Эгам Рахим (1918-1977)

Эгам Рахим - узбекский поэт, драматург и журналист. Родился в 1918 году в Ургенче.

ВЕРШИНА

Стоит утренней дымке растаять —
ночь уйдет, как в подполья вода,
отовсюду
над очерком зданий
эта белая шапка видна.

Над листвою осеннею рыжей,
над клубящейся пылью дорог
и над черною чопорной крышей —
лишь бы только ты
видеть дорос.

Высотою далекою дышишь,
различаешь Сверкающий фас —
потому что стократ это выше
мелочей,
разделяющих вас.


САМОЛЁТ НАД КАРАКУМАМИ

Горит цветок пропеллера в окне
над серо-желтым наждаком пустыни,
и далеко-далёко
тень облака синеет на земле,
как безымянная река,
и тянется куда-то,
в бескрайние, моря прохлады.
А мы висим меж небом и землей
тяжелым сгустком гула,
и где-то там, внизу,
оторванная наша тень
без привязи
бежит за нами.


ВСТУПЛЕНИЕ В ПОЭМУ

Пока воображенье на ногой
в день завтрашний —
зевает да плетется;
пока еще не ведает огонь
того, что сжечь дотла ему придется;
и скакуна не обжигает плеть,
и скорбных кляч не мучит понуканье,
а мы бредем пешочком, и на треть
дороги не измеривши ногами;
покуда осторожности пила,
как доску, замысел не опилила;
пока перу не сказано: пора! —
и гладь листа не подняли чернила;
пока готов клониться небосклон,
куда хотим, мелькнувшей строчки ради,
и свой порядок здесь не заведен,
как в каждом роде пли в каждой рати, —
поразмышлять я запросто хочу
о нашем с вами будущем герое.
И впрямь ли он поэме по плечу?
Пока что я в сомнении,
не скрою.

И что за птица — «будущий герой»?
Еще и часу с нами он не прожил.
Еще, как .тень, мелькает нам порой —
а весь, как есть, заложен в нашем прошлом!
Пока мы тщимся близь и даль объять,
он исподволь черты живые копит,
в садке взболтав осадок и опять
наш давешний процеживая опыт...

Да, как бы этим ни был ты задет,
прими, поэт, без горечи и пыла:
что на бумаге ни произойдет —
тебе из жизни память раздобыла.
Ложится в пыль, как пенный след коней,
минувшее.
Но чем оно забытей,
тем ослепит вернее под конец
в развязке непридуманных событий.

Не оттого ль так непомерен груз,
что выдумка берет себе на плечи?
О, как подъем в чужие выси крут!
Как тянет нас найти тропу полегче!
Не зря вскипает ветром тишина.
Недаром явь мешается со снами.
Ей слишком эта ноша тяжела:
чьего-нибудь —
и нашего сознанья.
И век чужой, увы, неповторим.
Пусть, как ковчег, он уцелел в потопе —
но, выловив, мы вновь его творим,
перекроив по своему подобью.
Что ж, рассуди.
Вот факт.
Вот персонаж.
Вот — на верах — твое и наше время.
Лишь отпусти нам- грех невольный наш —
обманчивость любого повторенья!
Ты видел жизнь борьбой, в не игрой,
поблажек пошлостью не избалован...
Войди ж без стука, будущий герой,
к нам сызнова идущий из былого!

Двадцатый век.
Двадцатые года.
Как в эту даль попристальней вглядеться
Пора неизмеримого труда.
И поиска.
Начало. Но не детство.
Какая жажда жизни:
покорись,
открой нам все, чего мы не видали!
Да, это жадность.
Жадность — не корысть!
Корысти здесь не отдавали дани...
Себе цены не ведая, порой
в пустых грехах винились перед строем.
Но ведь герой — лишь до того герой,
как сам себя
провозгласил героем!
Итак — итог?..
По полноте. Пора.
Другим оставим место для полемик.
Прощай, страницы праздная пола!
А нам пора к заждавшейся поэме.
И пусть,
в горячке спутав имена
и на скаку крича потомству:
«Вот я!»,
воображенье шпорит скакуна —
история не выпустит поводья.


* * *

Снова осень над крышами, осень...
Догоревшей урючины медь.
Скоро ветер швырнет ее. оземь,
опустив свой невидимый меч.
Снова осень над крышами, осень.
Но печалиться нам не к лицу;
мы ведь знаем — стираются оси,
коль вертеться дано колесу.
И на яркость прощальную эту
человек без опаски глядит,
возвративши с процентами лету
все, что взято весною в кредит...
Солнце катится, сини не плавя,
мысли глубже,
дыханье полней,
и плывет негасимое пламя
над просторами белых полей.


ГАЗЕЛЬ

Поля охоты опустели.
По дивной цели не палят.
Полет стремительной газели
уже не виден в тех полях.
И все ж, когда нам вечер близок
и понапрасну не спешим —
мы замечаем легкий призрак
среди грохочущих машин...

Так в мире крупногабаритном,
где поселился новый ритм,
газель своих двустиший ритмом
нам слишком мало говорит.
Но сходит вечер, флаг спустивший,
и поневоле ощутишь;
печаль и ласковость двустиший
душе отмеривают тишь.
В них есть и боль,
и свет,
и горе,
и все, чем жизнь твоя жила.
И в том медлительном повторе
повторность дней обнажена.
И спелой гроздью мысль повисла
в сплетенном истово венце,
где — рифм вторенье,
смена смысла
и имя автора в конце…

Перевод с узбекского Александра Наумова

• Назад
• Вперёд