Александр Файнберг (1939-2009)

Файнберг Александр Аркадьевич. Народный поэт Узбекистана. Переводчик, автор сценариев ряда фильмов. Родился в 1939 году в Ташкенте. Окончил факультет журналистики ТашГУ. Печатается с 1962 года, с 1967 года член Союза писателей Узбекистана. Автор двенадцати поэтических сборников. Его стихи переведены на языки разных стран мира, он автор переводов произведений Алишера Навои, многих современных узбекских поэтов. Ныне председатель Совета по русской литературе Союза писателей Узбекистана.

* * *

Восточный двор с кривой луною.
В саду чуть слышный разговор.
За садом ночь в долины зноя
прохладу льёт с ледовых гор.

Пьёт поле, утоляя жажду,
вздыхает, отходя ко сну,
вот так, Бог даст, и я однажды
порой полуночной вздохну.

Пусть мало радостей бывало,
зато светила мне всегда
в проломе старого дувала
моя _ не чья-нибудь - звезда...

Омой же сердце мне, прохлада.
И я, что было не кляня,
усну, как поле, после дня.
А что ещё на свете надо?..


ВЫБОР

Зависеть от себя - счастливый случай.
Не дай, Господь, зависеть от господ.
То от ворот получишь поворот,
а то и в рожу ни за что получишь.

Зависеть от рабов - куда не лучше.
То поднесут с отравой бутерброд,
то вытопчут от злобы огород,
а то и дом спалят благополучно.

Дошло теперь, куда ты угодил?
Налево - раб, направо - господин.
А посреди - рябинушка у тына.

Куда же ты вколотишь свой шесток?
В тебе же ни раба, ни господина.
Вот корень одиночества, браток.


* * *

Какое к чёрту забытьё:
Опять со мной, как наважденье,
и слово каждое твоё,
и каждое твоё движенье.

Несу я в сердце не золу,
а губ твоих восторг и жадность.
Все зеркала я назову,
где ты когда-то отражалась.

Ведь как любовь не именуй,
она любовь. Ей нет замены.
Не только каждый поцелуй -
прикосновенья незабвенны.

С годами помню я вдвойне
шагов стремительные звуки.
И счастье. И навстречу мне -
Твои распахнутые руки.

...Вчера шикарным кабаком
ты шла, по-прежнему красива.
Вдруг обо мне тебя спросили.
Ты удивилась: - Вы о ком?


* * *

С вами я навек повязан, братцы,
общим горем, общею виной.
Но верёвку мылить, иль стреляться, -
это вы решайте не со мной.

Горек хлеб, и в никуда дорога -
в этом я вам кровная родня.
Но являться выскочкой пред Богом?
Нет уж, братцы. Это без меня.


* * *

Опаздывают поезда.
И самолётов ждать не ново.
Но вот уж истинно беда,
когда опаздывает слово.

Как у погасшего костра,
как у забитых накрест окон
о тех, кто ждал его вчера,
оно рыдает одиноко.

Пред ним сиротские леса,
земли безрадостные дали,
и над могильными рядами
безадресные небеса.

* * *

Со слезой на щеке, со снежинкой на яркой губе
позовёшь... Я приду. Но покоя не будет тебе.

От тоски по свободе, по жизни своей кочевой
и отпетых бродяг буду вновь приводить с ночевой.

Разоряя тебя, как всегда, не по делу упрям,
буду в разные страны звонить своим старым друзьям.

Буду жить, как всегда, о твоей не печалясь беде,
пропадать без причин в дни рожденья неведомо где.

И не жди постоянства. Лишь в редкие ночи и дни
до беспамятства нас обжигать будут вспышки любви.

Стать счастливой со мной -
твой напрасный, несбыточный сон.
Ты забыла про то, что созвездье моё - Скорпион.

Измотавшись вконец, посылая проклятья судьбе,
крикнешь: - Вон!..
Я уйду.
Но покоя не будет тебе.

ТРОЙКА ВОРОНЫХ

Я вбит в скалу.
Ни мертв, ни жив.
Три лошади
летят в обрыв.
Три лучших вороных.
Со скал.
Крылач.
Коралловый.
Гудал.
И ребра с хрустом
пополам.
И ходит
эхо
по горам.
В ущелье.
Вниз.
Об скалы.
Лбами.
Хребтами камни выбивают.
И ржут.
И мхи ночные кроют
горячей лошадиной кровью.

… Двенадцать голубых подков.
Ночные крылья облаков…

Крылач. Коралловый. Гудал.
Три шкуры я на базу сдал.
Тоску зубровкою запил.
Гвоздь в биографию забил.
И навсегда от гор умчал.

Но каждым летом
по ночам,
когда, ярка,
озарена,
стоит огромная луна,
скалу я чувствую спиной.
А над скалою,
над скалой
восходит призрак трех коней.
Мерцают раны от камней.
Звенят подковы
между звезд.
Ночные гривы…
Млечный мост…

Я отделяюсь от скалы.
Я пот стираю со скулы.
Я думаю,
кого зовет
их нескончаемый полет?

Зачем я вас на свете знал,
Крылач,
Коралловый,
Гудал?

Вина осталась, как беда.
Не покидает.
Навсегда.

* * *

Жди скрипача.
Он в гостях у землян.
На сутулых плечах
свет осенних полян.
Жди скрипача.
Пусть не топлен твой дом,
пусть хрипит по ночам
водосток под окном.

Он придет и, потупясь,
как старую боль,
будет в пальцах зачем-то
крошить канифоль.
Уронившись в колени,
пойми и заплачь.
Ты прости его.
Он ведь не вор, не палач.

И опять в канители
соседям солги,
что на этой неделе
вернешь им долги,
что под гам карусельный
на базаре землян
распродать не успели
свет осенних полян.


ВЕЛОТРЕКИ

За нашим стадионом
велотреки.
И в ноябре, особенно ночами,
они плывут
туманные, как реки,
которым ни конца
и ни начала.
Они текут
в холодные просторы,
в осенние
расплывчатые дали.
Над ними,
словно желтые медали,
мигают одиноко светофоры…

Ты помнишь сумрак?
Начиналась слякоть.
Еще не зная,
что такое гонки,
здесь девочка одна
училась плакать,
мечтая стать
известной чемпионкой.
По лунным площадям
вели нас плиты.
И в темном тупике
возле ограды
она однажды,
оправляя свитер,
по-взрослому сказала мне:
- Не надо…
И вот опять вихрастая
и странная,
она идет,
как маленький рассвет.
Она идет
из долгого тумана,
толкая впереди
велосипед.
И вслед за ней
широкие, как реки,
холодными
дождливыми ночами
все дальше
уплывают велотреки,
которым ни конца
и ни начала…


НОЧНОЕ

В. Вильчеку

- Мечтай и люби
иначе…

И словно при операции,
шуршат в сигаретной пачке
твои музыкальные
пальцы.

- Мечтай и люби
иначе…
Над желтою спичкой
брови
сдвинулись наготове
взорваться
и удивленно
подняться
над миром огромным,
над тучами и над громом.

- Мечтай и люби
иначе…
А наши пути заказаны.
Вот видишь -
пустая пачка.
А влюбчивость - это зараза.

Другие распутья
нас кружат.
Проблемы стаканов
и кружек,
богемных подружек…
Плевать на законы
и правила…
Сказала,
как будто отправила
последнюю телеграмму…

- Послушай,
ведь это яма.
Послушай, ведь это
дикость…

Тихо.
За окнами звезды
плавают в небе бездонном.
Глаза не способны
на слезы.
И веки твои -
как тонны.

- Мальчик,
ты несерьезный.
Ты просто еще дальтоник.
Живем ли,
смеемся,
тонем -
кто знает?
Бывают грозы.

Небо ломают грозы.
Падают навзничь
березы…
Ты видел,
как они падают?
И как становятся
падалью?
О стих твой!
Такой бессильный,
он стал бы немым,
как трепет,
узнав, что серость
не синяя,
что серость
сера, как пепел.
- Послушай,
не все же падают.
- Ах, про судьбу
не надо.
Ты еще мало знаешь.
Знамя твое -
незнание.
Ты только что
вылезаешь
с открытыми в мир
глазами.
Мечтай и люби
иначе…

И словно при операции,
шуршат в сигаретной пачке
твои музыкальные
пальцы.
Над желтою спичкой
брови
сдвинулись наготове
взорваться
и удивленно
подняться
над миром огромным,
над тучами и над громом.
Но давят на веки
тонны.
Чужие,
не наши тонны.
Откуда они?
Откуда?
Прости меня,
больше не буду.
Я глупый,
никчемный парень.
Прощай,
уйду,
не ударю.
В квартирном твоем затоне
За дверью погаснет свет…

Неисправимый дальтоник
До девяноста лет.


СЕНТЯБРЬ

Приходит пора золотого пера.
Любимая,
осень стоит у двора.
Стоит, осыпается.
Завтра над ней
проплачет последний косяк журавлей.
На смену туманам придут холода.
В дождях проливных поплывут города.

Любимая,
осень стоит у двора.
У мистера Твистера денег гора.
В моем же владенье
мерцанье листвы.
Перо золотое, бумага
и Вы.
Да на столе деревянном полна
средь яблок осенних
бутылка вина.

...Осыплются дачи за городом шумным.
Уже к ноябрю приготовлены шубы.
И кто-то Вам пишет письмо из Москвы.
Конечно,
конечно, уедете Вы.
Вздыхаете к вечеру:
- Как я устала.
Как много листвы в эту осень опало.
И все так печально.
И все так нелепо.
Что делать, любимый?
Окончилось лето.

Люблю я последние дни сентября.
Скрипичным оркестром охваченный город.
Люблю эту свежесть
и ясность погоды.
Природа спокойно уходит в себя.

Уходит...
Как мало уверены мы
что все возвратится к нам после зимы.
В последних туманах скрипят флюгера.

Любимая,
осень стоит у двора.

Она в догоранье короткого дня.
Прощаньем овеяны кроны и лица.
Все шепчет "прости"
и не может проститься.
И женщина горько целует меня.


ЗАПИСКА НА ЗАПЕРТЫХ ДВЕРЯХ

Нажал на кнопочку?
Привет!
Смени изжогою истому.
Меня сегодня дома нет.
И никогда не будет дома.

Считай себе, что ты поэт.
Но больше дверь мою не торкай.
Не все же я.
Иди к потомкам.
Потомков тоже дома нет.

* * *

Когда тебе за тридцать лет,
квартиры нет и денег нет
и всюду гонят со двора,
скажи: - Нет худа без добра.

Когда уже не влюблена
в твои достоинства жена,
не убивай ее во зле.
Ничто не вечно на земле.

Когда башмак, худой от дыр,
глядит разинуто на мир,
подумай про себя тайком,
что где-то ходят босиком.

Когда одышкою томим
не сможешь ты поехать в Крым,
скажи: - Я стар. И потому
мне делать нечего в Крыму.

Когда оглохнешь, старина,
купи бутылочку вина
и празднуй осень. Пусть, кляня,
крестит тебя твоя родня.

Когда тебя положат в гроб
и чьи-то губы тронут лоб,
и ты не встанешь никогда,
тогда и вовсе не беда.

* * *

Очень будет интересно.
Со свинцовым ветерком.
Если памятник Дантесу
вдруг поставить на Тверском.

Кто лопатой челобитной
вкруг него расколет лед?
Кто полотнище сдерет?
Очень будет любопытно.

* * *

Никогда не надо
то с горы, то в гору
бегать до упаду
от беды и горя.
У беды и горя
не ножи, так сети.
Эти не догонят,
так другие встретят.

Никогда не гоже
там, где люди плачут,
то с горы, то в гору
бегать за удачей.
Будет всем удача.
Что пытать жар-птицу?
В срок - любой калачик.
Было б с кем делиться.

* * *

Мне снилось, как ты от меня уходила.
Была ты, что в яви, красива на диво.

Ты весело шла, изменив мне безбожно.
Пыльца золотая вилась от сапожек.

Я этот свой сон посчитал бы за дурость,
но ты, уходя, как всегда, оглянулась.

И сердцу - как нож, как последняя милость,
улыбка в углах твоих губ чуть светилась.

На этой улыбке с тех пор я помешан.
Не знаю - то ль спать, то ли пить надо меньше.

* * *

У апреля зеленые тени.
И открыто окно поутру.
Чья-то песенка там, за сиренью,
чей-то легонький шарф на ветру.

Ночью град прогулялся по крышам.
Мне двенадцать. Ни бед, ни утрат.
Где-то горлинка горлинку кличет.
Где-то мама с отцом говорят.

Где-то, где-то тележка менялы
через дворик везет облака.
В старом доме - прохлада подвала.
В старом доме - сквозняк чердака.

Вот белье на веревке повисло.
Пар стоит над стиральной доской.
Там Шульженко - про старые письма,
там Утесов - про берег морской.

Змей пергаментный в небе трепещет.
Пахнет хлебным зерном винзавод.

- Вещи старые. Старые вещи, -
под балконом старьевщик поет.

* * *

Слава, слава, обманчив твой гул.
За бессмертьем бессмысленна давка.
На болванки распилят чугун,
бронза тоже уйдет в переплавку.

Что ж останется наверняка?
Видно, то, что и было любимо, -
женский образ, стакан коньяка
да колечко табачного дыма.

* * *

Кого благодарить за радость и за боль,
что жив еще во мне
тот дворик голубой?..

Подъезды без дверей. В сирени все заборы.
Я маме говорю:
- Я дома буду скоро.

Сорвется ветерок с крыла летучей мыши.
Чердачное окно.
Через него - на крышу.

Чуть слышно прозвенит нагретое железо.
Не бездна надо мной,
а словно я над бездной.

На свете ночи нет. Лишь сумерки наплыли.
И звезды надо мной -
на светлом голубые.

С балкона слышу я: - Домой… Девятый час…
- Сейчас, - я маме лгу.
Я маме лгу: - Сейчас…
…До гробовой доски с той крыши не уйти.
Мне сорок… А на ней
все нету девяти.

Там вечная весна. Там время на приколе.
Балкон и синева…
И мама на балконе…

* * *

Смертный толстяк и бессмертный Кощей
сели на травку, глядят на ручей.

Смертный толстяк уплетает при этом
хлеб, да чеснок, да свиные котлеты.

Око с усмешкой кося на соседа,
смертный справляет победу обеда.

Смертный жует. А бессмертный Кощей
молча сидит да глядит на ручей.

* * *

В долине меж Голгофой и Парнасом
горят на солнце шлемы и кирасы.

Не за любовь, о нет, не за любовь -
за тернии и лавры льется кровь.

Лишь Муза, словно только что из рая,
идет себе, на дудочке играя.
Глаза ее печальны и чисты.

А две горы венчальные
пусты.


НОЧЬ

Прямого месяца лучина,
мечети круглая стена.
В развалах лип медоточивых
не умолкает бедана.

А под недвижною чинарой
в пустой открытой чайхане
худой старик у самовара
лежит спокойно на спине.

Сплетая тени над колодцем,
струится юная лоза.
И месяц через листья льется
в его открытые глаза.

А за далекою калиткой
поет полночная струна.
И сладко медом пахнут липы.
И не смолкает бедана.

* * *

Здесь и просторно, и высоко.
И к чайхане на берегу
сбегают мазанки поселка
и замирают на бегу.

Чайханщик горд самим собою.
Постиг он звездные миры.
Восходит в небо голубое
зеленый свет от пиалы.

Собака дремлет под навесом.
И с вечной думой о земном,
присев на корточки, невестка
разводит дым под казаном.

Здесь те же ниши, те же плошки.
И в центре низкого стола
ложится свежая лепешка.
Она по-прежнему кругла.

Все моей памяти знакомо.
В снегу вершины. Этот быт.
Калитка. Дворик. Номер дома.
Лишь номер века позабыт.


САРАТАН

Восточной флейты зной и заунывность.
Под солнцем бесконечный солончак.
Тень ящерицы в трещину забилась,
стоит верблюд с дремотою в очах.

А за дувалом стон перепелиный,
там все, как было создано творцом.
На свой очаг, что вылеплен из глины,
глядит старуха с глиняным лицом.

Дом самодельный слеп и скособочен.
Жара недвижна с четырех сторон.
И замер на стене до самой ночи
мой звездный знак - зеленый скорпион.

* * *

Тоска покинутой деревни.
На крыши падает зима.
Кривые голые деревья.
Пустые черные дома.

Неслышный плач сожмет мне горло.
Вот повод горькому вину.
Сойду по скользкому пригорку,
в колодец старый загляну.

Дохнет в лицо чужая стужа,
и обожжет ладони лед.
Аукну, свистну - все впустую.
Никто в колодце не живет.

Скрипят разбитые ворота.
В сугробах колышки оград.
Лишь одинокая ворона
шуршит крылом о снегопад.


ПИСЬМО

От северных угрюмых берегов
тебя в тоске влечет неодолимо
к моим горам, в зеленые долины,
в сады под легкой тенью облаков.

Летишь на плеск прохладный родников.
А что как время все уже спалило,
и только звон потрескавшейся глины
ударит в глубину твоих зрачков?

А что как сердцу милая душа
сгорела и не стоит ни гроша?
К чему тебе такая неизбежность?

Оставь ее. Пусть будет далека.
Уж лучше без нее тоска и нежность,
чем с нею безнадежность и тоска.

* * *

На землях этой сдвинутой страны
лишь тени от Любви, Надежды, Веры.
По ним, рыча, несутся БэТээРы,
как дикие и злые кабаны.

А в воздухе дыхание весны.
Но не дожить до лета офицерам.
Что ж, генерал, ты делаешь карьеру
на мальчиках, виновных без вины?

Горят штабов гнилые шапито.
За что война - не ведает никто
ни на Кавказе, ни в кремлёвской башне.

Гнетёт бесчестье. Тошно от стыда.
Товарищи, мне в вашем доме страшно.
Мне страшно в вашем доме, господа.


НАВАЖДЕНИЕ

Звонок в ночи. Тревожный вестник бед.
Но, трубку взяв, я вдруг услышал ясно,
как тихо Генка где-то рассмеялся,
как Юрка крикнул весело: - Привет!

Вы что, друзья? Ведь вас на свете нет.
Вернуть вас к жизни - все мольбы напрасны.
Зачем же в эту ночь из дней прекрасных
летит дымок от ваших сигарет?

Ну в чём я перед вами виноватый?
Что не добыл для вас билет обратный?
Что я один живу на пустыре?

Уж лучше, видно, тоже лечь под камень,
чем водку пить на пасмурной заре
и плакать над короткими гудками.

* * *

С каких грибов ты бешен, как в горячке?
Я руку протянул тебе - помочь.
А ты меня погнал из дома прочь.
Вообразил, что клянчу я подачку.

Вчера, прощаясь, крикнул я: - Удачи!
Так ты, балда, не мог уснуть всю ночь.
Упорный с детства бестолочь толочь,
курил и думал - что же это значит?

Вот мнительность. Воистину беда.
Скажу - четверг, ты убеждён - среда.
Да кто из нас, в конце концов-то, дурень?

Ну нет. В твой дом я больше не приду.
Пошел ты на фиг. Вот теперь и думай -
что я сказал и что имел в виду.

* * *

На смерть людскую всяк имеет взгляд.
И зря я тщусь законопатить уши.
Одни горланят, что бессмертны души,
другие про забвение галдят.

Ну хлопоты! Кто в рай спешит, кто в ад.
А мой сосед разделывает туши.
Он в мясниках живёт себе, не тужит.
Есть кость, есть мясо - вот и весь расклад.
Я, как в глухой тайге, в вопросе этом.
Стою незнайкой посреди планеты
и удивляюсь только одному -

мы бездну лет не ведаем на свете,
как жить нам научиться по уму,
но каждый хочет всё узнать о смерти.

* * *

Приметы детства. С ветерком пальто.
На завтрак - жмых, а к ужину - простуда.
Там я мечтал найти кошель раздутый,
но тот, который не терял никто.

Абсурд, ей-богу. Но зато потом
не стал я ни Гобсеком, ни Иудой.
А где виновен был хоть на минуту,
стоял с повинной, как перед крестом.

Искал я душу даже в падшей дряни.
Терял друзей. У смерти был на грани.
Но ключ не подбирал к чужим дверям.

Вот и стою теперь на пепелище.
Блаженны, кто себя не потерял.
Их никогда, нигде, никто не ищет.


ВОЗВРАЩЕНЕЦ

Вточь, как другие, ты пытал судьбу,
богатство за бугром предполагая.
Вот и остался с носом попугая.
Добро еще, не с носом марабу.

Тебе вослед мой ворон на дубу
не просто каркал - предостерегал он,
но запустил в него ты булыганом,
вот и вернулся с шишкою на лбу.

Не всем за морем по зубам ириска.
А как звучит, скажи-ка, по-английски
пословица о рыбке из пруда?

- О'кей, - ты говоришь мне, - всё нормально.
Послал бы я тебя, да вот беда -
боюсь, поймёшь по-русски ты буквально.


ГАУПТВАХТА

Я на "губе" приказом командира.
Проснись и пой, солдатик молодой!
Гуляет тряпка с хлоркой и водой
по доскам генеральского сортира.

Такую б, командир, тебе квартиру.
Вот это был бы барабанный бой.
Пореже б ты заруливал в запой,
поменьше б от меня тебя мутило.

А так?.. Ну что?.. Настырнее вдвойне
зубри уставы и служи стране,
с телефонисткой балуйся в каптерке.

Страна еще построит благодать.
Вот только б ей на тряпки да на хлорку
валюты у Зимбабве подзанять.


УМОРА

Для всех - Аннет. А для меня ты - Нюрка.
Где твой портвейн? Где рожа с синяком?
Откуда вепря с золотым клыком
ты заманила в эти переулки?
Стволами ощетинились придурки.
На "мерсе" к вилле едешь с ветерком.
Купил твой хряк наш скверик с кабаком,
где меж столов шмаляла ты окурки.

Теперь бассейн. И по утрам массаж.
Под вечер - теннис. К ночи - макияж.
Семь дач французам отданы в аренду.

А я, как прежде, весел на мели.
- Ау! - кричу я бывшим диссидентам, -
Как жизнь, шестидесятники мои?


ФУТБОЛ

Стою в воротах. Ушки на макушке.
По свитерку гуляет ветерок.
Матч века! Наш Рабочий городок -
тире - блатные с воровской Первушки.

У них сегодня финкари да пушки.
У нас - от папиросочек дымок.
Но рыжий лупит так с обеих ног,
что ваши станут нашими подружки.

- Лепи, Володя! Генка, выдай пас!
Блатняги сыплют искрами из глаз.
Десятый гол влетает в их ворота.

Потом нас всех отмордовали в дым.
Рыдали наши крали. Но в субботу
на танцы всё же упорхнули к ним.

* * *

Ты жирный борщ мне подаешь в горшке.
Мне самогон льёт в ковш твоя зазноба.
Силен первач. С ним не возьмёт хвороба
ни на каком московском сквозняке.

С икрою блин горяч в моей руке.
А к самовару выпечена сдоба.
И ты клянёшься мне в любви до гроба,
рыдая на моем воротнике.

Но, целый час прощаясь в коридоре,
вдруг вспомнил ты о горькой русской доле
и врезал мне бутылкой по башке.

С тех пор я и твержу, как завещанье, -
потомок мой, не верь борщу в горшке
иль, расставаясь, не тяни с прощаньем.

* * *

Не горлодёр, так молчаливый трус.
Не старый пень, так юная коряга,
Не раб, так плут. Не сплетник, так сутяга.
Враги мои, прекрасен ваш союз.

Срастался он у биллиардных луз,
где от стихов корёжилась бумага.
По бородам, шипя, стекала брага,
и на закуску шёл гнилой арбуз.

Избавь, Господь, от роз такого сада.
Мне вправду ничего от них не надо.
Отпни их. Пусть я буду одинок.

Но получив арбузной коркой в рожу,
я сзади схлопотал такой пинок,
что больше небеса не потревожу.

* * *

Я по камням всю жизнь иду с повинной.
Меня ж, как вора, от версты к версте
преследуешь ты, нищий во Христе,
святым крестом махая, как дубиной.

Ходил бы ты за стадом с хворостиной,
тянул бы ты соху по борозде.
Но ты печёшься о чужой беде.
- Отдай, - вопишь, - арабам Палестину.

Я не был в Палестине никогда.
И не за тем горит моя звезда,
чтоб я вникал в земные переделы.

Отстань. И брось быть рыцарем сумы.
Не то гляди - коль не займешься делом,
то больше я не дам тебе взаймы.


ХУДОЖНИК

Твой Леонардо вечно как в дыму.
То нем как рыба, то напьётся сдуру.
То снова обнажённая натура
среди холстов позирует ему.
Куда ни глянешь - все не по уму.
Торчит из-под карниза арматура.
Уж лучше бы подался в штукатуры.
Ни радости, ни денег нет в дому.

Стареет, колесо вращая, белка.
В ведро летит разбитая тарелка.
И ты рыдаешь, стоя у окна.

Эй, Леонардо! Вот твоя удача.
Скорей пиши портрет, пока она
у занавески так прекрасно плачет.

* * *

Ни франций тебе, ни италий.
Ну что же, достанем стакан.
К Иванушке в дальние дали
конёк-горбунок ускакал.

Ну что же, давай веселиться.
Возьмем на копейку вина.
Свисти, моя райская птица.
До дна, дорогая, до дна.

За что? Да за эту планиду,
за солнце в прощальном вине,
за два твоих карих магнита,
в которых печаль обо мне.

За этот погожий денёчек,
за мой невезучий билет,
за то, что божественны очи
у счастья, когда его нет.

СТРУНА РУБАЙЯТА

Поэма

Вступление для европейца

Европа, ты еще не поняла,
что означает слово "домулла".
Займись ликбезом, старая галоша,
пока от лавров дуба не дала.

Я что вбиваю в голову твою?
А то, что в голубом моём краю
лишь мудрых величают домуллою.
Как домулла, с тобой я говорю.

Глаза слепые протерев от сна,
послушай, как звучит моя струна,
и знай, что речь идёт о перепелке,
когда ты встретишь слово "бедана".

Теперь "супу" я разъясню тебе.
Супа, Европа, это канапе,
на коем и едят, и спят под небом,
и женщину ласкают и т.п.

А что "насвой"? Насвой не даровой.
Но я насвоем поделюсь с тобой.
Чем никотином лёгкие поганить,
ты лучше под язык забрось насвой.

Когда ж, Европа, ты затеешь пир,
желая постным обескровить мир,
ты над капустой не шумовку вскинешь,
ты вскинешь над капустою "капкир".

Но коль едой займешься ты всерьёз,
нарубишь лук, не утирая слёз,
и для котла разделаешь барана,
с восторгом назову тебя "ошпоз".

Что до "касы", то я свою красу
на этот пир с собою принесу.
Ты порцию, положенную гостю,
клади мне не в тарелку, а в касу.

Всё то, что скучно, не идёт в молву.
Но скучный пир твой я переживу.
А вот уж если будет он весёлым,
то этот пир я "тоем" назову.

А что такое, спросишь ты, "ляган"?
Гони за объясненье чистоган.
Желе ты дашь на блюде из фарфора.
Плов на лягане я подам богам.

Однако стоп. Я закрываю рот.
Не дай аллах, в башку твою придёт,
что я к тебе напрашиваюсь в гости.
Не обольщайся. Всё наоборот.

Вступленье кончу словом "Биссмилля"!
Его скажу я, сердце веселя.
В нём истина лежит - "Аллах всесилен".
А истина - и бог мне, и судья.

* * *

Кричит над чайханою бедана,
над клеткой стынет белая луна,
за речкой меркнет золото заката,
свой юбилей справляет чайхана.

Покоем возвышаясь над супой,
посасывая медленно насвой,
и на груди скрестив достойно руки,
скрестили гости ноги под собой.

С величием владыки молчалив,
из чайника остатки чая слив,
и чем-то вновь наполнив этот чайник,
идёт чайханщик меж плакучих ив.

Ещё вчера от аромата роз
у чайника не зря чесался нос.
Теперь он посреди супы поставлен.
А что же в нём? Для глупого вопрос.

И вот уже пятьсот прекрасных грамм,
бутылкою не оскорбив ислам,
и обманув всесильного аллаха,
хмельным огнём горят по пиалам.

А в стороне, у берега реки
ножом любви раздеты чесноки.
Готовые идти в огонь и уксус,
лежат в тазу сырые шашлыки.

Там, у котла, надменна и крива,
валяется баранья голова.
Меж кирпичей, уложенных как надо,
потрескивают в пламени дрова.

Там специями пахнет от стола,
курдючный жир шипит на дне котла,
и точно жезл, капкир свой гордо держит
ошпоз, невозмутимый, как скала.

На юбилей пройдя сквозь гастроном,
он мощный зоб, накачанный вином,
неколебимо, как гранитный выступ,
воздвиг над раскаленным чугуном.

А на супе прекрасно, как нигде.
Кубами редька плавает в воде.
У гостя, что сидит к закуске ближе,
горит лучок, застрявший в бороде.

Но хоть супа прохладна и мила,
и вновь полна пред каждым пиала,
томятся гости в сладком ожиданье,
поглядывая в сторону котла.

Прости меня, медлительный Восток.
Ты, как садист, улыбчив и жесток.
Как долго ещё запахом прекрасным
дразниться будет мелкий ветерок?

Зачем, как власть имущему судье,
тянуть волынку нравится тебе?
Мой наглый гость - богатый европеец -
и тот уже заерзал на супе.

Но час настал. И нежно, как лозу,
ошпоз подносит каждому касу.
Шурпа в касе мерцает и искрится.
И специи щекочутся в носу.

Такой здесь лук и перец здесь такой,
что позвоночник выгнется дугой.
Желудок поджигает жир барана.
Алло, Европа! Чувствуешь огонь?

Полна шурпа тропической росы.
В ней джунгли расцвели такой красы,
что кажется, раздвинутся лианы,
и выскочит мартышка из касы.

Дыханием июлю опалён
морковкою пропитанный бульон.
В рубашке ты родился, европеец.
Такого не едал Наполеон.

Как домулла, я говорю тебе -
моя шурпа - царица на супе.
Что русский борщ перед моей шурпою?
Хоть он и старший брат моей шурпе.

Однако всё же истина в вине.
Устал я быть с шурпой наедине.
Хвала Аллаху, не было мартышки,
лежит баранья косточка на дне.

Пора начать торжественную часть.
Вновь пиала огнём святым зажглась.
И гости рты ладонями утёрли.
И над супой беседа полилась.

Пока ошпоз сооружает плов,
ведёт беседу штатный острослов.
Готовы гости разразиться смехом.
Плывёт сиянье счастья от голов.

Он призван - острослов - смешить народ.
Остроты он готовит наперёд.
Но только в них, где лезвие, где обух,
увы, Европа, ум твой не поймёт.

Но вот к остроте он навёл мосты
и смолк, хитрец, не подведя черты.
И в ожиданье трепетном веселья
все напряженно приоткрыли рты.

Натянута струною тишина.
Остроту ждут. И выползла она.
И взмылся смех с таким истошным визгом,
что в обморок упала бедана.

Однако смак не в бедной бедане,
смак, что впервые за своё турне
богатый гость - надменный европеец
почувствовал мурашки на спине.

Однако острослов пришёл на той,
желудок он с утра держал пустой.
И вот на разрисованном лягане
всплывает плов горою золотой.

Пред блеском этой сказочной горы
бледнеют президентские столы.
Чеснок над ней восходит, как корона,
и в недрах жиром светятся мослы.

О, чудо риса, мяса и костей!
Тебя достоин Дрезденский музей.
Но первая рука вонзилась в гору,
и залоснились бороды гостей.

Я тоже вырос в голубом краю.
Себе я плов рукою подаю.
Пускай Европа бьёт об зубы ложкой,
я ж не предам родную пятерню.

Но троне - плов. Ни слова на губах.
Пот проступает на тяжёлых лбах.
Чем тишина над пловом величава?
Поскрипыванием риса на зубах.

Ты можешь быть льстецом и хитрецом,
растяпой можешь быть и молодцом,
но не сиди, пожалуйста, над пловом,
как немец с диетическим лицом.

Я говорю тебе, как домулла -
диета на земле - исчадье зла.
Коль хочешь на земле познать блаженство,
отведай жир с бараньего мосла.

Однако стала холмиком гора,
и значит, шашлыку пришла пора.
Чего ты испугался, европеец?
Не надо было ужинать вчера.

Поднос готов. Издав приятный стук,
легли шампуры в равноправный круг.
И кровь граната брызнула на мясо...
И уксусной росой умылся лук.

Тоскуя в маринаде со вчера,
дохнула в ноздри тёрпкая зира.
Вперёд, вперёд, друзья мои, шампуры!
Сначала слово? Нет уж. Вертела!

Обжаренные в меру на угле,
шипят куски в густой и острой мгле.
Поймешь, едва зубами прикоснёшься -
такого мяса не едал Рабле.

Благословен, кто выдумал шашлык.
Поёт резец, и утопает клык.
Пускай потом в аду пекутся души.
О рай земной! О небо! О язык!

Так можно пировать и до утра,
но о-омин! Всему своя пора.
Описывать обжаренную печень
уж нету сил у моего пера.

И вот ошпоз, распухший, как питон,
с супы слезает, запросто при том,
но уронив шампур свой, европеец
несчастней рыбы воздух ловит ртом.

Из глаз его течёт бараний жир.
Сжигает горло перец калампир.
Он в Азии впервой. Наивный малый.
Он думает, что час его пробил.

Едва убрал чайханщик вертела,
вновь началась словесная игра.
И взвился смех. И над супой с гостями
вкруг лампочки забилась мошкара.

И улыбаясь, как весёлый гном,
ещё разок в соседний гастроном,
рубли сжимая, шустрый и сопливый
пацан ошпоза шпарит за вином.

А сам ошпоз не позабыл гостей.
Супу покинув, он вернулся к ней.
Не просто так вернулся, а с ляганом.
Не дрейфь, май дарлинг.
Будет всё о'кей!

Зазря ты здесь по-своему твердишь,
что ты уже на шашлыке сидишь.
Ещё твоя не ведала Европа
обычай под названьем "ошатыш".

Запомни этот месяц и число.
Тебе сегодня крупно повезло.
Ты помнишь, оставался холмик плова?
Так вот сейчас узнаешь, для чего.

Бухой ошпоз с глазами, как стекло,
под лампочку пробрался, где светло,
и проведя ладонью по лягану,
в неё трамбует плова полкило.

Покачиваясь с пятки на носок,
над рисом жира водрузив кусок,
ошпоз икнул, рыгнул, и в заключенье
воздвиг над жиром пареный чеснок.

Вот это, я скажу вам, бутерброд!
Рукой махнёшь - и руку оторвёт.
Хеопса пирамида на ладони.
Ну, европеец, открывай свой рот.

Да, к ошатышу не был ты готов.
Ни горла не жалея, ни зубов,
ошпоз ладонью давит, как бульдозер.
И кажется - в мозги вползает плов.

Ладонь ошпоза - целая каса.
И горло запрокинув в небеса,
прижал к затылку уши бедолага,
в безмолвной муке выкатив глаза.

Что эти очи выразить могли?
А то, что здесь, от родины вдали
в него забили атомную бомбу,
и шнур бикфордов к бомбе подожгли.

Он лучше б выбрал на Голгофе крест,
чем проходить через такой ликбез.
Однако ошатыш в его желудок
с большим трудом, но всё-таки пролез.

Да, ошатыш, дружок, не эскалоп.
Но не криви обиженно свой лоб.
Ручаюсь головой, такого кляпа
и ЦРУ придумать не смогло б.

Подъём, дружок. Иди лицо умой.
Ещё успеть нам надобно с тобой
на юбилей ошпозовского дяди.
Вот там узнаешь, что такое той.

Но шутки прочь. Уже горит луна.
И не осталось в чайнике вина.
И под луной от обморока в клетке
очухалась бедняга бедана.

Она кричит в неведомую высь,
что кончен той, что гости разошлись.
И потому давай, дружок, повалим,
пока трамваи не перевелись.

Да не гляди ты в землю, точно слон.
Смотри, какой прекрасный небосклон!
Ужель ты утомлён гостеприимством?
Я, например, совсем не утомлён.

Всё это были цветики, малыш.
Когда-нибудь о них ты загрустишь.
Когда-нибудь твоей Европе в глотку
из ягодок вонзится ошатыш.

Ты нынче с камуфляжем был знаком.
А как наш лук качает ветерком?
А как в полях ночами расцветают
горчица с перцем, перец с чесноком?

Европа нас ещё не поняла.
В ранг превосходства чванство возвела.
Оно ей боком вылезет. И это
я говорю тебе, как домулла.

Но вижу, ты желудком загрустил...
Тогда в такси. И дуй, что было сил.
В гостинице тебе, как интуристу,
уже помыли ванну и сортир.

Ты больше не воротишься сюда.
Ну что ж, прощай. До Страшного Суда.
Я громко дверцей хлопаю железной.
Прощай, мой европеец, навсегда.

Сказав свою последнюю строку,
махнул я вслед ночному огоньку.
Но от всего, что было и что будет,
вдруг чувствую звериную тоску.

И в наступившей гулкой тишине,
качаясь лунной тенью на стене,
я с горечью цитирую Шекспира:
- Прощай, прощай. И помни обо мне.

Из «ВОЛЬНЫХ СОНЕТОВ»

ПЕНЕЛОПА

Послевоенка. Ветер гнет столбы.
Гудит завод промозглым серым утром.
Там снова мало черного мазута.
Там снова много дыма из трубы.

Идешь, не выделяясь из толпы,
в поношенные туфельки обута,
прозрачная от голодухи лютой
и местная по прихоти судьбы.

Где парус твой, залетная гречанка?
Но вдруг ресницы юной хулиганки
махнули мне, как весла двух галер.

Акцент не утаил ее веселья:
- В общагу приходи ко мне, Гомер.
По вечерам я вся без Одиссея.


ХУДОЖНИК

Твой Леонардо вечно как в дыму.
То нем, как рыба, то напьется сдуру.
То снова обнаженная натура
среди холстов позирует ему.

Куда ни глянешь - все не по уму.
Торчит из-под карниза арматура.
Уж лучше бы подался в штукатуры.
Ни радости, ни денег нет в дому.

Стареет, колесо вращая, белка.
В ведро летит разбитая тарелка.
И ты рыдаешь, стоя у окна.

Эй, Леонардо! Вот твоя удача.
Скорей пиши портрет, пока она
у занавески так прекрасно плачет.


ПОМИН

Прощай. Сюда я больше ни ногою.
Твоя могила - не мои дела.
В последний раз об камень я со зла
бутылке с водкой отбиваю горло.

А городом гуляет непогода.
Летит рывками дождевая мгла
на дом, где с кем попало ты жила,
на два окна среди деревьев голых.

Все кончено. Тебя я не люблю.
А за судьбу пропащую твою,
прости, никто на свете не в ответе.

Холодный дождь рыдает ни о ком.
По ржавым трубам ударяет ветер.
Аминь. Скорей снесли бы этот дом.


МАРИЦА

Марица ножик о булыжник точит.
Овечья шапка сохнет на суку.
Очаг едва дымится. К очагу
ползет малец в залатанной сорочке.

От погреба - дыханье винной бочки.
Хозяин сон вкушает на стогу.
Вол неподвижно смотрит на соху.
А у вола на шее колокольчик.

Мог этот двор библейским быть вполне.
Но ты кивнула на курятник мне
и, приглашая, вскинула ресницы.

Вот только этих не было проблем.
Ты б лучше в погреб слазила, Марица.
Я, извини, курятину не ем.


ДРУГ

Ты жирный борщ мне подаешь в горшке.
Мне самогон льет в ковш твоя зазноба.
Силен первач. С ним не возьмет хвороба
ни на каком московском сквозняке.

С икрою блин горяч в моей руке.
А к самовару выпечена сдоба.
И ты клянешься мне в любви до гроба,
рыдая на моем воротнике.

Но, целый час прощаясь в коридоре,
вдруг вспомнил ты о горькой русской доле
и врезал мне бутылкой по башке.

С тех пор я и твержу, как завещанье, -
потомок мой, не верь борщу в горшке
иль, расставаясь, не тяни с прощаньем.

* * *

Не задирай перед сонетом нос -
мол, то да се, и форма, дескать, давит.
Сонет, смеясь, глядит из дальней дали,
когда вот так решают с ним вопрос.

Ему и фарисей смешон до слез,
когда он, пыжась, форму соблюдает.
Словес, где ни восторга, ни страданья,
сонет вовек не принимал всерьез.

Но если вдруг тебе для откровенья
он сам явился волей провиденья,
то знай - твоей заслуги в этом нет.

А коль сонет уходит от поэта,
то не поэту надоел сонет,
а ты, босяк, осточертел сонету.


ДИЛЕММА

На смерть людскую всяк имеет взгляд.
И зря я тщусь законопатить уши.
Одни горланят, что бессмертны души,
другие про забвение галдят.

Ну хлопоты! Кто в рай спешит, кто в ад.
А мой сосед разделывает туши.
Он в мясниках живет себе, не тужит.
Есть кость, есть мясо - вот и весь расклад.

Я, как в глухой тайге, в вопросе этом.
Стою незнайкой посреди планеты
и удивляюсь только одному -

мы бездну лет не ведаем на свете,
как жить нам научиться по уму,
но каждый хочет все узнать о смерти.


НИЧЕЙНЫЙ

Приметы детства. С ветерком пальто.
На завтрак - жмых, а к ужину - простуда.
Там я мечтал найти кошель раздутый,
но тот, который не терял никто.

Абсурд, ей-богу. Но зато потом
не стал я ни Гобсеком, ни Иудой.
А где виновен был хоть на минуту,
стоял с повинной, как перед крестом.

Искал я душу даже в падшей дряни.
Терял друзей. У смерти был на грани.
Но ключ не подбирал к чужим дверям.

Вот и стою теперь на пепелище.
Блаженны, кто себя не потерял.
Их никогда, нигде, никто не ищет.


ВОЗВРАЩЕНИЕ

Провинции любимые черты.
Базарчики, шлагбаумы, бараки.
По крышам бродят тощие собаки.
Спят на крылечках жирные коты.

Я не пошел в московские плуты,
за что и получил фингалы в драке
от деловаров цепких, точно раки,
да от поэтов, нанятых в шуты.

Прости меня, родное захолустье.
Лишь пред тобой со смехом расколюсь я,
что жизнь моя - всегда наоборот.

А и плевать! Как вышло, так и вышло.
Дай, на крыльце посплю, как старый кот.
Дай, как собака, поброжу по крышам.


МНИТЕЛЬНЫЙ

С каких грибов ты бешен, как в горячке?
Я руку протянул тебе - помочь.
А ты меня погнал из дома прочь.
Вообразил, что клянчу я подачку.

Вчера, прощаясь, крикнул я: - Удачи!
Так ты, балда, не мог уснуть всю ночь.
Упорный с детства бестолочь толочь,
курил и думал - что же это значит?

Вот мнительность. Воистину беда.
Скажу - четверг, ты убежден - среда.
Да кто из нас, в конце концов-то, дурень?

Ну нет. В твой дом я больше не приду.
Пошел ты на фиг. Вот теперь и думай -
что я сказал и что имел в виду.


МАДРИГАЛ

"Какие женщины! Какие померанцы!.."
Байрон

Ехидством я, увы, не обделен.
Но пред тобой, любезная соседка,
гюрза и кобра - сестры милосердья,
и просто ангел - майский скорпион.

Ты и меня кривей со всех сторон.
Жаль, не по делу злобствуешь на свете.
Тебе дано косу отнять у смерти,
а ты помои льешь на мой балкон.

Решил я жить, на разногласья плюнув.
И потому вчера из Кара-Кумов
тебе с песком колючку приволок.

Прими, душа, букет от голодранца.
Простите, лорд, иначе я не мог.
Какие женщины - такие померанцы.


РОДИНА

Меж знойными квадратами полей
она легла до горного отрога -
гудроновая старая дорога
в тени пирамидальных тополей.

Я в юности не раз ходил по ней
с теодолитом и кривой треногой.
Я пил айран в той мазанке убогой,
где и теперь ни окон, ни дверей.

Печальный край. Но именно отсюда
я родом был, я родом есть и буду.
Ау, Европа! Я не знаю Вас.

Вдали орла безмолвное круженье.
В зубах травинка. Соль у самых глаз.
И горестно, и счастливо мгновенье.


ОХОТА

Зверь никогда не лезет на рожон.
Но и патрон в стволе терпенье копит.
Случайный выстрел в камышах и топях
на черный день для всех прибережен.

А затрубит охотничий рожок,
так здесь уж нет спасенья и в галопе.
Кто убегает - смерть свою торопит.
Удар курка - и срезан твой прыжок.

Отлит на славу голубой свинец.
Не нынче - завтра. Все один конец.
Так выходи, когда рожок покличет.

Сцепи свой взгляд с охотничьим зрачком.
И старый долг, чтоб не ломать обычай,
отдай пред смертью когтем и клыком.

* * *

Венок сонетов сочиняешь ты.
Вот горе-то - усердье понапрасну.
Венки, дружок, не могут быть прекрасны.
Не оживают мертвые цветы.

Вон, оглянись - луга твои пусты.
В них стало сиротливо и ненастно.
Так для того ль, стараясь, как савраска,
искал ты красоту от красоты?

Эх, чучело на зимнем огороде!
А я ? Я счастлив при любой погоде,
когда мы друг от друга далеки,

когда, живя земли моей дыханьем,
сонеты, не вплетенные в венки,
звучат на равных с вольными стихами.

* * *

С пустою переметною сумой
от всех базаров, где торгуют славой,
я по сухим, по выгоревшим травам
пришел к своей могиле, как домой.

Здесь верещит кузнечиками зной.
Присяду у последней переправы.
Вон - вдоль крестов, как будто вдоль дубравы,
угрюм и пьян, идет могильщик мой.

Увы, я жизнью торговать не смог.
Так это ли для смерти не предлог?
Что ж ты не весел, бородач с лопатой?

Он поднял флягу. Отхлебнул глоток.
И хрипло молвил: - Я не виноватый.
Но эта яма продана, браток.


ОСЕНЬ

В сердца все глубже загоняя ложь,
Друг друга мы обходим стороною.
Конечно, ты пропала бы со мною.
С таким, как я, недолго проживешь.

Теперь, когда былого не вернешь,
Я понимаю каждою весною,
Что пьян тобой - красивою, шальною -
я сам пропал бы тоже ни за грош.

А нынче осень. И горят костры.
И мы глотаем горький дым листвы.
Мы помним все. К чему нам эта память?

Пустая крона... Паутинки нить.
Мы, разойдясь, любимая, пропали.
Так что ж теперь друг друга обходить?


СЛОВО

Где слово не дано, там нет и прав.
Мы отравили древние глубины.
И в берег моря врезались дельфины,
И умерли, ни слова не сказав.

Молчат стволы порубленных дубрав.
Локаторы горам прогнули спины.
И меркнет свет над ядерной равниной.
И нету слов у обреченных трав.

Не проклянут нас ни вода, ни камень.
Нет слов у псов, добитых каблуками.
Нет слов у птиц, ракетой сбитых влёт.

Две тыщи лет от рождества Христова.
А мы живем. И стыд нас не берет.
Кому ж ты дал, Господь, язык и слово!



ГОСТЬ

В утробе чайханы кадится масло.
Плывет над рисом голубой дымок.
Наружу вылупляется чеснок,
И свищет под ножом баранье мясо.

Здесь будет плов. Забудь свои колбасы,
Горит морковь, нарубленная впрок.
На солнце с курдюка стекает сок.
Что рядом с этим все твои запасы!

Носи крестом расшитую рубаху,
Но ветчиною не гневи Аллаха.
Взгляни на очарованный казан.

Достоин он кантаты соловьиной.
Здесь должно литься сладостным слезам
Куда ж ты лезешь со своей свининой!


ВЫБОР

Зависеть от себя - счастливый случай.
Не дай, Господь, зависеть от господ.
То от ворот получишь поворот,
А то и в рожу ни за что получишь.

Зависеть от рабов - куда не лучше.
То поднесут с отравой бутерброд,
то вытопчут от злобы огород,
а то и дом спалят благополучно.

Дошло теперь, куда ты угодил?
Налево - раб, направо - господин.
А посреди - рябинушка у тына.

Куда же ты вколотишь свой шесток?
В тебе же - ни раба, ни господина.
Вот корень одиночества, браток.


ВОЙНА

На землях этой сдвинутой страны
лишь тени от Любви, Надежды, Веры.
По ним, рыча, несутся БэТээРы,
как дикие и злые кабаны.

А в воздухе дыхание весны.
Но не дожить до лета офицерам.
Что ж, генерал, ты делаешь карьеру
на мальчиках, виновных без вины?

Горят штабов гнилые шапито.
За что война - не ведает никто
ни на Кавказе, ни в кремлевской башне.

Гнетет бесчестье. Тошно от стыда.
Товарищи, мне в вашем доме страшно.
Мне страшно в вашем доме, господа.


ПСИХУШКА

Нет счастья в этом доме, хоть убей.
То Диоген даст по уху Сократу,
то Македонский плюнет в Бонапарта,
то Марксу вдруг приснится брадобрей.

На голых ветках стайки снегирей.
Скрипит снежок. Главврач идёт к палатам.
На роже - синяки от Клеопатры.
Всё правильно. До Цезаря дозрей.

Здесь утверждать себя имеет право
лишь тот, на ком венец бессмертной славы.
А нет его - не проживешь и дня.

Одно мне только радостно при этом -
с фамилией такой, как у меня,
сюда не пустят русского поэта.


ТАЙГА

Здесь к тучам прёт кедровник молодой.
Здесь креозотом пахнут перегоны.
Здесь на рассвете лязгают вагоны,
груженные железною рудой.

Здесь волен я. И не дружу с бедой.
Кайло в руке. А в небе - терриконы.
Я нос кажу китайскому дракону.
Пью спирт, не омрачаемый водой.

Медведей разгоняя по берлогам,
мы к югу тянем новую дорогу.
Стены великой видится гряда.

Страна в дорогу вбила миллионы.
Но кто по ней поедет и куда,
не знает министерство обороны.


ЧЁТКИ

Седой мулла перебирает чётки.
Давно уже он вышел на почёт.
Дым вечности по дворику течёт
вкруг очага, где хлеб его печётся.
Нож на столе, закатом золочённый,
а рядом с ним нарубленный лучок.
Редиски неразрезанный пучок
к столу несёт муллы босой внучонок.

Невестка поспешает к очагу.
А за калиткой лошадь на лугу
с барашком рядом целый день пасётся.

Идиллия, достойная герба.
Но вспыхнут чётки на закатном солнце,
и в них блеснут оскалом черепа.


ТАШКЕНТ. 1943.

Над мастерской сапожника Давида
На проводах повис газетный змей.
Жара. По тротуару из камней
Стучит к пивной коляска инвалида.

Полгода, как свихнулась тётя Лида.
Ждёт писем от погибших сыновей.
Сопит старьёвщик у её дверей,
Разглядывая драную хламиду.

Плывёт по тылу медленное лето.
Отец народов щурится с портрета.
Под ним - закрытый хлебный магазин.

Дом в зелени. Приют любви и вере.
Раневскою добытый керосин.
Ахматовой распахнутые двери.


ЛЮБОВЬ

У входа в небо я тебя искал.
Был сердца крик. Но не было успеха.
Лишь над горами громыхало эхо
Да камни взвыли, падая со скал.

Меня и океан не приласкал.
Мой зов, что оказался не по веку,
В воронку сгинул крабам на потеху,
Да свистнул ветер солью по вискам.

Песок пустынь шипел в моих следах.
Меня вокзалы помнят в городах.
Но ты всю жизнь была со мной в разлуке.

Сегодня ты пришла к моей беде.
На плечи нежно положила руки.
Родная, поздно. Нет тебя нигде.


ТРЕВОГА

Всегда - тревога. Никогда - отбой.
Ну до чего ж несчастная планета.
Ракеты – в небе. Под водой - ракеты.
Любимая, что делать нам с тобой?

Куда летит он - шарик голубой?
Кто нам с тобой поведает о том?
И кто кого потребует к ответу
За то, что все окончилось бедой?

Ну кто, скажи, признается виновным?
Поэт без чина? Молодец чиновный?
Иль этот маршал? Или тот солдат?

Куда ни глянь - невинные созданья.
Но раз никто ни в чём не виноват,
Нет никому из нас и оправданья.


ЗЕРКАЛА
А.Вулису

Ну зеркала! Сплошное неприличье.
Весь мир кривой. И всё наоборот.
Хватаемся от смеха за живот
И каждый пальцем друг на друга тычем.

Давид до Голиафа увеличен.
Дистрофик - что из Нила бегемот.
Надолго до ушей растянешь рот
От карнавала этаких обличий.

Ку-ку, толстушка с грудью налитой.
Стоишь худой коломенской верстой.
Где ноги - там оглобли. Во потеха!

Ой, не могу я! В рёбра бьёт игла.
От смеха? Ну конечно же, от смеха.
Для слёз нужны простые зеркала.


ВОРЫ

Не дом чужой, а логово луны.
На стенах тень хозяйского забора.
А мы с тобою - два счастливых вора.
И нет ни перед кем у нас вины.

Два беглеца. Две певчие струны.
Над лунным ложем два преступных взора.
Но в наших поцелуях нет позора.
Они от слёз восторга солоны.

Крадём любовь у смерти на краю.
Но ведь крадём не чью-нибудь - свою.
Так зацелуй меня, моя отрада.

Благословен рискованный ночлег.
Мы воры. И гореть нам в топках ада.
Но лишь за то, что крали не навек.


СТРУНА  СКОМОРОХА

В. Шаповалову

1.

Ой да ну, подкову гну
не напрасно я.

И ударило в струну
солнце красное.

В синеве слепят глаза
башни лепые.
Прорастают в небеса
луком-репою.

По суме да по тюрьме
славно славою
царство зреет на холме
златоглавое.

По острогам давят блох
уголовнички,
а в хоромах - царь Горох
со полковнички.

Без надежд и без дорог
бродят нищие.
Гарь лесов да ветерок
с пепелищами.

Но не зря меня вели
без указочки
лапти драные мои
в рай твой сказочный.

Вот он - я. Царю не брат.
Шляпа с дыркою.
Зипунишко из заплат.
Девки фыркают.

Ни вина и ни пшена.
Голь запечная.
Но зато со мной струна
самопевчая.

И не стану я, как вор,
прядать ушками,
Чтоб меня ты на бугор
нанял служкою.

Не затем я, мил браток,
версты вымерял,
чтоб царю сосать сапог
вроде вымени.

Так что царь твой во хмелю
похрапит без нас.
Да и рано мне к царю.
Мне к тебе - сам раз.

2.

Ой да ну, подкову гну
злому лешему.

Не кажи тугу мошну
да с усмешкою.

Я, браток, не за пятак
ночью страшною
мимо стражников-собак
лез по башенкам.

Я проник на твой лужок
тропкой лунною,
дабы спеть на посошок
то, что думаю.

Я сегодня - дух степной,
мгла овражная.
Срам тебе - передо мной
корчить важного.

По столам да по чинам
глазом бегая,
ты забыл, как ночевал
под телегами.

Как в полях да с ветерком
жил царевичем
с прибауткой-говорком,
с лаской девичьей.

Не за брошки был ты мил.
По-хорошему.
Краше нашего чудил -
скоморошничал.

Пел-свистал, как соловей,
что не велено.
Балалаечке твоей
люди верили.

В злобе лютой рвали рты
псы державные.

Так за что ж тебя в шуты
царь пожаловал?

В кожу - шило, в доску - гвоздь!
Время грянуло.
Вижу я тебя насквозь,
как стеклянного.

Не за цвет красивых глаз
нынче куплен ты.
А за то, что знаешь нас,
как облупленных.

От кого, скажи, браток,
в царской банечке
наши выведал Горох
притчи-баечки?

Не криви свою губу.
Дело кончено.
Неспроста колпак на лбу
с колокольчиком.

Неспроста он - трень да брень -
звонок ябедцей.
Нас - веселых - что ни день -
убавляется.

Вдов бездомных мучит зной,
жгут комарики.
Ходя? по миру с сумой
дети малые.

Пел их батька во степях
звонче кочета.
Да на царских на цепях
в яме кончился.

Ты ж, браток, жуешь пирог
с кофе утренним.
Бел кафтан, как сахарок.
Щеки пудрены.

На тебя давным-давно
царь не сердится.
У тебя друзей полно
в злате-серебре.

Похвальбуши-болтуны,
псы заморские.
Льешь в них вина под блины
царедворские.

Не поешь - цедишь янтарь.
Любо-дорого.
Чтобы всюду злой наш царь
слыл за доброго.

Эта верша - на ерша.
Мне ж медок не лей.
Я сегодня, грош-душа,
не тебя глупей.

Твой царек - с горох ума.
Вор помазанный.
Кормит подданных с холма
лишь указами.

Я ль не шел к нему с мечтой,
глядя в небушко?
Шел не с кривдой-хитротой -
с правдой-хлебушком.

Точно в церковь душу нес.
Голодал и дрог.
Да расквасили мой нос
о дверной порог.

3.

Ой да ну, подкову гну,
черта сватаю.

Ты не кличь мою струну
виноватою.

Не гневись и не серчай
сытой холкою
на ее тоску-печаль
безысходную.

Ей не пела трель в садах
соловьиная.
Выли в. пьяных слободах
нож с дубиною.

Не заморский грамотей
с нянькой гладенькой,
а пенька склонялась к ней
с перекладиной.

Каторжанин без рубля
битый, колотый
ей о правде пел, хрипя,
да под колокол.

И не царский чародей -
кенар лаковый -
нищета да мор над ней
кровью плакали.

Мимо, рванью по лицу
слезы пачкая,
шли убогие к дворцу
за подачкою.

А дворец - он цепь да плеть,
да кулак к лицу,
да петля, коль станешь петь
поперек дворцу.

Жуй траву, не колобродь,
люд отчаянный.
Не слезай с креста, Господь
опечаленный.

Эх, сторонка - два пшена.
Залы тронные.
Но гляди - жива струна.
Ржа не тронула.

Что ж ты, глупый, врал царю,
как твой план толков,
как возьмешь струну мою
да сорвешь с колков?

Не судьба, как видишь, мне
дюже грешному
на своей же на струне
быть повешенным.

Не у ямы на краю
при часовенке -
пред тобой жив стою
весь, как новенький.

Так что зря ты, рвань-шакал,
по гнилой воде
мне свои приветы слал
через быть беде.

Зря шипела зла змея
по моим следам.
Царских змеек этих я
черту в рот кидал.

Ах, как ты б отпел меня!
Что при выносе.
Да не к роже мне петля.
Так что - выкуси.

Не теперь моя жена
станет вдовою.
Мечен я. Да и струна
заколдована.

Ты же - плут и егоза -
не минуешь смерть.
Пятаками на глаза
ляжет плата-медь.

И качнется крест, скрипя,
не под звонами.
Отпоют в ночи тебя
ветер с вороном.

А вот там, где светит мне
место лобное,
царство встанет на холме
не голодное.

Не дорожкой сквозь тюрьму
вседержавную,
а делами по уму
достославное.

Не гармошкой под тоску
с пьянь-корытами -
волей с правдой на веку
знаменитое.

Точно вороны с полей
сгинут нелюди.
Прилетят из-за морей
гуси-лебеди.

Не твое, Горохов шут,
кодло псовое -
нас - бедовых - помянут
люди новые.

Будет ангел белокрыл
осенять наш прах.
Будут холмики могил
до небес в цветах.

Оживет земля. Да так,
как не чаяла.
Поцелуй же свой колпак
на прощание.

4.

Ой да ну, подкову гну
не напрасно я.

И ударила в струну
ночка ясная.

Под луною - холм-краса.
Башни лепые
подпирают небеса
луком-репою.

Бродит вольный ветерок
Звезды яркие.

А в хоромах - царь Горох.
Скука с пьянкою.

Вкруг стола его - гуртом
рожи серые.
Шлют холопа за шутом
для веселия.

Чтоб развеял топ да хлоп
злую дрему всем.

Глянул в спаленку холоп -
и аж на пол сел.

Ай да ну! Да вот те на!
Глазки лупают.

За окном звенит струна.
Струнка лунная.

И глядит на свет луны
шут гороховый
из петли моей струны
скомороховой.

Подбородок в облака.
Нос - морковкою.
Вточь - заморская блоха.
Весь подкованный.

5.

Так хлебайте ж лаптем щи
среди полночи.

Всем поклон. Ищи-свищи
ветра в полюшке.


ЯХТА НА ВЕТРУ

ЗИМНЕЕ УТРО

На стекло набросал мне мороз
хризантему и крылья стрекоз.

Но какая-то чёртова сила,
как на горе, тебя пробудила.

От огня золотых твоих глаз
всё вокруг переплавилось враз.

Со стола, где закусок полно,
испарились коньяк и вино.

Где поэзия? Проза одна,
Упорхнули стрекозки с окна.

И стекла по стеклу хризантема.
Мент в снегу за окном. Хрен с антенной.

* * *

Что мне твой Нотр-Дам? Что мне твой Колизей,
если падает снег на могилы друзей?

Что, красотка, бассейн? Что мне твой лимузин,
если не с кем зайти в угловой магазин?

Что мне сотовый твой в ресторанном дыму,
если некому больше звонить по нему?

Меж крестов я пройду по январскому льду.
С плит холодных я веником снег обмету.

Ты, подруга, езжай. Ты меня не жалей.
Я пешком добреду до берлоги своей.

До двора, где у джипов толпится с утра
с деловитыми лицами рвань-детвора.

Где на голых деревьях собор воронья,
Где берлога - и та уж почти не моя.

* * *

С вами я навек повязан, братцы,
общим горем, общею виной.
Но верёвку мылить, иль стреляться, -
это вы решайте не со мной.

Горек хлеб, и в никуда дорога -
в этом я вам кровная родня.
Но являться выскочкой пред Богом?
Нет уж, братцы. Это без меня.

* * *

Опаздывают поезда.
И самолётов ждать не ново.
Но вот уж истинно беда,
когда опаздывает слово.

Как у погасшего костра,
как у забитых накрест окон
о тех, кто ждал его вчера,
оно рыдает одиноко.

Пред ним сиротские леса,
земли безрадостные дали,
и над могильными рядами
безадресные небеса.

* * *

Вдали качнулась яхта на ветру.
Волна чуть плещет на песок и гальку.
И женщина красивая, нагая
идёт вдоль побережья поутру.

Она в Москве растрачивала пыл
по временным общагам и баракам,
пока лихой араб из эмиратов
её на всякий случай не купил.

Швыряет снег российская метель
на окна банков, на щиты рекламы.
И на Тверской у баров дрогнут дамы,
в надежде выжить кинувшие Тверь.

Пока, вцепившись намертво в Москву,
они с ней делят пьянки и разбои,
дельфин играет в Средиземном море.
И женщина проходит по песку.

Она забыла горе всех обид.
Идёт себе, не думая о доле.
И раковину держит на ладони
и слушает, как море в ней шумит.

Ты не пристанешь к этим берегам.
Тебя не взять ни золотом, ни властью.
Но волны льнут к её босым ногам.
И кто ответит, чтo на свете счастье?

* * *

Со слезой на щеке, со снежинкой на яркой губе
позовёшь... Я приду. Но покоя не будет тебе.

От тоски по свободе, по жизни своей кочевой
я отпетых бродяг буду вновь приводить с ночевой.

Разоряя тебя, как всегда, не по делу упрям,
буду в разные страны звонить своим старым друзьям.

Буду жить, как всегда, о твоей не печалясь беде,
пропадать без причин в дни рожденья неведомо где.

И не жди постоянства. Лишь в редкие ночи и дни
до беспамятства нас обжигать будут вспышки любви.

Стать счастливой со мной - твой напрасный, несбыточный сон.
Ты забыла про то, что созвездье моё - Скорпион.

От бессонных недель, от безденежья, горя, вранья
задымится твой дом, задымится надежда твоя.

Измотавшись вконец, посылая проклятья судьбе,
крикнешь: - Вон!..
Я уйду.
Но покоя не будет тебе.


ГАУПТВАХТА - 2

С актерами я пропил увольненье.
На гауптвахте нынче, значит, спим.
Эй, комендант! А рядовой Шекспир
не ночевал в твоём подразделенье?

Полковничек, отставить наставленья.
Начальник мой не ты, а ход светил.
Вот я сегодня за Верону пил,
за гения эпохи Возрожденья.

А ты рождён всего лишь комендантом.
Гляди, не стань, вояка, арестантом,
уродуясь за лишнюю звезду.

Ты б лучше войны запретил на свете,
пока нас всех не вздыбили в аду,
пока ещё четырнадцать Джульетте.

* * *

С кем на ковре ты? С кем ты на диване?
От ревности я - в стойке на ушах.
Уэльский принц иль аравийский шах
тебе браслет на ножку надевает?

Я думаю, народом сжат в трамвае,
под мат в исконно русских падежах,
какой же безнадежный я ишак.
Таких и в Карабахе не бывает.

Ну что мне твои ведьмины глаза?
И вспышка губ? И рук твоих лоза?
Зачем живу, собою не владея?

Любовь? Не только. Всё легло не в масть.
Ни доблестей, ни подвигов, ни денег.
Вот и трамвай сломался, твою мать.

* * *

В который раз на берегу морском
в отчаянье ты оземь хлопнул сети.
Не повезло тебе на этом свете
и ты решил, что повезёт на том.

Ну что ж? Вперёд! Семь футов под винтом.
С пенькой и мылом ты явился к Смерти.
Однако там никто тебя не встретил,
и ты вернулся со своим жгутом.

Досадно, да? Так напряги умишко.
На всех, балда, один кафтан у Тришки.
А потому кончай свою тоску.

Нам злату рыбку не подкинут волны.
Но коль стыдишься покупать треску,
welcome, дружище, к нашей общей вобле.


АЛКОГОЛИК - 2

Мы вновь с тобой желанию подвластны.
Вновь древней жаждой мучится душа.
Но за душой, как прежде, ни гроша.
А красть, увы, и пошло, и опасно.

А вот в шинке шампанское прекрасно.
И водка тоже очень хороша.
Да и портвейн, скажу я, не греша,
он тоже в масть, хоть это и ужасно.

Что? Пиво? Не подкладывай свинью.
Ведь я его и в праздники не пью.
Оно, дружок, твоя прерогатива.

От виски у меня в башке раздрай.
Под огурец коньяк?.. Ну что ж... Красиво.
Спирт? Где? Ну наконец-то. Наливай.

* * *

Не возгордись, художник, пред толпою,
где воздух пахнет гарью и свинцом.
Ты послужи ей кистью и резцом.
Открой толпе её беду и боли.

А коль она засвищет над тобою
и в спину пнёт, и наречёт глупцом,
красавица с божественным лицом
тебя утешит преданной любовью.

Но если и красотка не верна,
ступай в кабак. Напейся допьяна.
Блажен, кто на судьбу обид не держит.

А как проспишься, приходи ко мне.
Уж лучше две обманутых надежды,
чем с похмела тоска наедине.

* * *

Зависеть от себя - счастливый случай.
Не дай, Господь, зависеть от господ.
То от ворот получишь поворот,
а то и в рожу ни за что получишь.

Зависеть от рабов - куда не лучше.
То поднесут с отравой бутерброд,
то вытопчут от злобы огород,
а то и дом спалят благополучно.

Дошло теперь, куда ты угодил?
Налево - раб, направо - господин.
А посреди - рябинушка у тына.

Куда же ты вколотишь свой шесток?
В тебе же - ни раба, ни господина.
Вот корень одиночества, браток.

* * *

Что справедливость? Недоступный плод.
Богуют на земле орёл и решка.
Коль не везёт - и ферзь твой станет пешкой.
Тузом шестёрка станет, коль везёт.

Счастливчик потерял красоткам счёт.
А ты и к жинке липнешь безуспешно.
Ты хоть и трезв, да грянул оземь плешью.
А он и пьян по ниточке пройдёт.

Вот у тебя кран без воды прохаркал.
А он и в пекле Гоби иль Сахары
случайно выйдет на студёный ключ.

Так и живём - кто с горки, кто на горку.
Кому везёт - и ёжик не колюч,
а не везёт - так и в дыре иголки.

* * *

У попрошайки доля нелегка.
То от поклонов поясницу скрючит,
то в рожу угодит плевок летучий,
то взвоет зад от крепкого пинка.

К тебе ж бычок златой издалека
сам прискакал. Вот случай, так уж случай!
И ты, за грош полжизни отканючив,
схватил его, как надо, за рога.

Теперь ты сам несчастных попрошаек
пинками гонишь от своих лужаек.
Меня ж к застолью кличешь в особняк.

Ну нет уж. Сам хлебай своё винище.
По мне так лучше сотня злых бродяг,
чем хоть один разбогатевший нищий.

* * *

На клык поддел ты времечко лихое.
Подругу продал. Друга посадил.
Теперь, крутой, диктуешь ты один,
кого - на трапы, а кого - на сходни.

Судить не мне - ты свят или греховен.
Попа купи, коль вправду господин.
Попу не жалко для господ кадил.
А мне в тебя и плюнуть неохота.

Грозишь? Во смех! Не трать свинца, дружок.
Мне жизнь сама наполнит посошок.
Да и тебя вослед за мной отправит.

Вот там он и решит - последний суд -
кого из нас поднимут вверх по трапу,
кого по сходням вниз поволокут.

* * *

Ну чем твоя набита голова?
Блаженная, нам чудеса не светят.
Мне в бочке мёд не выкатят медведи.
Тебе не крикнет лебедем сова.

Мечтаешь - вознесёт тебя Москва.
И принц заморский за тобой приедет.
Ага. Наследный. Он уже в карете.
Он срочно учит русские слова.

Уймись, подруга. Не летают лоси.
И чуда в решете никто не носит
не потому, что нету решета.

Одно лишь исключение - поэты.
Два чуда размыкают им уста,
два дива дивных - водка и сонеты.


ИЗАБЕЛЛА

Эли Люксембургу

- Любимый мой…
- Любимая моя…

По улице, монистами звеня,
цыганка бродит, чёрная змея.
Звучат из окон пьяные гитары.
В проулках по-над зеленью оград
лучится изабелла-виноград.
И две души гуляют наугад.
И винный дух витает над кварталом.

- Любимая моя…
- Любимый мой…

Подвал прохладой дышит земляной.
Но устлан пол кошмою шерстяной.
И в нише золотой свеча пылает.
А юных губ вишнёвая смола
околдовала и с ума свела.
- Гореть, - сказала, - так гореть дотла.
И вспыхнуло божественное пламя.

- Любимый мой…
- Любимая моя…

Там, наверху, в цветах лежит земля.
На чьей-то свадьбе, трубками дымя,
играют на цимбалах молдаване.
Но их не слышат ни она, ни он.
Здесь тайна слёз и счастья тихий стон.
Колоколов нездешний перезвон.
Седьмые небеса стоят в подвале.

- Любимая моя…
- Любимый мой…

Снежок летит над праздничной Москвой.
На площади - водоворот людской.
Текут вдоль мавзолея демонстранты.
Держа детей испанских на плечах,
они "Ура!" правителям кричат.
Но отчего-то всё же по ночам
на Спасской всё тревожней бьют куранты.

- Любимый мой…
- Любимая моя…

Лежит в руинах польская земля.
Европу оплели концлагеря.
В ночи поют летучие сирены.
А здесь, в подвале - стол да полка книг
хранят благословенный сон двоих.
И над кошмою осеняет их
жасмина дым и облако сирени.

- Любимая моя…
- Любимый мой…

Стал на колени муж перед женой.
Целует край рубашечки льняной,
за светлый дар благодаря планиду.
В сыром подвале на краю страны,
не зная ни проклятий, ни вины,
им сын явился за ночь до войны
под вечно золотой звездой Давида.

- Любимый мой…
- Любимая моя…

Ещё тихи днестровские края.
Но вновь цыганка - чёрная змея,
С утра напившись, горе всем гадает.
Ещё летают аисты окрест.
Ещё светлы одежды у невест.
Но есть граница. На границе - Брест.
Над ним зарницы. Плачь, моя родная.

- Любимая моя…
- Любимый мой…

Обняться бы с отцовскою землёй.
Но землю эту, лязгая бронёй,
уже терзают танковые рыла.
Прожить бы век свой, неба не кляня.
Не знать бы ни Рейхстага, ни Кремля.
Но в небе, громыхая и ревя,
сам бог войны кресты несёт на крыльях.

- Любимый мой…
- Любимая моя…

В грязи осенней тонет колея.
Играет Вагнер. Над толпой паря,
валькирии врагу поют победу.
И к Богу вскинув чёрный свой кадык,
кричит цыганка. Но под этот крик
корябает стальной солдатский штык
звезду Давида на воротах гетто.

- Любимая моя…
- Любимый мой…

Прикладом - в спину. Лай сторожевой.
Вокзала копоть. Колокола бой.
- Молчи, молчи. Не говори ни слова.
В прощальном небе - стаи воронья.
- Я твой навеки.
- Я навек твоя.
Но хрюкнула арийская свинья.
И на вагонах лязгнули засовы.

- Любимый мой…
- Любимая моя…

Дивись, цыганка, чёрная змея.
Хоть разлучают всех концлагеря,
но эти двое выпали из правил.
Там, у печей, где смертная зола,
она его, живого, обняла.
- Гореть, - сказала, - так гореть дотла.
И вспыхнуло божественное пламя.

- Любимая моя…
- Любимый мой…

Блажен виновный не своей виной.
Так для чего ж роптать перед судьбой?
- Молчи, молчи. Не говори ни слова.
С чужой земли, не глядя больше вниз,
в свою родную улетая высь,
два дыма в небесах переплелись,
чтоб никогда не разлучаться снова.

- Любимый мой…
- Любимая моя…

Поклон тебе, молдавская семья.
Четыре года страх в сердцах тая,
ты укрывала мальчика-еврея.
Спасённый от петли и от свинца,
он вырос. Но с отвагою истца,
чтоб есть и пить за мать и за отца,
он двинул к берегам златого Рейна.

- Любимая моя…
- Любимый мой…

Бог с нею - с этой сытою страной.
Бог с ней с её повинной головой,
с её богатством и её гордыней.
Она, как Феникс, встала из руин.
Прекрасны Франкфурт, Гамбург и Берлин.
Но посмотри на это небо, сын.
Ты видишь два качающихся дыма?

Ты слышишь над собой колокола?
Жил на земле отец, и мать жила.
Так для кого ж хранит она - зола -
ту память, что святою именуем?
Но сын и головы не повернул.
К столу поближе он придвинул стул.
С усмешкой "Изабеллу" отхлебнул
и вилку ткнул в свиную отбивную.

- Любимый мой…
- Любимая моя…


ПЕСНИ

ФЛЕЙТИСТ

Там, где качаются кувшинки,
Где бродит ветер по воде,
Флейтист, живущий в камышинке,
Поёт мигающей звезде.
Поёт легко, поёт, как дышит,
Года, века - давным-давно.
А то, что мы его не слышим,
Ему, флейтисту всё равно.

Качнёт пустую лодку лето,
Плеснёт осока о корму.
Поёт невидимая флейта
Неведомое никому.
Там, где качаются кувшинки,
Где бродит ветер по воде,
Флейтист, живущий в камышинке,
Поёт мигающей звезде.


ПО БЕЗДОРОЖЬЮ

По бездорожью, через ночь кочуя,
Ты сердцем непогоду не кляни.
Не вечно же идти сквозь мглу ночную,
Ещё он будет, огонёк вдали.
Ещё не раз в кочевье безутешном
Тебе он даст и крышу, и тепло,
Ещё вернутся вера и надежда,
Не может быть, что вечно не везло.

Но если огонёк задуло ветром
И окружил безвыходный простор,
Есть напоследок выход самый верный -
Остановись и заложи костёр.
Прикрой ладонью спичку осторожно,
И, затянувшись горьким табаком,
Зажги костёр, зажги на бездорожье,
Стань для кого-то этим огоньком.


ХУДОЖНИК

Там, за чертою городской,
Там, за чертой молвы людской
Живёт неведомый художник
Под крышей старой мастерской.
Там, от успеха в стороне,
Не при деньгах, не на коне,
Он матерится как сапожник,
когда не то на полотне.

Там создаётся только то.
Там на гвозде висит пальто.
Там на полу точило, краски,
рубанки, кисти, долото.
Он временами пишет «ню»,
Зовёт натурщицу свою,
Она становится прекрасной
в его нетопленом раю.

Ей откровенно только с ним.
Под потолком табачный дым,
А после в кружках стынет кофе,
Свеча пылает им двоим.
Там всё известно наперёд -
Художник выставок не ждёт,
Но верит женщина закону -
Сто вечно, то не пропадёт.

Художник с вами не знаком.
Так что ж вас мучает тайком,
Как он любимую рисует,
как дождь поёт им за окном.
Там. За чертою городской
Фонарь, качаясь, тускло светит,
И с ветки лист срывает ветер
Над крышей старой мастерской.

• Назад
• Вперёд