Михаил Гар. Золотая пыль махалли

Ташкент, Ташкент…
скажи,
ты - стольный град?
Ты - сводный брат?
Ты - просто хлебный город?..
И почему я,
уезжая, - рад,
а без тебя
испытываю горечь?..
Владимир Рецептер.

Прошло более двух десятилетий со времени последних публикаций поэзии М. Гара в журналах и газетах Ташкента. Долгое время поэт жил и работал в России: в Санкт-Петербурге, Нижнем Новгороде, но его душа, его сердце оставались здесь, в городе, где он родился и вырос, где прошла его юность, городе первой восторженной и «вечной» любви, первых значительных жизненных побед, честолюбивых мечтаний, первых самых горьких разочарований и поражений, потому что только в юности бывает все «самое-самое» и еще потому, что, как писал Санджар Янышев, «есть города, в которых хорошо жить. Есть города, в которых нужно родиться, но которые нельзя не покинуть. Есть города, тайная миссия которых видна даже тем, кто в них никогда не бывал.
Ташкент - «солнечное сплетение» множества культур, провинция и центр одновременно»…
И эта его особенность не отпускает душу, пленит сердце, заставляет вновь и вновь и в мыслях, и в творчестве обращаться к этому ориническому городу, связанному с грезой, мечтой-воспоминанием. Для многих Ташкент из понятия реального давно превратился в субстанцию абсолютно духовную. И ташкентцы - особый этнос, для которого Город - контекст, сформировавший особую ментальность, особое отношение к себе, людям, миру в целом.
Лучше, чем сам поэт о пронзительной любви к Ташкенту, о проникнутых нежностью и грустью воспоминаниях детства, не скажешь.

«Золотая пыль махалли»

Ташкент, Ташкент…
Здравствуй, старина. Семнадцать лет не виделись. Спасибо, что узнал меня.
Много историй могу вспомнить. Память вообще – это и лучшее, и худшее, что дано человеку. Потому что память – это наша совесть. Можно, родной, я вспомню только безгрешное?

Я родился в махалле пятьдесят три года тому назад, на Шейхантахуре, в ста шагах от мавзолея святого, в чью честь названа махалля. Голопузые, в черных семейных трусах, остриженные наголо, коричневые от загара, одинаковые, будто обожженные одним гончаром, мы носились по кривым переулкам – и золотая пыль обжигала наши ступни.

Любимой игрой маленьких была лянга – круглый кусочек бараньего руна, ровно подстриженный или с длинным ворсом, кому как нравилось. К внутренней стороне проволокой прикреплялась свинцовая бляшка, чтобы лянга была тяжелее, но не настолько, чтобы не могла подлетать, отправляемая ногой вверх. Казачки, джанзы, люры, виси…это приемы лянги, которые следовало выполнять в определенном порядке и, желательно, мастерски – если не хотел потом, проиграв, «маяться». Махалля учила нас, босоногих, стремиться к победе.
Наигравшись, мы отправлялись обедать. Пища была бесхитростной: под кривоносым водопроводом с ручной накачкой мы мочили куски подсохших лепешек и уплетали их с неописуемым удовольствием. Лепешки пекла в тандыре мама моего махаллинского друга Хамида – одного из одиннадцати детей в их семье. Жили они скромно, но никто – ни ребенок, ни взрослый, зашедший в их двор, не уходил, не выпив пиалу чая с горячей лепешкой. А нам нравился сухой хлеб, который мы мочили под кривоносым водопроводом.

На главной улице имени Горького, которая уводила вглубь махалли, на одинаковом расстоянии друг от друга стояли деревянные столбы с железными колпаками, прикрывавшими тусклые лампочки. На провисших проводах висели обрывки бумажных змеев: одни упали сюда недавно, другие – еще до войны. И каждый день в небо взмывали новые птицы, сотворенные из кальки, камыша и клейстера, и, держа в руках упругую, суровую нить, мы управляли ими, задрав головы, и отпускали их все выше и выше. Махалля учила нас летать. И наши сердца переполнялись радостью оттого, что здесь, стоя по щиколотку в золотой пыли, у нас вырастали свои бумажные крылья.

…О махалле я мог бы долго петь под звуки бубна и ная. Но песня оборвалась в 1966-м. Землетрясение порушило все. Дом, казавшийся крепостью, в несколько минут стал калекой. Нанесенные ему раны были неизлечимы. Два месяца всей семьей мы жили в военной палатке, натянутой под виноградником. В дом заходить опасались, потому что подземные толчки следовали один за другим и неумолимо добивали жилище. Дом стоял в трех шагах, но был уже необитаем. Мы ютились в тесной, душной, брезентовой палатке, поставленной под тем виноградником, где так часто собиралась наша большая родня; где почти все махаллинские соседи праздновали великое событие – когда мне делали обрезание; где горели лампы в тысячу свечей, и мотыльки, презрев неизбежное, плясали перед ними, как одержимые. Было, было… И кончился праздник. Прощай, дом. Прощай огромный двор с цветущими розами и фруктовыми деревьями; двор, изрытый мной вдоль и поперек в поисках мифического клада. Прощайте, друзья, разъехавшиеся неизвестно куда.

Махаллю снесли. Впятером мы переехали в какой-то безликий квартал, в узкую «хрущобу» с двумя смежными комнатами под низкими потолками. Теснота душила. Однообразная архитектура загоняла в тоску. Переулок с золотой пылью сменила улица с серым асфальтом. И на этой улице жили совсем по другим правилам. Я пошел в новую школу и не увидел ни одного знакомого лица. В классе не было дружбы. Прозвище «чужак» прилепилось ко мне с первого же дня. (Тогда я еще не знал, что много позже это прозвище будет следовать за мной долгих семнадцать лет). Каждый день приходилось отстаивать свое право на существование. Мы никогда не дрались в махалле; спорили, ссорились, но не дрались. А здесь, в новой, дикой для меня среде, кулачное «общение» было нормой. И много раз был битым – пока не научился крепко сжимать кулаки и попадать ими в цель.

Через два года мы покинули ненавистную «хрущобу» и вернулись в родные пенаты. На щедрой земле нашей махалли вырос огромный жилой массив, построенный ленинградцами. От нового дома, где мы поселились, до старого, на чьем месте поднялась четырехэтажка, было ровно сто шагов.

…Семнадцать лет мы не виделись с тобой, Ташкент. Ты заметно похорошел за эти годы, чего не скажу о себе: седины прибавилось, сердце пошаливает… – чувствую себя чуть ли не ровесником тебе.
Подъезжая к дому, первое, что увидел, была яркая вывеска – «Махалля Шей­хантахур». Эти два слова – больше, чем ковровая дорожка от трапа, оркестр и букеты цветов! Конечно, не было ни дорожки, ни оркестра. А были просто эти два слова – «Махалля Шейхантахур». И означали они радостное: я – дома. А на следующий день соседи принесли плов, сладости, горячие лепешки… Салам аллейкум!

Два дня мы с сестрой посещали кладбища: тридцать семь могил, вся наша некогда большая семья. Разве можно их оставить, забыть?

Мой сын, твой внук, Ташкент, служит сейчас в российской армии. Через несколько месяцев он демобилизуется. В своем письме он пишет: «После армии мне положен один бесплатный проезд по «железке». Угадай, отец, куда я поеду? Угадал: в Ташкент».

Я вернулся, чтобы дописать свой роман. Угадай, Ташкент, о чем он? Угадал: о твоей махалле.

На днях соседская девочка, шестилетняя черноглазая Жасмина, очень серьезно предупредила меня:
– Знаете что, вы не ходите через футбольное поле около школы.
– Почему?
– А там столько пыли!

Милая Жасмина, я не послушался тебя и пошел на это самое футбольное поле, снял башмаки и отправился напрямик – от одних ворот до других. И золотая пыль махалли обжигала мои ступни. А высоко в небе парил бумажный змей. Значит, снова у кого-то из маленьких выросли крылья.

Опубликовано в журнале:
«Звезда Востока» 2012, №2

• Назад
• Вперёд