Шамшад Абдуллаев (1957)

Родился 1 ноября 1957 г. в Фергане. Автор стихов, прозы и эссе. Лидер Ферганской поэтической школы. Редактор электронного альманаха «Припоминающийся дом». Лауреат премии им. А. Белого за 1993 год, премии журнала «Знамя» за 1998 год и Русской премии за 2006 г. Участник 4-го Ташкентского открытого фестиваля поэзии (2005). В 1991–1995 гг. заведовал отделом поэзии журнала «Звезда Востока». Публикации в журналах «Звезда Востока», «Воум», «Знамя», «Волга», «Уральская новь», «Черновик», «Интерпоэзия», «Книголюб», «Вестнике новой литературы», «Митином журнале», альманахах «Так Как», «Молодость», «Поэзия и Фергана», «Малый шелковый путь», «Все мы, Азия, твои дети», сборнике «24 поэта и 2 комиссара», «Поэзии и критике», антологиях «Кто говорит. Двенадцать поэтов из России и Финляндии», «Освобожденный Улисс» и др. Автор книг «Промежуток» (1992), «Медленное лето» (1997), «Неподвижная поверхность» (2003). Живет в Фергане.

ЗАБЫТЫЙ ФИЛЬМ ДВАДЦАТЫХ ГОДОВ

В довершение ко всему, летнее пламя. Ни дерева, ни дощатого навеса:
только белая стена, залитая огнем, – под нею дуреет
желтый, худосочный кот (он казался бы мертвым,
если б не пугающая обдуманность его позы). Какая
пустынная округа, пронизанная солнцем! Возможно,
опасная пустынность? На пыльной,
неверной поверхности земли, на глянцевитых камешках,
на известковых приступках стены
солнце расплавило насекомых – везде по-разному.
Трое юнцов, словно фигуры из другой картины,
появляются справа. Не их ли мы ждали? Несмотря
на жесткость их поступи, они вряд ли оставят
царапины на трогательной хрупкости
захватанной пленки. Несчастная пленка. Однако
ничто не лопнет, не разорвется: мир существует,
пока что-то движет юнцами, и они движут нами,
когда мы следим, как они бредут, пересекая
пейзаж и озираясь изредка. Они безразличны
к ландшафту, к следам запустения – словно
лишь безразличие может
сохранить их достоинство. Хотел бы я иметь
их спокойную пристальность и серые
францисканские сандалии. Так ли существенно,
что это – «Местность близ реки Арно», как гласит
надпись над верхней тесемкой немого кадра?
Куда важнее, что теперь
мы учимся видеть вне нас, где необретенное уже утрачено.

ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ

Окно распахнуто в середине лета.
Птичье клацанье – быстро,
быстро, и это не важно. Отсвет
гнилой воды полоснул
солнце; гигантская ночь позади, как если б
Лотреамон пересек уже океан. В три часа дня
смотришь вниз, где белеет каждая мелочь
с укоризненной ясностью. Вполголоса
читают в бледной комнате
молитву; кто? Лето несчастных,
сказал бы мой друг.

СТАРЫЙ ДОМ

Чужой голос: медленный ветер
и солнце. Муравьи клубятся у
линии судьбы, как если б немой фильм
пустили в прозрачный день. Рука и простор:
забываешь простые богатства. Предвечерье, когда
намаз открывает желтеющий воздух над ветошью комнат. Кошка
делает «аминь», будто шиит, молящийся одной рукой.
В летней абстракции меняется климат, и свет
рассекает надвое змеиную тишину.
Выход?

ФИЛЬМ

Мадьярская степь, как всегда, кружится перед камерой,
хотя какой-то тип подъехал на велосипеде и спросил, который час,
ты обернулся, Иисус, только темные глаза.
Главные персонажи сняты вне фокуса на переднем плане
посреди выстуженной комнаты с одним распахнутым окном, в котором
виден отжелтевший след коротких туч,
клок верхней одежды местных софистов 19 века,
зарытых в джаннат-мазаре около сайских волн.
Высокий стиль? Газовые рожки вдоль акаций.
Случись на ровной улице
человеческой тени мелькнуть, и двери скрип
слышнее под отвесной жарой, когда
землеройка срезает край лунного блика,
будто на воде Эгейского моря, или эпическая фраза,
«ты, грек, встань здесь», как если б
ты видел путешествие по узкому пути,
его неотступные символы и взор
всюду ищет песнь крупного архе –
небосклон и лодку, отсекающую берег за чертой виноградного поля,
где бритоголовые купальщики играют в чехарду.
Но кто-то возвращается с дарами в сандалиях сороковых годов,
как отец, когда он улыбался у
низкого дома, – нет женщин с узелками на голове
и даже собак в июльской пустыне, и друг,
чья левая рука легла тебе на плечо, был сухим ветром,
метущим песок под выгоревшей террасой.
Проем в проеме, более тонкий, чем в кадре, – он,
так странно снимавший косоглазие крестьянок и сцены тусклого лета,
вчера покинул твой город.
Кольчатые горляшки цвета ферганской анаши
впархивают в чашевидный чердак и наводят на мысль
о выжженной рутине, слаще несбывшихся встреч,
солнце всегда вблизи, мертворожденный, ему пятьдесят,
знающий все наперед и плывущий по млечной кайме косой пленки,
один и тот же в зеркале, на автобусной подножке, на фото во дворе,
где ты воображал в ранней юности под арочной планкой,
как Свифт бьется головой о церковную стену. Ты писал,
«у него идиллия снята в другом ключе»,
неподвижные силуэты супружеской пары, сидящей на циновках, –
лишь дважды камера двигалась (вовсе не поверх вещей,
чтобы их не перечислять) вдоль
цементного барьера, ведущего к океану. Зной,
39 градусов, но падает снег на плавящуюся пыль,
на конский ком, перерезанный мопедной шиной только что,
на амарантовые мундиры смуглых юношей в белой казарме.
Пуристская высь в слуховом окне –
ты ходишь как прокаженный по улицам, не причтенный к своим,
а кто он такой, а чей сын, а что он, бля буду, представляет собой,
и зеленая грена вспухает в центре гобеленной завесы,
отделяющей нас от женской половины, – быстрее
качается опахало поперек длинной комнаты после смерти
кого-то из родных, быстрее
вторит вееру вязкий родовой плач поздней весной.
Земляной пол детского склепа,
кто-то заходит утром в спальню, затопленную светом,
пока ребенок лежит с пятилетним зрением на вискозной думке,
и человек озирается, берет книгу с трюмо, «Бактрийское семя»,
и выходит, хлопнув дверью, –
шахсей-вахсей в нефритовом воздухе на восходе, чтобы
вкусить минутный мираж, близкий тут и присно к полноте смысла. Кто?
Мачеха, брат или он сам, толмач летних снов?
Столько воды утекло с той зари, твоя серость, твой суд,
чье жало особенно остро в жаркий полдень. Вокруг
сплошные маленькие города южной долины –
дувальный позвоночник, синие калитки, ящерицы в пустую пятницу на
черном сюзане в углу глинобитного зала,
иди к своему мертвому богу. Потом
вспоминаешь венчание (вряд ли сотрешь) на берегу высохшего озера, там,
где закололи коня в субботний вечер, – несколько незнакомцев
с борзыми глазами, опустившись на корточки, всматривались в жертвенную арену,
будущие кости без посмертных масок,
и кадыки их желтели, как ножевые отверстия, в смеркающихся выходных,
однако иной, из прошлого, голос говорит в завершении,
как мы уже не смеем, – «расцветает
в глубине их взглядов солнце», Альфонсо Гатто.

• Назад
• Вперёд