Тураб Тула (1918-1990)

Тураб Тула (1918-1990)

* * *

Не судите поэтов пристрастно,
всех не меряйте по одному.
Оценить не старайтесь пространство
по жилплощади в чьем-то дому.
Мал поэта прижизненный выдел,
много больше — посмертный удел.
Что он видел? Чего он не видел?
В чем у дел он, а в чем — не у дел?
Не судите по мелочи быта,
по обманутым женским глазам.
Все налипшее будет забыто,
только сам он останется, сам...
Не судите по мелким огрехам,
не язвите, что форма слаба,
если в сердце, как в тигле нагретом,
обжигал он живые слова.
Не по трудной судите дороге,
не по торной судите тропе,
а но вечной и вещей тревоге,
пробегающей искрой в строке...


НОЧЛЕГ

О    родина, вместилище надежд!
Извечная привычка любованья
становится любовью —
как ни тешь
насмешников
вся пылкость лобовая.
Но пусть глаза ирония смежит
или в углу хихикает бесшумно,
а истинно влюбленных
не смешит
любовное безумие Меджуна.
Покуда соловьи тебе поют,
пока весна несется в блеске мимо,
позволь, в словах я отыщу приют
моей любви к тебе неутомимой.
Позволь, я для нее построю дом,
Не за день, не за час,
как строют джинны.
Я медленным скреплю его трудом,
чтоб он стоял годами нерушимо.
И, обожженный в солнечной печи,
в разводах черных трудового грима,
из четких фраз сформую кирпичи,
из чутких слов
я замешаю глину.
Пока меж небом и землей вишу,
пока лоза наращивает стебель,
пусть не твердят,
что дом я возвожу
в какую-то немыслимую степень.
Простое зданье, с небом на челе.
И я мечтаю строчкою любою,
что в нем хоть раз найдут себе ночлег
те, кто, как я,
к тебе полны любовью.


ВОСЬМИСТИШИЯ

* * *

Хорошему нет меры, нет цены.
Определить его — не знаем слова.
Какие нам сравненья ни даны —
все ищем вновь и не находим снова.

Плохое же заденет нас слегка —
глядь, вырос лес, где было прежде голо:
сравненья так и рвутся с языка,
слова летят — одно точней другого!

* * *

— Любовь, я устал твои муки терпеть,
ловить мимолетную милость.
Я долго терпел, но довольно:
Теперь терпенье мое истощилось!

— Бедняга влюбленный! Пустые слова…
Тягаться с любовью самою?
Ведь только когда ухожу я сама,
терпенье уходит со мною!

* * *

—    Кто, когда под мужскою личиной
доблесть теплится, еле жива,
может сделать мужчину мужчиной?
—    Только женщина, только жена!..

—    А когда повзрослевшему сыну
тяжесть всякая не тяжела,
кто сумеет сломить эту силу?
—    Только женщина, только жена…

* * *

Все пройдя, всего вкусив сполна,
под конец поймешь на пепелище!
все равно, и полвойны — война,
все равно, и пол-лепешки — пища.

Но давно замечено людьми:
до чего законы жизни строги
к тем, кому довольно пол-любви,
к тем, что повернули с полдороги!

* * *

Быстро бегу — догоняю беду:
того гляди, доконает.
Умерю ли шаг, пойду не спеша —
беда меня догоняет!

Счастья ты ждешь, медлишь... и что ж?
Тем, впереди, досталось!
Мчишься ли вслед — вот оно... нет:
там, позади, осталось.


* * *

От межи бредешь до межи,
знай, взлетает рука одна лишь...
Что ж ты сеешь, пахарь, скажи?
—    Вот в земле прорастет — узнаешь...

—    В песне вроде урока нет:
зло — не судишь, добро — не хвалишь.
Так о чем же ты пел, поэт?
—    Вот в душе прорастет — узнаешь…


КАМЕНЬ, УБИВШИЙ ХАМЗУ

1

Все так странно и просто.
И сумерки дрыхнут в канаве.
Нарисованный полдень
в действительность сходит
с листа.
Начинается дождь,
точно топот победных конармий...
И несется,
несется
лихая метелица та!..

Все так странно и просто,
А может,
и не было вовсе
этой прожитой жизни
и мне только восемь всего —
мне всего только восемь,
и в эту высокую осень
я вхожу потихоньку,
как путник в большое село…

Еще нету вестей,
и листва
своей жалобой вещей
не коснулась души,
и страница былая
бела,
на которой слова
лягут в черную рамку известья,
когда день
навсегда
в горький траур оденет
беда.

Это г полдень глядит,
но еще из неведомой дали,
Этот камень летит,
но пока .
неизвестно еще,
долетит или нет,
и куда он, проклятый, ударит —
может, прямо в висок,
может, в руку,
а может, в плечо…

Оглянись, человек,
посмотри в этот угол,
налево —
на кого так коварно
нацелилась
ветки коса?
Эта пыльная площадь
легла,
как немая новелла,
ход которой, наверно,
нельзя предсказать
до конца.

Этот камень летит…
Или нет еще?
Полдень не рухнул
в раскаленную пыль…
Не обуглилось небо,
грозя...
Как же мне удержать,
отклонить неразумную руку,
бросить быль,
словно пыль,
в распаленные злобой глаза?

Оглянись, человек!
Ведь пути твои были
не гладки.
С глазу на глаз постой
с настороженной той
тишиной.
Оглянись, подожди!..
Но не ведает время оглядки.
Ты же —
Временем был,
воплотившимся
в образ живой.

Был ты правдой самой,
что вещает,
не ведая правил.
Был ты словом,
о новом
поведавшем
спешную весть.
Как ни взвесь —
будь ты здесь,
ты бы, может быть,
строчку исправил,
а дорогу свою ты б оставил
такою, как есть.
Как постичь этот миг
перед бездной, в которую канем, —
этот шаг,
это слово,
что словно
свинцом налито?..
Этот камень летит.
И покуда летит этот камень,
напоследок смотрю я
в усталое это лицо.

2

Из века в век один и тот же промах,
один и тог же роковой просчет:
убить певца,
чей голос чист и громок,
забыв,
что песнь,
как семя — прорастет.
Из века в век всегда одни и те же
бессмысленные сговоры с судьбой:
сгубить поэта в яростной надежде,
что слово вслед
умрет само собой!

Но голос смолк — а песня не сдается.
Поэт погиб —
а стих гремит, язвит.
И будет так, покуда остается
поэзии немолкнущий язык!
В какой бы век, в какой бы новый ярус
история земли ни перешла,
не может быть,
чтобы охвостья ярость
живую связь с грядущим пережгла.
Какие в мире беды ни бывали,
весь цвет земли кидая под косу,
не может быть,
чтоб слово убивали,
как Улугбека,
Пушкина,
Хамзу.

3

А над нашей землей
продолжается
добрая осень.
Как арба за бугром,
где-то катится
медленный гром.
Дождь прошел.
Хорошо,..
Так, как будто и не было вовсе
этой площади пыльной
и кучки убийц за углом.
Но ведь площадь была!..
Она есть,
эта страшная площадь…
Солнце памяти жжет
и таранит
полдневную даль,
где оскаленный враг,
подтолкнувши другого, попроще,
камень в руку сует
и шипит, а не шепчет:
«Кидай!»И летит этот камень
над площадью
в Шахимардане.
Свист такой,
словно кто
над вселенной заносит косу,
Это изо дня в день,
сквозь года,
из преданья в преданье
все летит и летит
этот камень, убивший Хамзу.

Скажешь — время ушло?
Не спеши зарекаться.
Прикинь-ка:
разве мир и сегодня
не платит такую же дань?
Разве те,
антиподы,
убийцы, стрелявшие в Кинга,
не из той же породы,
что видывал Шахимардан?
Разве в юных столицах,
где ветер знамена полощет,
алой кровью убитых
не так же
пятнается шелк, —
те же камни свистят,
те же пули летят
через площадь
в тех,
кто слово возвысил,
сияющий факел
зажег?..
Это сгинет,
уйдет,
в безоглядное прошлое канет.
Но не время покамест
смежать безмятежно глаза.
Этот камень летит.
Поспеши,
удержи этот камень,
чтоб, взмахнувши руками,
не рухнул на камни
Хамза…


БЕРЕЗЫ

Костер взметается, и мрак
назад отпрыгивает волком.
И вьется пламя, точно флаг,
а вот какой, не знаю толком.

Пока, сгорая без следа,
в костер уходя г сучьев звенья —
в нем все оттенки и цвета
проскальзывают на мгновенье.

Как волк, отпрыгивает мрак.
В погоню музыка стремится.
Вокруг огня — алей, чем мак,
поющих радостные лица.

Деревьев белые стволы,
элита рощицы окрестной,
нежданно выступив из мглы,
по одному идут погреться.

Но в отблесках, как бы в огнях,
вдруг вытянутся цепью хора —
и обернется березняк
знакомой труппою «Бахора»...

И все, что в памяти берег —
что только мы и знаем сами —
в игре застенчивой берез
вновь предстает перед глазами.

И вот поверить я готов,
что ты и вправду тут, Тамара...
Так много прожито годов,
а все мне кажется: так мало.

Но лет полет любви не стер,
и на земле, над ночью сонной,
горит костер, горит костер,
тобой и мною разожженный...


* * *

Не говори им, сколько Лет
ты прожила на белом свете:
очей невыветренный свет
пусть им по-своему ответит.

Сверкни улыбкою, когда
займутся чьими-то годами,
чтобы они твои года
по той улыбке угадали.

Щелчком намек случайный сбрось
не отдавай напрасной дани,
когда бесхитростный вопрос,
как камень, по сердцу ударит.

Скажи сама, ну что — года
с превратностями их любыми?..
А ты, как прежде, молода,
пока по-прежнему любима.

Мне все равно, мне все равно,
морщинка поздно или рано
мелькнет, как желтый лист в окно,
с неумолимого экрана.

Что в том, октябрь или апрель,
когда над жалкой медью клена
ты тянешься ко мне, как ель,
всей прелестью вечнозеленой.


ТАР

Тар мой древнюю тайну хранит —
обаяние певчего дара,
для которого нету границ,
если выведать тайну у тара.
Тайну двух сочетавшихся струн,
что на шее лежат лебединой,
тайну двух низвергавшихся струй,
ставших речью речною единой.
Надо так прикоснуться к одной,
что в ответ отзовется другая,
и натянется сердце струной,
все былое свое окликая.
Эта тайна и вправду стара.
Так издревле, и в самом начале,
две души, как Тахир и Зухра,
нераздельно над миром звучали.
И недаром неловкий удар,
что струну обрывает случайно,
убивает
пленительный тар —
дар певучий,
двуструнную тайну...


БЕЛАЯ НОЧЬ

Луна над смутной глубиною,
обманутое бремя сна...
Свет белой ночи — как былое:
прозрачно, а не видно дна.
Но вот хмельного ветра струи
заденут невскую струю,
и неизведанные струны
вплетутся в музыку мою.
И вдруг почудится, что это
как раз и есть
не явь, а сон,
и ты двойной игрою света
в грядущее перенесен.
И, странной ночью избалован,
стоишь, дыханье затая,
вылавливая из былого
свое сегодняшнее я...


ДОЖДЬ

Снова серо в просторах пропащих,
словно в сетке, поля залегли.
Лупит дождь, как глухой барабанщик,
по натянутой коже земли.
Дробь лихая то ближе,
то глуше.
Ветер вступится, струи змея, —
и огромные черные лужи
раскрывает, как раны, земля.
И тогда мне становится видно,
как высок этой песни настрой,
и просторы
в свою сердцевину
принимают осеннюю дробь.
И чечетки томительной скорость
доброй музыкой сердцу звенит,
и мерещится куст или колос
в каждой капле,
низвергшейся вниз.


* * *

Любовь, ты не время года.
Не жалостливость.
Не боль.
Ты яростная охота
за молодостью,
любовь!
Коня надежды стегая
в душе — открытой степи,
погибни, дичь настигая, —
только не уступи!..


* * *

Ты знаешь, как чернеет белый лист,
когда его коснется снизу пламя?
Так жизни цвет с людских уходит лиц,
покуда боль
живую душу плавит.
И пусть черты знакомые лица
страдания переживают сроки —
порой и прах сожженного листа
еще хранит
написанные строки…

Перевод с узбекского Александра Наумова

• Назад
• Вперёд