Владимир Баграмов (1948-2011)

Баграмов Владимир Игоревич, Заслуженный артист Республики Узбекистан и режиссер, член Союза писателей - прозаик, поэт, драматург, автор-исполнитель, главный редактор журнала «Гармония». Родился в 1948 году 19 августа в городе Москве. Вышел отдельной книгой роман «Прощание с птицами», в 1991 году в журнале «Звезда Востока» опубликован роман «Страна убитых птиц» (1-2 номера). С 1989 года – член Союза писателей Республики Узбекистан. Стихи в сборников «Поэтический венок Узбекистана Пушкину» - 1999 год, г. Ташкент, Издательство «Узбекистон», «Стихи и песни» - 2004 год, г. Арад (Израиль), «Босиком по облаку» - 2008 год, г. Ташкент (Узбекистан), «Флейта в камышах» - 2009 год, г. Ташкент (Узбекистан). Ушел из жизни в Ташкенте в июне 2011 года.

***

Я люблю тебя до дрожи,
как давным - давно мечталось.
Знаю, мысль тебя тревожит,
что немного мне осталось.

Не печалься, свет мой ясный,
лист стихов подальше спрячу,
но на облаке прекрасном
профиль милый обозначу.

Подкрадусь с ночною тенью,
лишь луны засветит плошка,
теплым дождиком весенним
постучу в твое окошко.

И шепну крылатой фразой,
что давно под сердцем бьётся,
- Ангел мой голубоглазый,
как теперь тебе живётся?


***

Спой тихонько песню о Рязани,
там щемящей юности приют.
Говорят, что там грибы с глазами,
на березах бублики растут.

Там, на пнях, улитки греют спины,
поймы рек, заросшие травой,
там в кустах карминовой малины
заблудился пьяный домовой.

Можно, синь, тобой налюбоваться?
Мы уйдём, но будет всё, как встарь:
пчелы с липой сладко целоваться,
не погаснет месяца фонарь,

небосвода звёздная перина
будет тихо облако качать.
Там когда-то я придумал сына,
чтобы в сорок лет его зачать.

Срок придет, и с мокрыми глазами
он шагнет с родимого крыльца.
Затоскует мальчик по Рязани
и продолжит песенку отца.


***

Прабабушке
Матрене Максимовне Баграмовой

Время памяти кружево вяжет
год от года больней и больней, -
синева расплескалась лебяжья,
терема отражаются в ней.

Крутит маковки ветром бедовым,
сизый дым облетает жнивьё.
В слез потоках рязанские вдовы
рукоделье полощут своё.

Я как будто бы сплю в настоящем –
гарь пожарища, тлен и зола.
Злы татарове с визгом саднящим
обдирают церквей купола.

Несусветную синь спозаранок
рвал звонарь, босоног и безус.
Оттого у рязанских тальянок
звук надрывен и солон на вкус.

И идет ко мне с ладной фигурой
по янтарному морю жнивья
молодая, с татарским прищуром,
русокосая бабка моя.


МОЛИТВА

Боже правый в небеси! Что хочу - меня спроси,
чем живу, куда спешу, в чем я каюсь и грешу,
где у радости исток, где земных страстей итог,
чем жива добра лоза, где у подлости глаза?
Почему у врат твоих гнева колокол затих,
почему же злой народ дольше доброго живет?

У дороги нет конца, у завистника лица,
а к порогу твоему всяк приходит - почему?
И убийца, и поэт, всяк к вратам находит след.

Боже правый, в небеси! Чашу счастья поднеси,
дай тревог, возьми покой, дай бессонницы с тоской,
дай мне, Боже, столько сил, чтоб друзей не пережил,
чтобы тягостью своей жизнь не резала плечей.
Буду в тягость - призови.
БОЖЕ, МЯ БЛАГОСЛОВИ!


ПАМЯТИ СОБАКИ НИКИ

Смерть - это спячка после драки.
Сомнений жизненных итог.
Душа моей больной собаки
приходит охранять порог.

Как будто в сборах на охоту
от возбуждения дрожит, –
ей вечно кажется, что кто-то
меня обидеть норовит.

Неверный свет луны размажет
в напряге замершую тень.
Она у ног моих приляжет,
когда наступит Судный день.

Тебе, мой друг, теперь навечно
дано собачий крест нести
на широте просторов Млечных.
Прости за преданность. Прости.

Мы все надеемся немного
восстать с Архангела трубой.
Так не забудьте взять в дорогу
из супа косточку с собой.


ВСЕ В ПОРЯДКЕ

Мы у Бога доли не просили,
были в горьком выборе вольны,
брошены кукушкою Россией
в гнезда чужедальней стороны.

А теперь, конечно, всё в порядке -
голова с похмелья не болит,
можно жить красиво и в достатке,
и ходить гулять на Брайтон-стрит,

Наши неизбывные утраты
памяти позёмка замела.
Мы с тобой, мой свет, не виноваты
в том, что голова белым - бела.

Мы давно совсем-совсем другие.
Жёстче и не маемся виной.
Праведные муки ностальгии
нас теперь обходят стороной.

Я давно, мой свет, перебесился,
ты меня со временем поймёшь, –
Родина не там, где ты родился,
Родина не там, где ты умрёшь.

Родина с тобою едет следом
бездорожьем страхов и измен.
Родина, когда навстречу бедам
гордо принимаешься с колен.


***

Стынет облака пенка неснятая.
Вечер лужи поставил ребром.
И луна, ошалела проклятая,
заливает глаза серебром.

Сушит тополь пуховые валенки,
он на дождь мимолётный сердит.
А на Млечном пути, на завалинке,
чья-то юность босая сидит.

Дремлет города линза бездонная
в хитром кружеве светлых окон.
У фонтана кикимора сонная
ловит высохших струй перезвон.

Прикорнула церквушка убогая,
рядом терем цветного стекла,
тишина лопоухая трогает
золотые её купола.

Я в твои привидения верую,
вечер зрелости трудной моей.
Кошка хитрая - облако серое –
намывает на крыше гостей.


РОДИЛСЯ Я УТРЕЧКОМ

Родился я утречком, роды шли по правилам.
Свет увидел - промолчал, что за зря блажить.
Пьяненькая нянечка мне чепец поправила
и вздохнула, раз молчит, трудно будет жить.

Сколько зим и сколько лет, что от Бога дадено,
тройкой шалой унеслись от моих ворот.
На приступочке сижу - синяки и ссадины,
да от сплетен и молвы окровавлен рот.

У гитары струны в ряд, звонкие, не пьяные,
вдоль по ним, да поперёк - пальцы босиком.
Ночь приходит, без стыда пляшут, окаянные,
видно, с Богом говорят от меня тайком.

Маетно и суетно. Горько да невесело.
Что ж тебе, нетрезвенькой, ночью не спалось?
Ведь не просто номерок на ногу повесила –
совесть окаянную, чтоб трудней жилось.


ТИМУРУ ВАЛИТОВУ

Ветров скрипичных нежный альт
среди дворов притихших тает.
Медь листьев бьется об асфальт –
оркестр осени играет.

Прощенья позднего свирель
ты не оставишь без вниманья.
Пусть хрупкой памяти капель
стучит в виски, как покаянье.

Решётка стареньких ворот
поёт печально каждой ночью,
и вторит ей седой фагот
из труб усталых водосточных.

А дождь из нот плетёт узор
непосвящённому понятный.
Нетрезвый дворник - дирижер
метлой отмахивает такты.

Ах, эта муза ноября,
Она меня заворожила,
сухим листом календаря
от суеты мирской укрыла.

Ловлю, восторженно ловлю
её печали и тревоги.
И так осеннюю люблю
свечу рябины у дороги.


НОСТАЛЬГИЯ

Старый Питер. Бродят тени.
Свет Невы застыл в окне.
В лепестках хмельной сирени
Император на коне.

Удила зажал тугие,
вздыблен конь, дрожит рука.
Щемит сердце ностальгия –
о несбывшемся тоска.

Все слова о светлой доле
столько лет звучали зря.
Мы - слепые в чистом поле,
бродим без поводыря.

В этой страшной круговерти
озарение гнетёт –
Император перед смертью
проклял пьяный свой народ.

Истрепала ностальгия,
к краю бездны подвела.
Мы - мутанты, в нас другие
бродят гены с похмела.

Государь, прости Россию,
дай покрепче сесть в седло.
Ветер. Снег. Дожди косые.
Скулы холодом свело.


***

Пройду перроном и отдам десятку нищей,
что много лет стоит у знака "Переход".
От тепловоза веет гарью пепелища,
и электричка ошалевшая орет.

За детство светлое поплачу на пороге,
старухи ветхие кусок мацы дадут.
Здесь стонут голуби на крыше синагоги,
а ортодоксы тихо спорят за Талмуд.

Пройду с цветами по извилистой дорожке,
свиданье с близкими - мой вечный скорбный суд,-
пусть воробьи склюют рассыпанные крошки,
и мой букет опять под вечер продадут.

Отбросив напрочь шелуху забот постылых,
стою над истинною тайной бытия.
Прощайте всех, кого прощать уже не в силах.
И не судите тех, кто сам себе судья.

По свету мыкала меня беда лихая,
но только в память открывается окно,
когда на кладбище шуршит листва сухая,
а два могильщика над ямой пьют вино.

Жизнь бесконечна, словно звездные дороги.
Что ожидает нас в неведомой дали?
Воркуют голуби на крыше синагоги,
как чьи-то души, не ушедшие с земли.


ГРЕХ

Молва об этом шире год от года,
как носят слухи бабы в подоле, -
проклятье, мол, повисло над народом,
что прах вождя не отдан был земле.

И дом наш, как один большой Некрополь,
где призрак из конца в конец бредет.
Ему бы прогуляться по Европам,
а он в стране измученной живет.

И дело здесь не в памяти гудящей,
как яростная медь колоколов.
Мы жить устали в трудном настоящем -
без веры, без надежды и богов.

Мы тонем, что ни день, в словесной пыли,
преступно отвыкаем от земли.
Нам Бога Мавзолеем заменили
и веру разменяли на рубли.

А жизнь так тяжела и скоротечна,
добра и зла в ней поровну на всех.
Отдайте прах вождя земле навечно –
она одна его замолит грех.

И даст росток для будущего плода.
Поверьте же кормилице земле!
И кончится проклятье над народом.
И призрак успокоится во мгле.

* * *

Нельзя стихи писать случайно,    
по вольной «прихоти души»,
стихи – тревога, нежность, тайна,
и боль, рожденная в тиши.
Любое мнение не ново,
пустою фразой не греши
и не суди поэта словом,
а просто лучше напиши.

Сбегай от глупого покоя,
не надо с вечностью играть:
есть счастье – маяться строкою,
есть радость – фразу собирать.
Пусть сам Пегас твой дом отыщет,
в какой бы ни был он глуши,
и если кто напишет чище -
благослови от всей души!


* * *

Не поминаю Бога всуе,
жалею неказистый стих
и никогда не голосую -
нет смысла в «цифирьках» сухих.
Огульным мненьем не калечу,
в «друзья» стремиться не хочу,
на слово теплое – отвечу,
на злое – точно не смолчу.

Я не вцепляюсь в спорах в глотки -
обычный, грешный человек -
и выпил столько в жизни водки,
не переплыть иным вовек.
Люблю, когда шуршит бумага,
чураюсь новомодных слов,
и, азиатский бедолага,
люблю кишмиш, редиску, плов.

Пусть нелюдим давно, упрямо,
уверен – этот миф не ложь,
что «если рыл кому-то яму,
сам в яму точно упадёшь».
В молитве – вижу суть спасенья,
в стихах – возможности спасать,
хожу в Собор по воскресеньям.
А больше нечего сказать.


* * *

Как трудно в наших временах –
мир обнищал добром и светом,
и зло, привстав на стременах,
грозится гибельным стилетом.
Куда летим во весь опор
по краю пропасти бездонной?
И лезет из прокисших пор
вонючий смрад гордыни сонной.
Глаза прохожего сухи,
он не подаст бомжу седому,
а сокровенные стихи
мы поверяем домовому,
поскольку за твою строку
тихушным мнением придавят,
и всадят пику на скаку,
и наклевещут, и ославят.
Лишь при неистовой свече
нежней и ярче ночи тени,
пусть отдыхает на плече
незримый Ангел сновидений.
Вдали от пошлой суеты,
где правят бал всевластья звуки –
растут прекрасные цветы
любви, печали и разлуки.


ЗЕРКАЛО

Смотритесь в зеркало почаще -
там проявилась наша суть:
лесов загубленные чащи,
и рек отравленная муть.
Cмелее всматривайтесь в лица:
в кривой улыбке, в сетке век
земли намеренный убийца -
«царек природы», человек.
Моря в бензиновом разливе,
больная плесень ручейка,
по золотой и чистой ниве
плывет мазутная река.
Она была когда-то раем,
земля – пристанище людей;
киты, дельфины вымирают,
лысеют стаи лебедей,
и по земле гуляет вольно
седого смога полумрак…
Не потому ли миру больно,
что приютил под сердцем рак?
И он его теперь сжирает,
и не дает расправить грудь;
надежда трепетная тает,
пора бы в зеркало взглянуть
и помолиться наудачу.
Услышит Бог – и в этом суть!
Прости Земля, я тихо плачу,
что я дитя твоё – забудь.


* * *

Мы друг друга к весне не ревнуем,
нам завещана неба безбрежность,
осторожным сниму поцелуем
с губ твоих земляничную нежность.
Память боли вовек не излечит,
наши годы снежинками тают,
и стихов недописанных свечи
догорают в ночи, догорают.


* * *

Я буду приходить по ваши души
и сниться вам, подонки и воры,
мне ненависть к убийцам горло сушит,
на небе, верю, точат топоры.
Стяжатели, лихие казнокрады,
насильники, маньяки всех мастей,
я верю – Некто скрипнет дверью Ада,
впуская внутрь без пропуска «гостей».
Забвенье есть – оно придет без звука.
Есть Высший Суд, что терпеливо ждет.
И будет вечно длиться ваша мука,
огонь возмездья души обожжет.
И слепнет день, я вижу корчи мира,
горит строка, и зла не победить.
Кому нужна моя больная лира
и сколько можно чашу гнева пить?
Куда бежать от тупости и лести,
где край корысти, косности и лжи?
Печален мир без совести и чести,
где выход к свету, Боже, подскажи.


ДАР

Значит это тоже дар – разглядеть прекрасное.
Вот смотрю я на рассвет, ковшиком рука,
а по небу синему ходят кони красные,
клонят шеи стройные, щиплют облака.

Вишня за околицей белым цветом выцвела,
надышавшись допьяна пряной лебеды.
Только мне все чудится – мама в платье ситцевом
из калитки в ковшике вынесет воды.

Речка синеглазая моет ноги тополю.
Все такое нежное – сердце не унять.
Только мне все чудится – побегу я по полю
зорькой лебединою детство догонять.


* * *

Как бесконечна и прекрасна жизни лента,
как часто рвем ее на беды сгоряча.
На чистых улочках полночного Ташкента
поют фонтаны до рассветного луча.

Когда-то время было – чистые, тугие
Лицо прохладили ветра с семи морей.
Мы были в юности совсем-совсем другие,
наивней, проще и немножечко добрей.

Друзья уходят, к ним вовек не достучаться.
Скатилась юность, как вечерняя звезда.
Быть может, завтра мне в дорогу собираться
к конечной станции, где плачут поезда.

Мы находим и теряем.
И куда спешим – не знаем.
Нам авоську наших бед не донести.
Я разлуки не приемлю,
Тормозни, кондуктор, Землю,
Я сойду как раз у Млечного Пути.


ТАШКЕНТ

Фонтанов вязь над городом моим,
и белый цвет жасмина на бульварах –
Востока сказка, ты неповторим,
как гимн любви, как наигрыш дутара.

Цветастый мир улыбчивых людей,
тебя не зря во всех веках воспели!
Сквозь свет и ширь умытых площадей
весна ступает под свирель капели.

Я тихих улиц музыку ловлю,
я так боюсь в них оказаться лишним,
мой светлый город, я тебя люблю,
да будешь ты всегда храним Всевышним!


* * *

Тандыр, как приоткрытый рот,
где жар
неистовый живет,
и словно норовистый конь
на волю
просится огонь,
тихонько дразнит запах хлеба,
чернее глаз
ночного неба,
где в черных дырах вечных гнезд
ночуют птицы
синих звезд.


* * *

Таланты «про запас» в столы не прячьте –
поскольку, можно просто не успеть,
лелейте их, любите, с ними плачьте,
возможность дайте истину допеть.

Талант звенит, как бубен скомороха,
пусть пьян изрядно, и порой небрит,
не нам судить, что хорошо, что плохо,
но пусть талант ликует и творит.


* * *

Ночь шуршит листами в подоле,
звезд разброс на блюдечке вселенной…
Сколько есть поэтов на земле –
все писали о любви нетленной:
кто–то тихо, шепотом души,
кто-то в голос, кличем горлопана.
Я в твою ладонь пророс тюльпаном -
лепестки под ноги покроши.
По привычке губы прикусив,
ты ступай по ним к лучам рассвета,
нет прекрасней в участи поэта,
чем любви ликующий мотив.
Пусть она дарована судьбой,
боль строки, задумчивой и нежной -
и в мечте, и в страсти безнадежной -
женщина, воспетая тобой.
Глаз её неистовую синь
трудно передать в стихах, и все же,
ты на ночь-волшебницу похожа,
и меня вовеки не покинь.


* * *

Прости, что временами груб,
все это наших буден звенья,
за нежный штрих любимых губ
я жизнь отдам без сожаленья,
за твой прелестный разговор,
глаз голубую безразмерность -
пойду без стона на костер,
чтоб подтвердить любовь и верность.
Все, что врачи пророчат – ложь,
болтают, главного не зная,
я жив лишь тем, что ты живешь
не для себя, меня спасая.

Немного страшно при луне,
но этот страх, как дымка тает,
я взгляд твой чувствую во сне,
и он меня оберегает.
Смешно противиться судьбе,
одно лишь мне на свете ясно,
что все стихи мои – тебе,
живу на свете не напрасно.

МИРООЩУЩЕНИЕ

(поэма)

А  я  к тебе,  любимая,  приник.
Дрожит  во  мне  твой  иступлённый  крик.
Им  полон  мир  
и  твой  живот  набухший.
Он  бьёт  меня,  он  болью  губы  сушит!
Как  ты  жесток,  рожденья  жизни  миг.

О,  если  б  мог  я  боль  твою  унять!
Стозвонным  эхом  крик  твой  догонять,
С  тобой  сливаться  клеточным  единством,  
кровавый  слиток  сердца  целовать…
Как  ты  жестоко,  право  материнства.

Застывший  взгляд.
Распахнуто  окно.
Ты,  верно,  видишь  то,  что  не  дано
увидеть  мне,  слепому  в  состраданьи?
Мир  суетлив  в  слезах,  весельи,  брани,
ему  что  смерть,  что  слёзы  –  всё  равно.

Что  там?!
Звезда  с  лучом  наискосок,
Вязь  облаков,  и  ветер  в  водосток
Ныряет  с  шумом.
Город  пахнет  хлебом.
Дрожит  звезды  заблудший  огонёк
и  месяц-пёс  лакает  крынку  неба.

– Что  слышишь  ты?
– Свирель  раскрытых  почек.
– Чего  ты  ждёшь?
– Покоя  в  суете.
Вселенной  глыба,  сжатая  в  комочек,
дрожит  в  твоём  набухшем  животе.

Любимая,  вцепись  в  меня  руками!
Впитаю  соль  испарины  губами,
Дождём  прольюсь!
Сейчас  я  всё  могу.
В  горсти  дрожащей  жизнь  уберегу!
Как  хрупок  жизни  миг,  рождённый  нами.

– Что  слышишь  ты?
– Как  жук  былинку  точит.
– Что  видишь  ты?
–  Голубку  в  высоте.
Вселенной  глыба,  сжатая  в  комочек,
дрожит  в  твоём  набухшем  животе.

* * *
Заголовки  газетные  стынут –
Надвигающаяся  пустыня!
«В  спальню  Синатры  забралися  воры!»
«Бастуют  диспетчеры!  Самолёты  вне  графика…»
«Не  доверяйте  президенту  –  актёру!»
«Восковую  фигуру  украла  мафия!»
Чуингамные  желваки,  сигарета  –  соска  –
Американец  «средней  руки»  у  киоска:

/диалог  с  киоскёром/
– Английские  бабы  блокировали  базы.
–  Заразы!
Налогоплатильшики,  раскрывай  карманы!
Всюду  «Иваны»,  всюду  «Иваны»…
Куда  ни  глянешь,  они  везде,
так  и  шныряют  в  нейтральной  воде.
– Русские  не  едут  на  Олимпиаду?!
– Так  надо.
– Игры  без  них  –  пустая  баланда.
– Пропаганда.
– Причём  здесь  политика,  если  спорт?
–  Ещё  как  «отыграемся»,  первый  сорт!

Газетные  снимки.  Застывшие  лица.
Жирного  шрифта  надгробья.
Профессиональные  самоубийцы,
собранные  в  сословия.
Профиль  того,  что  во  бдении  зорком
русские  танки  увидел  в  Нью-Йорке.
Вороном  вещим  над  городом – «Карк!»
и  с  небоскрёба – шварк.
Ртами  кровавыми  снимки  прут,
внутрь  глаза  повёрнуты  –
а  над  безумием  Голливуд
мордами,  мордами,  мордами.

Ботинком  у  мусорной  кучи
/ некий  языческий  танец/
консервную  банку  «жучит»
маленький  американец.

– На  Рождество  зажигали  свечи.
Ещё  ореховый  торт…
–  У  русских  бесплатно  лечат.
– Кто  сказал?
– Папа.
– Врёт.
– А твой…  Твой  негров  бьёт!
– Твой  безработный  четвёртый  год,
А  мать  с  полисменом  спит!

/на  мусорной  куче  собака  сидит./
Драка.

–  Ты  коммунист,  собака!
Я  тебя  искалечу!
– У  русских  бесплатно  лечат…

/жарко,  наверное, перед  дождём./

– Давай  собаку  сожжём?!
– Придержи…!
/бензин, спичка, воющий  факел./
/клаксоны – реквием  трупу  собаки./

На  радиатор  тени  с  глазами.
Настигающая  пустыня –
нога – рассерженная  гусыня,
клюющая  труп  обгорелой  собаки.

***

Я  –  засуха.
Я  –  боль.
Я  –  солнца  глаз  колючий.
И  скулы  рек  иссохших,  что  жаждою  свело.
На  мой  песчаный  горб  тяжёлый  свод  навьючен,
прокаленного  неба  тягучее  стекло.

Когда  в  тисках  песка  
утихнет  город  спящий,
не  будет  молока  
женщины  кормящей,
сойдёт  с  травы  роса
и  станет  море  сушей,
когда  умрут  леса,  
цветы  костры  потушат,
и  вспухнут  животы  
от  пустоты  великой,
когда  у  высоты  
не  станет  птичьих  кликов,
когда  в  багровом  сне  
проклятый  мир  остынет –
тогда  я  стану  
всем.
Великая  пустыня!

***
Выливаю  радугу  из  ведра  порожнего.
Долго  в  пальцах  путалась  девичьей  косой.
Глядь,  
а  рядом  с  радугой,  выше  невозможного –
дождь  сидит  в  рубашечке,  рыжий  и  босой.
В  землю  тёплую  вбил  серебряный  гвоздик –
он  мне  песню  напевал,  
и  всё  лил.  
Дождик.
– Кто  ты  теперь,  человек,  
вспомнил?
Я  ли  артерии  рек  
не  полнил?
Славил  тебя  стихом,  
пел – Нега!
Ты  же  по  мне  босиком  
бегал.
А  когда  ты  скучал,  
в  окна  пялился,
я  по  стёклам  стучал  
пальцами.
Лес  с  кустами  садил  
ярусом,
в  море  лодки  водил  
парусом.
С  твоих  улиц  гонял  
муть  в  брызги.
Из  меня,  человек,  прорастал
стебель  жизни.
Строил  прочно,  навек  
твой  терем.
Вырос  ты,  человек,  
зверем.
Пальцы  дрожь  таят,  не  противно  ли!
Рубашка  моя  –  радиоактивная.
Мне  бы  мусор  размывать,
строиться.
Научился  убивать  
стронцием.
Смертоносные  ветра  с  каплями.
Меня  гонят  со  двора  атомом.
Ты  боишься  облаков,  
дрожь  в  лице!
А  число  моих  крестов
множится.
Я  хочу  хлеба  спасать,
боль  свою!
А  не  кожей  облезать  
скользкою.
Хватит  мне  молчащих
на  земле  скорбящей!
в  землю  тёплую  серебряный  вбил  гвоздик –
лил  и  лил.
И  тосковал  дождик…

***
А  я  к  тебе,  любимая  приник,
чтоб  бесконечность  ощутить  на  миг.

***
Нам  принесут  к  Рождению  подарки.
Цветы,  пелёнки,  погремушек  ярких.
Мы  виноград  прольём  в  бокалах  узких…
Стоит  солдат  с  девчушкой  в  Трептов-парке.
Русский.
Мы  слушаем  свирель  раскрытых  почек.
Мы  ждём  покоя  в  этой  суете.
Вселенной  глыба,  сжатая  в  комочек,
дрожит  в  твоём  набухшем  животе.

***
Кто  я?
Песчинка  из  моря  вечного.
Очарованный  стиходум.
Пыль  вселенская.
Вспоенный  призрачным  млеком  Млечного,
стихами  Петрарки
и  Вознесенского.
Кто  ты?
Жестокая,  как  цунами.
Бездна  морская  легла  между  нами.
Нежная,
ты  милосердие  рук.
Флейта  рассвета.
Ты  пахарь  и  плуг,
слитые  чревом  земли  воедино.
Горная  высь.
Океана  пучина.
Я – пилигрим,
ты – мечта  пилигрима.
Ты  необъятна.
Ты  просто  любима.

***

Сначала  было  СЛОВО.
Свет  потом.
И  тьма  пришла,  где  мир  рождался  в  звуке.
И  вечности  незримым  долотом
Делился  мир  на  радость,  боль,  и  муки.

– Я  чувствую! – воскликнул  человек, –
Я  вижу  зыбких  форм  непостоянство!
Вздохнуло  Слово,  обрело  пространство,
И  ринулось  в  победный  жизни  бег.

О,  лики  Слов,  сколь  тайного  в  чертах!
О,  древо  Слов,  чья  лиственность  не  тает!
Ахматова  – больное  в  первом  «ах»,
Цветаева – и фраза расЦВЕТает.

Проблема  слов,  не  знающая  дна.
Дыханье  слов – ему  с  тревогой  внемлю.
Поэты – это  жизни  семена,
Случайно  залетевшие  на  землю.


ОБЛАКА

Облака – словно  белые  корабли
уплывают  за  край  земли.
Не  догнать – не  вернуть.
Наша  жизнь  –  это  вечной  погони  след
сквозь  надежды  и  омут  бед
нескончаемый  путь.

Облака!
Не  дотянется  к  ним  рука.
Мы  продрогшие  на  века
рвём  удачи  струну!
Облака!
Нитка  нашей  судьбы  тонка.
И  течёт  горьких  дней  река
у  надежды  в  плену.

Облака  –  нескончаемый  ваш  полёт,
и  пока  этот   мир  живёт
нам  летать  суждено.
Жизнь  пройдёт,  мы  скользнём  за  её  порог,
обделил  нас  крыльями  Бог,
и  взлететь не  дано.

Облака  –  невесомые  корабли, –
это  души  людей  земли,
тех,  что  жили  до  нас.
Облака  –  белоснежной  мечты  цветы,
грустно  смотрите  с  высоты
миллионами  глаз.

• Назад
• Вперёд