Айдын. Дорогой мой командир (рассказ)

Айдын (1906-1953)

ДОРОГОЙ МОЙ КОМАНДИР

Председатель собрания надел очки и, наклонившись к керосиновой лампе с заклеенным стеклом, зачитал фамилии товарищей, выдвинутых в президиум. Среди упомянутых была и Кандолат. А она даже не шелохнулась. Люди стали оглядываться, искать ее, она же пригнула голову и сжалась. Председатель повторил ее фамилию. Я легонько толкнула Кандолат локтем в бок.
— Ступайте же! Чего засмущались? Не первый же раз вас избирают.
— Будет вам, Насибахон,— сказала она строго.
— Не пойму я вас,— не отставала я и еще раз толкнула ее.— На вас смотрят.
Она медленно подняла голову и поглядела по сторонам. Так дерево, согнутое ветрами, с трудом распрямляет крону.
Районный клуб находился в здании мечети. Просторное помещение с облупленными стенами битком набито народом, но, несмотря на это, было очень тихо. Даже детей, которых принято было всюду брать с собой, на этот раз матери оставили в яслях. Редко случалось, чтобы на собрании присутствовало так много женщин.
После небольшого вступления председатель кратко рассказал о товарище Пулатове, который в недавнем прошлом был командиром Красной Армии. Население Бухарской области выдвинуло его кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР.
Кандолат надеялась, что о ней забудут, и оставалась на месте, делая вид, что любуется туфлями, которые месяц назад купила в нашем сельмаге. Секретарь обкома товарищ Ниязов, прибывший с нашим кандидатом, знаками просил ее подняться в президиум. Мне и то стало неловко, и я, кажется, зарделась. Но не выскочишь же вместо нее! Я быстро поправила йа Кандолат платок, заколола выбившиеся из-под него волосы и заставила ее встать. Кандолат как будто направилась к президиуму, но не успела я порадоваться, как она тут же вернулась, села и почти уткнулась лицом в колени.
— Ой, какая разница, там я буду сидеть или здесь? У меня сердце что-то закололо.
И в самом деле, обняв ее за плечи, я почувствовала, что она вся горячая и дрожит. А сердце колотится часточасто и так сильно, будто кто-то пестиком в ступе зерно толчет.
— Что с вами? Лихорадка, что ли?
— Сама не знаю...
— Если не больны, так нечего дурака валять. Взрослая женщина, а держит себя, как девчонка! — вспылила я и отвернулась.
Кандолат несколько минут сидела неподвижно. Потом, ничего мне не сказав, даже не взглянув в мою сторону, встала и решительно направилась в президиум.
Кандолат Ганиева — районный агроном. К тому же секретарь партийной организации нашего колхоза «Большевик» — первого в районе и известного даже в области. Кандолат все знают.
Ниязов приветливо кивнул ей. Она прошла мимо и уселась позади. Вот глупая, я бы самое видное место выбрала — смотрите, мол я — женщина — в президиуме сижу!..
Стараюсь не глядеть на нее. Но глаза помимо воли останавливаются на подруге: «Что с ней, с Кандолат, такой всегда находчивой, веселой, которая ни перед одним парнем не робеет, так и сыплет шутками-прибаутками, любого рассмешит, подзадорит, плясать заставит? Что случилось? Лепешкой сухой подавилась, что ли?.. А может, влюбилась? Ага, вот оно что! Как же я сразу не до-гадалась. Ведь вечером, когда этот человек около правления колхоза выходил из машины, она стояла у окна и смотрела на него. А потом почему-то отшатнулась, побледнела и поспешно задернула шторы. Ну и задам я тебе перцу по дороге домой. Надо ли с первого взгляда голову терять?»
Когда Пулатов подошел к трибуне, зал взорвался аплодисментами. На нем была выгоревшая гимнастерка с блестящими пуговицами. Над левым карманом орден Боевого Красного Знамени. Темно-синие галифе, вычищенные сапоги. Смуглый, чернобровый. И необыкновенным теплом светятся темно-карие глаза. Он покашлял, вздохнул, улыбнулся. Было заметно, что он волнуется. Начал говорить тихо, медленно, как бы взвешивая каждое слово... Я не могла оторвать от него взгляда. Ах, это женское сердце! Не обуздай вовремя — сведет с ума...
— Родился я подле Коканда, в Кумкишлаке,— говорил Пулатов ровным голосом.— Отец всю свою жизнь батрачил, едва зарабатывая на хлеб. Когда началась война с буржуями, курбаши — атаман басмаческой банды — потребовал, чтобы мой отец пошел к нему на службу. Отец отказался...— Пулатов помолчал, отпил воды из стакана.— И вот однажды ночью в наш дом ворвались вооруженные люди. Я услышал спросонок голос матери, он до сих пор звучит у меня в ушах: «Пулатджан, беги, позови красных!..» Я выскочил в окно. А когда прискакали красные, наш дом уже был пустым. И я больше ни-когда не видел ни отца, ни мать... Ушел с красноармейцами...
Я сидела, боясь шелохнуться, глядя ему в рот. Даже шея затекла от напряжения. Когда Пулатов на минуту замолк, по залу ветерком проходил шорох. Кандолат сидела неподвижно, но видно было: не окажись перед ней спинки стула, упала бы!
Пулатов рассказывал, как он жил у красноармейцев в горах, как они научили его стрелять из винтовки, рубиться саблей, вылавливать врагов, когда те появлялись в расщелинах.
В одном из боев Пулатов был тяжело ранен и очутился в госпитале в Ташкенте. Четыре месяца тянулись, как четыре года. Наконец он вернулся в свой родной кишлак, затерянный в иссушенной степи, в стороне от больших дорог. Надеялся отыскать старых друзей...
— В соседнем кишлаке жил старик. Он был слепой. В любое время дня его можно было увидеть сидящим на каменном желобе около колодца. С давних пор изо дня в день, из года в год он поил проходящих мимо путников холодной колодезной водой. И все в округе его знали. А мне с некоторых пор он вроде бы отцом родным стал. Но когда я вернулся из госпиталя, то не нашел его. Колодец высох. А домишко почти развалился. Соседи сказали, что у него пропала дочь, и он ушел искать ее. Больше никто ничего не знал... Так я во второй раз потерял отца,— сказал Пулатов, потирая подбородок и опуская голову.
Потом окинул зал быстрым взглядом, машинально пригладил волосы.
— Вскоре меня послали в военную академию. Окончил и приехал сюда. Работаю как умею, стараюсь отдать силы без остатка построению новой жизни в нашем солнечном краю. Чтобы оно, солнце, грело, а не обжигало; чтобы не пересыхали колодцы; чтобы не разваливались дома, а лишь счастье селилось в них. Для меня большая награда — ваше доверие. Обещаю, что оправдаю его.
Пулатов минуту постоял, как бы желая сказать людям еще что-то теплое, душевное, но не нашелся и направился к своему месту. Ниязов потряс ему руку. И тут все зааплодировали, встали. Даже Кандолат. Ее лицо горело.
Председатель закрыл собрание. Мы с Кандолат вышли вместе. Долго стояли у обочины дороги и смотрели вслед автомобилю, пока его красные огоньки не скрылись в темноте. Взяв Кандолат под руку, я прижалась к ее плечу, и мы направились домой. Мы жили с ней в одном доме, который окнами выходил на главную улицу.
Я болтала, а Кандолат отмалчивалась. Чтобы расшевелить ее, я подтрунивала над ней. Но мне показалось, что она обиделась, и я замолчала.
Едва мы вошли в комнату, Кандолат бросилась на кровать и уткнулась в подушку.
— Нельзя, нельзя так влюбляться сразу,— заметила я с усмешкой..
Она подняла голову и поглядела на меня глазами, полными слез.
— Да перестаньте же вы! — крикнула вдруг она.— Откуда вам знать про мое горе?!
— Мужа похоронили, что ли?
Она молчала. Ее скрытность стала меня раздражать.
— Вы наконец скажете, что случилось, или нет?
Она долго лежала молча, только вздыхала. Потом проговорила задумчиво, глядя в пустоту:
— Верно. Кому-то я должна рассказать обо всем. Иначе с ума можно сойти. А вы — никому?..
— Пусть меня громом поразит! — воскликнула я.— Разве я успела выйти из вашего доверия?
— Ой, нет, нет! Никто, кроме меня, не должен знать... Лучше мне умереть! — Она прикусила губу и накрыла голову подушкой, чтобы заглушить рыдания.
Я присела рядом и обняла ее за плечи. Подождав, пока она успокоится, я легла с ней рядом. Мы укрылись одним одеялом. Молчали, но обе не спали. Кандолат лежала, заложив руки за голову, и пристально смотрела на свисавшую с потолка керосиновую лампу.
— Коль не надоест, слушайте,— сказала Кандолат и предупредила:— Если и осудите в чем, мне все равно. Весной это было. Урюк уже отцвел. В нашем крошечном дворике рос большой урюк. Плоды никогда не успевали созревать: я их обрывала зелеными. Однажды я сидела высоко-высоко, на самой макушке, срывала урюк и клала за пазуху. Потом поудобней уселась на толстой ветке и принялась грызть зеленый урюк, хотя от кислоты сводило челюсти. Здесь было прохладно. Передо мной как на ладони открывалась вся окрестность. Вдалеке, у самого горизонта, я увидела приближающиеся черные точки, волочившие за собой облачко пыли. Оно все увеличивалось, приближалось, затягивая горизонт желтой пеленой. Через несколько минут в наш кишлак влетел отряд всадников. Они промчались на взмыленных конях по улице и остановились у нашего колодца.
— Ну-ка, старик, напои наших коней! — услышала я резкий окрик и раздвинула ветви, чтобы поглядеть, что там происходит. Отец подошел к колодцу, ощупью отыскал каменную поилку и погрузил в нее руку. К счастью, она оказалась полная. Я накачала туда воды заранее. Лошади пили долго, вздыхая, раздувая ноздри; они вскидывали мокрые головы, мотали ими, звеня удилами. В глиняной чашке звякнуло несколько монет. Всадники, беспощадно нахлестывая коцей плетками, ускакали. А я еще долго пряталась на дереве. Ведь мой отец — плохой защитник. Он был старый, к тому же еще слепой. Нам этот колодец словно бог послал. Им мы и жили. Я на длинной веревке глиняным кувшином доставала воду из колодца; отец сидел на истрескавшемся от зноя камне, ожидая путников, одолеваемых жаждой. Как бы то ни было, а каждый день пропитание мы имели. У бедняков невелик спрос, нам хватало.
Кандолат перевела дыхание и умолкла. Предчувствие чего-то необычайного охватило меня, и я сказала:
— Постойте, милая, не ваш ли отец тот старик, о котором Пулатов упомянул? Вот так номер!..
— Погодите, не перебивайте,— попросила Кандолат. Она казалась совершенно спокойной. Только закрыла глаза, как бы собираясь с мыслями.— Когда всадники уехали, дно каменной поилки высохло. Я должна была теперь спуститься и набрать воду. А мне так не хотелось покидать дерево. Будто сердце чуяло недоброе. В тот день, помню, меня разморила лень. Даже наша хижина и маленькая веранда перед ней стояли неподметенными. За весь день я только успела помыть голову да сбегать к тетушке Кундуз, чтобы она мне потуже заплела косички. Она причесала меня, приплела к косичкам погремушки и, этак небрежно встряхивая ими, сказала: «Смотри-ка, Кандолатхон, ты стала уже совсем взрослой девушкой... Эх, нарядов бы тебе сейчас, такие бы джигиты увивались вокруг тебя,— она прикрыла глаза и почмокала языком.— Большое счастье было бы для муженька, приласкай ты его. Да, недаром говорят, что бедняку место в стороне да в темноте. Вот и не замечает тебя ни один паршивец. А сотворил бы бог твоего отца богачом, не подтягивало бы ему брюхо с голодухи, с твоей свежей, как подснежник, красотой, от женихов отбоя бы не было. Ну ничего, спешить некуда, погоди немного, отыщется и для тебя какой- нибудь бедняк. Пусть у богача берут из-за скота, а к бед-ной манит красота. У тебя вон косы-то какие, каждая, что толстый кнут! Щеки румяные, словно пышки, что только из тандыра. А талия-то, бог мой, стебелек — и все тут. На ком жениться джигиту-то, как не на такой!» Я слушала, и мне дышать было трудно, я стала сама не своя. А-она посмотрела и опять говорит: «Ты, смотри, реже из дому показывайся. Заметят басмачи, быстро свяжут по рукам и ногам, уволокут в степь — и ахнуть не успеешь. Они теперь рыскают вокруг, что волки голодные. Скажи отцу — пусть не шибко спит по ночам, поняла? Обязательно скажи. Коль породил тебя такую — пусть бережет... Ох, я так разболталась, а о главном забыла. Лет-то тебе сколько?» «Шестнадцать,— говорю.— Отец и так сторожит, никуда не отпускает». Она было опять понесла всякий вздор, но я убежала. «С чего ей пришло в голову?» — подумала я, вспомнив этот разговор на дереве.
За барханами опять заклубился столб пыли рыжим кошачьим хвостом. «Опять кого-то несет»,— поняла я и спустилась пониже. Все громче частая дробь копыт. Вот у самого колодца взвился на дыбы конь и остановился. Верховым был юноша лет семнадцати или восемнадцати. Его старый с едва проступающими полосами халат был подпоясан вышитым платком. Ноги, обутые в белые от пыли сапоги, вдеты в стремена. Придержав рукой лоснящуюся от пота тюбетейку, он спрыгнул на землю.
— Салом алейкум, отец. Я хотел коня напоить...
— Напои, сынок, напои... Только немного подождать придется. Дочка моя, поди, убежала к подружкам играть, забыла, шалунья, воды начерпать. Кандолат! — позвал меня отец. А я уже слезла с дерева и выкладывала урюк в небольшую нишу, сделанную в стене. Накинув на голову жакет, которым всегда закрывала от незнакомцев лицо, я направилась к колодцу. Придерживая жакет, я опустила в колодец кувшин и, наполнив его, подала отцу. И каждый раз, когда я наклонялась, чтобы зачерпнуть воды, жакет то и дело сползал с моей головы; как я ни старалась спрятать лицо, мне это плохо удавалось. От стыда я была готова провалиться сквозь землю. Приезжий, видимо, понял мое состояние и, ласково похлопав по потной шее лошади, отвернулся. Но, когда я протянула следующий кувшин, он быстро обернулся, чтобы помочь отцу вылить воду в поилку. При этом он оступился. Наши взгляды встретились, и я прыснула. Он тоже улыбнулся. Я торопливо закрыла лицо. Отец поблагодарил приезжего за помощь. Я хотела еще достать воды, но парень остановил меня.
— Хватит, сестренка,— сказал он.— Мы с моим другом напились.
Он потрепал коню гриву. Парень почему-то медлил с отъездом: не спеша подтягивал подпруги, поправлял седло и мялся около коня, который, нетерпеливо пританцовывая, поводил умными глазами. В глиняной чашке звякнули монеты. Отец зашептал молитву во здравие незнакомца. Тот взял поводья и, оглянувшись, присел рядом с отцом.
— Простите, отец, я хочу у вас кое-что спросить.
У меня почему-то сердце стало прыгать, как курица с открученной головой. Я попятилась за колодец и отвернулась, делая вид, что не слушаю. Отец не предполагал, что я рядом, а то бы непременно прогнал меня в дом. Помедлив, он ответил:
— Спрашивай, сынок. О чем ведаю, скажу. А чего не видел — аллах свидетель. Спрашивай.
Парень наклонился и шепнул ему на ухо:
— Знаете, отец, нам стало известно, что в этом кишлаке полно басмачей. А оглянись вокруг, ни одного не увидишь. Хорошо бы узнать, где они скрываются. Вы об этом ничего не знаете?
Он снова посмотрел по сторонам.
— Я ничего не вижу, сынок. А слышу, по ночам стреляют. Коли стреляют, значит, дело худо. Я даже не знаю, кто пьет у меня воду: друг ли, враг ли.
Отец, причесывая пальцами бороду, задумался; потом, словно припомнил что-то, замер.
— Погодите, Кандолат как-то говорила...— Отец обернулся к дому и позвал меня. Я не стала подавать виду, что стояла рядом, и отозвалась через некоторое время, будто только что подошла.
— Дочка, ты спрашивала, кто эти люди, что прячут под одеждой оружие. Скажи, дочка, они здесь проезжали?
— Да,— ответила я.— Их было человек шесть. И они под халатами прятали оружие. Они здесь каждый день проезжают.
— А куда они направляются, вы не заметили, сестренка? — спросил парень.
— Если хотите, я могу показать,— сказала я.
Он привязал коня к дереву, и я повела его к мечети. Я ступала впереди, незаметно оглядываясь. Когда мы вошли в старый, начавший засыхать тутовый сад, парень поравнялся со мной.
— У вас только отец?
Я кивнула.
— Вы, словно к колышку, привязаны к колодцу. Вам не скучно?
Я пожала плечами.
— А ваша мама где?
— Мама умерла, когда мне было семь лет,— заговорила я неожиданно для самой себя.— А скучать мне некогда. Вы не думайте, что мне так уж нечего делать. У наших соседей есть сад. Я помогаю им собирать урюк, персики, вишню. Мы сушим их на солнце. За это они дают нам на зиму немного сухих фруктов. А когда приходится сидеть дома, я вышиваю тюбетейки, платки...
Он засмеялся. И мне стало тоже весело.
— Вы славная девушка, отцу помогаете. А у меня и отца-то нет... Ваш отец не усыновит меня?
Я смешалась.
— Не знаю, спросите у него...
— А вы не попросите его об этом? Он вас любит, уважит вашу просьбу.
— Откуда мне знать! И вообще я ничего просить не стану,— выпалила я.— Вон мечеть, за тем дувалом.
Дальше мы шли молча, чуть ли не на цыпочках. Рваные мои галоши как назло цеплялись за коряги и, как я ни старалась идти тихо,— шлепали по земле. Мы перебрались через сухой арык и подошли к высокому дувалу, отделявшему от нас старинное здание с куполом. Я видела только верхний угол мечети. Из-под обвалившейся штукатурки выглядывали красные кирпичи. Я хотела заглянуть во двор, но оказалась мала ростом. Подле дувала росли корявые шелковицы. Намереваясь взобраться на одну из них, я разулась. Неожиданно я почувствовала на талии сильные руки, и в тот же миг очутилась на ветке дерева. Меня будто обдало кипятком, я вспыхнула вся и приготовилась накричать на этого самонадеянного парня, да по-боялась, что нас могут услышать. Зато окинула его испепеляющим взглядом. Мой жакет зацепился за сук, и я никак не могла его освободить: на чем свет стоит ругала я про себя и этот жакет, и дерево, и парня. А он, смеясь, сверкал зубами, будто ничего не произошло; ухватившись за ветку, легко подтянулся и отцепил полу жакета.
— Если что заметишь, скажешь мне. Меня зовут Холтой,— шепнул он и спрыгнул на землю.
Я притаилась среди листвы, а Холтой-ака наблюдал из-за дувала. Иногда он посматривал в мою сторону, словно спрашивал, не вижу ли я чего-нибудь. Я пожимала плечами и качала головой. Однако я знала, что в эту пору в мечети полуденный намаз. Поэтому набралась терпения и продолжала ждать. Не прошло и полчаса, как со скрипом отворилась двустворчатая дверь и из мечети стали выходить незнакомые мне люди — своих кишлачных я помнила в лицо. Выходили по одному, по двое. Озираясь по сторонам, торопливо скрывались за углом.
— Никаким намазом они там не занимаются,— проворчал сквозь зубы Холтой-ака. Он сделал мне знак, чтобы я спустилась. Я скользнула вниз, и мы, не проронив ни слова, вскоре вернулись к колодцу. Он перекинулся с моим отцом несколькими словами, вскочил на коня и ускакал.
На второй день ровно в полдень во время намаза в кишлак нагрянули красноармейцы. Ни один басмач не успел удрать. Они оказались в ловушке. Их обезоружили и увели.
Проходили дни. Мы стали забывать об этом событии, нарушившем скучные и однообразные дни нашего кишлака. Я, как и раньше, доставала из колодца воду, отец поджидал путников. Но парня того я часто вспоминала. Я еще долго ощущала прикосновение его рук. А душными ночами мне снилось, что подаю ему воду или мы, держась за руки, крадемся к мечети. Я, конечно, не смела себе ни в чем признаться и испуганно отгоняла вздорные мысли. Но они упрямо возвращались, лезли мне в голову, одолевали.
И вот Холтой-ака приехал. Мне было очень весело в тот день. Я работала и, не переставая, напевала вполголоса свои любимые песенки. Холтой-ака привез продукты и сказал, что получил паек. Пока они беседовали с отцом, я приготовила вкусный ужин.
Меня беспокоило, что наш гость опять исчезнет на большой срок. Но он зачастил к нам. Я радовалась каждому его приезду, как ребенок, и уже не скрывала этого. А однажды он появился в форме красноармейца. Форма ему так шла, что он поминутно заставал меня врасплох, когда я не успевала отвести от него взгляд. Тогда я встала и вышла из комнаты, оставив их с отцом одних.
Но однажды он постучал в дверь, когда отца дома не было. Я растерялась и не знала, как поступить: подождать отца или идти за ним. Холтой-ака осторожно взял меня за руку и вывел на веранду. Я послушно следовала за ним, потупясь и неловко натягивая на голову платок. Мы вышли из сумрачной комнаты. Он поправил на мне платок и, глядя в лицо, стал произносить такие слова, которых я никогда в жизни не слышала. Мне казалось, что сердце мое вот-вот расколется — так сильно оно стучало.
— Кандолат, любимая, мы будем жить вместе и никогда не расстанемся. Может, рано об этом говорить, но через несколько дней я отбываю в Ташкент. Давайте поедем все трое: я, вы и отец. Я хочу, чтобы вы вместе со мной поступили учиться...
Я молчала. Он тихо отстранил меня и вышел. Я пошла за ним. У самой калитки он неожиданно обернулся и поцеловал меня в губы. Я рванулась, забилась, как воробышек в руках у мальчишки, и вбежала в дом. Мне казалось, что даже стены смотрят на меня с укором.
Придя в себя, я выглянула во двор. Пусто. Выбежала на улицу. И там никого. На миг мне показалось, что на всем свете я одна. «Обиделся... обиделся... обиделся»,— стучало в висках.
В ту ночь я не спала. «В Ташкент... Учиться... Да я ни одной буквы не знаю? А отец? Вдруг он не согласится, чтобы мы были вместе? А вдруг я его больше не увижу? Боже, помоги мне!» От этих мыслей разболелась голова.
Весь следующий день я ходила сама не своя. И когда тетушка Кундуз позвала меня помочь ей стирать белье, я даже обрадовалась. Хоть развеюсь немного.
И правда, домой я шла успокоенная. Я свернула на нашу улочку и встретила его; от неожиданности вскрикнула и машинально закрыла лицо. А он тихо так засмеялся и отвел с моих глаз жакет.
Мы вошли во двор. Отец, заслышав шаги, вышел из дома, и я постаралась взять себя в руки. За дастарханом
я даже сумела поддержать разговор.
Уже было поздно, и Холтой-ака остался ночевать у нас. Я постелила ему на веранде рядом с отцом. Отец всегда спал там, а я запиралась в доме.
В полночь сквозь сон я почувствовала, что кто-то прилег со мною рядом. Его руки все сильнее и сильнее стискивали меня. Я задыхалась.
«Как же?.. Как же так?» — мысленно спрашивала я. Потом он лежал рядом, гладил меня по голове, как маленькую. А я знала, что уже взрослая. Я была счастлива, мне казалось, что все это сон, и боялась пошевелиться, чтобы не развеять его. Но мы не спали, и я слышала
его глуховатый голос.
— Утром отец благословит нас. А перебьем бандитов, справим свадьбу, большую свадьбу, на весь кишлак.
Говорят, где молодость, там глупость. Мы оба были молоды. Я всхлипнула и прижалась лицом к его груди.
А утру, такому, о котором мы думали, не суждено было наступить.
Занимался рассвет. Небо окрашивалось в цвет пустыни. Мы не спали. Грохнули первые выстрелы. Потом они посыпались горохом по всей окраине. Я от испуга спряталась под одеяло с головой. Он вскочил и стал поспешно одеваться.
— Я побегу,— сказал он.— Кажется, опять прискакали эти шакалы.
Меня бил озноб. Я плакала, умоляла, чтобы он не
уходил.
— Холтой-ака, милый, не оставляйте меня. Я боюсь!
Всего боюсь!..
— Успокойся, девочка, я скоро вернусь.
Я бросилась за ним следом, но у порога остановилась.
Отец приподнял голову.
— Это ты, Кандолат? Что ты тут делаешь, дочка? — сердито спросил он и стал надевать халат.
— Папочка, пожалуйста, не волнуйтесь... Я сейчас лягу.
— Не выходи, дочка, по ночам. Что это опять творится?.. Стреляют. Помоги, аллах, хорошим людям.
Он лежал, прислушиваясь. В кишлаке поднялся переполох,: где-то полыхало зарево, освещая наш двор, кричали люди, ржали кони. Стрельба, то стихая, то усиливаясь, гремела, пока совсем не рассвело.
Я дрожала весь день, как в лихорадке. Наступила ночь. Она была без выстрелов. Но мне казалось, что все вчерашние пули сидят в моем сердце.
Прошел второй день, третий. Я все жду чего-то и на что-то надеюсь, шепчу молитвы. Минули месяцы. Отец нет-нет да и спросит:
— Что с нашим джигитом? Неужто забыл про нас? Бог его простит, лишь бы басмачам проклятым не попался.
Одна ношу свое бремя, терзаюсь сомнениями. Неужели обманул? И у меня холодеет сердце. А может, убит в том бою? Мне хотелось рвать на себе волосы, кричать, призывая бога на помощь. Ночью кусала от злости подушку, обильно смачивая ее слезами.
Я пожелтела и превратилась в сухую щепку. На исходе уже третий месяц, а я, глупая, все жду, томлюсь. Топот лошади любого проезжего заставлял замирать мое сердце.
. Все чаще стала кружиться голова. Хожу полуголодная, еду не могу видеть. Когда крошу для супа лук, стараюсь не дышать. Долго не могла понять, что со мной происходит. Без конца хотелось жевать серу. Я не вынимала ее изо рта. Если доводилось пройти мимо торговца, я покупала эту серу кусками с кулак.
Позже, чтобы окружающие ничего не заметили, затянула потуже живот. Прыгала с деревьев — тщетно. Я забивалась куда-нибудь в угол и, ужасаясь своей участи, давала волю слезам.
Наконец я решилась разыскать Холтой-ака или же хотя бы что-нибудь разузнать о нем. Я отпросилась у отца, якобы пойти посмотреть, как тетушка Кундуз вышивает тюбетейки и поучиться у нее этому ремеслу. Накинула на голову жакет и вышла.
Направилась напрямик через барханы. Через несколько часов перешла вброд небольшую речушку и добралась до самого дальнего от нас кишлака, где, по слухам, должны были находиться красные.
Увидев меня, ко мне подошел один из красноармейцев.
Вежливый такой:
— Откуда, сестренка? — спрашивает.— Зачем к нам?
Сперва не решалась, а потом набралась духу и спрашиваю:
— Холтой-ака здесь, с вами?
— А он из этих мест? Из этого кишлака?
— Да, я его сестренка, хотела видеть...
— Так ведь он в Ташкенте.
— Как? И больше не приедет?
— Не знаю. Его в госпиталь отправили.
Слезы выкатились у меня из глаз, чиркнули по щекам, упали в пыль. Так я ни с чем и вернулась.
— А где вы живете? — окликнул меня красноармеец. Ему, видимо, стало жаль меня, и он хотел помочь добраться до кишлака. Я не оглянулась.
Я вернулась домой к вечернему намазу. Всю ночь молила бога послать мне смерть. Я опозорена. Муллы не простят мне моего греха. Они натравят людей на нас с отцом, и все будут бросать в нас камни, плевать нам в лицо. Они убьют нас обоих.
Я старалась избегать знакомых. Даже с отцом не хотелось разговаривать. Чем больше проходило дней, тем явственней становился единственный выход: мне надо уйти куда глаза глядят. Этим я уберегу отца от позора, от презрения священнослужителей. Ведь он не пропускает ни одного намаза, и если от него отвернется бог, это будет хуже самой смерти.
В Бухаре жила моя тетка. Она возила меня к себе, когда мне было девять лет. Я пробыла у нее целый год. И теперь решила отправиться к ней. Все, что у меня было — это два стареньких платьица и жакет. Завязав узел с платьями и лепешкой, я натянула на ноги облезлые ичиги, накинула на голову жакет и, подгоняемая страхом, выбралась из дому.
Пройду немного и оглядываюсь. Бедный отец... он сидит около колодца и ничего не подозревает, сидя на корточках, щупает вокруг чашки землю, отыскивая выпавшую монету.
Я заторопилась. А ноги подкашиваются, не слушаются. Представляю, что ожидает и меня и отца, если я останусь. Нет, скорее, скорее туда, где меня никто не знает!..
Ичиги натирали мне ноги, а горе разъедало сердце. Едва дотащилась до Коканда. Здесь каким-то чудом удалось протиснуться в поезд, и я отправилась в Бухару. Каких только людей не встретишь в дороге: некоторые приставали, кто насмешничал, а кто и жалел. Давали хлеб, угощали, чем могли. Полмесяца я добиралась до тетки. Когда же ее наконец нашла, сказала, что отец умер, а мужа убили. И тут я первый раз заплакала за все эти дни моих скитаний.
— Что ж, будешь моей четвертой дочкой,— сказала тетка и оставила меня у себя.
Прошло несколько месяцев. Родился Уринжан. Ой, не могу больше!..— всхлипнула Кандолат, зарываясь лицом в подушку.
— Так больше и не вышла замуж?— спросила я, едва удерживаясь, чтобы не расплакаться вместе с ней.
— К счастью, вскоре Советская власть пришла и в Бухару. Не то бы мы с сыном пропали. В нашей махалле организовалась швейная артель, и я стала там работать. А позже отдала ребенка в ясли и поступила в ликбез, там учили читать и писать. Через несколько лет закончила бухарский агрономический техникум. Увлеклась учебой, работой и о замужестве больше не помышляла. К тому же никого равного ему не встречала. Но я — дура!.. Дура!.. Я ошиблась в нем! Он не погиб. Сегодня это был он... он!
Кандолат натянула на голову одеяло. Я же корила себя за неуместные глупые шутки, которые себе позволила.
— Ладно,— сказала я.— Не стоит горевать. Если оказался подлецом, твоего ногтя не стоит; зря ь депутаты выдвинули. А если он человек — сойдетесь. Главное, нашелся, а остальное я сама разузнаю.
— Нет, нет, душа моя, смотрите, не проболтайтесь! Я не хочу, чтобы об этом узнали люди.
— Зарядила: «Никому да никому!» Но ему, команди- ру-то твоему, я должна сказать?
— Что ты мелешь? Может, у него жена, дети!
— Хорошо, я выясню. ЕсЛи семейный — молчим, если же ннкого нет — я ему все напомню...
На второй день после обеда я поехала в обком. Хотелось скорее попасть к Ниязову. А тут этот назойливый секретарь в приемной, мимо которого никогда нельзя проскочить незамеченной, стал рассыпаться в любезностях. Здороваясь, он стиснул мою руку и целую минуту не отпускал, пока я не вырвалась и не назвала его репьем.
Меня здесь все знали. Мне часто приходилось сюда наведываться по общественным делам: я ведь секретарь райкома комсомола.
Товарищ Ниязов встретил меня, как всегда, радушно.
— А-а, молодая смена, рад вас видеть.— Он встал и протянул руку. Поздоровавшись, я присела на краешек кресла, а сама мучительно думала, с чего бы начать. Сижу, хлопаю глазами.
— Ну, выкладывай, дочка, с чем пришла? Как идут
дела?
Я вдохнула в себя побольше воздуха и давай тараторить без остановки:
— Обошла агитпункты. Избиратели до того активны, трудно представить. Хотят знать о депутате все до мелочей. И своими вопросами ставят часто в тупик агитатора. Люди спрашивают даже... даже о семье товарища Пулатова...— я запнулась. Щеки мои горели, будто их натерли перцем. Я отвела глаза и принялась чертить ногтем по столу. Ниязов взял телефонную трубку:
— Эх, дочка... Что ж, давай узнаем... Это вы, товарищ Пулатов? Здравствуйте. Вот мне то и дело звонят, спрашивают о вас, просят устроить встречу... Да, кстати, товарищ Пулатов, ваши избиратели интересуются не только вашей работой, но и семьей. Кто жена, сколько детей?
Ниязов положил трубку н сказал:
— Можешь сказать своим агитаторам: жена его погибла, а детей у него нет.
Я встала и, поблагодарив, направилась к двери.
— И это все? — удивленно спросил Ниязов.
— Все,— бросила я, не оглядываясь, и выскочила из кабинета.
В тот же вечер между мной и Кандолат разгорелась война.
— Да, да, да! Вы должны ему написать! — настаивала я.
— Лучше б я умерла! Зачем вам рассказала? Не морочьте мне голову, не буду писать! Меня он знать не захочет теперь. Тогда я была девчонкой... А на что ему тридцатидвухлетняя женщина?
— Не забывайте, Милая, что и ему не двадцать.
Я подсела к столу, вырвала лист бумаги из тетради и взялась писать сама. Кандолат приумолкла и, пока я скрипела карандашом, не проронила ни слова. Только когда я стала заклеивать конверт, она приподнялась на локте.
— Не знает он моей фамилии. Напишите лучше имя,— сказала она, смягчаясь.
Я исполнила просьбу подруги.
Мы приехали в город и пошли в обком. Проходя мимо кинотеатра, в очереди за билетами встретили Уринжана — сына Кандолат — с ребятами. Он жил в городе и раз в неделю навещал мать, поэтому тут же подошел к нам.
И вдруг во. мне стал нарастать страх. Добром ли закончится моя затея?.. Чтобы оттянуть время и поразмыслить еще немного, я сперва спросила о Ниязове. Оказалось, он уехал в район. Тогда, поколебавшись, я спросила о Пулатове. Секретарь кивнул на дверь кабинета Ниязова:
— Сейчас к нему нельзя, занят. Готовит материал для газеты.
Я взяла телефон и набрала номер.
— Что вы делаете?! — возмутился секретарь, хватая меня за руку.
— Лучше придем попозже,— сказала Кандолат, глядя на меня умоляющими глазами.
— Не мешайте, подружка, гениальные мысли приходят раз в несколько лет. Сейчас меня осенила именно такая мысль, а вы можете ее спугнуть.
— Я слушаю.
— Товарищ Пулатов?
— Да.
— Какой-то студент вам принес письмо и хочет передать. Говорит, срочный пакет.
— Пусть войдет.
Я вынула из сумки конверт и вручила Уринжану. Тот переводил недоуменный взгляд с конверта на меня, с меня на мать. Я подвела его к двери и втолкнула в кабинет.
Кандолат выбежала на улицу. Я вышла следом и, убедившись, что она остановилась у парадного, вернулась; на цыпочках подошла к двери кабинета и чуть-чуть ее приоткрыла. Уринжан стоял у стены. Пулатов читал письмо, то и дело бросая взгляды на Уринжана. Потом отложил листок, облокотившись о стол, подпер руками лицо и пристально посмотрел на юношу. С новой силой пронзила меня уже второй раз черная мысль: «А вдруг подумает, что его шантажируют? Вдруг отречется от того, что было?.. Что тогда?..» Я прильнула к двери, едва туда не ввалившись. Этого секретарь приемной уже вынести не мог, он швырнул на стол карандаш и вышел, хлопнув за собой дверью. «Ну и черт с тобой, завтра сам руку протянешь, да в кино приглашать начнешь»...
Не меняя позы, Пулатов спросил:
— Ты один пришел?
— Нет, с мамой и с тетей Насибой...
Пулатов с шумом отодвинул кресло и направился к двери. Я бросилась наутек. Выбежала на улицу и, радостная, обняла перепуганную насмерть Кандолат.
— Идите! Идите скорее!..— выпалила я. Она побледнела, как полотно.— Ох, и сердце же у вас! — попрекнула я и подтолкнула ее к входу.
Оставшись на улице одна, я ходила по тротуару взад- вперед, как маятник, от волнения грызла ногти и воровато искала способ заглянуть в окно. Но тщетно. «Вдруг она выскочит сейчас в слезах, растрепанная, не оглядываясь, побежит по тротуару?.. Она возненавидит меня на всю жизнь!»
Наверно, прошел год, прежде чем вышел Уринжан. Он был сильно взволнован. Я бросилась к нему:
— Ну, что?
— Апа,— сказал он растерянно,— мой отец нашелся...
Этих слов оказалось достаточно, чтобы ко мне снова
вернулось мужество. Я, гордая, вошла в кабинет.
Моя подружка сидела на диване и утирала платком слезы. Пулатов стоял рядом и держал стакан с водой. Даже у красного командира глаза покраснели. Заметив меня, он поставил стакан на подоконник и подошел ко мне:
— Спасибо, сестренка,— сказал он и по-отечески поцеловал меня с лоб.
1938

Перевод Э. Амита

• Назад
• Вперёд