Абдукаюм Юлдашев. Близнецы (рассказ)

Абдукаюм ЮЛДАШЕВ

БЛИЗНЕЦЫ

Рассказ

Опубликовано в журнале:
«Звезда Востока» 2011, №3/4

Творческий союз писателей-фантастов Абдукаюма Юлдашева и Владимира Васильева сложился в конце 80-х годов прошлого века, когда в Ташкенте было создано Узбекское отделение всесоюзного творческого объединения молодых писателей-фантастов. Было переведено на русский язык несколько рассказов Абдукаюма Юлдашева, которые были опубликованы в сборниках, в «Звезде Востока» и в других журналах Узбекистана.
Абдукаюм Юлдашев – один из наиболее талантливых и оригинальных писателей-фантастов Узбекистана. Был в составе редколлегии узбекского фантастического журнала «Сирли олам».
Владимир Васильев – поэт, писатель-фантаст, публицист, член Совета по русской литературе Союза писателей Узбекистана. Публиковал свои произведения в Узбекистане и за рубежом (Россия, Украина, Израиль).

1

«Мозг без мысли, как вода без течения – протухает. Наверное, человек это чувствует и потому интуитивно забивает информацией, чаще всего ненужной. Если заглянуть в память человеческую, то у девятерых из десяти она подобна захламленным кладовым Скупого рыцаря или Гобсека или его восточного коллеги – Коруна, которого поглотила земля за его неуемную и неразборчивую алчность…»
Это когда-то сказал я. Точнее, в незапамятные времена написал.
Теперь мне чужда подобная изощренность мышления. Лень. Тем более писать. Мой словарь предельно прост. Я похож на поэта, оставившего горние выси суперметафоричности ради долин простоты. Так бы я выразился в прежние времена, когда глотал без разбора любую печатную продукцию – от газет-однодневок до бессмертных древних фолиантов.
Мне кажется, что с тех пор прошли, промелькнули, смешались с глиной миллионы и миллионы лет, а я – обреченный на бессмертие, потерявший вкус к жизни горбатый старик, и впереди у меня еще миллионы и миллионы однообразных дней, неотличимых друг от друга, как две капли воды. Жизнь иногда кажется мне бесконечным коридором, на стенах которого беспрерывно мигают лампочки: день-ночь, день-ночь. А я иду, иду, иду, и конца не видно… Но и так я подумал бы тогда, а сейчас так бредит смертельно больной, который никак не может умереть.
Я же теперь только усмехаюсь, когда какой-нибудь наивный болван кричит, что жизнь – проточная вода, а время летит, как стрела. Я презирал бы их, если бы не жалел в той степени, на какую еще способен. Они напоминают сумасшедшего, который торчит каменным истуканом у моря, а когда кто-нибудь зачерпнет ведро воды, исходят криком: «Караул!.. Грабят! Вода кончается!..»
Я долго жил.
Я буду жить вечно.
А тогда… Тогда я был сентиментален. Из-за чего ко мне прочно приклеилась кличка «плаксон». При первых же титрах индийских фильмов из глаз моих неудержимо лились слезы, и я сбегал из кинотеатра, не дожидаясь конца фильма, чтобы не дать дружкам возможности поиздеваться над моей заплаканной физиономией. Новеллы с трагическими финалами доводили меня до исступления – я читал их, не замечая смены дня и ночи, я заливал слезами страницу за страницей, а потом заучивал их наизусть. Я был уверен, что подлинная жизнь существует лишь на этих страницах и на экранах кино, а реальность, к которой я прикован цепями судьбы, как Прометей к скале – эта тусклая земля, тусклое небо, тусклые города, тусклые люди – лишь черно-белая тень настоящей жизни, которая почему-то растеряла свои цвета.
Тогда… О, тогда я был добровольным невольником мечты, и она казалась мне столь же материальной, как книга, лежащая на моей ладони. Она притягивала меня к себе, как магнит – железные опилки.
«Я буду жить по-другому, по-другому!» – твердил я, не представляя, как именно, но пребывая в абсолютной уверенности, что буду жить по-другому.
Когда земля купалась в лунном свете, крылатые ангелы шептали мне на ухо нежные слова, и от их горячего дыхания кружилась голова. Ранним утром меня будило не пение птиц, а прикосновение тончайших шелков, влажных от росы… Днем же я спотыкался на ровной дороге – мир расплывался перед моим взором, как стереофильм перед зрителем, потерявшим стереоочки.
Я всегда стремился к одиночеству, желая оставаться единственным невольником и возлюбленным своей мечты. Для меня было невыносимо тяжким испытанием трижды в день садиться к дастархану, чтобы наполнить свой желудок. Меня раздражали застольные беседы, пережевывающие давно пережеванные мелочи жизни. Поэтому когда старший читал благодарственную молитву, я первым восклицал «Аминь! И с превеликим облегчением покидал общество, скрываясь в своем углу, погружаясь в свой таинственный мир.
Грезы легко возносили меня на небеса, а земля казалась лишь временным пристанищем грешных людей. Когда сердце сжимала тоска, когда кинжал ненависти вонзался в душу, меня спасала молитва, состоявшая всего из трех слов: «Завтра будет по-другому…»
А «завтра» почему-то не спешило наступать…

2

Не знаю, Хасан или Хусан, проскрипев кроватью, перевернулся на другой бок и застонал, скрежеща зубами. Бедняге, наверное, приснился какой-то кошмар. Хотел было его разбудить и предложить пиалушку холодного чая, но лень… К тому же в полночь в белом халате с растрепанной бородой – спросонья меня вполне можно принять за привидение. Как бы чего не случилось с перепугу. Хватит с них и того страха, которого они натерпелись от меня вчера.
Ох, пацаны несчастные, у самих кожа желтая, как осенний лист, а туда же – пытаетесь надо мной поиздеваться…
Мысли прервались.
Я уже давно не сплю по ночам.
Как обычно, почувствовав внутренний толчок, понял, что пора вставать. Осторожно поднялся со скрипучей кровати. Вышел во двор. Во дворе лежала куча земли. Полмашины. Я ее с вечера размочил. Все, что будет дальше, могу исполнить с закрытыми глазами. Сейчас возьму пудовый кетмень, заверну штанины выше колен, начну месить глину. Я мастер этого дела. Сейчас приготовлю жидкую глину. Она до вечера будет доходить. Как тесто. Если бы из этой глины испечь лепешки – они непременно получились бы сдобными.
Умылся. Зашел в худжру. Поднял с пола свечу. Хотел поставить ее на подоконник. И вдруг увидел детскую ногу, высунувшуюся из-под одеяла. Пятка что-то мне напомнила. Поднес свечу поближе и осмотрел остальные пятки. Все четыре были совершенно одинаковыми…
Значит… Значит… Теперь я понял, что напомнили мне детские пятки. Нет никаких сомнений – близнецы идут по моим следам. На-след-ники, по-след-ователи…
Глупые наивные пацаны, вы не испугались бы меня вчера вечером, если бы знали, что вы – такие же, как я. Я иду чуть впереди, но конечный путь у нас один… А пока спите в неведении. Пока еще способны спать…
Если бы я попытался подробно описать ваше будущее, вы не поверили бы ни одному моему слову, назвали бы меня сумасшедшим и долго смеялись надо мной. Но вы бессильны что-либо изменить, как уже родившийся ребенок, как камень, летящий в пропасть. Вернуться с этого пути выше сил человеческих.
Не зря, оказывается, хвалился вчера ваш отец:
– Мои близнецы – моя опора! Я начал строить новый дом, поверив в их силы. Уже два года, ака, они были учениками известного мастера по жидкой глине. У вас, Уста-ака, не будет с ними никаких забот – можете лежать на боку и только давать указания моим батырам, все остальное за ними!
Я тогда сказал: «Хоп-хоп», решив, что все это сказано ради красного словца, но оказывается…
Обратной дороги нет, бедные вы мои близнецы. Нет дороги. А впереди… Впереди у вас длинная-длинная жизнь, которой не позавидовал бы самый последний раб.

3

У меня это начиналось так же. Было мне, как и близнецам, лет двенадцать-тринадцать. Отец тогда впервые привлек меня к работе с жидкой глиной. Старший брат только что женился, и мы – четырнадцать душ и, хуже того, тел – до отказа заполнили собой малогабаритную двухкомнатную квартиру в сырой бетонной многоэтажке. После нескольких месяцев изнурительных, унизительных и безрезультатных поисков подходящего жилья отец решил строить дом своими силами. Настоящий обожженный кирпич и в то время шел наравне с птичьим молоком, и поэтому было решено стоить из сырца. Мы с энтузиазмом взялись за дело, и с конца мая до конца августа отлили больше шестидесяти тысяч кирпичей.
Так я – живший ожиданием прекрасного и таинственного «завтра» сентиментальный юнец – впервые познал науку землевладения.
Вставали мы до восхода солнца, съедали по целой чашке куртавы с лепешкой. И брались за работу. Начинали с того, что вытаскивали из воды, где она отмокала всю ночь, четырехгнездную форму, валяли ее в песке и только после этого бросали в гнезда приготовленную гувалу – глиняные катыши яйцеобразной формы. Излишек жидкой глины убирали с заполненной до краев формы. А загруженную форму переносили на ровную площадку и быстро переворачивали. Это очень ответственный момент в изготовлении сырца. Скорость и сноровка решают все. Если переворачивать медленно – глина потечет, и кирпич получится кривой. Я освоил и эту науку.
Я был еще совсем пацаном, да, наверное, и физически слаб. Поэтому далась она мне с большим трудом. На второй неделе я чуть не повредил себе позвоночник в пояснице. После этого любимый старший брат перевел меня на жидкую глину. Я обрадовался новому делу. Во-первых, потому что мне надоело ворочать эти тяжеленные формы. Во-вторых, я думал тогда, что перестал мечтать из-за того, что надрывался на этих проклятых формах. Они забирали все силы… Вот теперь все встанет на свои места… Однако, – но это я понял гораздо позже – на самом деле я попал из огня да в полымя…
А сначала меня даже обуревали романтические восторги: я гордо стоял по колени в жидкой глине, опираясь на большой кетмень, и с сознанием собственной значительности взирал по сторонам, как бы говоря: «Смотрите – я уже взрослый джигит!».
Со временем я пришел к выводу, что приготовление жидкой глины – это искусство, которое не поддается теории. Глину надо чувствовать – хороша ли она или солона, жидка или суховата, сколько добавить воды или, наоборот, сухой глины. Пока я постигал это искусство, минуло три года, и я вместе с аттестатом зрелости получил уважительное звание «Уста ака» .
А тогда… Едва закончили дом, понадобился хлев. Потом кухня, потом забор из гувалы, потом тандыр, потом позвали на хашар.
В общем, мне казалось, что я выбираюсь из жидкой глины только затем, чтобы поесть и поспать. Не успевает закончиться одна стройка – начинается другая. Особенно не могли нарадоваться на меня отец и братья – я начал приносить домой деньги. Ведь за стройматериалы для дома отец задолжал немалую сумму.
«Вот вернем долги, – убеждал я себя, когда, застыв в жидкой глине, на несколько секунд закрывал глаза, в которых темнело от усталости, – потом по-другому буду жить, по-другому…
Долги – большое бремя. Надо освободиться. Все это временно. Потом я снова начну мечтать. Потом все будет по-другому.

В первые годы попадавшиеся в засоренной земле куски стекол, острые камни и другой мусор оставляли на моих ногах глубокие раны. Иногда от пятки до колена. Но со временем, когда меня стали величать Мастером, на них не оставалось даже царапины.
– Вай, Уста-ака, – говорили мои наниматели с откровенной завистью, – да у вас ноги стальные, а!
А я только отмахивался, тайно гордясь своими ногами.
Изготовление глины – работа чрезвычайно тяжелая и изматывающая. Она требует колоссальных физических сил. Глина, как пиявка, высасывает из человека всю энергию. Только обильная пища может насытить эту пиявку. И я не ограничивал себя в пище. Даже самый скупой из моих нанимателей по щедрости в пище становился равным легендарному Хатамтаю. Только горячие блюда подавали четырежды в день.
По ночам я задыхался от переедания, голова кружилась от нескольких пиалушек водки. Какое там чтение! Даже телевизор смотреть не хотелось. Одно желание – лечь и отключиться. Так и было – засыпал в то же мгновения, когда голова касалась подушки. А в полночь, словно срабатывало реле, вставал и автоматически месил глину. Потом смывал ее с ног и опять отключался. А перед восходом солнца автомат срабатывал вновь…
Но работал я отменно – до седьмого пота. Впрочем, иначе здесь работать невозможно – конкуренция большая. Даже в моем родном Узбекауле было несколько претендентов на звание «Уста».

4

Точно не помню, сколько лет прошло с тех пор, как я погрузился в жидкую глину. Но однажды ночью, закончив работу, я умылся и пошел в пристройку. И вдруг увидел, что прошел по раскаленным углям кострища, в котором хозяйка вечером сжигала мусор, – на красных угольях четко отпечатались черные следы моей босой ноги. Я решил, что пятка сожжена, и на одной ноге доскакал до чайника с водой – я был уверен, что на ступне появились волдыри. Но когда облил ногу водой, обнаружил, что с ней ничего не случилось. Ступня напоминала иссохшую землю. Как и пятки Хасана и Хусана, которые я увидел сегодня.
Сначала я решил, что сработал инстинкт самосохранения и, как пишут в некоторых книгах (в каких – уже не помню!) между кожей и раскаленными углями образовался защитный слой жидкости.
Прошло несколько дней. Я уж, было, совсем забыл об этом случае, но…
Как однообразно озорство детей!
У хозяина, который меня нанял, был сын лет десяти. Этот озорник и решил надо мной подшутить. Точно так же, как Хасан–Хусан! Однажды ночью, решив, что я сплю, он засунул между пальцами моих ног по клочку бумаги и зажег их. Старая шутка под названием «велосипед», ибо я, по идее, должен был задрать ноги и дрыгать ими так, словно кручу педали невидимого велосипеда. Я хотел было встать и наказать как следует этого хулигана. Но продолжал лежать, потому что… В последнее время мне стало казаться, что ноги мои перестали реагировать на изменение температуры. Что холод, что жара… Короче – лежу, слежу. Пацан весь дрожит от нетерпения в ожидании кульминации. Совсем как Хасан–Хусан вчера вечером. Лежу… Жду… Ничего не чувствую. Ни малейшего тепла. Бумага горит… У пацана глаза на лоб полезли – забился в истерике и выбежал из комнаты. Близнецам было легче – все же вдвоем.
Потом несколько дней избегал меня, даже заболел – обметало губы. Но молчал. Никто ничего не узнал.
На следующий день в укромном месте я провел эксперимент со своими ногами: втыкал иголку, резал ножом – и убедился, что они потеряли чувствительность до колен. В них не осталось и следа жизни. Часть ног, постоянно находящаяся в жидкой глине, сама превратилась в сухую глину...

Прошли месяцы. А может быть, годы или тысячелетия? Если сделать насыпь из всей земли, что я вымесил своими ногами, то получится гора, превышающая знаменитые египетские пирамиды…
Постепенно потеря чувствительности миллиметр за миллиметром стала ползти вверх. Я определял это время от времени с помощью иглы и ножа.
Сначала был порыв бросить к черту эту проклятую работу и найти себе другое занятие. Но у меня не было другой профессии. Я больше ничего не умел. И, главное, не желал ничему учиться. Я физически чувствовал, как мой мозг постепенно освобождается от «лишнего груза» – это было похоже на сухой шорох сыплющегося песка и…
Последнее время мне стало проще превратить в кирпич два кубометра земли, чем прочитать одну-две страницы. А эта профессия, помимо уважительного звания «Уста ака», дает еще и немалый доход. К тому же не иссякла длинная очередь заказчиков. И все – свои люди, кому откажешь – обидится.
И я, махнув на все рукой: «А, будь, что будет!», прекратил эксперименты над своим телом…

5

Пролетели годы.
Или миллионы лет.
Я забыл этот мир, а мир забыл меня…

Однажды ночью после работы я с хозяином и его гостями смотрел по «ди-ви-дишнику» эротический фильм. Было видно, что моих соседей переполняют чувственные ощущения. А у меня ни один мускул не дрогнул. Я был холоден, как глыба льда. Или… замороженной глины до пояса. А сердце еще билось…
Это открытие на месяц повергло меня в бездну мучительных кошмаров. И, как назло, именно в это время отец собрался меня женить:
– Ну что, будем жениться? В чей дом идти?.. А вообще-то, у меня давно есть уговор…
Потом появился старший брат:
– А ну, танцуй! Я тебе фотографию красавицы принес: увидишь – умрешь!
Я, естественно, как мог, отнекивался. Выискивал кучу «объективных» и «уважительных» причин для отказа. Но безрезультатно. Сваты шли косяком: снохи, тети, дяди, друзья, даже племянник…
Не мог же я им признаться, что я не могу жениться…
Поэтому однажды в полночь я взял свой чапан и незаметно покинул Узбекаул.
С тех пор я, наверное, миллионы лет странствую по аулам, у меня отличная профессия – мастер по изготовлению сырцового кирпича. А пока существует мой народ и пока он живет в кишлаках и аулах – эта профессия не исчезнет. Во всяком случае, на отсутствие клиентов я не жалуюсь.
Правда, первое время ходил тише воды, ниже травы, словно виноватый в чем-то. Не мог смотреть людям в глаза. А когда случайно видел женщин или слышал их звонкие голоса, горькое мучительное чувство щемило сердце, и казалось, что вот-вот мир перевернется, и я закричу во весь голос: «До-о-од!..»
Тогда. Чтобы скрыть слезы, я бросался к кетменю и работал, работал, работал до изнеможения…
Но, слава Аллаху, эти муки продолжались недолго – через пару лет глиняным стало и сердце…
С тех пор я потерял счет дворам, где превратил в кирпич неимоверное количество глины, где получал деньги и отправлял часть их домой, чтобы там, наконец, рассчитались с долгами. Я знал, что родня, особенно, отец обрадуется моему переводу, но это знание не доставляло мне никакой радости. Я погрузился на самое дно моря безразличия. Или на дно ямы с жидкой глиной…
Я ел, не ощущая вкуса пищи, я пил, но не от жажды, а потому что знал – пить надо. Я курил, пил водку, но лишь для того, чтобы казаться таким же, как все, чтобы не выделяться, не пугать людей. Когда все смеялись, я не забывал показывать зубы. Когда все рыдали на поминках, я пониже опускал голову и вытирал платком сухие глаза…

6

Судьба сводила меня с разными помощниками. Кто-то любитель выпить, кто-то лентяй, кто-то болтун, а кто-то молчун. Я не запоминал ни их лиц, ни их имен. С меня хватало работы.
И только однажды…
Глины не хватило. Ютившийся в хибарке хозяин был богат только на детей. И мы с помощником решили передвинуть скирду гузапаи и из маленького холмика под ней наскрести немного земли. Скирду перекинули. Я стал рыть кетменем глину, как вдруг из-под скирды выползла змея и вцепилась в ногу моего помощника, присевшего на землю. Змея так сильно впилась в его ногу, что изо рта ее показалась капля черной крови. А помощник продолжал сидеть неподвижно, словно это была не змея, а муха. На его черном лице не дрогнул ни один мускул. Наконец, он взял обессилевшую змею за хвост и с размаху шваркнул ее головой о камень. Потом швырнул на землю. Словно полутораметровый аркан. И с каким-то исступлением стал топтать босыми ногами. Он заметил, что я наблюдаю за этой экзекуцией, и только тогда прекратил ее. Сначала он растерялся, а потом взял кетмень и изрубил давно издохшую змею на мелкие кусочки. Тогда я понял, что помощник – тоже мой «близнец», но, похоже, что у него еще бьется сердце…Бедняга пометался по двору туда-сюда, а потом исчез. По-моему было ему от силы лет девятнадцать-двадцать. В армию его, как и меня, скорее всего, не взяли из-за плоскостопия. Гордый джигит… Быть может, через год другой, когда глина поднимется до пояса, он бросится под машину или с помощью петли аркана оставит этот мир. Я бы его вполне понял – сам сколько раз был готов, но… В предсмертной записке он напишет: «В моей смерти виновата…»
Хотя записки пишут сентиментальные юноши. Глиняные люди умирают молча, если не соглашаются жить миллионы лет.
Я живу.
Я буду жить еще долго-долго. Я бессмертен.

7

…Кровать опять скрипит. Не знаю, Хасан или Хусан – кто-то опять стонет. Смотрю в маленькое оконце. Скоро рассвет.
А ну, Хасан-Хусан, близняшки-барашки, подъем! За работу, мои наследники, мои «близнецы»! Сейчас выпьем по чашке куртавы и…засучим штанины. Глина ждет. Она давно готова. А меня не бойтесь. Я – это вы. Завтра. Мы все возникли из глины, туда же и вернемся. Другого пути нет.
Вчера ваш отец рассказывал, как какие-то романтики облазили все горы и леса в поисках снежного человека. Слепцы со сдвинутой крышей! Ведь бок о бок с ними живут глиняные люди…
Подъем, верблюжата мои, подъем!..

Мардикер по имени Муслим, которому исполнилось тридцать три года и который в детстве мечтал стать Поэтом, потер друг о друга высохшие ладони. На пол посыпалась сухая глина…

Перевод Владимира Васильева

• Назад