Когда называешь начальника званием на ранг выше – это ему льстит, для тебя это залог успеха.
Я вспомнил чарыевские уроки: надо передать самое главное. И, недолго думая, несколькими линиями нарисовал круглый скафандр, крупно вывел «СССР», ниже – окошко, а в нем глаза и брови, нос и рот с улыбкой до ушей.
Комбат внимательно посмотрел на рисунок и спросил у Городецкого:
– Похож?
Городецкий незаметно моргнул мне и выпалил:
– Так точно, товарищ полковник!
Экзамен я сдал на «пятерку» и на три месяца укатил в Щелково, где находилась детская здравница Московского военного округа. Нас было три художника – три афериста, кому поручили оформлять пионерлагерь к предстоящему лету.
Каждое утро, к приезду директора, мы меняли местами плакаты, и он не замечал подвоха. Жаловались, что кончилась краска.
Конечно Щелково не Юсупхана, но места удивительно красивые. Я нес ведро краски через рощу, чтобы продать в соседней деревне, а в голове крутилось есенинское «березовый ситец России».
Не жизнь была, а малина!
Уже и забыл, что служу в доблестной армии, когда за мной приехал старшина.
…С тех пор прошло тридцать пять лет… Раньше я думал, что служба в армии – это вычеркнутые из жизни годы. Но, нет, за эти два года я окреп физически, научился никогда не унывать, работать ломом, мастерком и отвесом. Я узнал, для чего еще надо расстегивать ширинку…

НАЧАЛЬНИК

Просто удивительно, как мне в жизни везет на начальников!
В армейские годы командиром роты, где я служил, был капитан Максимчук. Это был на редкость тупой и надменный служивый. Однажды во время урока политинформации он заглянул в мою тетрадь, где я, конспектируя высказывание Ильича, сократил его имя по инициалам – ВИЛ.
– «Вил» по-украински означает вол, кастрированный бык, – сказал капитан. – За оскорбление вождя мирового пролетариата наряд вне очереди!
Никогда не забуду, как за дедушку Ленина весь вечер драил полы. Максимчук невзлюбил меня с первого взгляда, тогда, глядя на него, я вспоминал барана своего соседа Коравоя: у того на морде интеллекта было больше, чем у моего капитана. Со временем я понял, что все бездарности – на одно лицо.
Прошли годы. И судьба свела меня еще с одним начальником. Я не буду называть его имени – как в той детской прибаутке: кто не скажу, но глазами покажу.
Вначале все складывалось хорошо. Он читал и правил мои материалы. Восторгался одними, а другие возвращал: «Не твой уровень!». И я не обижался, делал свое дело – колесил по стране, находил новые темы. Старался просто и ясно показать те позитивные перемены, которые дала нам независимость.
Однажды написал небольшую зарисовку «Парижанка в Ташкенте» о юной француженке, которая после занятий в школе подрабатывала в архитектурной мастерской и на каникулы прилетела в Узбекистан. Начальник остановил меня у лифта: «Эти сорок строк рассказывают больше, чем целый очерк!». И его слова окрыляли. Я старался писать кратко: меньше слов – дешевле телеграмма.   
В начале своей карьеры он был славным руководителем, понимал творческих людей, на многие их слабости закрывал глаза. Я хорошо помню добрые рассказы о нем его одноклассника, с которым он рос в сельской глубинке, десять лет сидел за одной партой.
А школьная дружба самая верная!   
Но с годами стали происходить странные перемены. В коллективе появились любимчики, расцвело наушничество. Ему стали доносить о личной жизни сотрудников. Он и сам не замечал, как это отдаляло его от людей.
Однажды обжегшись, попав в немилость, начальник стал крайне осторожным. Все чаще браковались мои материалы. А я не любил работать по указке. Нет, если поручали задания – выполнял. Бывало, даже не заехав домой, на своей машине мчался в Шахрисабз, чтобы через день привезти снимки, посвященные юбилею славного города.
Но все равно предпочитал поисковые темы, находить интересных людей. И вот находишь новое, а тебе говорят: «Шарт эмас» – «Необязательно». Но разве это ответ? Ведь человек ездил, искал, трудился. Хотя бы объясни почему? Но начальник полагал, что это ниже его достоинства. Дошло до того, что к нему и на прием не попадешь.
А ведь величие человека - в его простоте!
…Может быть, все мои беды в армейские годы и в журналистскую пору от моей строптивости, от неумения льстить и угодничать. Но что поделаешь,  это отцовские гены.  
Папа никогда ни перед кем не преклонял головы. Это был труженик и душа-человек, оставивший о себе добрую славу. Многие годы Махмуд Назарович Шагаев был директором хлопкозавода в Дальверзине, что недалеко от Бекабада. При нем здесь провели электричество и воду, вдоль улиц пустынного степного поселка проложили оросительные каналы, Дальверзин стал зеленым оазисом.  
Семья – моя мама Салима и шестеро детей – проживала в Ташкенте, старшие учились в вузах и школе, а младшие ходили в детский сад. А он жил в Дальверзине, в заводской гостинице. Он не позволял себе никаких привилегий. В обеденный перерыв шел в рабочую столовую, ел за одним столом с простыми людьми.
Я был младшим из сыновей – кенжатойим – любимцем. Папа часто забирал меня с собой в Дальверзин. Тогда я был совсем малышом, но помню себя сидящим на винограднике в гостиничном саду. Я срывал и ел сочные красные плоды, тогда они казались мне огромными, на всю ладонь. Их нежный, сладко-приторный вкус и сейчас во рту…
Иногда, по субботам, папа вырывался к семье в Ташкент. По дороге, приметив попутчика, он просил водителя взять его. И в пути расспрашивал: кто он и куда едет? А узнав, что в далеком городе у того нет знакомых, привозил домой. И только утром, после чая, отпускал: «Вот теперь иди!»
Помню, мама всегда возмущалась этим гостям, а папа никогда не менял своих привычек. Потом уже с годами я понял значение этих поступков: не деньги дать побирушке, а приют нуждающемуся – вот истинное милосердие!
А еще в память четко врезалось, как на свадьбе он веселил всю округу. Он ставил на голову рюмку с водкой и танцевал. Крупный, дородный, в такт музыке папа делал плавные круги, и из рюмки не выливалось ни капли жидкости. Этот славный гусарский номер вместе с орденом Красной Звезды он привез с войны…
Паясничал ли директор завода?
Нет!
Ведь ту свадьбу играли после хлопковой страды, трудных дней и бессонных ночей: и электрики, и укладчики буртов, и лаборанты, и транспортировщики. И на том празднике он от души веселил свой коллектив, вот так радовался за молодоженов.
Народ любил его!
Уже после того, как его не стало, в годы независимости, из Дальверзина пришла весть, что бывшей улице Жданова решением схода дали имя отца. В 1995 году, в двадцатую годовщину его кончины, мы, его дети, дали в поселке поминальный плов. Во дворе аксакала – председателя схода – поставили длинные столы и скамейки, накрыли дастархан с лепешками, сладостями и фруктами.  
Хорошо помню, как на это угощение пришли сотни седых стариков – те, кто работал с ним на заводе. Они приехали на велосипедах после номоз жума – пятничного  моления в мечети. И тогда этот модный на селе транспорт наводнил всю улицу.
Побывал я и в том саду при гостинице. Видел грозди того же красного винограда, вновь ощутил их приторно-сладкий вкус. Но вот странно, в этот раз виноградины не казались огромными.
Неужели измельчал сорт?
Нет, просто за сорок лет я вырос из детских штанишек…
Вот таким человеком был папа!
А мой начальник все больше отдалялся от простых людей. Дошло до того, что ему стало зазорно ходить в… общественный туалет.
Несколько месяцев наше здание сотрясалось от шума и грохота – перфораторы долбили перекрытия из железобетона, через все пять этажей сантехники прокладывали канализационные трубы. Как потом выяснилось, для того, чтобы начальник мог наслаждаться персональным клозетом.
Вы улыбнетесь: какое тонкое самолюбие!
Но вовсе не весело, если представить, сколько народных денег ушло на этот каприз вчерашнего мальчишки из сельской глубинки.
Просто удивительно, как мне в жизни везет на начальников!

ПОДАРОК

Я давно наблюдаю за творчеством художника Бабура Исмаилова. В свои сорок лет он достиг многого. Работал в кино и театре, мультипликации и книжной графике. Но, как он сам сознается, его призвание – живопись. Однажды я пришел в его мастерскую, чтобы подготовить о нем фоторепортаж. И в этот день произошел забавный случай.
В мастерской с ним был его приятель. Бабур познакомил нас:
– Закир Умаров. Мой друг из Новосибирска.
После традиционных приветствий я начал снимать художника, его картины.
Ко мне присоединился и Закир. Вижу: у него профессиональная цифровая «Лейка», такой камерой снимают арабские шейхи и американские сенаторы.
Когда-то, в начале своей журналистской деятельности, я работал пленочной «Лейкой». Это была камера с очень тяжелыми линзами, но зато они создавали изумительно резкие снимки. Впрочем, просвещенный читатель наслышан про фотоаппараты этой знаменитой немецкой фирмы.
Я же снимал «Никоном D70». Закир, увидев у меня в руках эту любительскую камеру, удивился. Я объяснил ему, что уходя на пенсию из Национального информационного агентства Узбекистана, мне пришлось расстаться с профессиональной камерой.
Мы разговорились. Закир родом из Бухары, но уже более двадцати лет живет в Новосибирске. Он подарил мне свежий номер издаваемого им журнала «Неизвестная Сибирь».
Я заметил, что он снимал в черно-белом режиме, а это совсем другое мышление. Когда фотографируешь на цвет, то все красивые эффекты получаются за счет красок. А черно-белая съемка гораздо сложнее: здесь все строится на контрасте света и тени.
И тут я увидел картину Бабура «Зимний лес», где на чистом белом холсте написаны деревья, покрытые снегом. На этом дивном фоне стояли художник с другом.
Меня осенило: вот он – черно-белый снимок!
Я не удержался и попросил у Закира «Лейку». Минуту-другую подлаживался к ней, отбросив всё лишнее, выстроил кадр, затаил дыхание и плавно, словно стреляя из «Макара», нажал на спуск.   
Я вернул Закиру «Лейку», и когда они взглянули на монитор, то ахнули!
После съемки Бабур угощал нас чаем, а Закир показывал на планшете свои фотографии (кто дружит с Фейсбуком, тот часто любуется ими).
И тут Бабур спросил:
– Рустам-ака, каким человеком был Рашидов?
Я рассказал о том, как однажды, в начале 1980-х годов, готовил фоторепортаж о том, как первый секретарь ЦК КП Узбекистана Ш.Р.Рашидов пришел на персональную выставку Народного художника Абдулхака Абдуллаева в Центральный выставочный зал Союза художников.
Он пришел не в день открытия, а позже и со своей свитой  внимательно осмотрел всю галерею портретов художника. А когда прощались, то спросил у Абдулхака Аксакаловича:
– Ко мне есть пожелания?
Художник был так радостно взволнован посещением его выставки первым лицом рес­публики, что даже растерялся от такого вопроса. Шараф Рашидович был человеком высочайшей культуры!  
А Абдулхак Аксакалович – выдающимся художником. Единственным из узбекских живописцев, чей «Автопортрет смеющегося человека» приобрела галерея Уффици – один из старейших музеев Италии и мира. Здесь собраны 3000 автопортретов самых выдающихся художников планеты: Рафаэля и Леонардо да Винчи, Рембрандта и Рубенса, Кипренского и Айвазовского. Работа нашего земляка пополнила эту коллекцию в 1999 году.
Друзья с интересом слушали меня, просили продолжения.
И я рассказал еще один случай.
Рашидов звонит директору УзТАГ Аслетдиновой:
– Хафиза Юсуповна, поздравляю! Сегодня «Правда» прекрасно представила Узбекистан!
А «Правда» в те годы была газетой № 1 – все члены многомиллионной КПСС обязательно выписывали её.
Аслетдинова разворачивает газету, а там – мой снимок. Она сразу дала приказ: «Шагаеву директорскую премию!»
И на эти 40 рублей – красивые деньги в ту пору – я купил чешские туфли «Цебо» и сделал «пловешник» для всей Фотохроники. Но больше всего радовало, что твою работу ценят – у меня словно появились крылья. И хотелось еще больше бороздить по стране, находить интересное.   
После этого рассказа Закир загадочно улыбнулся, полез в свой рюкзак и достал «Nikon D700». Это была не новая, но профессиональная камера.
– Рустам-ака, я хочу сделать Вам подарок. Только передам после поездки в Самарканд – мне нужно снять памятники.
– Я не могу принять такой подарок, – отказался я.
Ведь эта камера стоила как минимум тысячу долларов.
– Вы профессионал и должны работать на профессиональной аппаратуре, – настоял Закир. – Вот только сгоняю в Самарканд…
Мы попрощались, и я уехал домой. Прошла неделя, я уже и забыл об этом разговоре, но звонит Бабур:
– Закир оставил камеру, заберите её…
Спасибо тебе, Закир, за царский подарок для бывшего репортера!
И еще вспомнился похожий случай. В Институте искусствознания АН Узбекистана многие годы работал фотографом Дмитрий Михайлов. Добрейший он был человек, дружил со многими археологами и художниками, обожал снимать спорт.
Однажды к нему в подвальчик пришел Эрнест Куртвелиев. Молодой фотокорреспондент был крайне расстроен: у него украли кофр с аппаратурой. Узнав об этом, Дмитрий Александрович открыл сейф, достал оттуда «PENTACON» и протянул парню:
– Снимай, Эрнест…
Дмитрия Александровича давно нет среди нас, но пусть земля ему будет нежным пухом.
Этот мир не без добрых людей!

«Звезда Востока», № 2, 2015

• Назад
• Вперёд