Александра Давшан. Время Александра Файнберга

Поколением их сделали пятидесятые. Предшествующие переживались по-разному: в оккупации, эвакуации, кого-то коснулась война впрямую – ожогом, контузией, ранением, кто-то только родился (как Владимир Высоцкий – 1938, Александр Файнберг – 1939, Иосиф Бродский – 1940). При всех различиях идея оставалась единой: нам нужна победа! Пятьдесят третий и пятьдесят шестой закроют общее и обнажат трещины.
Свидетельствуют книги. Под тонкой обложкой с названием сначала неожиданным, а потом, в течение тридцати лет, постоянно ожидаемым «День поэзии», вышла в издательстве «Правда» в популярной серии «Библиотека «Огонек», книжечка «День поэзии в Москве» тиражом 150 000 экземпляров (это для многомиллионного населения страны!) в тридцать страниц и стоимостью четыре копейки – как позже билет в троллейбусе. Год издания 1962, редактор и составитель Ярослав Смеляков, уже возвращенный из ссылки, оправданный. Действительно, он отобрал лучшее, что было к началу знакового десятилетия. Опытных, заслуженных, уважаемых и новых, начинающих, чьи стихи становились популярными.
Воспоминания, надежды, претензии у каждого свои. Чувство непроходящей вины у А.Твардовского за «незнаменитую войну» с финнами («Две строчки»). П.Антокольский, М.Светлов, И.Сельвинский в окружении бессмертных классиков. Е.Винокуров – в душевной обнаженности. Е.Евтушенко – за Скрябина для студентов через арбузы («Москва-Товарная»). По алюминиевым аллеям, но возвратился из Америки А.Вознесенский: «Давно я дома. Жив вполне. Но как-то нет меня во мне». Р.Рождественский защищает свое «заграничное» имя: «Несем мы имена удивительных людей. Не уронить бы! Не запятнать бы!»
Вновь доступный Л.Мартынов с системным анализом прошедшего и проекцией в будущее: «Видеть время, проходящее по назначенному кругу, понимать происходящее – редко ставилось в заслугу. И еще гораздо менее поощрялось, позволялось предугадывать затмения…»
Итак, видеть – понимать – предугадывать как основа первородства шестидесятников: поэта, прозаика, живописца, кинорежиссера. Б.Окуджава добавит: «Совесть, благородство и достоинство – вот оно, святое наше воинство».
Наибольшей популярностью пользовалась поэзия. «Поэзия заставляет читателя соучаствовать, благодаря ей возникает чувство сообщности, не известное никаким другим видам искусства. Живопись, скульптура, балет, опера – это праздники чувств. Но в них есть что-то пассивное. Только поэзия делает нас участниками творческого процесса», – писал И.Бродский.
Как Александр Файнберг входил в эту поэтическую вселенную?
В шестидесятые годы выйдут три его сборника: «Велотреки» (1965), «Этюд» (1967), «Мгновение» (1969). Они в русле всеобщего настроения, когда «человечеству хочется песен» (Л.Мартынов).
«Деревья музыкой полны. Звучат созвездья, валуны. Антенны к звуку тянут руки. Гудят в крови живые звуки… И сам я тоже звук в ночи. На скулах – зарево свечи. От сердца – музыка по венам. Не тенью – эхом бьюсь об стены. Я звук. И я живу, звуча».
Поэзии нового времени нужны были иные слова, потому что «эпоха всем эпохам! Это ж надо – день ко дню, пусть не сразу, пусть по крохам, обучала нас вранью». Так Б.Окуджава написал в 1961 году, а напечатал в 1988-м.
Польский поэт А.Ват, прошедший ссылку, оценивал сложившуюся ситуацию: «Чтобы освободить себя, они (поэты) должны сначала «избавиться от врага»; как змея весной сбрасывает кожу (не аллюзия ли на Бруно Ясенского? – А.Д.), они должны сбросить не только мысли о сталинизме, коммунизме, ревизионизме, а сами эти слова».
Е.Евтушенко, кажется, «откликнулся первым», опубликовав весной 1956 года стихотворение «Наследникам Сталина», и долго еще будет стараться «забыть те мысли» и «найти не те слова». Через несколько лет А.Вознесенский в борьбе за чистоту идеи потребует «Уберите Ленина с денег!»
А.Файнбергу ничего подобного делать не пришлось. Но позже он напишет вольный сонет «Словарик», перечислив двадцать семь слов и словосочетаний, характерных для ушедшей эпохи: «Стукач». «Сексот». «Забрали после чистки». эНКаВэДэ». «Бухаринец». «ГУЛаг». «Слуга капитализма». «Скрытый враг». И «Десять лет без права переписки». Сегодня большинство слов без комментария не понять. Сонет закрывается «замком» – действенным наставлением: «Читайте, изумленные потомки, обугленные наши письмена».  
Расставаясь с отброшенными словами, поколение параллельно решало проблему: «Героя я ищу! Не странно ль это, когда у нас, что месяц – то герой». На какое-то время гражданская война с ее безымянными героями окажется идеальным воплощением благородства и мужества. Пленительную дань теме отдал Б.Окуджава: «Я все равно паду на той, на той единственной, гражданской…». А верность идеалу сохранялась в памяти благодаря герою – капитану Барабану, поручику Кларнету, красавцу Флейтисту, шарманщику, Гитаристу, скрипачу, но главное, трубачу. С последним прожита вся жизнь, в конце ее право сыграть на трубе поэт отдал сыну: «В день рождения подарок преподнес я сам себе. Сын возьмет, озвучит и сыграет на трубе… Что ж, играй, мой сын кудрявый, ту мелодию в ночи, пусть ее подхватят следом и другие трубачи…». «Надежды маленький оркестрик» Б.Окуджавы создал эмоциональный пласт русской лирики ХХ века.
И у Файнберга был свой флейтист. И свой «золотой геликонист». И свой оркестр «духовой и полковой», потому что юность поэта совпала с армейской службой. Службой в мирное время. Когда он начнет печататься, пройденная часть жизни возникнет в стихах – «Солдатское. Пески», «Юность», «Солдатское. Наряд на кухню», «Оркестр». Здесь ирония – щит и меч лирического героя: «Лучше нету того свету. Три духовки, шесть котлов плюс пятьсот квадратных метров белых кафельных полов. Обстановка – не покуришь. Семь потов – один ответ. Всем хорош наряд на кухню. Аппетита, жалко, нет». И параллельно меняется восприятие окружающего мира: «Снова улица прогнулась под напором молодым. Шар земной вращает юность четким шагом строевым. И над новым музыкантом свищет песня весело. И летит, летит к закату марша медное крыло».
В 1977 году выходит его следующий сборник. После необычных заголовков, приведенных выше, при их «говорящем» оформлении новый с тихим названием «Стихи» внешне казался бесцветным. Только раскрыв маленькую книжку, читатель видел яркую, насыщенную сторону изнанки обложки живого красного цвета. Тогда всплывали алые буквы названия – «Мгновение» с авторским эпиграфом «Безвременье? Безмолвие? Мгновенье! Звук!» Звука – и разного – немало в «Стихах», начиная с «Песни о трубаче».
Творец и творчество – смертный и бессмертное слово. Что выбирается? Образ музыканта награжден портретными деталями – «шрам на губе», «волосы убрал со лба», но определяется он как «неведомый трубач». Звук мелодии получил куда богаче стиховую палитру: «звук, рожденный на лету, вдруг набирает высоту… К морям, в долины, на луга, на океан, за облака». Его хронотоп всеобъемлющ. Жизнь трубача конечна, хотя не кончена его война, и дороги пройдут еще через Урал, Сибирь, Перекоп, он еще даже не ранен – «нет свинца в груди», но финал предвидится. Поэт соединяет первое определение «неведомый» с финальным словосочетанием «пропасть во мгле». А творчество живет. Поэтому «грядущий справедливый век» станет общим: «Он твой. Он мой. Он наш». Так надежда остается – будут «песни на земле о жизни и любви». Читателю предоставляется не только ориентация на память, но право на сопереживание и сочувствие. Больше к романтическому трубачу Александр Файнберг не вернется.
Однако через несколько лет трубач, да не один, придет к поэту сам в стихотворении «Июльский сон». Стихотворение сюжетно. В ситуации участвуют одиннадцать персонажей. Каждой группе – трубача, скрипача, палачам – и автору дано произнести слово. Да еще «соседка крыла мужика», ее лексикон без слов понятен. Мини-спектакль на фоне природных декораций с птицей, облаками, садами, винным ларьком, историческими реминисценциями и, как положено в современной литературе, открытым финалом для читателя. Чтобы тот помнил…
Драгоценная черта поэзии шестидесятников – обнаженно личное начало. Ставший привычным образ сороковых годов «Родина-мать зовет!» уступает место исключительному, своему. Для Б.Слуцкого – в драматическом контексте: «Самый старый долг плачу – с ложки мать кормлю в больнице. Что сегодня ей приснится, как со стула я лечу?»
Непоэтическое название у стихотворения А.Вознесенского «Обмен». Так же называлась повесть Ю.Трифонова, вызвавшая как проверка на нравственность бум критики. Бытовая ситуация необходимости, решаемая в чаду быта, становилась, якобы, гуманистической. Слова высокие стоят рядом с канцеляризмами: «Занимаюсь квартирообменом, чтобы съехались мама с сестрой». Характерный для творчества Вознесенского образ дороги, по которой никогда не вернется герой, в этом стихотворении наделяется религиозно-мистическим смыслом: «Как последняя песня поэта, едут женщины на грузовой. Мать снимает пушинки с шали, и пушинки летят с пальтеца, чтоб дорогу по ним отыскали тени бабушки и отца». Цель поэта – успокоить «без вины виноватых и без счастья счастливых людей».
Семейную хронику воссоздал в лирике Б.Окуджава. Стихи об отце и матери написаны в разные годы. А опубликовано все намного позже. Если, разделенные годами и страницами в сборниках, стихи поставить последовательно первыми строчками, мы прочитаем эту хронику. 1957 – «О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой». 1966 – «Убили моего отца ни за понюшку табака». 1975 – «Письмо к маме»: «Ты сидишь на нарах посреди Москвы». 1983 – «Собрался к маме – умерла, к отцу хотел, а он расстрелян». 1987 – «Он был худощав и насвистывал старый, давно позабытый мотив». В итоге: «Все было так давно… И нам остается, пока суд да дело, не грезить, а плакать и петь».
Лирический герой А.Файнберга растет под материнским крылом. Как написал в «Зоне» С.Довлатов, – «комплект родителей» в те годы часто оказывался неполным: одни на войне, другие в ссылке. Но даже в случае его сохранности, ребенку много внимания уделять было некогда, и общение происходило, а не длилось. В стихах о маме то вспоминается «отняли мячик», то мелькнет «ее газовый шарфик», то воспроизводится голос как свидетельство, что ты не один: «где-то мама с отцом говорят», «с балкона слышу я: домой…» Прямая речь вводится в стихотворение: «Ты где, сынок мой, пропадаешь? Опять педалишь? Так одиноко на земле. Уймись. Подумай обо мне. Прости, единственный на свете, мне это горе, думы эти». Материнские слова рассеиваются в поэтическом тексте: «Завтра осень. Пойдут дожди. И ты иди. А я потом. Промокнут стекла. Простынут окна. Вода холодная по водостокам. Надень пальто. Ведь завтра осень». Повторы, короткие предложения, нескорые слова. В них забота, переживание, раздумье. Проза жизни – в поэтических формулах.
Но наступает день, когда голос, звук исчезают. Тогда А.Вознесенский ставит «Памятник» отцу: «Я – памятник отцу, Андрею Николаевичу. Я лоб его ношу и жребием своим вмещаю ипостась, что не досталась кладбищу…» Он просит: «Охрани, Провидение, своим махом шагреневым, пощади ее хижину – мою мать – Вознесенскую Антонину Сергеевну».
У Б.Окуджавы «нету надгробья и памяти негде над прахом склониться, рыдая», и появляется желание: «Хочу воскресить своих предков, хоть что-нибудь сердцу сберечь. Они, словно птицы на ветках, и мне непонятна их речь».
У Е.Евтушенко после поэмы «Мама и нейтронная бомба» неожиданно обнаружились родственники далеко от родной земли – в Германии.
В стихах А.Файнберга образ ушедшей мамы сливается с природой, присутствует в подтексте, проступает в поэтических строках, казалось, на другую тему, возвращает лирического героя от сиюминутного к вечному: «Трава какая! И какое поле! И мамы след – утраты, горя, боли. И жизнь моя, что маминой взамен. И вечности не хватит встать с колен».
Окружив поэзию Александра Файнберга голосами его известных и знаменитых современников, мы хотели понять образ лирического героя, увиденного, найденного каждым поэтом из шестидесятых годов. Он соответствовал и в чем-то повторял своего автора, но, выйдя за личные барьеры пространства, остался верен времени. Оно получило у А.Файнберга метафору «время на приколе». В современной вольной лексике «прикол» – это синоним шутки, зачастую неумной. А в национальном сознании все-таки оно воспринимается традиционно. У В.Даля: «Прикол – от глагола приколоть, что, к чему; пришпилить, пристегнуть булавкой, пригвоздить тычком, острием…» Еще одно толкование: «Конь на приколе – созвездие Большой медведицы с полярною звездою, вкруг коей она обращается. Прикол – звезда, северная полярная звезда», – так говорят на Урале.
Время на приколе можно понимать как прошлое, оно только в памяти. Но если прикол – звезда и символ вечности, то время существует на ней всегда, не исчезает. Символика звезды разнообразна и присутствует как архетип в мировой культуре. «Образ становится символом в силу приобретаемой им функции в жизни лица (личный символ), в жизни социума, государства, в религиозной или культурной общности, идейного содружества, рода, наконец, в жизни всего человечества» (Н.Д.Арутюнова).
Для Александра Файнберга звезда – символ творчества. Создание как рождение поэтических строк – суть жизни поэта. В «Оде черновику» читаем: «Ведь не слова таят они, не буквы, а голоса неведомых нам звезд». Звезды и созвездия входят в состав авторской лексики. Реже патетично: «Твоя любовь созвездьями ведома», с оттенком иронического восторга: «Накренились от счастья созвездья», часто на бытовом уровне: «звездный телеграф», «звездные румбы», «звездное плато» – в соответствии с местоположением лирического героя.
Символика императивна. С высоты звезды, выбранной поэтом, и следует оценивать его лирику. Уровень звезды – уровень взгляда на мир.
Мир открывается под увеличительным стеклом – иначе не увидеть. Не отсюда ли «травинка на губе», неоднократно упомянутая поэтом? А при ироническом подтексте можно и не увидеть явное, как в стихотворении «Отпуск»: «лыжи прелестной эскимоски».
Звезды имеют цвет:

        Под небом на земле
        Лежишь, раскинув руки.
        Ни дружбы, ни вражды…
        И далеко-далеко
        Две синие звезды.

Взгляд получает цвет, издавна в мировых религиях награжденный духовностью. Голубой несет рецессивный ген, редкий, уступающий более сильным темным оттенкам. С точки зрения генетиков, у всех голубоглазых общий древний предок. С точки зрения физиков, отраженный, видимый нами свет содержит различные сочетания длинноволнового и коротковолнового диапазонов, что дает различные варианты и оттенки окрашивания. Для голубой радужки глаз цвет, имеющий более короткую длину волны (серый, голубой, синий), оказывается единственным отраженным. С медицинских позиций, в голубом гене спрятан определенный зрительный дефект.
Для нас голубой – синий не означает лучший, а просто другой, хотя у этого другого завидная традиция. 29 ноября 1825 года Пушкин написал собственноручно билет для выезда из Михайловской ссылки под видом крепостного, указав свои приметы: «Росту два аршина четыре вершка, волосы темнорусые, глаза голубые». Васильковые глаза в 1924 году оплакал Есенин: «Были синие глаза, да теперь поблекли… Синие твои глаза в кабаках промокли». Они запоминаются у любимых: «Твои глаза как синие дверцы. В них любовь моя, в них и сердце». Эта синева глаз Анны Берзинь через много лет поразит в Душанбе и Миршакара. Но бывало у Есенина и иначе: «Что ты смотришь так синими брызгами? Или в морду хошь?»
Файнберг близких персонажей обязательно наделяет взглядом. Сохраняя цвет, поэт находит каждый раз новое ему обрамление. Лирический герой представлен «синевою, переливами», «в моих все тот же синий дым» и т.д. Первая любовь была голубоглаза, в «Дугобе» девочка «с глазами из бирюзы», У «Незабудки» голубые ресницы, в «Страшном рынке» глаза печали «свет нездешний» излучают, «синий цвет славянских глаз» и т.д. Солдат – «синеглазый рядовой», «глянет синью поднебесной неизвестный рядовой» и т.д. Если есть цветовая деталь, далее меняется, объясняется, утверждается психологическая доминанта. Благодаря «Алке дикой с майдана» открывается истина: «Всю жизнь из гербового дома бежать в лачугу без герба». Рядовому и музыканту, как и предшественникам, предстоит: «возмужав однажды сразу, стали прежним не чета. Рассудительнее разум. Закаленнее мечта».
Сюжет может оказаться конфликтным. Кто виноват, если жизнь, «насвистывая, крутила в оборвочке спортивной шпану с небесными глазами»? Насколько прав его оппонент:     

        Канай отсюда. Мы с тобой чужие
        Писатель, курва. Лучше б воровал.
        Отец и мама до сих пор бы жили…

Страшно, если ситуация трагическая, неисправимая:

        Угрюм пацан с лицом карги.
        В двух голубых его – ни зги.
        Он знал крутые переделки.
        В горах лежат его враги.
        А он – бухой, он – без ноги.

Иллюзий – возвышенных ли, бытовых, греющего сочувствия – нет в поэзии Файнберга. Он пишет жестко, но ни в коем случае не кроваво, что присутствует сегодня в мировой культуре. Поэт вводит реалии из противоположных сфер и создает лик современности, как в стихотворении «Креолка и Бык». При сниженной лексике («пахота», «похмелюга», «шваркнувшись», «зараза» и пр.), иронически обыгранном фирменном бренде кульминационно проводится связка «метро – икона». Обе лексемы характеризуют героиню. «Золотоглазая Креолка», она же «распутная Креолка» – дитя двух рас, явление нашего времени с удвоенными возможностями красоты, таланта и увеличения болевых точек. Вершина ее портрета из лексикона НТР – «вы красивы, как цветной телевизор». Человека сравнивают с искусственно созданным объектом: «Великолепная Креолка, собой сверкая, как метро». В вагоне метро вынуждено наступает «простой» ее жизненного ритма – игры «на тело без души», и тогда «в стекло вагона, как в икону, она глядит, подняв чело».
Слово «икона» в русском литературном языке ХХ века оказалось потерянным – не место вспоминать горькие причины. В поэзии шестидесятников оно оживает. Далекий первоначальный смысл: перед ней можно, надо молиться, прикладываться к ней, падать ниц, лежать навзничь, у каждого может быть «своя» икона. Как у Пушкина в стихотворении «Мадонна» – «одна с Спасителем без ангелов Сиона».
В затемненном стекле Креолка видит, как в тумане нечетко, свою красоту? «Скрывает краска страшные круги» – это внешнее. Что касается души… Но кредо Файнберга: «искал я душу в каждой падшей твари». Тогда стекло не выдерживает грехов распутной Креолки? «И плавится стекло вагона».
В русской великой поэзии есть один образ «плавящего» взгляда: «И чудо! Из потухших глаз слеза свинцовая катится. Доселе возле кельи той насквозь прожженный виден камень слезою жаркою, как пламень, нечеловеческой слезой». Но чудо совершилось после того, как Лермонтовский Демон в первый раз понял тоску любви Тамары и готов отказаться от презрения и ненависти к миру.
Что происходит с Креолкой? Что понимает она, находясь в «кабельном мешке, где, опутав землю петлей, воют под землей вагоны». За вагонным окном – черная тьма, иног­да световые блики. И темное стекло – зеркало. В кривое зеркало, «разрезом обнажив бедро», с мембраной телефона, «дрожащей и стонущей от вранья», Креолка уже гляделась.
Может быть, авторское отступление о Снегурке из провинциального городка, у которой «сто звезд во взоре золотом», должно нам объяснить судьбу Креолочки. Не ей ли вслед звучит романс: «О где вы, очи золотые? О где ты, челочка в снегу?»
Драматургия сюжета развивается, втягивая Быка: «И плавится стекло вагона. Но Бык не знает, от чего». Поэт отвечает неожиданно минутным прозрением Быка. После пахоты «с валютой он и вновь с любовью», с соответствующим окружением: «Вопят горячие цыплята. Баран сожрал веретено. Две золотых свечи проклятых зажгло грузинское вино». Завершается картина пиршества обращением к прекрасной Креолке – «обгладывай своих цыплят». И разрушается та же картина «тоской в очах Быка» и сравнением с мировой катастрофой: «Как будто в темные глубины ударило морское дно». Происходит смена стиля – отвратительное исчезает, благородное, высокое мелькнет.
Не судима Креолка. Хотя бы для одного живого существа, пусть Быка, она икона, воплощение страданий. Может быть, он и не знает, что на иконе лики страдальцев, мучеников, небесных защитников человека, а Бык ее защита даже во сне: «Бык спит, обняв свою икону».
Психологические откровения так нетипичны и так важны сегодня. Читателю понятно, что кабельный подземный мешок – иносказательная форма жизни. У каждого сегодня все больше «своя» икона. Лирика Александра Файнберга – это поэзия любви сегодня, на рубеже тысячелетий, в качающемся новом веке. В вечной теме  своя героиня. Она появилась в стихотворении «Елка». Название обещает радость: «Разошелся, разгулялся Новый год. Жжет бенгальские, фужеры об пол бьет. Нас хозяйка поздравляет с январем. Пьет, хохочет: будем живы, не умрем».
Далее готовый сюжет для романа. Завязка – «Муж на Колыме, накрутил, накуролесил на веку». Развитие действия – «Свищут зимы. И проносятся года… Пьяной, пылкой – не остаться ей ничьей». Финал – «Стынет девочкой одна среди зимы. Чище снега. Отдаленней Колымы».
Мотив женской судьбы в русской поэзии традиционно равнозначен одиночеству. Он и Она встречаются, но кончается все разлукой. Что-то остается недоговоренным, главное закрытым. Поэт вскрывает причины, срывает запреты, не повторяясь. Вопросы получают ответы.
В стихотворении «Вдова» причина беззащитности человека – в несовместимости жизни индивидуума и жизни общества. Стихотворение построено на жестких оппозициях: златые кресты – бедный крестик; вдова стоит не жива – «колышется ряса, блещет мундир»; не рыдает вдова – текут по московским камням «то ли кровь, то ль портвейн, то ль кавказский коньяк»; смотрит она на храм – «осеняет столицу… то ли храм, то ли срам, то ль позор на крови». Погост противопоставления не имеет: «На погост бы пошла. Только где он – погост?»
Одно из последних стихотворений с такой героиней имеет форму монолога лирического героя. Его слова: «Живешь ты? Живи. Ревновать я не буду. К чему это? Вечность, как мы не вдвоем», – могут удивить: это так о любимой? Но уже следующая строфа объясняет: он «залетка с иной стороны». Ироническая «залетка» вроде бы смягчает ситуацию, ведь иная сторона – то, что после жизни. Посметь заглянуть? В ХХ веке это позволила себе Анна Ахматова в черновом незавершенном наброске. И то лишь как предположение: «Я там иду, где ничего не надо, где самый милый путник – только тень… И никогда здесь не наступит утро».
Позиция Файнберга иная. Она в целом ряде стихотворений разных лет остается неизменной. Не о герое слова, которого больше нет, а о любимой – «чтобы ты была счастливою». Упомянутое «Живешь ты? Живи» – не «ирреальная» картинка визита из небытия, хотя лирический герой является «оттуда, откуда никто не является днем», а живые будни, где она – любимая – осталась одна. Преданность такой героине дается не каждому поэту.
Для него «реальность – не принц на горошине. Реальность – суровый закон». Его каждый поэт определяет сам. Истинная беда, «когда опаздывает слово». Поэтическое обращение Файнберга не опаздывало никогда. Воссоздавая день сегодняшний, раскрывая себя, он обращается и к шестидесятникам, и к читателю завтрашнего дня: «В нарушении традиций я уйду, ребята, к тем, кто еще и не родился. Там, не ведая утрат и не слыша пересуда, меж иных цветов и трав добрым людям петь я буду… Долог путь до их любви».
Его поэзия соединяет времена. Настоящее и будущее. Народный поэт Узбекистана Александр Файнберг находит своей песне «отзвук долгожданный».

«Звезда Востока», № 3, 2014

• Назад
• Вперёд