Менглибой Мурадов. Моя недетская душа (повесть)

Посвящается дорогому моему отцу Ахмаду, сыну Абдумурода,
которого мне не довелось увидеть ни разу, и
светлой памяти моей доброй мамы Зайнаб, дочери Сафара.

СМЯТЕНИЕ ЧУВСТВ

У меня есть одно качество – я очень любопытный. Люблю лежа смотреть на голубое небо, думать, почему днем не видно ни одной звезды, откуда берутся облака, почему поспевшие фрукты сами по себе падают. Иногда слышу: «Месяц родился». Интересно, а кто же мама у месяца? Брошенный в небо камень сразу же падает, но почему же солнце, луна и звезды не падают? Все это мне хочется знать. Но никто не отвечает на мои вопросы.
Мои сверстники об этом даже и не задумываются. Они помогают старшим в поле. Выполняют работу по дому. Иногда тряпичным мячом играют в футбол на улице.
И сегодня все пинают мяч.
Осторожно подошел к ним.
– Эй, мечтатель, будешь с нами играть? – крикнул кто-то.
Но я, прислонившись к стене сарая, слежу за игрой. Только игра разгорелась, как кто-то из играющих глянул в сторону заката:
– Урра! Папа идет! – и бросился бежать навстречу отцу.
На какое-то время игра приостановилась. Чуть погодя кучка ребят бросилась к трем-четырем мужчинам, едущим на ишаках, остальные побежали в противоположную сторону.
Все это меня сильно взволновало. Бегущие навстречу отцам Сафарбой, Абдулла и Урингул радостно кричали: «Папа! Папочка!!!»
Сердце наполнилось непонятным чувством. И я… побежал вместе с ними, тоже крича: «Папа! Папочка!»
По дороге успел упасть. Все лицо в пыли и грязи, но, встав, я побежал дальше. Ласково и удобно усадив своих детей перед собой, родители, беседуя друг с другом, продолжали свой путь на ишаках, не обращая на меня никакого внимания.
А я посреди пыльной дороги остался смотреть им вслед. Сердце наполняли боль и разочарование. Никто из них не обратил на меня внимания, даже не посмотрел в мою сторону. Ком застрял в горле, от обиды на глаза навернулись слезы. Я тысячу раз сожалел, что, как собачонка, помчался за детьми.
Какой я глупец, ведь знаю же, что мой отец на войне. Почему я побежал за детьми, неужели я так соскучился по отцу, что представилось, будто он рядом. Насмешки ребят, удобно устроившихся на ишаках перед своими отцами, глубоко ранили душу. Словно тысячи иголок одновременно вонзились в мое сердце.
Впервые в жизни я почувствовал себя таким униженным.
Я разочарованно смотрел вслед бредущим ишакам, и мне показалось, что все мои мечты-надежды превращаются в пыль, вьющуюся следом за ними.
Упав на колени на пыльной дороге, я зарыдал: «Папа, где вы? Папа, я так соскучился по вам!»
Мои односельчане, конечно, не слышали моих стенаний, спокойно продолжая свой путь.

НАДЕЖДА

Мое сердце трепетало, слезы, как кровь, затемняли глаза, я никак не мог успокоиться. Прошло некоторое время. Вдруг послышался мамин голос: «Не мой ли сын сидит тут в пыли?» Подняв голову, я увидел в группе женщин с хворостом на плечах маму и Хадича-опу. Легко было понять, как они огорчены моим состоянием. Только этого мне не хватало.
Мама и Хадича-опа, бросив вязанки дров, бросились ко мне.
– Что с тобой случилось, сыночек? – спросила мама, рукавом вытирая мне слезы и прижимая к себе. – Что случилось?
– У тебя где-то болит? – наперебой спрашивали окружившие меня женщины.
А я… я еле сдерживал себя, чтоб не выложить чужим женщинам, маме и Хадича-опе то, что так терзало меня. Чем больше они жалели меня, тем больше мне хотелось рыдать.
Поняв, что, только исчезнув отсюда, я избавлюсь от вопросов и их внимания, я вскочил и, несмотря на то, что мои латанные-перелатанные дырявые галоши черпали песок, я опрометью помчался в сторону дома, поднимая за собой столб пыли, слыша недоуменные восклицания женщин: «Зайнаб-опа, что же случилось с вашим мальчиком?!»
Прибежав домой, я бросился на край сандала. От рыданий болела голова и опухли веки. В скором времени пришли домой мама и Хадича-опа.
– Сыночек, в чем дело, что же все-таки случилось? – подойдя ко мне и слегка прикоснувшись к плечу, спросила мама.
Я лежал неподвижно. Ни с кем не хотелось говорить, никак не мог совладать с горькой обидой. Перед глазами стояли радостные и счастливые лица детей, прижимающихся к отцам.
– Не томи же ты нас! Скажи, что случилось? – просила Хадича-опа.
– Чем так жить, лучше мне умереть!.. – сказал я, ударив головой о сандал.
– Почему ты так говоришь, сынок? Не говори о смерти без причины! Расскажи, что у тебя за камень на сердце?!
– …
– Кто тебя так обидел, братик? – спросила Хадича-опа, сама чуть не плача. – Если не нам, то кому ты расскажешь о своей боли?!
– Папа!.. – сказал я и снова зарыдал. Мама расстерялась.
– Что? Что случилось с отцом? Пришло «черное письмо»? – спросила она, оглядывая комнату.
– Мама! Где мой папа? – вопрошал я, не отрывая головы от сандала, хоть и знал, что папа еще не вернулся с войны, будто из-за моих переживаний мама может что-то изменить.
– Сынок, ты же знаешь, наш папа на войне. Почему ты меня опять мучаешь? – часто-часто вытирая рукавом платья мокрые глаза, сказала мама.
– Вы постоянно так говорите! Вот уже два-три года прошло, как война закончилась. Почему же нет вестей от папы?
Мама печально притихла. Разговор продолжила Хадича-опа:
– Ты прав. Три года как закончилась война. Может, наш папа сильно ранен и где-то лечится или восстанавливает разрушенные войной города. Я не знаю.
– Если не знаете – не говорите! – не сумев сдержаться, выпалил я. – Мне ваши отговорки не нужны. Мне папа нужен, понятно, папа!
– Не рви мое сердце, сынок. Когда-нибудь и твой папа вернется, – ласково произнесла мама. А потом, серьезно посмотрев на меня, спросила: – Столько времени не спрашивал, а теперь вдруг запричитал о папе?!
Мама была права. Если бы не сегодняшний случай, я, пожалуй, так бы не горячился. Уже покрытая легким слоем ржи память была растревожена насмешками детей и безразличием взрослых. Подумав об этом, я снова начал всхлипывать и плакать:
У мамы, пристально глядевшей на меня, тоже потекли слезы:
– Кто-то тебя унизил, сынок? – спросила она дрожащим голосом.
– Кто, кто… да эти…
Потом, всхлипывая, я подробно рассказал обо всем случившемся. Пальцы непроизвольно сжались в кулак, и я изо всей силы начал бить кулаком по сандалу.
– Ребята смеялись надо мной, дразнили. Я был унижен, растоптан! Лучше умереть, чем пережить это, мама.
Мама, с мокрыми глазами слушая меня, вздохнула и, обняв, прижала к груди. Через некоторое время моя шея стала мокрой от её слез.
В маминых объятиях я немного успокоился. Утихла боль, терзающая изнутри. Плечи перестали вздрагивать, и мама, мягко освободив меня из объятий, начала гладить по голове. Потом они с Хадича-опой как-то странно-странно переглянулись.
– Вот оно что, – глубоко вздохнув, произнесла мама, – теперь я поняла, в чем дело, теперь я поняла. И из-за этого ты, сынок, расстроился? Сидишь, желаешь себе смерти… Вот увидишь, сыночек, бог даст, когда вернется отец, не то что на ишака, а на самого красивого и резвого скакуна тебя посадит, на коня!..
При слове «конь», сердце мое встрепенулось. Я не мог скрыть своей радости:
– Мам, не обманываете? – бросился я опять в объятия мамы.
– Ну почему я должна обманывать? – сказала мама, целуя мое лицо и глаза.
Как-то не верилось маминым словам, хотя мама никогда меня не обманывала. Ведь дома не то что лошади, даже ишака не было! «Где же отец возьмет коня, которого нет?» – подумал я. И потом, взглянув в уставшие глаза мамы, сказал:
– Чем сажать меня на коня, лучше бы папа скорее вернулся, пусть бы посадил меня хоть на ишака дяди Журакула. Мне кажется, ишака найти легче, чем коня.
Услышав эти слова, мама слегка воспряла духом и начала меня утешать:
– Разве конь не лучше ишака, сынок? – сказала она, будто действительно во дворе меня ждет папа с оседланным конем.
Стало спокойно и радостно: сейчас в комнату войдет отец, и мы, взобравшись то ли на ишака, то ли на коня, покатим по кишлаку. А те ребята, которых увезли на ишаках их отцы, с восхищением будут глядеть нам вслед. Глаза мои засветились от яркой картины:
– Конь хорошо, мам! Но сейчас мне подошел бы и ишак, – сказал я.
– Почему ты так говоришь, сынок? – поглаживая руками мою голову, возразила мама. – Ну, кто такой ишак перед конем? Погонять его устанешь – «хе-хе». А коню скажешь один раз: «Вперед, родной» – вначале рысцой побежит, а потом как птица полетит. То, что ишак одолеет за день, конь пролетит за час.
Мама так красочно и правдоподобно описывала, что на душе у меня стало празднично и хорошо. И вот в таком приподнятом настроении я мысленно мчался с отцом на красиво снаряженном коне, поглядывая на маму:
– Неужели так прекрасен конь?
– А то как же! – сказала мама, обнимая меня за плечи. Папа приедет – обязательно твои мечты сбудутся. Посмотришь! На коне не будешь глотать кишлачную дорожную пыль. Еще в таких больших городах побываешь, сынок! Люди с восхищением вслед тебе будут говорить: «Э, да вы посмотрите, это же наш земляк едет!»
– Ох, если бы так! Но откуда папа возьмет коня? У нас не то что коня, ишака ведь нет, мам.
– Да ты, сынок, оказывается, не знаешь. Перед уходом на войну твой папа мне сказал: «Не одного, а сразу двух коней я оставил своему другу-пастуху в Кызылкумах: «Пока не вернусь – езди на них», – вот так он сказал своему другу. Понял, сынок?
– Урра! У нас, оказывается, не один, а два коня есть! Здорово! Где же вы? Приезжайте быстрей, папочка! – вскочил я от радости с места.
– А ты что думал, сынок? Ты не огорчайся. Приедет папа – все будет хорошо…

СЕРДЕЧНЫЕ МЕЧТЫ

После этого случая я всячески старался избегать тех людей и детей, которые меня обидели, и при встрече с ними делал вид, что их не замечаю. Очень тяжело, когда в такое время нет близкого человека, с которым можно было бы поделиться. А у меня есть такой друг! Это Сайфиддин. Мы часто встречаемся и ходим в гости друг к другу. У него тоже, как и у меня, отец еще не вернулся с войны. Сайфиддин мягкий, спокойный, безобидный и приветливый мальчик. Мы с ним во многом похожи. У него тоже самая главная мечта – увидеть отца.
Я неохотно выполнял работу по дому, порученную мамой, и вдруг услышал знакомый свист Сайфиддина, затем увидел и его самого входящим к нам во двор. Мы поздоровались, будто не виделись тысячу лет. Наше приветствие перешло, как всегда, в борьбу. Он взял меня за пояс, перебросил через себя. Не желая отстать от него, я тоже, приподняв его, бросил на землю. Немного поборовшись и выпустив таким образом пар, мы успокоились.
Потом мило поговорили о том о сем, и вдруг Сайфиддин прямо спросил:
– Почему ты так нелепо повел себя, зная, что отец на войне?
Я не удивился вопросу Сайфиддина. О том событии он узнал, скорее всего, от матери или от соседей. В кишлаке ведь ничего не скроешь.
– Да так получилось, – сказал я вздыхая.
– Во-первых, зря побежал за ними. Да и они поступили не по-человечески. Когда я услышал про все это от Акбар-аки, мне стало очень жалко тебя, – сказал Сайфиддин, чертя палочкой на земле какие-то линии.
– Сам не понимаю, что со мной случилось. Если б я знал, что так случится, умер бы, не побежал! Очень сожалею об этом. Но что делать? Что сделано, то сделано. Теперь, пока папа не приедет, не буду ни к кому выбегать! – сказал я решительно.
– И правильно сделаешь! – Сайфиддин отбросил палочку в сторону ошхоны, где сидели два воробья. – Наверное, нелегко тебе после всего этого.
– И не спрашивай, – сказал я, опять вспомнив недавний случай. – Нехорошо получилось. Очень нехорошо! Лучше сквозь землю провалиться. Я был настолько обескуражен, что сидел у дороги до тех пор, пока мама с сестрой с работы не возвратились. Как больная лягушка...
– Слышал! Все слышал! – сказал, глубоко вздохнув, Сайфиддин. – Поэтому сегодня и пришел поддержать тебя, дружище!.. Если хочешь услышать мой совет – не переживай. Я тоже через все это прошел. Такое сразу не забудешь. Как вспомню, так снова плакать хочется. Несколько дней не мог в себя прийти.
– Я точно так же поступил, не подумав. Больше это не повторится! А знаешь, Сайфи, что мама мне тогда сказала?
– Что сказала?
– Если вернется мой отец, он будет катать меня не на ишаке, а на разукрашенном резвом коне. Понял?
– Да не может быть!
– Вот так-то! Не веришь мне?
Сайфиддин улыбнулся, странно посмотрев мне в глаза, и мечтательно задумался.
– Не веришь, да?
– У вас дома не то что коня, ишака даже нет, как же я поверю, – ответил Сайфиддин, оглядывая двор. Двор-то пустой.
– Это он сейчас пустой, а потом... А знаешь, что у отца перед войной не один, а два коня было.
– Ну и мастер же ты сочинять, Мели!
– Это правда.
– Ну, тогда скажи, где же ваши лошади?
– В местечке под названием Кызылкум, он оставил своему другу-пастуху. Так мама сказала.
– Тогда это здорово!.. – глаза Сайфиддина засверкали от радости.
– А ты что думал? Теперь дело за тем, чтоб отец живой-здоровый вернулся домой.
– Всем будет завидно, когда отец тебя на таком коне прокатит!
– Еще бы! Я тоже об этом думал, лишь бы отец приехал.
Сайфиддин посмотрел на меня с завистью и сказал:
– А меня ты прокатишь на коне, Мели?
– А то как же! Я сяду вперед, ты сзади, а посредине папа. Потом поменяемся местами.
– Серьезно?! – обрадовался друг.
– Верь мне. Ведь кроме тебя у меня нет настоящих друзей. Ты сам знаешь.
– Не посадили тебя на своих ишаков другие – не расстраивайся, ведь теперь у тебя есть конь. Держи голову выше!
Глаза моего друга загорелись, он положил мне на плечи руку. Сердце мое растаяло, и я, ущипнув его, сказал:
– Да, Сайфи, если хочешь, одного коня я дам тебе. Когда твой отец вернется, будете вдвоем ездить, – сказал я.
– А отец твой согласится?
– Почему же не согласится? Зачем отцу две лошади? Нам и одной хватит. И потом наши родители тоже, наверное, как и мы, станут близкими друзьями. Разве не так?
– Ты прав. Близкие соседи станут или верными друзьями, или братьями. Если наши родители станут хорошими друзьями, мы в стороне останемся что ли? Будем закадычными друзьями! – сказал Сайфиддин и протянул правую руку.
Я тоже протянул ему руку, наши мысли, грезы-мечты, радость объединились.
И не было на земле детей счастливее нас.

СТРАШНАЯ НОЧЬ

Посреди ночи я проснулся от жалобного плача. С тревогой огляделся вокруг. В доме было темно и холодно. Слабый свет, проникающий сквозь порванный кусочек занавески, делал комнату причудливой. Пощупав руками вокруг себя, я кроме клочьев ваты из курпачи, ничего не обнаружил. В испуге я крикнул: «Мама!»
– Не бойся, сынок, я на этой стороне сандала, – сказала мама еле слышно.
Услышав ее голос, я успокоился. На ощупь пополз в сторону голоса и, обходя сандал, наткнулся на большое одеяло. Потрогав, понял, что мама лежит укрывшись одеялом и, скорчившись от боли, тихо стонет. Я понял, что мамина старая болезнь опять ее прихватила. Скорчившись от сильной боли, обхватив двумя руками живот, мама тихо прошептала: «Нашел, наконец!»
Несмотря на сильные колики в животе, мама начала гладить мое уже замерзшее лицо: «Как ты замерз, сыночек! Испугался что ли? Не волнуйся, я здорова». И завернула меня в свое одеяло.
Я только согрелся под теплым одеялом, как вдруг бедненькую маму начало тряс­ти. Я тут же вскочил, воскликнув: «Ё, пирим!» – и начал усиленно разминать мамины плечи и спину. Массировал долго, не обращая внимания на настойчивые просьбы мамы залезть под одеяло. И сделал это только тогда, когда стал дрожать от холода.
У мамы в последнее время возобновилась старая болезнь «черный саткок»… – острые боли в области живота вынуждали маму, скорчившись, лежать в постели. Особенно часто это случалось зимой. Я думаю, что причина этому – наш холодный дом.
– Мы не в состоянии, как в других богатых домах, с утра до вечера топить печь, держать горячим сандал, сынок. Что мы можем сделать? – виновато оправдывалась мама.
Чувствуя вину перед нами, она не могла найти себе места, покрываясь холодным потом. Боли были настолько сильными, что мама плакала. В это время я и мои сестры быстро начинали массировать ноги, плечи, спину мамы. Если находили, то и хлопковым маслом растирали. А сейчас дома ни сестер, ни масла.
А мама не перестает стонать. Мне тяжело слышать ее стоны. Я страдал от собственного бессилия. Согревшись в маминых объятиях, я снова вскочил и начал разминать плечи и спину мамы. Но по поведению мамы видно было, что боль не утихает.
– И сестры как назло не приходят. О, Худо, помоги моей маме! Мамочка, как же мне вам помочь? – спросил я чуть не плача.
– Сыночек мой, ребеночек, – сказала мама трудно дыша, – чем же ты мне можешь помочь? Самому только шесть лет исполнилось. И так, стараешься. В эту холодную и темную ночь, кроме Бога у нас нет защиты. И ты моя опора, ты моя надежда, сыночек. Главное, чтоб у тебя, сынок, жизнь была долгой, здоровой и счастливой.
Мама, даже болея, думала обо мне.
– Не беспокойся обо мне, все пройдет. Главное, вы, мои дети, будьте здоровы, – превозмогая боль, стараясь улыбнуться, сказала мама.
И сейчас мама страстно молила Бога о нашем благополучии: «О, Всевышний, умоляю, прошу, пока не поставила на ноги своих маленьких детей, не забирай меня к себе. Дай их поднять».
Ее слова сильно тронули меня. Мне стало страшно от внезапной мысли: «А что если моя мама сейчас умрет?» Вообще-то я не понимал, что такое смерть, и у больной мамы в таком состоянии я спросить не мог. Смерть – это хорошо или плохо? Вспомнился соседский ишак, замерзший на морозе.
– Дети Шопулат-аки такие лентяи, что не смогли усмотреть даже за одним ишаком. Бедненький, замерз на улице, – сказала тогда мама.
Того ишака, замерзшего и твердого, как полено, отгоняя друг друга, сгрызли бродячие собаки. От этих воспоминаний мне стало не по себе, и я со слезами бросился на шею к матери:
– Нет!.. Мамочка!.. Вы не умрете!.. Я не дам вас съесть собакам!..
Мама перестала стонать. Слегка выпрямила худое ослабшее тело и осторожно прислонилась к уже давно остывшему сандалу. Попыталась улыбнуться, прижав меня к себе, и долго молчала. Ее горячие слезы увлажнили мне лицо. Я не знал, что сейчас у нее на душе. Но, чем дольше мы сидели с ней так, тем больше я чувствовал ее возрастающую любовь ко мне. На этом свете нет человека, который любил бы меня больше мамы. И мне казалось, что это чувство – мамина любовь – останется со мной навечно.
Мама высвободила меня из своих объятий, долго гладила мои волосы, целовала лицо и глаза и очень нежно сказала:
– Ах, ты мой Алпамыш!.. Единственный мой сыночек! У меня на тебя большие надежды! Для меня и твоих сестер ты главная опора. Не бойся, мой жеребеночек. Я еще не собираюсь умирать. Пусть будет проклята эта смерть. Вот, слава богу, твои руки и твои молитвы принесли мне облегчение. Боли нет. Немного пришла в себя. Скоро придут с мукой с мельницы и сестры твои. Сегодня что-то они задержались. Главное, чтоб с ними ничего не случилось.
Услышав про муку, я почувствовал голод, так захотелось хлеба, словами не описать. Представился кусочек свежей лепешки. Причмокивая, проглотил слюну. Но слюна, оказывается, не может заменить хлеб. Стало плохо. Еще больше захотелось есть.
Оттого, что маме стало лучше, от сладких слов в мой адрес неожиданно появилась уверенность.
– Хочется хлеба, – сказал я маме.
Видимо, мама не услышала и не ответила. Через какое-то время я повторил громче:
– Хлеба!..
Мама перестала дышать. Потом со стоном, еле-еле, кое-как опираясь на сандал, поднялась. Раздвинула занавески: в комнате стало чуть светлей. Я тут же подбежал к маме. Мама, опираясь на меня, с трудом подошла к нише. В кромешной тьме открыла крышку сундука и, покопавшись в нем, что-то достала. Потом, потерев о свое платье, сказала:
– На, сынок, пососи пока это. Очень вкусный курут. Скоро должны подойти сестры – приготовлю сладкий атала или лепешку. А теперь иди, ложись, сынок, – закрыла сундук и медленно вернулась на место.
Я, оказалось, был очень голоден. Поблагодарив маму, сразу сунул курут в рот. Он был очень крепким и соленым. Покрутив во рту, понял, что сейчас он слаще меда.
Внезапно я услышал, как мама проглатывает слюну. Мне стало стыдно, и я, вынув курут изо рта, сунул его в руку маме:
– Нет, сынок, я не голодна. Съешь сам.
Я не поверил ее словам и настоял на своем. Выбрав момент, я сунул ей курут в рот.
– Сынок, что это за выходки?
Мама знала, что я все равно буду стоять на своем, и отломив кусочек себе, остальное вернула мне:
– Теперь не упрямься, эта часть тебе.
У меня поднялось настроение, и я, спокойно посасывая курут, не заметил, как уснул.
Не знаю, сколько спал, но в прихожке что-то зашумело. В комнате было темно, утро еще не наступило. Мамы на месте не было, и от страха я громко позвал ее.
– Не бойся, сынок, мы в коридоре.
Там что-то происходило. То ли от любопытства, то ли спросонья пошел к ним.

ТЯЖЕЛАЯ НОЧЬ ТЯЖЕЛОГО ДНЯ

Поеживаясь от страха и холода, вышел в коридор. Хаитгуль-опа в темноте пыталась зажечь светильник (плошку с масляным фитилем), а мама чем-то туго перевязывала окровавленную голову Хадича-опы. Кровь все равно капала и Хадича-опа тихо стонала от боли. Увидев это, я еще больше испугался:
– Хадича-опа, что с вашей головой? – спросил я удивленно.
– Хулиганы палкой разбили голову, – ответила Хадича-опа, вытирая платком тонкие, огрубевшие от работы окровавленные пальцы. Несмотря на свои шестнадцать лет, она часто одевалась по-мальчишески и выполняла по дому и в поле всю тяжелую работу. Двенадцатилетняя Хаитгуль-опа была помощницей мамы в доме.
Хоть и было очень темно, но я заметил каким бледным стало лицо у Хадича-опы.
Наверное, потеряла много крови, подумал я. В это время Хаитгуль-опа зажгла светильник и, прижавшись к маме, вместе с Хадича-опой взахлеб начала рассказывать, что произошло этой ночью. Мама, глядя на раненую Хадича-опу и слушая рассказ Хаитгуль-опы, тяжело вздохнула. Потом одной рукой обняла меня и прижала к боку.
– Хорошо, что я спрятала одну касушку муки в поясе, предварительно обвязав ее платком.
– Эти негодяи, оказалось, за нами следили и поджидали нас на дороге. Чтоб не бросаться в глаза, мы специально шли вдоль стены Очил-аки, а тут неожиданно, будто с неба свалились, появились эти подонки.
– Вы не узнали, чьи это были дети, чтоб их земля поглотила! – спросила мама встревожено.
– У них на лицах были повязки. Не узнать. К тому же они не сказали ни слова, будь они прокляты. Иначе мы узнали бы по голосу, – зло ответила разгневанная Хаитгуль-опа. – Один маленький, другой высокий. Сразу оба накинулись на мешочек, который был в руках у сестры. Сестра одним ударом свалила маленького на землю, но высокий успел схватить мешок и начал убегать. Мы хотели сорвать повязку с лица упавшего коротышки, но он, подлец, неожиданно ударил Хадича-опу большой палкой по голове и быстро убежал. Это все, что с нами произошло, мамочка. Теперь что будем делать? Кому идти жаловаться? Кто нам поможет? Кто?
– Чем так бесполезно причитать, лучше бы взяли и меня на мельницу, – зло сказал я. – Я бы из них всю душу вытряс.
– Ты, – обняла меня за плечи Хадича-опа, – ну, что ты смог бы там сделать, малыш?
Уставшие, изнемогающие от голода, мои сестры выглядели совсем плохо. К тому же ночью стоял сильный мороз.
– Что-нибудь придумаем, дети мои. Главное, вы живы-здоровы! Сейчас всем трудно, как и нам, люди один день сыты, другой день голодны. Что поделаешь? Не будет кукурузной лепешки, покушаем отруби, не будет отрубей, будем кушать жмых. Лишь бы до весны дожить, а там видно будет, – успокоила моих сестер мама.
Я сидел сбоку, прижавшись к ней, и ее слезы капали мне на ухо и лицо. Я почувствовал, как мама начала дрожать.
– Чтоб им пусто было. О Господи, дай им такое наказание, чтоб они осознали, в каком положении нас оставили – отобрать последнее у нуждающихся бедняков. Есть, наверное, и на них управа на небесах, – сказала Хадича-опа, вздыхая.
Тесная и сырая комната быстро остывала. Меня стало трясти от холода. «Что же происходит в такой холод с мамой?» – подумал я и только хотел посмотреть на маму, как она вскрикнула от боли и, скорчившись, повалилась на пол.
Именно в это время на улице начался сильный ветер. Раскрыв обе створки дверей, морозный ветер проник в помещение, выстудил комнату, потушил светильник.
С одной стороны стонала мама, с другой – Хаитгуль-опа, пыхтя, не зная на ком сорвать свою злость, пыталась снова зажечь плошку с фитилем. Хадича-опа, взяв маму за плечи, пыталась завести ее в комнату с сандалом. А на улице, не утихая, выл и бесновался морозный ветер, словно волчица, у которой охотники отобрали волчат. Маму кое-как завели и уложили у сандала. Укрывшись одеялом и согревшись, мама притихла, боль стала отступать.
Хадича-опа пошла на кухню что-нибудь приготовить. Хаитгуль-опа, наконец, зажгла светильник и, отложив его в сторону, быстро подошла к сундуку и начала его потрошить. Ничего не найдя, набросилась на меня:
– Кто открывал сундук?
– …
– Что молчишь? Кто взял курут?!
Испугавшись ее напора, я лежал и молчал.
– Братишку не трогай. Я съела курут, – сказала мама, приподнявшись с постели.
Мне стало стыдно за свой испуг. Я вскочил на ноги и подошел к сестре:
– Делайте что хотите, курут не мама, а я съел, – сказал я дерзко.
Поднятая для удара рука Хаитгуль-опы невольно опустилась, она стремительно вышла из дома.
– Хаитгуль, скажи сестре, пусть не сеет муку, а то ее меньше станет, – сказала мать вслед уходящей сестре.
Меня очень обрадовало, что мама стала приходить в себя. Только сейчас я стал чувствовать, что от дыма черного фитиля першит горло. А от его неприятного запаха начинает тошнить. Хотя мы уже привыкли к нему. Как говорила мама, у некоторых семей даже такого освещения нет.
Рассвет мои сестры встретили суетой у казана: если есть спички – дров нет, если есть дрова – масла нет. Я уже не смог уснуть. Разминал спину, руки и ноги матери, все еще стонущей от боли. Как только она немного успокаивалась, бежал в своих разодранных галошах к хлопочущим у казана сестрам. Замерзнув на кухне, вновь возвращался к маме под одеяло.
Закрыв глаза, хотел вздремнуть, но то ли от голода, то ли от тревоги за больную маму, то ли из-за переживания за сестер, которые уже два-три дня ничего не ели и сейчас, в суровый мороз, с глазами полными дыма готовят аталу из кое-как добытой одной пиалушки муки – уснуть не мог. На душе было тревожно, мрачно. Когда забрезжил рассвет, наш долгожданный атала наконец был готов. Прижавшись друг к другу, рядом с больной матерью мы съели по полпиалушки горячего аталы. Лица ожили, организм согрелся, почувствовался прилив сил. Мама тоже немного пришла в себя. Все печали, казалось, куда-то исчезли. Облизанная несколько раз пиала сверкала как мытая. Посмотрев на уже чистые пиалушки, все долго смеялись, поглядывая друг на друга.

САДАКА – ЗАЩИТА ОТ НЕСЧАСТИЙ

Утром Хадича-опа, надев кирзовые сапоги, большой дырявый черный чапан, обвязавшись несколько раз толстой веревкой, пошла на заброшенные поля собирать для тандыра верблюжью колючку. В руках у нее были кетмень и шерстяной аркан. Хаитгуль-опа подбросила в сандал два совка тлеющих дровишек и, надев на себя залатанный чапан из самодельной ткани адрас, в галошах, которые вчера мама со слезами починила, бросив на плечи красноватую тряпичную сумку, направилась в школу.
Мама хоть и пришла в себя, но была еще очень слаба, чтобы ходить. И все-таки, видя, что маме лучше, я приободрился. Подброшенные в сандал дрова разгорались, согревая дом. Не отходя от сандала, лежа рассматривая картинки в книгах Хаитгуль-опы, я незаметно уснул.
Проснулся от долгого стука в окно. Посмотрев в окошко, я увидел мохнатое, хмурое лицо старика с длинными усами и бородой. Я его не знал.
– Выйди-ка, посмотри, сынок, кто этот старик? – попросила меня мама.
Открыв входную дверь, я увидел черного старика во всем черном. Вся его одежда и торба, висящая на плече, были совсем старыми и в заплатках. Я поздоровался.
Бородатый старик кивнул на мое приветствие и нараспев сказал мне:
– Сделай садака, получи благословение, дитя. В благословении много силы. Пожертвование защитит от многих несчастий! Подашь милостыню – больные излечатся. Уйдут несчастья из дома. Придут достаток и изобилие. Получишь благословение – удвоится твое Богатство. Я помолюсь за тебя. У молитвы чудодейственная сила, дитя! – сказал старик, не отрывая от меня глаз. Его слова были приятны мне.
– И мама вылечится? – спросил я.
– А то как же! Мама обязательно исцелится! И даже не вернувшиеся с войны – вернутся, дитя. Твой дом наполнится счастьем и радостью. Или ты мне не веришь?
«Если мама выздоровеет, папа вернется с войны, что же нам еще нужно?» – радуясь, думал я, стоя на пороге. Почему-то очень хотелось верить этому человеку. Но я не понял, о чем он спрашивает у меня. «Что это такое – садака? И есть ли это у нас?» – думал я, но старик опередил меня:
– Сынок, хлеб есть дома?
– Нет, – ответил я, качая головой.
– А зерно есть, зерно? – не понимая о чем он, я разинув рот смотрел на него. Старик засмеялся и продолжил: – Просо, кукуруза, рожь, овес или что-то похожее есть у вас?
– Да нет же, дедушка.
– Отруби есть?.. Ну, хоть отруби найдутся у вас? Ты не говори, что нет. Что ни спрошу – все нет и нет.
Меня огорчило, что старик был мной недоволен.
– Подождите-ка, дедушка, вы сами кто?
У старика изменилось настроение. Лицо сморщилось, а потом вновь разгладилось:
– Я, дитя, нищий, попрошайка. Ты слышал это слово? Мы, нищие, просим у людей милостыню и на это живем. Наша насущная доля рассыпана в закромах у людей. Мы ходим и собираем ее. А теперь дай мне что-нибудь. Или я, просто помолившись, пойду дальше.
– Что вам дать, дедушка?
– Что хочешь, то и дай. Мне ничего лишним не будет. А что у вас есть?
– У нас есть казан, тарелки, одеяла и курпачи, книги, тетради, одежда, которую мы носим. А еще есть чайники и пиалушки.
– Но их нельзя съесть, сынок, – чуть улыбаясь, сказал нищий старик, – мне нужно съедобное. Понял? Съестное что-нибудь!
Я пересказал весь наш разговор со стариком маме. Выслушав меня, мама немного задумалась и, не сдержавшись, громко заплакала.
– Нельзя просто так отпустить нищего человека. Возьми со скатерти остаток муки и отдай старику. Это все, что у нас есть. Хоть и немного, но это лучше, чем ничего.
Раскрыв скатерть, я действительно обнаружил там немного муки. Кое-как соскреб в пиалу всю муку и быстро направился к двери. Старик, держа в руках свою трость, терпеливо ждал меня. Я дал ему пиалу. Он оказался очень голодным. Взял небольшую пригоршню муки и сразу сунул ее в рот. Немного пожевав, проглотил. Остальную часть аккуратно высыпал в поясной платок, свернув его, убрал в торбу. Вернул мне пиалу и, раскрыв ладони, долго читал молитву.
Я тоже, раскрыв руки для молитвы, получил его благословение. Потом старик перебросил через плечо свою торбу и, постукивая тростью об лед, который местами сковал землю, напевая что-то вполголоса, вышел из нашего двора и направился к соседскому дому.
Я думал о своем и был горд тем, что уже с утра сделал какое-то большое и важное дело, не обращая внимание на холодный ветер, обдувающий меня. И только громкий кашель матери вернул меня в реальность.
Оказывается, я оставил открытым одну створку входной двери. Холод проник в комнату, где лежала мама, и она начала кашлять. Чувствуя себя виноватым, я быстро закрыл дверь (которая никогда до конца не закрывалась) и побежал к маме.
– Извините, мамочка. Разговаривая с дедушкой, я забыл закрыть дверь. Мам, вы теперь никогда не будете болеть. И папа скоро живой и здоровый вернется домой. Это мне дедушка сказал, – сияя от радости, сообщил я маме.
– Конечно, конечно, сыночек. У молитвы много чудодейственной силы, – сказала мама, почему-то не ругая меня, а радуясь. Я тоже вылечусь. И папа вернется. Хорошо, что мы не отпустили с пустыми руками нищего старика. Бог нас не забудет, сынок!
– Вот увидите, мама, когда я вырасту, ни вы, ни папа ни в чем не будете нуждаться.
Мама приподнялась немного и, гладя мои волосы, сказала:
– Дай бог, чтоб твои слова сбылись! Достигни своих целей, пусть сбудутся надежды, сынок!
Хоть и радостно было на душе, но не давала покоя одна мыслишка:
«А что скажут сестры на наше благое дело?» И было от чего беспокоиться – дома нечего было есть.

КЛАД

Ближе к полудню, согнувшись под тяжестью янтака, пришла Хадича-опа. Не сумев развязать аркан вокруг груди, она, найдя свободное место на внешней стороне ошхоны, где находится наш старый тандыр, присела вместе с хворостом.
Увидев, как устала и измучилась сестра, я подбежал к ней.
Несмотря на то, что на улице было очень холодно, Хадича-опа сильно вспотела.
Со лба на уставшее лицо стекал грязный пот с кровью, а губы дрожали и были бледны. Она сидела, закрыв глаза, время от времени, вытирая рукавом лоб.
Мы с трудом развязали аркан вокруг ее груди и шеи.
– Слава богу, что ты есть, – сказала Хадича-опа и, с трудом встав на ноги, начала вилами разбрасывать влажную колючку для просушки.
В это время лучи солнца, пробившиеся сквозь толщу черных облаков, обложивших небо, заставили плакать залежалый снег, обнажая мокрую и черную землю.
У меня будто язык чесался, я рассказал сестре про нищего старика, ожидая от нее суюнчи и… очень пожалел об этом.
От возмущения у Хадича-опы свело лицо:
– Что ты за бестолковый ребенок?! Разве может нормальный человек отдать последнее и радоваться этому? Были бы хоть какие-то излишки… А ты думал о том, что мы сегодня будем кушать? Если не о нас, хоть о больной матери подумал бы. Четыре человека остались без еды! Конечно, когда сам не работаешь… Кто теперь нам подаст? Как выживем?
Я не хотел сдаваться:
– Я тоже не из простаков. Ведь не просто так дал нищему старику! Взамен я получил столько благословений. Пожертвуешь, и тебе воздастся! Знаешь, как он много молился, чтоб мама скорей на ноги встала, а папа вернулся живой-невредимый! Разве плохо, если мама быстрей выздоровеет, а папа вернется? Ведь каждый из нас любит и маму, и папу.
После моих слов пыл Хадича-опы немного спал и, поняв, что со мной говорить бесполезно, она вздохнула:
– Ну, ты даешь. Ох, и мастер же ты говорить… Тогда скажи, чем нам теперь кормиться? – недовольно сказала она.
– Сестра, одна пиалушка муки не последняя, наверное, в нашей жизни? Неужели не стоят столько молитв и благословений одной пиалы муки?
– Ну ладно, хватит, – сказала Хадича-опа. – Тебе только слово дай сказать. Конечно, и папа, и мама нам дороги, но сейчас, когда у нас положение хуже нищих, надо прежде всего думать о себе. Неужели это трудно понять?
Я выбежал на улицу. Увидев соседку Урингуль, которая старше меня на два года, спросил у нее, не приходил ли к ним старик-гадой, и что они ему дали. Она, улыбнувшись, ответила:
– Да пропади пропадом этот нищий. Это ему дай, то ему дай. В конце концов дали ему одну из двух лепешек, которые сами кушали. А вы что ему дали?
– Одну пиалушку муки.
– А что, у вас так много муки?
– Откуда? Кое-как соскреб последнюю муку со скатерти. А теперь меня за это старшая сестра на чем свет стоит ругает.
– А что теперь будете есть?
– Не знаю, а вы?
– Дома оставалось немного муки и толокно. Что-нибудь приготовим. Ты голоден?
Я хоть и был голоден, но ответил:
– Да не так. Утром аталу кушали. Ну, ладно. Я пойду.
– Не торопись. Возьми вот это.
– Что это?
– Кишмиш.
– Нет, не надо.
– Здесь немного. Половина тебе, половина мне. Очень вкусный кишмиш.
– Я не возьму. Я же не нищий-попрошайка.
– Я знаю, ты не нищий. Ты мой братишка.
– Ну, тогда давай.
Съедая по ягодке, я зашел к себе во двор. Хадича-опа, усердно размахивая кетменем в сарае, копала яму для замеса грязи, чтоб замазать наш старый тандыр.
Побежал к ней и, чтоб не ругала, начал подхалимничать:
– Что делаете? Давайте я помогу.
Хадича-опа еще не успокоилась:
– Что ты можешь, малыш, кроме как раздавать свое добро направо-налево.
Я не стал отвечать на иронию сестры. Но в свою защиту сказал:
– Урингуль-опа тоже не оставила без внимания гадоя.
– Какую же она проявила милость?
– Из двух лепешек одну пожертвовала.
– Они могут себе это позволить.
– Как это?
– У них отец есть.
Хадича-опа неожиданно заплакала. Ее слова меня тоже задели. Сильно тоскуя по отцу, не видя его даже во сне, от ожидания, усталости, голода, холода, безысходности я залился слезами. Хадича-опа, обняв меня, вытерла сначала свои, а потом и мои слезы. Так мы просидели некоторое время в молчании, прислонив друг другу головы. Хадича-опа, глубоко вздохнув, прижала меня к себе. Несколько раз поцеловав меня, помолчав, встала. Выпрямившись во весь рост, поглаживая меня по голове, сказала:
– Не огорчайся, братик, папа обязательно вернется. Тогда, как и мечтали, приготовим большой, как небо, патир. Сколько его ни кушай, не съешь. Вот тогда насладимся!
– А каким бывает патир, сестра? – спросил я, впервые услышав это слово.
– Патир – это масляный хлеб. Если его не кушал, значит ты еще не жил на этом свете. Перед войной мы такой хлеб ели. Очень вкусный!
Мне очень захотелось попробовать этот большой, нескончаемый патир. Хотел было спросить, почему сейчас не готовите патир, но, вспомнив, что у нас нет ни муки, ни масла, промолчал.
В это время сестра изо всех сил продолжала рыть яму. Я хоть и смотрел на сестру, но мысли мои были далеко. Вдруг Хадича-опа вскрикнула:
– Менглижан, нам Бог подал!.. Посмотри сюда! Это же зерно! Зерно! Неужели!.. О, господи!..
Нагнувшись, я посмотрел в яму и увидел смешанное с землей красноватое зерно. Сестра, словно нашла клад с сокровищами, начала меня целовать. Освободив меня из объятий, сестра сказала:
– Беги, принеси ведро из ошхоны.
Я побежал за ведром, а сам думаю: «Все-таки молитвы нищего старика принесли свои плоды!» Скользя, падая, пачкаясь в грязи и снова вставая, я добежал до кухни, взял первое попавшееся на глаза ведро и помчался назад к сестре, которая пригоршнями из рук в руки пересыпала зерно. Хадича-опа посмотрела на ведро и сказала:
– Ты хоть посмотрел внутрь, дурачок. Иди, принеси целое.
Второпях я принес ведро без дна. Я с силой бросил его в конец двора.
Очищая зерно от песка, мы с Хадича-опой набрали целое ведро пшеницы. Если бы вы видели, как мы радовались в тот день. Мама, от такого счастья позабыв про болезнь, встала на ноги. Хадича-опа, сходив куда-то, намолола две касушки муки. Два-три дня мы ели вкусные лепешки. Едва я завел разговор с сестрой о нищем старике, она ущипнула меня за нос и счастливо улыбнулась. Я и мои сестры ископали весь сарай в поисках новых «сокровищ», но ничего не нашли.

ЗАБЛУДИВШЕЕСЯ ПИСЬМО

Погода разгулялась не на шутку. Все небо было покрыто темными тучами. Промозглый холодный ветер набирал силу. Ушедшая ранним утром с куском лепешки по заданию злого бригадира на полив пашни Хадича-опа не вернулась и тогда, когда наступила темная ночь. Мама, то выходя на улицу, то снова заходя в дом, не могла найти себе места. Мы тоже волновались.
Вставшая недавно на ноги мама начала готовить ужин в ошхоне, постоянно посматривая на улицу. Хаитгуль-опа готовила дрова для учака. В последние дни мы использовали в качестве дров ветки высушенной урючины, которая росла у нас посреди двора. Она высохла от прошлогоднего удара молнии. И теперь Хаитгуль-опа тонкие ветки рубила топором, а толстые отпиливала ручной пилой.
Я относил нарубленные ветки в ошхону и все время оглядывался на дорогу... И, наконец, во двор вошла еле перебирающая ногами Хадича-опа! Все ее руки и лицо были в пыли и грязи. Увидев ее, мы успокоились.
Хадича-опа очень трудолюбивая. Никогда не устает. Даже когда голодна, не признаваясь в этом, продолжает работать. Даже сейчас, несмотря на усталость, отложив в сторону кетмень, отряхнувшись от грязного снега и мелких сучьев, пошла в ошхону помогать маме.
Вдруг заохала-запричитала Хаитгуль-опа. Выбежав из ошхоны на улицу, мы увидели, что она порезала пилой себе пальцы. Кровь текла безостановочно. Все были в шоке. Хорошо, хоть мама знала что делать. Быстро отрезала кусок кошмы, подержала немного его над огнем и прижала к ране. Сестра взыла от боли, но кровотечение остановилось.
Блики огня от учака освещают бледное болезненное лицо матери. Я смотрю на ее худые руки, уставшие от ожидания и неопределенности глаза, на волосы с проседью. Нелегко на душе от всего этого. Незаметно посмотрел на Хадича-опу: разве ей нравится ходить в грубой, рваной, не подходящей по размеру одежде и выполнять мужскую работу? Конечно, нет. И у Хаитгуль-опы работы выше головы.
Если бы был отец, все было бы по-другому.
К сожалению, наша опора, надежда – папа – до сих пор не вернулся с войны. Поэтому Хадича-опа, несмотря на то что она девушка, в лютый мороз выполняет мужскую работу, Хаитгуль-опа ранит до крови руку, распиливая на морозе крепкое, как камень, дерево. Если бы рядом был папа, разве бы это случилось?
По словам мамы, в нашем тяжелом положении виновата война. Что же это такое, война? Зачем люди воюют? Что они делят?
По словам мамы, начинают войну плохие люди. Потом сами остаются в стороне, а все трудности войны ложатся на плечи простого невинного народа. Вот эти люди, которые начинают войну, какой им прок, какая польза от войны? Что хотят они, эти люди? Так много непонятных для меня вещей, что, когда начинаю думать обо всем этом, начинает болеть голова.
И папе я удивляюсь. Зачем нужно идти туда, где воюют? Оставался бы дома. Или его силой забрали? Нет, наверное. Наверное, когда враги пришли, наш папа пошел их прогонять. Но война, говорят, закончилась. Тогда почему папа не возвращается? Здесь что-то есть непонятное…
Или, расспросив людей, самому пойти на поиски папы? Далеко ли до мест, где прошла война? Если близко, то найду как-нибудь, а если далеко? Тогда что делать?
Что я говорю? В такой лютый мороз куда я пойду?
Сказать честно, очень хочу видеть папу. Хоть раз увидеть бы его, погладить по лицу, повиснуть на шее и долго-долго смотреть в глаза. Потом, положив голову на грудь, долго ощущать его запах. Налюбовавшись папой, побежал бы с высоко поднятой, как у гуся, головой к ребятам за суюнчи. Они увидели бы, какой у меня папа!
Но сейчас мне ничего не остается, как только мечтать об этом. Стараюсь представить папины глаза, лицо, внешность, его рост, телосложение. Не получается. Было бы не так обидно, если б знал, как он выглядит. Я бы мысленно утонул в нем.
Как говорила мама, мне было всего шесть месяцев, когда папа ушел на войну. Я уверен, что папа меня очень любил, баловал, прижимал к сердцу, целовал меня. Но я этого не запомнил. Если б я помнил… Какие мысли были у отца, когда он меня обнимал? Если б я запомнил лицо папы, не сидел бы сейчас уныло.
Погруженный в такие мысли, я не сразу услышал, что кто-то со стороны улицы зовет мою маму. Это был хромой дедушка-почтальон на своем ишаке:
– Зайнаб! Хо, Зайнаб! Ты дома?
Пока я встал, Хаитгуль-опа, собиравшая остатки веток во дворе, вышла навстречу к почтальону.
– Посмотрите, не вам ли это письмо? – сказал почтальон, передавая ей в руки конверт и, ругая своего непослушного ишака, поехал дальше.
Хаитгуль-опа быстро забежала в ошхону. Я за ней следом. Мама и Хадича-опа, ничего не понимая, смотрели на Хаитгуль-опу... Моей радости не было предела:
– Может от отца? Читай же быстрее, что так медлишь? – нетерпеливо торопил я.
Сестра, внимательно прочитав письмо, обратилась к маме:
– Кажется, ошиблись адресом, мама. Имя и фамилия совпадают, но, судя по содержанию, хозяин этого письма – недавно ушедший в армию молодой парень. Парень написал письмо своей матери. Фамилия матери Сафарова З., – пожимая плечами, сказала Хаитгуль-опа.
– Кто же это еще? – спросила мама, встревожившись. – Посмотри на адрес, не колхоз «Социализм»?
– Здесь написано колхоз «Сталин», – ответила Хаитгуль-опа.
– Удивляюсь я этим почтовикам. Сначала разберись кому, а потом передавай. Столько переживаний…
– Столько радости и зря, мама, – сказал я, – завтра надо вернуть письмо. Мама этого парня тоже, наверное, ждет не дождется от него весточки. С нами понятно, пусть хоть она порадуется.
– Правильно говоришь, сынок, – сказала мама, – завтра надо вернуть письмо почтальону, – потом добавила: – Не огорчайтесь, дети мои. Недалек тот день, когда и от вашего отца придет весточка или он сам вернется. Ну, а сейчас давайте поужинаем. Я вам приготовила ярму. Давно уже не ели это блюдо. Хаитгуль, зажги светильник, а ты, Хадича, приготовь касушки.
Все дружно сели вокруг дастархана. Поев горячей ярмы, согрелись. Лица раскраснелись. Настроение поднялось. Всем стало хорошо.
На улице по-прежнему мела метель. Сильный ветер, разметая снег, проникал через дверные и оконные щели в комнату, наша свеча того и гляди погаснет под напором сквозняка.

УДИВИТЕЛЬНАЯ НОВОСТЬ

С каждым днем становилось все труднее. За ночь сильно подморозило. К тому же где-то в полночь погас наш самодельный светильник.
Пронизывающий ветер и сильный мороз, словно смеясь над нами, звуками сурная проникал в наш дом, уводя последнее тепло. С утра до позднего вечера работающие не покладая рук мои сестры, не замечая сильного мороза, кое-как спрятав головы под одеяло и свернувшись калачиком, спали.
Мама и я не могли уснуть. Почему-то нам не хотелось показывать друг другу, что не спим. Мне кажется, мама думала о письме. Она тяжело вздыхала и, чтоб никто не услышал, укрывалась одеялом.
А я думал о папе. Мечтал, что не сегодня-завтра он обязательно придет. Эх, было бы здорово, если б он вернулся. В такие темные вечера мы с ним играли бы в прятки. Если я спрячусь вот в эти курпачи на сандале, то папа ни за что меня не найдет. Потом я, смеясь, неожиданно выскочил бы ему навстречу. И папа очень испугался бы. Потом мы вместе с ним долго смеялись бы. Эх, вернулся бы папа скорее…
Разве захочется спать, когда так сладко мечтаешь? Но незаметно уснул и я.
Проснувшись ранним утром, я обнаружил, что в комнате уже никого нет. Сквозь занавески пробивался тусклый свет. Не хотелось оставлять теплую постель. Озираясь по сторонам, вдруг обратил внимание на противоположную от дверей стену и от удивления разинул рот. Я подумал, что до сих пор сплю, но я же не спал! Наша стена за одну ночь превратилась в небо со сверкающими и переливающимися звездами. Е, тавба, смотрите, оказывается, звезды могут перемещаться на стену… Наверное, это и называют чудом. Звезды на стене будто играли со мной, красиво и нежно мерцали.
Чтоб рассказать про это чудо маме и сестрам, я быстро оделся. Посмотрев в окно, я увидел, что мама разговаривает во дворе с какой-то незнакомой женщиной.
Перед выходом еще раз посмотрел на стену: при тусклом комнатном свете звезды, словно прикрепленные к стене, продолжали игриво сиять.
Нацепив на ноги рваные галоши, я рванулся вперед, но, ударившись головой о дверной косяк, упал и сильно ударился об лед перед порогом дома.
Увидев меня лежащего, мама запричитала:
– Что ты делаешь? Ну, куда так торопиться? Нельзя осторожней?
Видя, как мама за меня волнуется, я стиснул зубы, чтоб не показать, как мне больно. Мама зачем-то побежала в ошхону.
Наблюдавшая за всем этим женщина подошла ко мне и, погладив меня по голове, сказала:
– Никогда не выбегай из дома, дитя. Слава богу, что голову не разбил, – увидев мои изношенные и рваные галоши, покачала головой и сказала подошедшей маме:
– Обновите обувь, тетя! Старье есть старье. Если ваш сын будет носить такое рванье, опять упадет.
Прикладывая к ушибленному месту на голове соленую воду из пиалушки, мама огорченно ответила гостье:
– Сестренка, неужели вы думаете, что мне не хочется купить своим детям новую одежду, новые галоши? Только Всевышний знает, как я переживаю за детей. Что делать, если нет возможности? Сынок хорошо рядом со мной, что-нибудь да перекусит дома, а две мои дочери, вообще ничего не поев, с утра вышли в поле на работу. Все мы трудимся не покладая рук, чтоб как-то прожить. Как вернется с войны отец детей, этим тяжелым дням наступит конец. Нас тоже, наверное, найдет солнечный луч. До каких пор мы будем бедствовать, сестренка?..
Услышав эти слова, женщина покраснела, растерялась.
– Извините, тетя, простите меня!.. Не зная вашего горя, разбередила рану. Я не со зла. Просто стало жалко вашего мальчика. Говорят же, язык без костей. Иногда скажу не подумав, потом переживаю. Извините еще раз меня, пожалуйста.
– Ладно, не переживайте, – сказала мама улыбнувшись. – Ну, что, в долг оставите пять–десять яиц?
Незнакомая женщина завозилась со своими двумя ведрами и передала маме пять яиц:
– Пока возьмите вот это. В долг так в долг. Когда разбогатеете, тогда и заплатите.
Мама осталась стоять, испытывая неловкость, а женщина пошла дальше по улице, тарахтя своими ведрами.
На улице было очень холодно. Все небо было покрыто густыми, темными облаками. А я еще до сих пор не рассказал маме про звездное небо на нашей стене.
После ухода женщины-торговки мама, посмотрев мне в глаза, сказала:
– Что-то ты расстроенным выглядишь, сынок? Голова болит до сих пор?
– Мама, дайте суюнчи. Наша стена родила! – вскрикнул я.
– Что? Разве может стена родить? Что родила стена?
– Звезды родила. И не одну, не сто, а очень много. Идемте, я вам покажу, – сказал я и потянул маму за руку.
С мамой вместе зашли в комнату с сандалом. Здесь было очень холодно. Начали показываться звездочки на стене:
– Посмотрите, мама, это что, не звезды? Вот это – Большая медведица, а вон Полярная звезда. Разве не так? Посмотрите, как они сверкают! По-моему, им стало холодно на небе, и они расположились у нас в комнате. Я прав?
Покачивая головой, мама почему-то резко изменилась в лице и странным голосом ответила:
– Может, и прав ты, сынок, но… – не договорив, внезапно заплакала.
Не зная, почему только что улыбавшаяся мама неожиданно заплакала, я стоял в недоумении. Мама дрожащими руками начала трогать звезды на стене. Я тоже приблизился и осторожно прикоснулся к сверкающей звезде пальцем и… почувствовал холод. А звездочка начала таять. Только теперь понял, что это не настоящие звезды, а иней, который появился из-за сильного ночного холода. Прижал к стене ладонь – звездочки постепенно начали таять.
Мама обняла меня и молча уставилась в одну точку. Мое сердце и радость вместе с тающими звездочками тоже начали таять.

НАПЕВЫ БАХШИ

Сегодня 5 декабря. За ужином Хадича-опа сказала:
– Начиная с сегодняшнего дня, с 7 вечера до 11–12 ночи, в большой молхоне рядом с сушилкой будем чистить курак.
– Нашей семье какую норму дали? – спросила лежавшая в постели мама.
– 15 килограммов.
– Бригадир должен знать о моей болезни. Вчера он заходил.
– Знает. Хорошо знает. Он не вас, а Менглибая взял в расчет. По его словам, на работу пойдут все от 7 до 70 лет. В этом году во многих местах хлопка было мало, и план под угрозой, поэтому собирают с полей для сдачи государству каждую дольку хлопковой коробочки. Вот такие дела, мама.
– В такой холод, наверное, и курак сильно подморозило?
– То, что мы собрали днем, подсушивают в сушилке.
– Нелегко придется вам. Оденьтесь потеплей и подстилки возьмите поплотнее. Там наверняка сыро и мокро. Может, сегодня оставить братишку дома, на улице до сих пор снег идет? Не простудить бы его на работе.
– Э, мам, интересная вы. Вы же знаете характер этого злюки-бригадира. Вы не беспокойтесь, братика мы хорошо оденем.
Вечерний мороз пощипывал нам носы, уши и руки. Тепло одевшись, с мешками и теплыми подстилками мы пошли в сторону молхоны. По дороге к нам присоединялись другие жители кишлака. Из-за шума, смеха, громких разговоров казалось, что мы шли на той, а не на тяжелую работу. Здесь были старики, взрослые, парни и девушки, мои сверстники… Словом, и стар и млад. В толпе я узнал Сайфиддина и его брата Акбар-аку.
В старые дырявые галоши набиралась вода, очень мерзли пальцы ног. В неотапливаемой молхоне было холодно. Пришедшие раньше нас, отряхнув шапки и верхнюю одежду от снега, уже расположились вдоль пахса-стены.
– Что за дела? И вечером теперь нет покоя, – качая головой, говорили старики. В середине помещения кучей лежал курак.
Через полчаса здесь сидело около 60 человек. Помещение из-за людей немного согрелось. С шумом приступили к работе. Молхона стала похожа на базар. Я сидел между двумя сестрами.
Курак бывает, оказывается, интересным. Если один сухой, то другой мокрый. Давишь на него, и вылезает из него что-то скользкое, мокрое. Испачканные руки вытираю о подол чапана.
– Чистите только сухой курак. С остальным что-нибудь придумаем, – сказал Юсуф-ака.
– Может, выбрасывать подмерзший курак? – спросил кто-то. – Он же непригодный.
– А что на это скажет бригадир? – ответил Юсуф-ака, потом добавил: – Ты прав, Назаржон. Давайте непригодный курак отбрасывать в сторону. Норму все знаете. На всякий случай повторю – на каждого человека по 5 килограммов хлопка. Пока не выполните – не уйдете. Старайтесь, а то засидимся здесь.
– Для детей можно было бы и 2 килограмма, – сказала кашляя Нихолой-опа. – Не тяжело ли для них 5 килограммов? В такой сильный мороз не заболеют ли наши дети?
– Нихолой-опа правильно говорит. В такой холод лучше бы дома детям сидеть, – сказала укутанная в большой платок Хабиба-опа.
– Была бы моя воля, я детей, не достигших пятнадцати лет, не допустил бы к такой работе. Приказ пришел сверху, что поделаешь? Надо выполнять.
Все притихли.
– В такой скукоте уснем скоро, – сказала одна из девушек. – Вот был бы патефон, время бы незаметно прошло, и холод не так чувствовался бы.
– Это точно, доченька, – сказал дедушка Козымбек, сидящий недалеко от нас. – Если вы не против, у меня есть предложение. У нас в районе есть один прекрасный певец Бекмурод Жиров. Когда он берет в руки дутар и начинает петь, человек на неделю забывает про еду и воду. К сожалению, он всегда очень занят, разъезжает по свадьбам и праздникам. Но у нас есть один из его талантливых учеников. Это Юсуфжон.
Все были удивлены.
– Да не может быть?
– Неужели?
– Так это же здорово!
Молодежь оживилась. Все взоры были устремлены на человека, скромно очищающего курак в стороне. Казымбек-бобо подождал, пока стихнут голоса, и продолжил:
– Я знаю, Юсуфжон Турсунмуратов не только хороший табельщик, но и прекрасный певец. Он хорошо исполняет «Алпамыш», «Кунтугмыш», «Боборавшан». Поэтому лучше патефон послушаем завтра, а сегодня попросим Юсуфжона что-нибудь исполнить.
– Очень хорошо! Было бы здорово! – радостно захлопали люди.
Не утерпев, я вскочил и тоже захлопал. Мама иногда перед сном мне рассказывала дастан «Алпомыш».
Юсуф-ака, немного приподняв голову, с волнением сказал:
– Слушая дастаны, не забудем ли мы про работу?
– Об этом вы не волнуйтесь! – сказали мужчины
– Мы выполним норму! Не бойтесь этого, – защебетали женщины.
Стало тихо, было слышно лишь шуршание раскрывающегося в руках курака и кашель детей.
– Если бы я знал, что так случится, то в чапане принес бы свой дутар.
– И это проблема? – вскочил с места Кулназар-ака. – Вы только скажите, где он находится.
– Жена, – обратился Юсуф-ака к Тенгегуль-янге, – передайте ключи от дома Кулназаржону, пусть принесет висящий на стене в гостиной дутар.
Вскоре Кулназар-ака вручил Юсуф-аке дутар в зеленом чехле.
Вдохновленный всеобщим вниманием, Юсуф-ака начал петь.
Положив дутар на колени, рассказывая об Алпомыше, он уводил слушателей в волшебный мир музыки и красивых стихов. Сердце таяло, чувства растворялись в прекрасном.
Очарованные волшебным голосом Юсуф-аки, мы уже не замечали ни холода, ни намокших под нами подстилок, ни крепкого, как камень, курака, ни пальцев в крови. Мы были полностью во власти красивого голоса и музыки.
– Товарищи... – отложив дутар и вынув часы из кармана, сказал он, – сегодня на этом закончим.
– Не останавливайтесь на самом интересном. Спойте еще.
– Я-то спою, но уже два часа ночи. Надо еще взвесить очищенный хлопок и сдать данные председателю. А завтра с утра снова на работу.
Все согласились с Юсуф-акой. Он установил треножные весы, повесил фонарь.
В это время в помещение зашел злой бригадир и увидел в руках у людей полные-полные мешки с хлопком, на его постоянно недовольном лице появилась радостная улыбка.
– Вот молодцы! Не ожидал, – сказал он, не скрывая радости. Потом встал у весов и начал принимать хлопок. Юсуф-ака записывал. Через пять-шесть человек наступила наша очередь.
– 16 кило, – сказал бригадир, посмотрев на всех нас.
Собрав свои вещи, мы направились домой. На улице по-прежнему хозяйничала вьюга. Держа друг друга за руки, мы медленно пробирались сквозь ветер и снег. Голодные, замерзшие, стуча от холода зубами, как ни старались идти быстро – не получалось. Мы шли, а на душе звучала музыка – волшебное искусство Юсуф-аки.
Наступало утро. Новый день! Новые надежды!

ВОРОВСТВО

Cегодня было очень холодно, лютый мороз. До сих пор болеющая мама ночью глаз не сомкнула из-за бушующего за окном бурана.
Наш дом промерз. Дров не осталось ни хворостиночки ни для учака, ни для сандала. С горем пополам Хаитгуль-опа как-то рубила ветки высохшей урючины. Но сегодня и к ней не подойти: замерзла, тверда, как камень.
Неожиданно заболела и Хадича-опа – слегла с температурой. Хаитгуль-опа не смогла пойти в школу, так как у нее нет теплой одежды.
Все собрались вокруг сандала. Оказывается, если в нем нет огня, то изнутри в комнату дует холодный ветер. Чтоб не простудиться, мы надели на себя всю одежду, какая у нас была.
На улице, подобно голодной волчице, воет ветер. От его напора беспрерывно звенят стекла в окнах. Сквозь щели во входную дверь со свистом рвется ветер.
Вдруг в окне появилась физиономия вечно сердитого бригадира. О, товба, как не удивляться этому человеку – сидел бы в такой холод спокойненько у себя дома. И сам не успокоится, и другим от него нет покоя.
Обращаясь к Хадича-опе, заявил:
– Знать не хочу ни о каких болезнях. Оденься потеплей, завяжи пояс – и в поле. Хватит мне вашей больной матери, – пригрозил бригадир, постучав несколько раз для устрашения в окно.
Хадича-опа с трудом встала на ноги и начала собираться. Надела все теплое, что у нее было и, туго завязав голову платком, медленно вышла из дома.
Ближе к обеду замучивший землю и небо ветер немного ослаб. Я, осторожно поднявшись с постели, выглянул в окошко. Из-за того, что два-три дня мало ел, я чувствовал слабость и недомогание. Очень хотелось есть. Хотя бы пиалушку горячего чая…
«Наверное, мама и сестра тоже очень голодны», – подумал я, посмотрев на них. Они тихо лежали, укрытые одним большим одеялом. Осторожно, не желая их разбудить, вышел во двор.
Куда идти, что делать? Высохшая урючина, стоявшая посреди двора без веток и сучьев, превратилась в безобразное чудище из страшной сказки. На ней сверкал иней. Значит, сейчас ее невозможно ни распилить, ни разрубить. Холод пронизывает насквозь. В надежде найти дрова обошел весь двор, зашел на кухню, в сарай – ни сучка, ни веточки.
Расстроено прошел во двор Юсуф-аки и осторожно посмотрел по сторонам. Во дворе никого не было. Посмотрел на дымоход, из которого вился дым. Значит, у них есть дрова, и они дома.
Возвращаясь назад, увидел в стороне две искривленные палки толщиной с рукоятку кетменя. Осторожно нагнувшись, взял одну из них и, прижав к груди, быстро побежал в сторону нашей ошхоны. Затащив в ошхону, попытался разрубить. Полено было очень крепким и твердым. После пяти-шести ударов от него отломился похожий на линейку Хаитгуль-опы кусочек древесины.
Мечтая о тепле, начал усердно работать топором и не заметил, как подошла мама.
– Сынок, – сказала она прокашлявшись, – что ты тут делаешь?
– Дрова рублю, – ответил я гордо, плюнув на руки и снова взявшись за топор.
– А где взял?
– Нашел.
Мама с удивлением посмотрела на полено и спросила:
– А где нашел?
– Ну где еще, во дворе у Юсуф-аки, – ответил я, моргая глазами.
– Ну-ка, быстро отнеси назад!
– Я же не все забрал, – сопротивлялся я.
– Кому я говорю, быстро верни на место.
– Я его еле нашел, а вы отнеси на место… – я хотел показать маме, что я обижен.
– Ты еще препираешься со мной?
– …
– Отнесешь или нет?!
– Как теперь я его на место положу, если я уже взял, – сказал я, чуть не плача.
– Не отнесешь?
– Нет.
Мамины глаза были полны ярости.
– Кто научил тебя воровству, негодник! – дала она мне пощечину.
У меня из глаз посыпались большие и маленькие звездочки. Щека от удара горела.
Первый раз в жизни я слышал слово «воровство». Смысл его мне был непонятен. Ведь я всего лишь хотел, чтоб наш дом согрелся. Чтоб сестрам и маме стало немного теплее. Из глаз хлынули слезы. Мама начала мне объяснять:
– На свете самое плохое дело – это воровство. Воровство приводит к беде, горю. Никогда не воруй. Взять чужую вещь без разрешения – это воровство. Воруют только плохие люди! Или ты тоже плохой человек? Нет!.. Я не позволю тебе этого, сынок.
Чем жить и быть плохим, лучше не жить! Запомни это на всю жизнь!
Под воздействием маминых слов я схватил палку и побежал во двор к соседям. Мама, подобрав c земли отрубленный кусочек древесины, пошла за мной.
Положив на место полено, мы собрались уходить. Из дома вышла жена Юсуф-аки Тенгегуль-янга. Увидев ее, я растерялся. На ней был новый чапан из адраса, на голове – белый шерстяной платок, на ногах – теплые зимние махси- галоши. У меня раскрылся от удивления рот.
– Попроси прощения за свои грехи у янги! – сказала мама тихо мне на ухо, теребя плечо.
Опешив после маминых слов и увидев Тенгегуль-янгу в таком богатом одеянии, я вообще растерялся и заплакал.
– Простите меня… Нечаянно я совершил воровство, – сказал, и лицо покраснело.
– Я тебя не поняла, сынок? – внимательно посмотрела на меня Тенгегуль-янга.
– Я украл у вас вот это, – сказал я и показал на валявшееся у ног полено.
Я подумал, что сейчас янга набросится на меня, но, наоборот, она мило улыбнулась:
– Что ты хотел с этим сделать? – небрежно посмотрев на деревяшку, спросила она.
– Использовать как дрова.
– У вас что, дров нет? Если надо, возьми и эту. У нас много дров. Не стесняйся. Ведь наше – это ваше, а ваше – это наше. Мы же соседи.
– Стыдно, что он не спросил, – стесняясь, сказала мама.
– Мама правильно говорит. Если что-то нужно, лучше спросить.
Очень стыдно мне стало за свой поступок. Наставления мамы и Тенгегуль-янги стали мне хорошим уроком на всю жизнь. Я очень желал стать хорошим человеком.

РАЗБИТОЕ СЕРДЦЕ

Прошло два дня. Позавтракали курутом. Хадича-опа с мамой (когда мама чувствовала себя лучше, выходила в поле на работу), взяв кетмени, пошли в поле. Хаитгуль-опа, перекинув через плечо тряпичную сумку, отправилась в школу.
Я часто ходил с мамой и Хадича-опой в поле, но сегодня из-за простуды меня оставили дома.
Немного полежав в постели, вышел во двор. Одному было скучно. Пошел к Урингуль-опе, но она ушла в школу. Вернулся домой. Чем же заняться? Куда пойти?
Стоял, прислонившись к холодной пахса-стене, и вдруг увидел в конце улицы красивого человека среднего роста в пепельном шерстяном чапане, в синеватой ушанке с красной звездой, в кирзовых сапогах, неторопливо шагающего в мою сторону. Он шел, осматривая дома вдоль улицы, перекладывая сумку из одной руки в другую. Кроме меня его никто не видел. Мгновенно мелькнула мысль: «Наверное, это мой папа», – и… сердце часто-часто забилось. Помня мамины слова, я все же не смог удержаться. Никакая сила не смогла бы меня остановить. Сердце затрепетало, я опьянел от неожиданного счастья:
– Папа! П-а-п-о-ч-к-а!.. П-а-п-о-ч-к-а! Мой папочка!!! Если бы вы знали, как я соскучился по вам! – с громким криком кинулся я навстречу этому человеку.
Скользя по льду, падая, снова вставая, по пути теряя свои галоши, я бежал к своему отцу. Отцу! Упал, встал и снова побежал! Я уже рядом с отцом. Осталось каких-то два-три шага. Папочка! Мое сердце не могло вместить столько радости!
– П-а-п-о-ч-к-а!.. Мой любимый папочка!.. – задыхаясь, бросился я в его объятия. Грудь отца была горячей и широкой, я прыгал, смеялся, целовал его лицо. Папа тоже целовал, обнимал меня, подкидывал над головой. Оказывается одна моя галоша по дороге потерялась. От радости я даже не заметил, что бежал к отцу в одной галоше.
Я с наслаждением осматриваю его лицо, фигуру.
Долгое время мы молча всматривались друг в друга. Почему-то мой отец не был похож на моего отца. Или все отцы так неласковы к своим сыновьям? Или он не очень соскучился по мне? Я вглядывался в его не очень радостные глаза, отец тоже внимательно смотрел на меня и неожиданно задал вопрос:
– Никак не могу узнать, ты чей сын, малыш?
Папа меня не узнал. Было больно, но от долгой тоски по папе я не хотел показать ему свою обиду.
– Ваш!.. – сказал я, всматриваясь в его глаза.
Папин взгляд был очень серьезным.
– Ты меня узнал? Ну-ка, скажи, кто я?
– Вы? Вы мой папа! – не моргая ответил я.
Но папа действительно меня не узнавал. Он улыбнулся, а потом рассмеялся и спросил:
– Вот оно что. Тогда как меня зовут?
– Ваше имя? Ахмад-ота!
Услышав это, отец глубоко вздохнул.
– Ахмад-ота, говоришь… – печально сказал он.
– Да, конечно, отец. Если не Ахмад-ота, то кто же? Мне так мама сказала. Я не мог ошибиться. Я это имя повторяю и днем и ночью. Тысячу, миллион раз я произношу это имя. Я ошибиться не могу. Вас же зовут Ахмад-ота, правда?
Папа засмеялся еще раз и умолк.
– Почему молчите, папа? – глядя в задумчивые глаза и серьезное лицо отца, спросил я.
– Что сказать, сынок? – вставая и снова целуя меня, сказал он. – Не обижайся, сынок! Я… Я… Я, к сожалению, не папа тебе, я дядя. Скоро твой папа тоже вернется. Меня зовут не Ахмад, а Хатамбай. А как тебя зовут?
Эти слова вдребезги разбили мое переполненное радостью сердце. Я онемел и какое-то время не мог дышать.
– Менглибай, – сказал я тихо и навзрыд заплакал.
Дядя расстроился, нежно прижал меня к себе и дрожащим голосом сказал:
– Успокойся, Менглижон!.. Не плачь. Так соскучился по папе? Ах, ты мой любящий отца мальчик!
Дядя тяжело вздохнул. Я уже ничего не слышал. Моя надежда, радость в одно мгновенье превратились в мираж, нахлынула какая-то неуправляемая волна боли и разочарования. Дядя Хатамбай утешал и успокаивал меня, но, наверное, не было такой силы, которая могла бы помочь мне.
Я уже во второй раз попал впросак. Дядя Хатамбай всячески пытается утешить меня, но откуда ему знать, что происходит в душе у ребенка, который так долго ждет своего отца? Не дослушав его, я резко повернулся и помчался домой. Шапка куда-то укатилась, рваные галоши опять слетели с ног – всего этого я не заметил. Вбежав домой, бросился на сандал и вновь разрыдался.
Постепенно почувствовал, как болят ноги. Стопы и пальцы ног были изодраны в кровь. Курпача и часть сандала были испачканы. Разодрав старую бязевую рубашку, висевшую на крючке, я крепко обвязал ею обе ноги. Но кровь проступала и сквозь тряпки.
Вскоре, запыхавшись, с моей шапкой и галошами зашел Хатамбай-ака.
– Е, Менглибай, до сих пор плачешь, что ли? Разве мальчики плачут? Стыдно… Если девчонки узнают, что скажут? Не надо, не плачь. Ноги болят? Ну и быстро же ты бегаешь... Менглибайжон, огорчился? Ну я же не могу, будучи тебе дядей, назваться твоим отцом. Ну-ка, посмотрим твои ноги! Охо! Хорошо ты их разодрал.
Он отрезал кусочек кошмы, спичкой зажег его, потушил и приложил к пятке. Кровь запеклась, боль утихла, но душевная рана все еще кровоточила. Надувшись, злой на весь мир, сидел я напротив дяди Хатамбая, а он спокойно меня расспрашивал:
– Сколько тебе лет?
Я угрюмо молчал, уставившись в одну точку.
– Не знаешь сколько тебе лет? – переспросил дядя Хатамбай.
– Шесть, – сказал я неохотно.
– А мама где?
– В поле.
– А Хадича-опа?
– Она тоже.
– А сестра Хаитгуль в школе?
– Да.
– Дома есть хлеб, пшеница?
– Было немного, но закончились.
– Что сегодня утром ели?
– Только чай пили.
У дяди Хатамбая почему-то заслезились глаза, он незаметно вытер их платочком.
– А сейчас ты голоден?
– …
Он, открыв сумку, достал две лепешки и пригоршню рафинада.
– Не надо, – зло сказал я.
– Почему?
– Я не гадой.
– Как это понимать?
– Обычно еду подают нищим-гадоям.
Услышав такое, дядя Хатамбай весело рассмеялся:
– Это не садака, а мозорбосди, умничка мой. Люди не приезжают из дальних мест без гостинцев. Привозят хлеб, сладости. Понял?
Я кивнул.
– Когда вернется мама, вечером приходите к нам в гости. Побеседуем за пиалушкой чая.
Проводив до дверей дядю Хатамбая, я снова растянулся на сандале, размышляя о случившемся и сожалея, что не спросил у дяди Хатамбая о папе. Может, он встречал его где-то?

ДОЛГАЯ НОЧЬ ИЛИ ПЕЧАЛЬНЫЙ РАЗГОВОР

Когда мы с мамой пришли в гости к дяде Хатамбаю, теплая комната уже была полна мужчинами, женщинами, детьми. Веселых, живо беседующих людей освещал подвешенный к потолку яркий светильник. В комнате стоял шум и гвалт. Детская беготня, крики, смех.
Во главе дастархана важно восседали Казимбек-бобо и Фазилбек-бобо. Среди гостей был и мой друг Сайфиддин. Подающий гостям чай дядя Хатамбай, увидев нас, тут же встал, пригласил нас сесть. Я, как и мама, поздоровался за руки со всеми сидящими.
Когда все расселись, дедушка Казымбек прочитал молитву о мире в нашей стране, о скором возвращении солдат, о счастье и здоровье сидящих здесь взрослых и детей.
Супруга дяди Хатамбая, предприимчивая Кизан-янга, радуясь счастливому возвращению мужа, не находила себе места: то радостно смеялась, то кому-то кивала головой, держа руки на груди, то угощала кого-то.
Моя мама, обратившись к Кизан-янге, поздравила: «Будьте счастливы и здоровы, невестка, поздравляю с возвращением мужа». Я тоже присоединился к поздравлению мамы, кивнул головой и посмотрел на всех сидящих.
Дядя Хатамбай угощал всех горячим чаем.
Я с интересом осматривал дастархан. Как ни старался держаться скромно, не мог оторвать взгляда от изобилующего яствами стола: помимо больших и маленьких лепешек, сладостей, кишмиша, джиды и курутов, там было еще много неведомого мне: багурсаки, халва, масляные патиры, катлама – слюнки текли. Все будто говорило: «Если сейчас меня не съешь, то больше не увидишь».
Дядя, подав мне пиалушку чая, пригласил: «Давай бери, угощайся!..» Я-то пиалушку взял и …застеснялся. Мне казалось, что все смотрят на меня – как же я буду кушать?
– Не стесняйся, как и все, бери, кушай.
Взрослые ели мало – они больше говорили и пили чай. А вот дети, будто на спор – кто быстрей и больше – уплетали багурсаки, патир, халву и катламу – даже крошек не оставалось. Глядя на них, и я осмелел. Мама тихо мне сказала:
– Кушай не торопясь, хорошо прожевывая, – и дала мне в руки кусочек мягкого патира.
О, какая вкусная вещь, оказывается, этот патир! Точно сказала Хадича-опа.
И я, макая и не макая в чай, вначале медленно, потом все быстрее начал кушать, надо было поторапливаться. Не зря говорила мама: «Голодный, беги от голодного!» Не только я, здесь все дети были голодными. Пока то да сё, дастархан у дяди резко опустел.
К этому времени к нам присоединились Юсуф-ака со своей семьей. Хозяева будто их и ждали, начали подавать горячее: вначале мясо, а потом и шурпу.
В этот вечер я впервые в жизни вдоволь и досыта наелся.
Прочитав благодарственную молитву, гости, разомлев от хорошего ужина, продолжили беседу.
Оказывается, дядя на войне несколько раз был ранен: в плечо и в ногу. Слушая рассказываемые взрослыми военные истории, я мысленно проклинал войну и людей, начавших ее.
Дети наелись и весело играли в прятки, приглашали и меня. Но я отказался. Сайфиддин сделал то же самое. Мы с другом внимательно слушали рассказы дяди Хатамбая в надежде услышать что-нибудь о наших отцах. Да разве могли нас понять дети, бегающие вокруг своих отцов… им неинтересно слушать рассказы дяди Хатамбая. Он так интересно рассказывал о войне, что даже взрослые слушали его затаив дыхание. Мы, хоть и не были на полях сражения, но после красочно описанных дядей случаев, казалось, в чем-то участвовали.
Особенно мне понравился последний его рассказ.
– Вот уже два года как мы воюем, – начал эту историю дядя Хатамбай низким голосом, – если попадешь под вражеское наступление, ничего не стоит замерзнуть, умереть. Целыми неделями не снимаешь сапоги – примерзают даже портянки. Чтобы их высушить, нет ни времени, ни возможности.
Однажды в морозную ночь мы вступили в бой с противником. Он на той стороне реки, мы на этой. Битва продолжалась долго, над нами постоянно летали самолеты фашистов, сбрасывая на нас бомбы. Грохот, шум, пыль, стрельба, крики. Бомбы взрываются то там, то здесь, совсем рядом. Потом наши самолеты полетели.
Лес горит, пламя поднимается до неба, вокруг свистят шальные пули. От криков раненых разрывается сердце, настоящий ад, – голос у дяди изменился. – Мы молоды!.. На что только не пойдешь ради Родины. На одну голову – одна смерть. В руках у нас автоматы. Наступило утро, река замерзла, по льду мы атаковали противоположный берег и заняли намеченную точку. Кто-то из врагов остался на поле боя, кто-то сдался, остальные на время отступили.
Наших тоже много полегло. Я был ранен в руку. Со мной был мой близкий друг Юлдошали, в этом бою он с двумя солдатами шел сзади меня. Утром после окончания боя я их не нашел, потом обнаружил их тела. Юлдошали и два его соратника попали под бомбежку. Трудно описать, что от них осталось. У Юлдошали разорвало живот и кишки вывернуло наружу, а у двух других оторвало руки, ноги, голову. До сих пор перед глазами эта картина. Плакать не мог, только сердце жгло. По приказу командира взяли документы погибших и похоронили их там же, на поле боя.
Это были красивые, сильные, храбрые и молодые ребята. А сколько их полегло в холодных лесах России, с ними их надежды, мечты. Я не смог закрыть глаза Юлдошали. Глаза, не насытившиеся жизнью… Он так и ушел с открытыми глазами, бедненький.
Будь проклята эта война!
Дядя тяжело вздохнул, уставшие глаза его стали еще печальней.
Дослушав его историю, я подумал: «Случайно, один из этих воинов, не мой ли отец?» Дядя специально не назвал их имена. Нет, это не так. Не будет же он своих родных обманывать. Если не мне, то хоть матери сказал бы. Россия большая, и война не в одном месте шла. Значит, отец воевал где-то в другом месте. Да и говорит же мне дядя: «Отец обязательно вернется». Ведь такие храбрые, сильные, прошедшие войну люди, как мой дядя, не будут обманывать. Но если это все же так, и он меня просто пожалел, я его не смогу простить.
Рассказ дяди о трех воинах заставил меня задуматься. Наверное, и у них были дети, которые, как и мы, с нетерпением ждут их. Что они, бедненькие, теперь будут делать? Всю жизнь будут ждать своих отцов? Разве это справедливо? Ах, эти изверги фашисты! У них ведь тоже есть, наверное, и родители, и дети? Если они их любят, зачем же начали войну? Вообще, чего не хватает людям?
От моих мыслей отвлек меня плач мамы. Я очень испугался за нее. Увидев, как я забеспокоился, мама взяла себя в руки:
– Как жалко погибших молодых парней и их детей, ожидающих возвращения отцов, – сказала мама, посмотрев на меня, а потом на дядю.
Из глаз у дяди текли слезы. Сердце мое тоскливо заныло. Дядя больше не рассказывал про войну. Наливая нам чай, он еще раз поинтересовался нашей жизнью. И в конце разговора попросил Аллаха, чтоб у всех дома был достаток, покой и мир.

СТРАШНЫЙ СОН

Мы с мамой, спотыкаясь, грустные возвращались домой в кромешной темноте. Мои сестры в ошхоне аккуратно разложили мокрый хворост для просушки. Растопив сандал, они сидели в тепле и при светильнике чинили старую одежду.
Кизан-янга, не принимая никаких возражений, со словами: «Возьмите своим дочерям», насильно сунула в руки матери одну пригоршню курута и касушку багурсаков. Сестры, поделив поровну меж собой, с аппетитом съели изысканные лакомства! Они даже в лице изменились после вкусной еды и забросали нас вопросами.
– Много ли было народу у дяди Хатамбая? – спросила Хаитгуль-опа. – Как был накрыт дастархан?
– Не встречал ли дядя Хатамбай на войне нашего папу?
Мы с мамой рассказали о присутствовавших гостях, я азартно описал блюда на дастархане, с волнением пересказал военные истории. Сестры удивлялись и восхищались.
…Во сне мне приснилось, что я нахожусь на войне. Вокруг большой лес, неподалеку река. Небо то покрывается тучами, то снова светит солнце. Я, как дядя Хатамбай, сильный и храбрый, перебежками пробираясь по полю боя, ищу своего отца. Вдруг вижу дядю Хатамбая, копающего для погибших соратников яму. Хотел подойти помочь ему, но тут над нами появились вражеские самолеты. Я укрылся под деревьями и из своего автомата стал стрелять по ним, два из них сбил. Вдруг из леса с шумом начали выбегать люди. Кто-то бросался в реку, кто-то бежал вдоль леса, кто-то отстреливался. А дядя Хатамбай возле тел своих друзей громко рыдал. Я опять бросился к нему на помощь и вдруг сзади услышал голос папы:
– Мен-гли-жон… сы-нок!.. Ты что здесь делаешь? Будь осторожен! Ос-та-но-вись… Не спе-ши-и-и!..
Обернулся и вижу папу, немного похожего на дядю Хатамбая, окровавленного, бегущего ко мне. Я узнал его с первого взгляда. И побежал навстречу.
– Папа!.. Папочка!.. Па-поч-ка мой!.. Мой папочка! Наконец я нашел вас!
Папа кинулся ко мне с распростертыми объятиями. Расстояние между нами быстро уменьшалось: вот-вот, осталось чуть-чуть, 5-6 шагов и обниму, наконец, отца, вот уже два шага… И в этот момент, именно в этот момент на папу падает бомба. Что-то ярко вспыхнуло, а потом все вокруг потемнело. Я только нашел отца и тут же его потерял:
– Папа, где вы?!.
От обиды и горечи я зарыдал. Испугавшись своего плача, проснулся, осмотрелся, оказывается, уже утро. В комнате никого нет.
Вспоминая сон, долгое время сидел в растерянности, а потом заплакал по-настоящему. Мама была в коридоре, а услышав мой плач, вбежала в комнату:
– Что с тобой, сыночек? У тебя где-то болит? Или плохой сон видел?
Рассказывать сон маме не было сил. Было обидно, что не запомнил лицо отца. Я снова зарыдал. Мама тихо подошла ко мне, прижала к себе, целуя глаза, лицо, гладя по голове:
– Не плачь, сынок…

ГОРЕЧЬ ОБИДНОГО СЛОВА

Уже два дня светит солнце, стало немного теплее, но зима есть зима и от холода дубеет кожа. Поэтому собравшиеся идти за дровами мои сестры оделись очень тепло. А мы с мамой тоже приступили к своим делам.
Вчера старший сын Ахмада-бобо дядя Хатам занес нам пять касушек муки. Мама, оставив одну касушку про запас, четыре использовала на тесто. А я очищал двор от остатков льда и снега. По маминым словам через три дня наступит новый год, и нужно пригласить в гости дядю Хатамбая. Уже с сегодняшнего дня мы начали подготовку к этому мероприятию.
– Из этого теста можно испечь 7-8 лепешек, два патира и еще на багурсаки останется, – сказала мама, поднимаясь с постели. Крепко обвязав поясом черный в заплатках чапан старым платком, мама, превозмогая боль, вышла работать.
Мы давно не принимали гостей, казалось, будто вместе с дядей Хатамбаем придет и наш папа. Я с огромной радостью выполнял все поручения мамы и сам находил себе работу: перевязал проволокой растрепанный веник, выбросил в большую яму в конце улицы весь обледеневший мусор, вместо подушки прибил к разбитому окну фанеру, служившую раньше крышкой для ведра, чему мама была безмерно рада.
Мама, желая достойно встретить гостя, казалось, совсем забыла про свою болезнь: вечерами латала дыры в кошме и алаче, штопала рваные курпачи. А я ходил по двору в поисках новой работы. И тут увидел входящего к нам Журакула, младшего брата дяди Хатама.
Увидев друг друга, мы разулыбались и горячо обнялись. Мы с ним, как родные братья, вместе от рождения – спали на одной курпаче, укрывались одним одеялом. Журакул мягкий, смирный, неразговорчивый, а я его противоположность: шустрый, упрямый и болтливый.
Вышедшая из дома мама, увидев Журакула, обняла, поцеловала его и позвала нас обедать.
Только начали кушать, как с улицы послышался голос сердитого бригадира:
– Хадича! Ты дома?
Мы увидели в окне его вытаращенные глаза и злобное лицо.
– Где твои дочки? Почему сегодня не вышли на работу? Что вы за люди? Уже обед! Если жалеешь своих детей, сама выходи, а не валяйся дома! Я за вас должен работать? Вы же кушаете хлеб? – набросился на маму бригадир.
Мама, стараясь не реагировать на его выкрики, поздоровалась.
– Извините, бригадир-бобо, дома не осталось дров, поэтому они…
Не дав маме закончить, бригадир злобно заматерился:
– Э… вашу мать!..
Его голос был, кажется, слышен во всей округе, даже стекла на окнах дрогнули. Несчастная мама заплакала. Сердце мое екнуло от жалости. Не сдержавшись, я схватил лежащие у дверей щипцы для углей и, выбежав на улицу, держа щипцы как саблю, крикнул:
– Эй, ты!.. Ты что, нас решил оскорбить? – я хотел напасть на него, но Журакул помешал мне. Но я все-таки с силой бросил щипцы в бригадира, стоящего посреди нашего двора и сплевывающего насвай. Щипцы пролетели рядом с его головой. Он глянул на меня со злобной ухмылкой:
– Еще ты, сопляк-сирота, на меня рот открываешь! Чем со мной тягаться, лучше нос свой вытри. Молокосос!..
У меня сердце готово было разорваться от обиды. Оттолкнув Журакула, я крикнул:
– Что ты сказал? Ты сказал сирота?!. Кто сирота?!.
Мама стала успокаивать меня:
– Не надо, сынок! Не будь с плохими плохим. Он сказал это в гневе. Ты еще молод. Если ему Бог не судья, то что с него возьмешь. Ты не сирота!.. Он еще пожалеет об этих словах, когда вернется твой отец. Не ссорься с бригадиром.
Слово «сирота» разорвало мое сердце на куски. Мне казалось, что бригадир оскорбил моего отца, пролившего кровь на войне, растоптал дорогую и беспомощную маму.
– Эй, подлец, возьми свои слова обратно!.. Я не сирота!.. Отец у меня жив!.. Он обязательно вернется с войны и всем вам еще покажет! – громко плача кричал я вслед бригадиру.
В ястребиных глазах злого бригадира вспыхнула холодная ярость. Он выхватил из голенища кирзового сапога плетку и, играя ею в воздухе, погнался за мной. Мама, подобно наседке, прячущей под крылом своего птенца, укрыла меня чапаном. Потом, посмотрев на сердитого бригадира, от вида которого испугается и лошадь, взмолилась:
– Миленький бригадир-бобо!.. Сорвите вашу злость на мне. Это еще маленький, глупый ребенок! Дитя еще, поэтому так сорвался. Он очень вспыльчив. Бог даст, отец его еще вернется. Вы же взрослый, разумный человек, не равняйтесь на ребенка. Простите моего сына. Если хотите, ударьте меня! Но не трогайте сына!
Бригадир два-три раза хлестнул маму по спине.
– Ух… негодник!.. – только успела сказать мама, присев от боли.
Я совсем рассердился. Мало оскорблений, он еще ударил маму плеткой. Я рванулся вперед, но собачий выкормыш, изверг успел вскочить на коня. Вымещая свою злость на нем, он несколько раз сильно ударил его. Не выдержавший этого, бедненький конь в мгновение скрылся из виду.

ПЛАЧ ПТЕНЦА

Я добежал до ворот. За мной выбежал и Журакул, мы начали бросать камни вслед удаляющемуся бригадиру. В это время, обливаясь потом, подошли и мои сестры. Я успел сказать Журакулу: «Не говори сестрам о случившемся». Думаю, поэтому Журакул после приветствия сразу отошел в сторону.
Войдя во двор, мы увидели, что бедненькая мама сидит на пороге ошхоны, поглаживая места ударов. Увидев дочек, она приободрилась.
– Что случилось с вами, мама? Нездоровится опять? Или опять этот бригадир обидел вас? – сбросив с себя дрова, спросила Хадича-опа.
– Хотела попросить освободить от работы одну из вас, – почему-то мама не захотела рассказывать всю правду. – Чтоб ему пусто было, с левой ноги сегодня встал, что ли, даже слушать меня не захотел. Раскричался, чтоб земля его проглотила.
– Не переживайте, мама. Не обращайте внимания на его слова. В эти дни у него что-то дела не ладятся, от председателя каждый день получает выговоры, ругают его постоянно. Словом, ходит сам не свой. Здоровых мужчин для полевых работ нет и в помине, одни слабые женщины. Да и у тех дома дети, хозяйство, – сказала Хаитгуль-опа, вытирая рукавом чапана потный лоб. – Если нужно освобождение от работ, то мы можем и сами отпроситься. Не надо к нему обращаться. Сейчас ему не люди, а работа нужна.
– Хаитгуль, посмотри на тесто, если поднялось, то давай печь, – сказала Хадича-опа, раскладывая дрова на солнце.
– Нет, нет!.. – запротестовала мама, вставая с места. Не думайте о тесте. Я сама справлюсь. Вот видите, у меня не один, а сразу два помощника, – указала она на нас. – Чай готов. Быстренько пообедайте и идите в поле. С домашней работой сами как-нибудь справимся, доченьки.
Разломав поровну лепешку, бросив на плечи большой кетмень, по дороге жуя черствый хлеб, сестры направились на работу.
Однажды после занятий в ожидании своих сестер я играл с ребятами в ахрички. Вдруг подошел задиристый высокий парень и, забрав ахрички, отбежал в сторону. Я кинулся за ним, крича, чтоб он вернул мне их.
– Так это твои ахрички, сиротинушка? – усмехнулся он и бросил кости в сторону.
Я тогда не понял смысла его слов, но позже, узнав от Хаитгуль-опы, что это значит, снова испытал боль и страдание, и я страстно стал молить Бога о скорейшем возвращении отца.

ЧУДЕСНАЯ НАХОДКА

Пришло время обеда. Мама разделила одну полусухую лепешку на троих, разлила уже остывший чай по пиалушкам. Съев свою долю, мы с Журакулом посмотрели на маму. А мама, отломив немного для себя, снова разделила свою часть надвое и положила кусочки перед нами.
Умный парень этот Журакул! Хоть и не был еще сыт, но сказал моей маме:
– Тетя, я сыт. Поешьте сами.
На что мама возразила:
– Не обманывайте, по глазам вижу! Берите, дети, ешьте. На меня не смотрите. Если вы сыты, то и я не буду испытывать голода.
Потом я похвастался, что самостоятельно изучаю азбуку. Но Журакул тоже не из простаков. Не поверил и попросил показать тетрадь с записями букв.
Чтоб доказать ему, что знаю буквы, я бросил все дела и начал их искать.
– Может, их и нет вовсе? – видя мои безрезультатные поиски, кинул Журакул.
– Помоги мне лучше, – сказал я, передавая книги из шкафа в его руки.
Он начал их просматривать, аккуратно убирая в сторону. Когда книг осталось совсем мало, одна из них упала на пол и раскрылась. В ней оказалась стопка денег! Журакул обомлел. Я начал собирать деньги в кучу.
– Ие, Менглибай, братишка, какие вы, оказывается, богатые, – жадно считая деньги, удивился Журакул.
Изумляясь находке, я крикнул во всю мощь:
– М-а-м-а! Ма-моч-ка! Быстрее идите домой!.. Смотрите, что мы нашли!
Мама запыхавшись вбежала в дом. Взгляд ее упал на кучу денег, лежащих перед Журакулом.
– А-а-а. Это что? Деньги? Уж не сон ли это, сынок?
Невозможно было понять, радуется мама или удивляется. Она, как только начавший ходить ребенок с поднятыми руками, чтобы не упасть, медленно пошла по комнате и присела, прислонившись к сандалу.
По поведению мамы, я понял, что она понятия не имела о деньгах. Я начал тараторить:
– Мама!.. Мамочка!.. Эти деньги нашел я! Сами, пожалуйста, посмотрите, сколько же их! Мы не смогли их посчитать!
– Где нашел? – тревожно спросила мама.
– Здесь же, вот в этой похожей на книгу коробочке. Наверное, папа положил сюда деньги!
– Кто же, сынок, если не папа. Твой папа был очень припасливым, умным и основательным человеком. Собирал эти деньги для того, чтоб в трудные дни его дети смогли воспользоваться ими, – заплакала мама. – Слава Аллаху, теперь, похоже, будем сыты и обуты. Бог услышал наши молитвы. Бог даст, теперь можно и дойную корову купить.
От таких разговоров мамы и мудрости моего папы настроение у меня подскочило. Хоть и не видел я никогда его, но был горд, что у меня такой заботливый и умный папа. Из глаз потекли слезы умиления и любви.
Мама собрала все деньги в коробочку и какое-то время сидела молча, глядя в одну точку. Мы умолкли, чтоб не мешать маминым размышлениям. Чуть погодя она посмотрела на меня и улыбнулась. Потом поспешно поднялась с места, убрала с большого сундука курпачи и одеяла и, открыв крышку, положила в него коробочку с деньгами.
Вдруг насторожилась и вскрикнула:
– Ой, я же про тандыр забыла. Приберите здесь.
Когда мы ставили книги на место, неожиданно сам Журакул нашел мои тетради. Просмотрев все страницы, недоверчиво спросил у меня:
– Это ты сам писал?
– А то кто же, – ответил я заносчиво.
– Ну-ка прочитай вот это.
– Му-ра-дов Ах-мад, Са-фа-ро-ва Зай-наб.
– Хватит, хватит. Поверил. Хоть и не ходишь в школу, но грамотный. Удивительно.
– А ты что думал, я ведь все-таки сын учителя! Разве может сын учителя быть безграмотным.
Журакул улыбнулся, и мы вышли во двор.

СЧАСТЛИВЫЕ ЛЮДИ

Журакул вчера пригласил меня к себе домой погостить. Вот мы наигрались у него дома! Так устали, что ночью спали как убитые. Утром я хотел возвратиться домой, но внезапно сильно похолодало, поднялся ветер.
Журакул живет в кишлаке Шуртепа в двух километрах от нас. Дядя решил со мной отправить и Журакула, все-таки вдвоем безопасней.
Вышли вечером, когда погода улеглась, незаметно дошли до нашего дома. В нос ударил горький дым и запах жаренного мяса.
Пошли прямо в ошхону, там мама рубила топориком мелкие дрова и подбрасывала их в учак. Увидев нас, обрадовалась:
– Как дошли? Не устали? Мне как раз нужна ваша помощь. Один пусть приготовит кувшин и тазик для мытья рук, а другой поможет сестрам накрывать на дастархан.
Журакул пошел готовить рукомойник, а я зашел домой и увидел расстеленный дастархан. Увидел и обомлел! Не поверил своим глазам! Никогда не мог подумать, что и у нас стол может быть уставлен яствами.
«Ох, если бы наш дастархан был накрыт так всегда!..» – подумал я не находя от радости себе места. Как хорошо! Если бы папа не спрятал для нас деньги, разве мы могли бы так накрыть дастархан?!.
Потом Хаитгуль-опа внесла в комнату светильник, как в доме у дяди Хатамбая, зажгла его, и темная комната вдруг озарилась ярким-ярким светом. Огонь от радости в моем сердце горел намного ярче нашего нового светильника.
Постепенно начали сходиться гости. Первыми пришли дядя Хатамбай и Кизан-янга. За ними Казимбек-бобо и Фазилбек-бобо со своими супругами. Мама, я и Журакул развлекали сидящих гостей разговорами, а сестры подносили чай. После чая гостям подали наваристую мясную шурпу.
Увидев такое изобилие, гости изумились. Кизан-янга не выдержала:
– Вы клад нашли? Пусть ваш дастархан будет богат как сегодня, но откуда все это? Это сон или явь?
Мама опешила и, подумав, ответила:
– Если искренне плакать, то и слепец прозреет, невестка! Если Бог захочет дать, когда-нибудь все равно получишь. Вчера вот эти два малыша в поисках своих тетрадей случайно обнаружили в папиной коробочке деньги. Отец моих детей всегда был человеком предусмотрительным, практичным. На эти деньги мы и накрыли стол.
– Это правда? Вот молодец!.. – не скрывал удивления дядя Хатамбай, от души улыбаясь.
– Наш Ахмаджон всегда был таким. Он всегда бережно относился к деньгам. Умный и практичный был парень. Вот и в этом случае он поступил так же, – сказал дедушка Фазилбек.
– Это большое достоинство, – добавил Казимбек-бобо. – Если бы все такими были.
– Что и говорить, – прослезилась мама. – Теперь хотим дойную корову купить, детей одеть. Деньги на многое нужны, но мы хотим их использовать на самое главное.
– Жизнь любит расчет. Когда экономишь, всегда будешь сыт, а когда все сразу съешь, что потом кушать? – сказал Казимбек-бобо.
– Думающий не прогадает, а торопящийся проиграет, – сказала Кизан-янга. – Умный всегда правильно распорядится богатством.
Гости, прочитав молитву, начали подниматься с мест. Петухи возвестили, что наступает утро.
– Человека не еда кормит, а вера, – прощаясь, сказал дядя Хатамбай.
– Вы правы, – сказала мама, приставив руку к груди.

ПЛАНЫ

С возвращением дяди Хатамбая мы с Сайфиддином потеряли покой. Несколько раз в день выходил я на дорогу, чтоб первым встретить отца. Вдруг я тут дома, а он уже идет по дороге.
Почему солдаты после войны сразу же не возвращаются домой? Что они там, на чужбине, делают? Или еще где-то идет война?
Удивляюсь!.. Разве они не скучают по детям, по дому, по родным местам? Если мама какое-то время не увидит нас, сразу начинает искать. Или папа забыл дорогу домой? Или лечится от ран?
Ну, хоть строчку написал бы... Мы бы так не беспокоились.
Вот и у моего друга Сайфиддина душа болит за папу. Сегодня он пришел ко мне в гости. Мама с сестрами были в поле. Я за сандалом выполнял задание, которое мне дала Хаитгуль-опа.
Сайфиддин удивился, увидев мои успехи в написании букв. Попросив у меня листок и ручку, тоже начал выводить буквы. Сначала он написал букву «О», буква «А» у него уже не получилась, потом печально посмотрел на меня и начал рассказывать сон, который видел сегодня ночью:
– В поисках отца я попал в какой-то дремучий лес, где водятся большие змеи, медведи и какие-то страшные звери. Они меня не видят, но я их хорошо вижу. Хоть и страшно мне, я иду, потому что знаю, что где-то рядом мой отец. Вдруг я увидел дядю Хатамбая и спросил: «Вы моего отца не видели?» «Твой отец только что был здесь», – отвечает он и бежит вслед за солдатами.
Змеи шипят, медведи рычат, солдаты кричат «Урра!» и куда-то бегут. Я взобрался на самую верхушку дерева и слышу, как дядя Хатамбай кричит во все горло: «Эй, Халим-ака, вернитесь, вас сын ищет!» Какой-то солдат с оружием в руках и головой в крови оборачивается. «Где он, Хатамбай?» Дядя Хатамбай показывает рукой и говорит: «Вон же, на верхушке дерева сидит». А отец, увидев меня, бежит ко мне и кричит: «Сынок!.. Сыночек!..» Я, скатившись с ветки, бегу навстречу отцу с распростертыми объятиями: «Папа! Папочка! Я здесь!» – кричу, как сумасшедший. Мы бежим друг к другу навстречу, вдруг папу окружили огромные-преогромные змеи, голодные медведи, и он… исчез. Чувствуя, что теряю отца, я во всю мочь кричу: «Папа! Папочка!» И просыпаюсь от своего же голоса. Друг, я до сих пор не могу прийти в себя от этого сна, – сказал Сайфиддин. – Хоть бы раз во сне обнять его, так не мучился бы. К чему этот сон?
Он был очень расстроен, на него больно было смотреть: глаза красные, опухшие. Я тоже рассказал ему свой сон. Сайфиддин заплакал. Мы хорошо понимали друг друга – оба очень соскучились по отцам.
– Как ты думаешь, наши папы скоро вернутся? – спросил Сайфиддин, вытирая слезы рукавом чапана.
– Не знаю, взрослые говорят, что вернутся. Было бы хорошо, если бы поскорее.
– Надо точно узнать.
– А как мы узнаем?
– В кишлаке Щуркуль есть хорошая старуха-гадалка. Она даже змею под землей чувствует.
– Не может быть!
– Верь мне. Она знает все, я слышал от шестиклассника Акбара. Он очень сильный и бесстрашный мальчик. Его отец инвалид войны. Чинит и шьет обувь. Один человек из Щуркуля рассказал Акбару и его отцу, как эта гадалка угадала даже день возвращения солдата Норбая.
Услышав это, я удивился:
– Это точно? – спросил я, уже веря этой гадалке. – Так это же здорово! Но…
– Не веришь – как хочешь! Но я хотел бы сходить к ней и спросить про наших отцов. Что с нас убудет? Сходим, спросим гадалку и будем готовиться, а папы наши, соседи и родственники удивятся нашей прозорливости. Что скажешь?
– Хорошо, конечно, если старуха-гадалка скажет, что отец, как и Норбай-ака вернется в такой-то день, а если сообщит плохое известие? Что тогда?
– Ну зачем думать о плохом?.. Ведь у стольких ребят родители возвращаются!
– Лишь бы пророчество у этой гадалки было хорошее, дружище, – сказал я, как бы уже соглашаясь.
– Вот это другое дело. Пойдем!
– Пойти-то пойдем, а как дом ее найдем?
– Это ты предоставь мне.
– Тогда можно считать, что дело решено. Как думаешь, Сайфиддин, можно об этом рассказать домашним?
– Ты что! Разве в такой холод они отпустят нас так далеко? Не волнуйся, если завтра рано утром выйдем, то к вечеру будем уже дома. Или ты не любишь своего отца?
– Ты что! Ты даже представить себе не можешь, как я его люблю!
Сайфиддин положил мне на плечо свою руку и посмотрел в глаза.
– Тогда давай руку! У настоящего парня один разговор. Идем – так идем. Кто ищет, тот всегда найдет.
– Хорошо, – сказал я, сжимая его руку.

БЕДА

Сайфиддин сдержал свое слово. Мы только позавтракали, как он пришел ко мне с Акбар-акой. Сестры начали собираться в поле. А маме опять нездоровилось, надев старый папин халат и согревая живот теплым чайником, она сидела у сандала и шила мне новую рубашку. Увидев в окне Сайфи и Акбар-аку, я незаметно для мамы вышел из дома.
Мы вышли на дорогу. Из-за туч тускло светило солнце, поэтому было не так холодно. На всякий случай мы оделись потеплее.
– Хорошее дело вы задумали, – сказал Акбар-ака, когда мы вышли на большую дорогу. Если не сын, то кто же будет интересоваться жизнью отца? Знайте, отец в семье занимает особое место. Вот мой отец, хоть и вернулся с войны без ноги, но семью кормит, чинит людям ботинки, сапоги, калоши. Что скрывать, пока не было отца, дома не было ни хлеба, ни ложки отрубей. Тысяча благодарностей Аллаху, сейчас вдоволь и хлеба, и пшеницы. После возвращения отца мы даже позволяем себе сахар, нават, парварду, патир, катламу, даже суп с мясом. Благодаря отцу хорошо одеты. Главное, семья в полном составе. Папа и мама рядом.
Я с завистью слушал Акбар-аку. «Вот бы и мой папа скорей вернулся, и мы зажили бы счастливо», – думал я. Появилась надежда. Душа трепетала от хороших предчувствий. Мне казалось, что мы уже дошли до гадалки, и она сказала про отца радостную весть.
Акбар-ака между тем продолжал:
– Эй, мои дорогие братишки!.. Знаете ли вы, что слова отца – это алмаз! Пусть инвалид, но он рядом. С возвращением отца даже этот злой бригадир с нами хорошо обращается. Теперь он к нам не заваливается с руганью. А вначале поздоровается по-человечески, а потом попрощается. Мама захочет – выйдет в поле, не захочет – дома сидит. Больше дома сидит: шьет, кушать готовит.
– Да… – удивился я, вспомнив случай с этим извергом. – К нам он только матерясь заходит.
– Отец вернется, увидишь, он к вам, как кошка, ласково будет входить и уходить.
– Хорошо бы…
– Да. Бригадир жестокий, тупой и наглый человек. Вот вернется папа, обязательно про него все расскажу, – сказал Сайфиддин.
– Когда вернутся ваши отцы, увидите, все изменится. Сам бригадир не заметит, как изменит к вам свое отношение.
Так в разговорах не заметили, как наступил полдень, и мы подошли к кишлаку Тукизтепа.
– Еще далеко? – спросил Сайфиддин, поправляя шапку. – Не заблудиться бы.
Акбар-ака остановился, посмотрел на протекающий арык, на степь, на дома, стоявшие неподалеку, улыбнулся и сказал:
– Ровно год назад я здесь был с мамой. Дошли до Щуркуля. Не волнуйтесь, все верно. Или вы уже устали? Мы только на полпути. Чтоб вовремя вернуться домой, надо идти быстрей.
Мы снова тронулись в путь. Погода начала портиться. Поднялся холодный ветер, небо заволокло темными тучами. Опустив уши шапки, хорошо заправив чапан, а руки спрятав в рукава, мы шагали по узкой дороге. Пройдя немного, Акбар-ака, порывшись в карманах, предложил:
– Что скажете, ребята, если немного перекусим?
Этот вопрос мы с Сайфиддином вчера не обсуждали и стояли молча глядя друг на друга.
– Не переживайте, – сказал Акбар-ака, улыбаясь, – я взял с собой.
Он вытащил из кармана шесть курутов, несколько кусков хлеба и поровну на всех разделил. Мы были голодны и, не останавливаясь, аппетитно поели.
Начавшийся дождь постепенно перешел в снег. Одежда потяжелела, мы двигались с трудом, уже не встречались ни попутчики, ни встречные люди, только где-то далеко было слышно блеяние овец, лай собак и рев ишаков.
Вдоль дороги не было ни деревьев, ни кустов, ни домов. Каждый шел, думая о своем, на разговоры не было сил. Не знаю, как другие, но я переживал о том, что ушел, не предупредив больную маму. Но о возвращении не могло быть и речи.
Только к вечеру в снегу, уставшие, выбившиеся из сил, дошли мы до какого-то кишлака и остановились у одинокого домика.
Немного погодя из дома вышла девочка лет десяти-одиннадцати в зеленом платке и большом черном чапане. Увидев нас, очень удивилась.
– Бабушка-гадалка в этом кишлаке живет? – спросил Акбар-ака мягким голосом.
Не отрывая от нас глаз, девочка отрицательно помотала головой:
– Нет, а что?
– У нас было дело к ней, если знаешь, скажи, где она живет.
– Не знаю я.
– А кто-нибудь знает?
Девочка, сказав «Сейчас», зашла в дом. Через минуту вышла высокая женщина в красном чапане. Она сильно кашляла.
– Кто вам нужен?
– Мы ищем бабушку-гадалку.
Женщина, видя, как мы замерзли, пригласила нас в дом:
– Зайдите в дом, согрейтесь немного, – сказала она заботливо, как моя мама.
– Мы бы зашли, тетя, но очень торопимся, – ответил ей Акбар-ака, – покажите нам, пожалуйста, дом бабушки-гадалки.
– Уже темно. Да к тому же дом гадалки в следующем кишлаке. Видно, очень хотите к ней попасть. До нее не близко. Пройдете вот этот лесок, за ним кишлак бабушки-гадалки. Но будьте осторожны. В том кишлаке много скота, поэтому много больших собак. Были бы дома сын или муж, они бы проводили вас… Айнур, дай этим настырным ребятам две-три большие палки. Они им пригодятся.
Женщина зашла домой. Айнур принесла нам три разные по длине палки. Поблагодарив ее, мы продолжили свой путь.
Сквозь снегопад, ледяной ветер, по незнакомой дороге, ни на минуту не останавливаясь, мы шли вперед. И все это ради того, чтоб услышать хоть какую-нибудь весточку о возвращении наших отцов.
Иногда Акбар-ака подбадривал нас:
– Не расслабляться, богатыри! Еще немного осталось.
Приблизившись к кишлаку гадалки, мы услышали голоса людей и лай собак. Насторожились. Мерцали огни окон, чувствовался запах прокаливаемого масла.
– Богатыри, – обратился к нам Акбар-ака, передавая нам куруты, – пожуйте, это придаст вам силы.
Пройдя десять-пятнадцать метров, наткнулись на большую речку, шириной около 4-5 метров, вместо моста через нее были проложены два тонких бревна. Чтобы проверить глубину, Акбар-ака сунул в речку свою полутораметровую палку. Палка дна не достала. Акбар-ака попытался пройти по мостику, но, поскользнувшись, чуть не упал в реку.
– Сделаем так, – сказал он, расхрабрившись, – вы ждите меня здесь, а я, сев на эту жердь, как на ишака, осторожно переберусь на другую сторону, позову двух-трех взрослых людей и заберу вас отсюда. Поняли? Только не бойтесь!.. Кто ищет своего отца, должен быть смелым и храбрым! Правильно?
– Правильно, правильно, – ответили мы.
Холод пронизывал до костей, зуб на зуб не попадал.
– Я полегче, давайте я перейду, – сказал я, желая показать Акбар-аке и Сайфиддину, что ради отца готов отдать даже свою жизнь.
– Что ты говоришь? – сказал Акбар-ака. – Когда я здесь, вам лучше не лезть. Не спеши, посторонись. Проводник здесь кто, я или вы? Не дай бог, если ты утонешь, что я скажу твоим родителям, кем я буду перед ними?!. В таких случаях нужно делать то, что говорит старший. Я же старше вас на 5-6 лет!
Со словами «Бисмилло…» Акбар-ака взобрался на мост и, прижавшись всем телом к бревну, стал медленно продвигаться вперед. Затаив дыхание, мы с Сайфиддином следили за его движениями.
Неожиданно откуда-то прибежала собака размером с барана, встала перед Акбар-акой, который уже дополз до середины моста, и громко залаяла. От неожиданности Акбар-ака вздрогнул и с возгласом «Вах!» упал в воду.
Не зная, что делать, как помочь нашему проводнику, уставившись на сильное течение, мы громко заплакали. В темноте ничего не было видно.
Хорошо, что Акбар-ака ловко повис на втором бревне, послышался его голос:
– Эй, ребята, не бойтесь!
Он трепыхался, шлепал по воде, пытался выправить свое положение. В такт плеску воды трепыхались наши маленькие сердечки. Я от испуга не мог удержать свои слезы. Приставив рупором ладони, я крикнул людям на том берегу:
– Помогите!
Вторя моему крику, начала лаять большая собака. Сайфиддин тоже стал звать на помощь. Наконец наши звонкие голоса были услышаны, и люди поспешили на помощь.
Один из них спросил:
– Эй, дети, что вы кричите посреди ночи в такой мороз? Собаки испугались или не можете речку перейти?
– На-аш бра-ат упа-ал в во-оду! – крикнул я, в темноте указывая в сторону Акбар-аки, который из последних сил висел на тонком бревне.
У него зуб на зуб не попадал, тело дрожало.
– Ах вот в чем дело! Почему сразу не сказали? Что же в такой лютый мороз в кромешной тьме не сидится вам в своих теплых домах?
Пришедшие на помощь, ворча вытащили Акбар-аку из реки.
– Похоже, эти ребята из другого кишлака, если бы были местными, то пошли бы по новой дороге к новому мосту.
Мы, всхлипывая, продолжали плакать.
– Не бойтесь, – сказал один из пришедших на помощь людей, – идите вниз по дороге, там есть новый мост.
Не успели мы пройти метров 20-25, вытереть свои слезы, как увидели перед собой новый мост и без каких-либо затруднений перешли через реку.
– Откуда вы? – спросил ведущий нас к своему дому парень.
Его звали Усманом. Я рассказал, откуда мы и зачем сюда пришли.
– На кого хотите погадать? – спросил Усман-ака, ускорив шаг.
– На п-а-п-у, – с трудом выговорил я, запинаясь.
– Эти ребята очень замерзли. Надо им быстрее в тепло, – сказал рядом идущий взрослый мужчина.
– Да, интересно, – сказал Усман-ака, глубоко вздохнув, – хоть ради этих детей пожила бы бабушка-гадалка еще два дня.
– А что случилось с бабушкой? – спросил я.
Усман-ака посмотрел на меня печально и ответил:
– Померла она.
– А что это означает? – спросил я, не понимая смысла сказанного.
– Несколько часов назад она отдала богу душу… – и опять тихо добавил: – Умерла она.

ДОБРЫЕ ЛЮДИ

Вы не узнаете, что такое доброта, пока вас не согреют своей доброй душой по-настоящему добрые люди. Я сегодня в этом убедился.
Усман-ака привел нас в свой дом, из дальней комнаты послышался чей-то кашель. «Наверное, это Акбар-ака», – подумал я, остановившись.
Усман-ака пошел в сторону ошхоны, где из дымохода шел дым.
Я тихо сказал на ухо Сайфиддину:
– Акбар-ака, кажется, здесь.
– Состояние у него, похоже, тяжелое…
– Разве легко остаться в живых, находясь так долго в ледяной воде? – сказал Усман-ака, передавая мне кувшин с водой. – Лишь бы легкие не застудил. В противном случае…
– А что будет? – спросил я, не скрывая страха.
– В противном случае придется очень долго лечиться, – ответил Усман-ака и веником смел снег с голенищ сапог.
Мне аж плохо стало. Стесняясь, вошли в дом. Яркий свет светильника, подвешенного к потолку, ослепил глаза.
Акбар-ака лежал ничком на нескольких курпачах рядом с хорошо протопленной печкой почему-то наполовину раздетый. Рядом женщина средних лет (наверное, мама Усман-аки) втирала в плечи нашего проводника какое-то целебное масло.
Свои мокрые сапоги и чапаны мы повесили рядом с одеждой Усман-аки. После того как мы удобно расселись, хозяин представил нас маме.
Из разговора с хозяевами мы поняли, что Акбар-аку вытащил из воды Зариф-ака, дядя Усман-аки. Они переодели его в сухое, а Салтанат-опа теплым курдючным жиром начала растирать спину Акбар-аке, прикладывая к стопам горячий камень, завернутый в ткань.
– Если мальчик хорошо вспотеет, придет в себя, – сказала она, вытирая пот. – Вас тоже натереть жиром и завернуть в одеяло?
– Им животы нужно натереть, – с улыбкой сказал Усман-ака.
– Тогда им легче, – сказала Салтанат-опа усмехаясь. – Усманжон, постели дастархан. Я сейчас принесу горячую шурпу.
Усман-ака постелил скатерть, положил две лепешки, несколько кусков сахара и заварил чай, Салтанат-опа принесла две касы вкусной мясной шурпы. Усман-ака приготовил нам две постели.
– Вы ложитесь спать. Мы приглядим за Акбаром, когда проснется, дадим ему шурпы.
Немного пошептавшись друг с другом, мы крепко уснули.
Проснувшись утром, сразу проведали Акбар-аку. Состояние его было намного лучше.
– Как вы? – спросил он, кашляя. – Все нормально у вас?
– А как вы? Вы-то как? – обрадовались мы, услышав его голос.
– Ну и напугали вы нас! – сказал Сайфиддин. – У вас все нормально?
Акбар-ака улыбнулся:
– Спасибо этим добрым людям. Если б не они, не знаю, где бы мы сейчас были! Дай Бог здоровья и процветания Салтанат-опе.
В комнату вошел Зариф-ака.
– Ну как поспали, ребята? Как себя чувствуете? Может, останетесь еще на два-три дня или…
– Если вы разрешите, мы домой пойдем, – сказал Акбар-ака, от имени всех поблагодарив хозяев. – Мы не предупредили родителей, что идем так далеко. Не знали, что так случится. Просим простить нас за беспокойство.
– Не переживайте, в этом мире человек человеку всегда нужен, – сказал Зариф-ака улыбаясь.
– Мы сейчас найдем где-нибудь в кишлаке арбу, – предложил я.
– Это хорошая мысль. А может, я вас отвезу? – предложил Усман-ака, расстилая перед нами дастархан.
Мы вышли помыть руки, в это время я услышал крики и плач: «Ба-буш-ка!»
– Смерть никого не щадит, – сказала Салтанат-апа, занося в дом две касы молока. – Идемте, будем молоко пить. Мы позавтракали и отправились в путь-дорогу.
– Родители – наше богатство, а дети – величие, – сказал Зариф-ака, когда мы взбирались на арбу. Дай бог, чтоб ваши отцы живыми вернулись с войны. Пусть сбудутся ваши мечты. Счастливого пути!
Сидя на арбе Усман-аки, похожей на открытую спичечную коробку, мы тронулись в обратный путь. «Ба-буш-ка!» – были слышны голоса плачущих людей. И сердце от этих криков замирало.

И РАДОСТЬ, И СОЖАЛЕНИЕ…

Когда мы повернули к нашей улице, я заметил что-то странное. Кто играл в снежки, кто носил воду из речки, но увидев нас, все застыли: «Э, да вы посмотрите, потерявшиеся дети на арбе катят». Некоторые бежали за нами. Смельчаки бросали в нас снежки. Кто-то кричал: «Остановитесь. Возьмите и нас!»
Наша арба остановилась у дома Акбар-аки. Лошадь ударяла хвостом по бокам, фыркала, опустив голову. Пока мы выгружались из арбы, собралась большая толпа соседей, знакомых и детей. Усман-ака тоже сошел с арбы. Поглаживая гриву коня, он смотрел на шумных, озорных ребят. Акбар-ака, стряхивая с тулупа снег, тихо кашляя, медленно спустился на землю. Дети быстро разнесли весть о нашем возвращении.
– Эй, глупенькие, где вы шляетесь, как бродячие собаки, в такой мороз? – запыхавшись, бежали к нам наши матери.
Усман-ака, стоящий рядом с конем, с интересом наблюдал за происходящим.
Назокат-опа, мать Акбар-аки, неуклюже подошла к своему сыну и, вытаращив глаза, отвесила ему звонкую пощечину. В это время Акбар-ака сильно закашлялся. Назокат-опа испугалась и, часто моргая, заплакала, прижав к себе сына. Ее сверкающие глаза в толпе нашли нас с Сайфиддином, встретившись взглядами, мы опустили головы, стараясь за кем-то спрятаться.
– Сыночек, что случилось? Почему так сильно кашляешь? Почему молчишь? Язык проглотил, что ли? – не оставляла в покое Акбар-аку его мать.
– Мама, извините, пожалуйста! Так получилось, – обессиленно шептал он. – Дома я все объясню.
– Я тебе дам «дома объясню», со вчерашнего дня тебя ищем. Я уже десять таких Акбаров родила. Откуда у тебя такой кашель, непонятный цвет лица? Бог знает, чем ты занимался.
– Я же сказал, все расскажу! Почему вы меня так мучаете? Лучше пригласите домой нашего спасителя, Усман-аку, – сказал Акбар-ака громко.
Люди постепенно начали расходиться. Назокат-опа со слезами на глазах повела Усман-аку домой. В дом к Азиму пошли наши мамы и мы с Сайфиддином.
Азим-ака очень хорошо встретил и угостил Усман-аку и нас. Мы поочередно рассказали о произошедшем. Сидевшие за дастарханом удивлялись:
– Что только не придумают эти дети!
– А Щуркуль далеко?
– Как вы не испугались?
– Молодо – зелено…
– Надо поблагодарить Усман-аку и Салтанат-опу.
– Слава Аллаху, что есть на свете такие добрые и щедрые люди.
Усман-ака начал собираться назад, ему подарили принесенный мамой новый чапан. Усман-ака хотел возразить, но Азим-ака сказал:
– Не возражайте, Усманжон! Я вам не чапан, а тулуп должен подарить. Вы столько сделали для моего сына, от смерти спасли. Я не могу вас без подарка отпустить.
Все вышли провожать дорогого гостя.
Не знаю как других, но меня дома подвергли настоящему допросу. Когда же узнали всю историю, взяли клятву, что я так больше не буду делать.
На следующий день Акбар-аку положили в больницу.

ПЛОХАЯ НОВОСТЬ, ИЛИ ТЯЖЕЛАЯ УТРАТА

С раннего утра погода испортилась. Вчерашнего тепла не осталось и в помине. Пошел снег.
Позавтракав, мы уселись вокруг сандала. С тех пор, как нашлись папины деньги, наш дастархан стал богаче. Вчера мама купила сестрам по атласному платью и шелковому платку. Как они обрадовались! Меня она тоже не забыла: новые кирзовые сапоги купили. А себе – ситцевое платье и платок с цветами хлопка. Накинув платье и платок, мама радовалась как ребенок. Потом подозвала нас к себе:
– Есть одна поговорка: «Когда есть, не хвались, когда нет, не печалься», – сказала она. Поймите смысл этих слов. «Едкость дыма знает дымоход», – говорят мудрецы. Дети мои, мы с вами видели немало трудностей. И голодали, и были сыты. Я думаю, что у нас теперь все хорошо. У нас остались деньги только на покупку коровы, поэтому надо экономить.
– Главное, чтобы был хлеб, остальное образуется. Понимаем, мама. Хорошо бы, если б у нас была корова. Как давно мы не пили молока. Правильное решение.
На улице послышался шум, и кто-то громко крикнул:
– Зайнаб-опа!
Хаитгуль-опа вышла во двор, я за ней. Во дворе откуда-то слышался громкий плач. Кучкар-ака, сосед Сайфиддина, сообщил:
– Плохая новость! Пришла похоронка на Халим-аку. Передайте Зайнаб-опе, пусть приходит на поминки.
Услышав эту новость, я застыл. Сердце остановилось, душа ушла в пятки, задрожали колени. Думая о Сайфиддине, хотелось плакать.
– Не стой на морозе – простынешь, – сказала Хаитгуль-опа, входя в дом.
– Им бедненьким теперь тяжело будет. Тощей лошади плетка больна, дырявому дому капля тяжела. Не зря это говорят. Какой работящий, сильный и скромный был Халим-ака. Тяжело будет семье без него, – сказала мама.
Я никак не мог смириться с этой новостью. Когда мы возвращались на арбе, Сайфиддин сказал, что откармливает барашка для папы, и дома будут отмечать возвращение отца вместе с его обрезанием. Что будет с его праздником?
Если в такой трудный час я не буду рядом, какая тогда дружба? Видя одевающуюся маму, твердо объявил:
– Я тоже пойду.
– Дети на похороны не ходят, – сказала мама категорично.
– Когда мой друг в беде, разве я могу сидеть дома, мама? Это ведь неправильно. Не отказывайте мне. Возьмите с собой. Я все-равно не усижу дома, – начал одеваться я.
Плач стал громче, когда мы подошли к дому Сайфиддина. Под навесом из брезента сидели 10-15 стариков, 3-4 человека стояли у самовара, еще несколько человек стояли в сторонке.
Сайфиддин стоял рядом с дядей с палкой в руке и криком «Отец!» встречал приходящих на поминки людей. Мама со слезами подошла к Сайфиддину, обняла его, сказав какие-то утешительные слова, и прошла в дом.
Я подошел к Сайфиддину с раскрытыми объятиями.
– Менгли, друг! У ме-ня нет те-перь отца! Что теперь делать? – рыдая, обнял меня он.
Я не смог взять себя в руки и зарыдал вместе с ним. Мы стояли в обнимку и плакали.
Наш плач заставил плакать и других людей, мы не могли остановиться.
Густо падающий снег словно хотел укрыть нас от печалей и горестей, а ветер, узнав о нашем горе, плакал вместе с нами.

БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТЬ

Сегодня в доме у Сайфиддина похороны. Оставшийся без отца мальчишка плачет, вздрагивая плечами. Горюет мать Сайфиддина Санобар-опа, в трауре две сестры. Плачут все женщины. Ближе к обеду мама Сайфиддина в зеленном платке и зеленом чапане причитая вышла во двор и подошла к айвану. Все уступили ей дорогу. Кто стоял, те сели. Сидевший в центре дедушка Муллакобил начал молитву за упокой души Халим-аки. Его голос был волшебно мелодичен. Он прочитал фатиха суру. Многие мужчины после этого, опустив головы, начали медленно расходиться.
Женщины стали входить в дом. Санобар-опа подошла к нам с мамой и, обняв меня, заплакала:
– Менглижон! Твой друг остался без отца. Теперь он сирота.
Я тоже заплакал. Женщины, стоявшие рядом, начали нас успокаивать.
Мама хотела увести меня домой, но Санобар-опа остановила ее.
– Зайнаб-опа, не надо. Пусть побудут вместе, согреются, поедят горячую шурпу. Посмотрите на них, какие они заплаканные.
Мама умыла нас и завела в комнату, где было много женщин, сидевших вокруг дастархана. Кто-то сидел молча, кто-то плакал, кто-то тихо переговаривался с соседями. Мы сели в уголочке. Одна из бабушек, увидев нас, прочитала молитву. Женщины начали соболезновать Сайфиддину. Узнав, что я его друг, начали хвалить меня. Мама сидела молча, опустив голову. Кушать не хотелось. Мой друг тоже не прикоснулся к касе с шурпой. Сидящие во главе дастархана бабушки, заметив, что мы не едим, стали объяснять:
– Зачем люди устраивают поминки? Чтоб все попили, поели. Это посвящается душе умершего. Понятно, дети? Халимжон ради нас пошел на войну. В далекой России оборвалась его жизнь. Что мы можем поделать? Такова, значит, его судьба. Мы можем только молиться за его душу. Поэтому ешьте, пейте за упокой души Халимжона.
Мы с Сайфиддином под впечатлением от этих слов, еще раз прослезившись, съели уже остывшую шурпу.

ФОТОГРАФИЯ

Прошло три дня, а горький плач Сайфиддина и Санобар-опы стоит в ушах, снова и снова перекручиваю события последних дней.
Я не мог усидеть дома и вышел во двор. Небо было покрыто темными тучами, ветер разметал свежий снег по углам, арыкам и ямам. Я всегда думал, что снег сильнее ветра. Нет, оказалось, что ветер сильнее снега.
Невольно пошел к дому Сайфиддина. Смотрю, стоит он, прислонившись к стене. Мы кинулись навстречу друг другу, обнялись.
– Как себя чувствуешь? – спросил я тихо.
– Так себе, – ответил Сайфиддин и вытащил из-за пазухи лист бумаги.
– Что это? – удивился я.
– Открой, что непонятно – объясню, – проговорил Сайфи.
Я раскрыл и увидел, что это фотография мужчины в белой рубашке, в темной тюбетейке, с черными усами. Очень приятный человек, немного похожий на Сайфиддина, смотрел на меня с фотографии.
– Отец? – спросил я
– Единственная память об отце – эта фотография, – сказал Сайфи печально. – Сегодня с мамой нашли в папиных вещах и долго плакали. Я хотел ее показать тебе. Очень обрадовался, увидев тебя.
– Это хорошо, что она нашлась. Теперь, как соскучишься, будешь смотреть на нее. А у меня ни папы, ни фотографии нет. Я так скучаю по папе!..
– Ты не огорчайся, не сегодня – завтра, твой отец может прийти. А что касается фотографии, то поищи хорошенько дома. Твой отец – учитель, а у учителей должны быть фотографии.
Слова Сайфиддина вдохновили меня. В сердце зажглась надежда. Вернувшись домой, я решил подождать маму и сестер. Они точно найдут фотографию отца, но усидеть в ожидании было трудно. Хотелось скорей найти фото и увидеть своего отца. Может самому поискать? Деньги же я сам нашел! Да, деньги где были? В шкафу! Значит и фотография должна быть там! Надо искать...
Ну и долго же я искал… Все книги в шкафу по одной перелистал. Когда очередь дошла до 25 книги, из нее выпали две маленькие фотографии. Взволнованно поднял их, внимательно рассмотрел. На одной из них был красивый парень лет 16-17. Кто же это? Мой папа не такой, наверное, молодой. Посмотрел сзади. Ничего не написано. Положил фотографию на толстую книгу.
Потом начал рассматривать вторую фотографию. В черном костюме, белой рубашке и черном галстуке, черноволосый, белолицый мужчина с вдумчивыми глазами смотрел на меня. На оборотной стороне было написано: «Мурадов Ахмад, 1942 год, 25 мая».
Я вскрикнул, не поверив своим глазам, будто нашел клад. Прижав фото к груди, вскочил на сандал. Спустился. «Урра! Нашел фотографию отца!» Еще раз прижал к сердцу. Начал прыгать, скакать. Не было человека счастливее меня. Я теперь могу не только смотреть, но и разговаривать с отцом. Я раньше даже не представлял, каков мой отец. А теперь я его вижу. «Урра!» Я то смотрел на фото отца, то прижимал его к груди.
В это время вернулись мои мама и сестры. Я бросился к ним.
– Мама! Смотрите, что я нашел! – воскликнул я, показывая маме папину фотографию. – Почему вы прятали это от меня?
– Ты что, до сих пор не видел его фотографию? – удивленно спросила мама. – Где нашел? Почему она мокрая? Уронил в воду, что ли?
– В папином шкафу нашел, – сказал я, прыгая от счастья. Потом показал вторую фотографию. – А это кто?
– Это Абдижалил-ака, брат твой, – прослезилась мама. – Обе фотографии были в одном месте?
– Да, мама.
– А как папу узнал? – плача спросила мама.
– Сзади написаны имя и фамилия. Прочитал.
– Ах ты мой умненький мальчик, – прижала меня к себе мама. – Посмотри фотографии и положи их на место, чтоб не порвались.
Целуя фото папы, я, оказывается, намочил его. Осторожно положил фотографии в книжный шкаф, снова и снова поглаживая папу.

ХЛОПОТЫ ДОЖДЛИВЫХ ДНЕЙ

Всю зиму валил снег. Весна началась сильными дождями, что принесло новые хлопоты. Оттого что глинобитная крыша нашего дома из-за постоянных снегов прохудилась, когда начались дожди, закапало с потолка. Все постели убрали в один угол, а под течь поставили ведра, касушки и другую посуду. Но капало отовсюду, не успевали выливать, передавая посуду из рук в руки. Вчера вечером немного вздремнули, накрыв сандал несколькими слоями курпачей и укрывшись ими. А сегодня все на свете промокло. Один желоб нашего маленького домика, не выдержав напора дождя, под утро рухнул вместе с куском глины, обнажив каркасное бревно. Теперь дождевой поток, облизывая стену, проникал то с внешней стороны стены, то с внутренней. Все курпачи в доме промокли насквозь. До сей поры никто не припомнит такого сильного дождя.
Сырость, оказывается, хуже зимних холодов. Когда холодно, можно спастись одеялом. Но когда капает с потолка, не знаешь, куда сунуть голову. Особенно измучилась больная мама.
Дождь все усиливался. Мама, еле встав с постели, крепко обвязалась поясом и попросила:
– Сынок, сядь рядом. Молитвы детей Бог слышит. Помолимся вдвоем Аллаху, может, он пожалеет нас, и дождь стихнет. Я сел на коленки рядом с мамой:
– Субхан Олло, уходи вода. Субхан Олло, уходи вода…
Как только мама умоляющим голосом начала повторять эти слова, я присоединился к ней. Немного погодя за нами и сестры стали повторять нашу молитву. Звуки капель в ведрах стали стихать. То ли наша молитва дошла до Бога, то ли дождевым облакам стало совестно, в общем, ближе к полудню дождь стих. Мелко-мелко покрапывая, к вечеру вообще прекратился.
Погода прояснилась, из-за облаков начали пробиваться яркие лучи солнца. На душе стало спокойно. Несмотря на это наш двор превратился в болото, ступишь – по щиколотку окажешься в грязи. В доме было не лучше. Сухого места нет. Паласы, матрацы, одеяла, одежда – все хоть выжимай.
К счастью, в кухне сохранилось немного дров. Сестры, понемножечку подкладывая дровишки в учак, стали сушить на огне одежду. Отяжелевшие от дождя палас и матрацы повесили на жерди посреди двора.
Гурьбой собравшись вокруг учака, немножко согрелись, съели лепешку, поделив на четверых. Одежда была полусухая, сами полусытые, а чтобы поспать, не было ни сухого места, ни сухого матраца, ни сухого одеяла. Что же делать? Все простудились, один за другим стали кашлять. В эту ночь было очень тяжело, даже обезьяны заплакали бы, глядя на нас.
Говорят, беда не приходит одна: мамина болезнь дала о себе знать. Обхватив свой живот, вся бледная, мама согнулась вдвое. Мы с Хадича-опой в полночь побежали в больницу за врачом. Хаитгуль-опа осталась с мамой.
Темно. Страшно. Хадича-опа очень умная девчонка, все знает. Какое бы дело ни начинала – все делает основательно. Сейчас она достала из укромного места железные прутья, короткий дала мне, а длинный взяла себе, и мы отправились в путь.
Ливший два дня дождь совсем расквасил дорогу. По лужам и грязи, скользя и спотыкаясь, мы еле идем. Не одолели и полпути, а ноги уже тяжелые. Отчистив от грязи сапоги железными прутьями, продолжили путь. Когда уже приблизились к больнице, из одного близлежащего дома выскочила огромная, как баран, собака и с рычанием преградила нам путь. Крепко сжав железные прутья, мы с сестрой испуганно остановились.
– Не бойся! – сказала сестра твердым голосом, будь готов, но не беги! Если побежим – укусит. Если приблизится, будем бить.
Уцепившись в железные прутья, не отрывая глаз от рычащего пса, стоим, а пес грозно надвигается на нас. Я задрожал, но быстро взял себя в руки. Хадича-опа своей большой палкой стала бить рычащую собаку по голове. Я тоже начал махать своим железным прутом, собака умолкла, опустила голову, задрожала. Мы не успели отойти в сторонку, как она упала на бок. Хадича-опа взяла меня за руку.
– Испугался? – заботливо спросила она.
– Немножко, – ответил я, представляя огромную собаку. – Может, она сдохла?
– Пусть подыхает, – сердито сказала Хадича-опа, – мы же ее не трогали, сама с рычанием набросилась на нас! Вот и получила!..
– Ну вы воин! – сказал я, отдав должное храбрости сестры. – Если бы не вы, то она одного из нас точно загрызла бы.
– А то как же! Хорошо, что ты не испугался.
– Когда вы рядом, я ничего не боюсь!
– Молодец! Настоящий парень должен быть таким.
Пока дошли до больницы, были в грязи с ног до головы. Невысокого роста, худощавый, в очках, средних лет врач, посмотрев на нас, поморщился. Мы поздоровались.
– Мы к вам пришли, ака, – сказала сестра.
– Вижу, – ответил доктор, поглядывая то на наши грязные сапоги, то на одетую по-мужски сестру, то на нашу жалкую одежду. – В полночь, в таком виде, откуда идете?
Когда Хадича-опа объяснила ему все, что произошло, лицо врача оживилось. Он обстоятельно расспросил о состоянии мамы и сказал:
– Если так, то срочно везите мать сюда, мы положим ее в больницу. Я не смогу пойти. У меня две тяжелобольные, а здесь, кроме меня, другого врача нет. Везите ее побыстрей.
Возвратившись и не заходя домой, мы отправились к дяде Хатамбаю. Словом, когда мы с Хадича-опой отвезли маму на арбе дяди Хатамбая в больницу и вернулись домой, уже светало.

УЧАСТЬ

Когда мама слегла, в доме воцарилась нищета. Заработка Хадича-опы ни на что не хватало, поэтому и Хаитгуль-опа стала выходить в поле. Когда потеплело и появилась зеленая трава, дядя Хатам, по просьбе мамы привез нам со скотного базара из Янгикургана стельную полосатую корову, купленную на отложенные деньги.
Мне тоже нашлась работа. Каждое утро вслед за сестрами я выводил эту корову в поле. Она была старенькая, худая, спокойная, кроткая. Пользуясь ее кротостью, я повисал на ее толстых, как мои руки, рогах, а она, поглядывая мне в глаза, никак не реагировала, лишь когда я сильно перестараюсь, махала головой, издавая неопределенные звуки. Что, наверное, означало: «Хватит уже! Перестань!» Тогда я поглаживал ее по шее и морде, а она смирно стояла, закрыв глаза и опустив уши.
Однажды я повел корову на берег арыка, где паслась корова Урингуль-опы. Неподалеку работали сестры и другие женщины и мужчины. Они разравнивали, чистили берег арыка и, устав, присели на свои кетмени отдохнуть, но откуда ни возьмись появился на своем коне злой бригадир с трясущимися от возмущения усами.
– Э, бестолковые бездельники! Вставайте! Что, на поле приходите, чтобы сидеть? – стал орать он.
Мы вздрогнули от испуга. Работники схватили свои кетмени. Привязав лошадь к тутовнику, сунув руку в карман своих широких брюк-галифе, высокомерно и зло зыркая по сторонам, бригадир направился к нам. Нас разделяло шагов тридцать. Почерневший от злобы бригадир наступал на работающих через силу людей, размахивая руками, с глазами навыкате, громко и грубо начал орать:
– Чем так работать, лучше совсем не работать!.. Что это такое?! Здесь хлопковое поле или место для сушки кишмиша? Эти мешки и носилки принесли для отвода глаз? Ладно женщины, а вы что делаете? Жаббар, Гаппар, Назар, Шоди, Нарбай! У вас есть стыд? Вместо того чтобы быть примером для женщин, вы сидите развалившись! Лодырничать тоже в меру нужно.
Старшим из рабочих было 17-20, а то и 12-16 лет, и никто из них не мог возра­зить бригадиру. Четверо самых крепких мужчин начали заполнять землей мешки и носилки, за которыми встали в очередь женщины и мужчины. Среди них были и мои сестры. Табельщик Юсуф-ака считал и записывал в тетрадь, сколько мешков и носилок с землей натаскали. Но злого бригадира будто муха укусила.
– Разве так работают, разве так таскают землю? Количество есть – качества нет. Если так будете работать, вы не сможете закончить и за неделю то, что можно сделать за один день. Неужели нельзя больше наполнять мешки и носилки, негодники?!!
Те, кто заполнял мешки и носилки, поплевав на ладони, изо всех сил уцепились за свои кетмени. Переполненные мешки и носилки оказались такими тяжелыми, что носильщики, не сделав и двух-трех шагов, валились с ног.
– У вас совесть есть? От такой тяжести совсем загнутся еще не окрепшие парни и слабенькие девушки, бригадир, – сказала Норбиби-опа, держась за пояс. – Что, люди железные, что ли? Лучше понемногу грузить – и не надорвемся, и работа пойдет быстрее. Какой вы бессердечный человек!
Услышав это, бригадир побледнел и начал угрожать:
– Я дурак, что работаю вашим бригадиром. Проклятие отцу того, кто вам делает добро. Я говорю для пользы дела, а вы делаете наоборот. Знайте, трудодни пишутся тому, кто работает, а не тому, кто бездельничает, языком чешет и умничает. Ты же табельщик, – набросился он вдруг на Юсуф-аку, – что стоишь молчишь? Скажи что-нибудь. За работой должен следить ты, а не я. Ты это знаешь?
Юсуф-ака хотел что-то возразить, но бригадир заорал:
– Ты не вольничай!!! Знай, табельщик! Если не закончишь эту работу, пеняй на себя. Напишу председателю не один, а десять рапортов на тебя. Потом будешь оправдываться...
Юсуф-ака поник и отвернулся. А злой бригадир, матерясь, вскочил на коня. От ударов плеткой бедная лошадь со слезами в глазах промчалась мимо нас, словно желая опрокинуть своего мучителя.
– Да-а-а, вот такой у нас бригадир, – сказал Юсуф-ака вслед ему, – ему бы лучше не бригадиром, а наездником быть.
– Когда мы уже освободимся от этого бессовестного бригадира?
– Хорошо же работали, откуда он взялся? Лучше бы он здесь не появлялся.
– Совсем потерял меру и совесть этот человек.
– Лучше не беспокой уставшего или голодного, видно, такой поговорки не знает этот негодник.
– Что поделаешь, это наша участь, наша доля, – подытожила все сказанное Нихолой-опа, с трудом выпрямляя свою больную спину.
Измученные работой люди были глубоко ранены словами бригадира. Даже коровы, возвращаясь домой, почему-то возмущенно мычали и притопывали.

ТЕЛЯЧЬИ СЛЕЗЫ

Я не на шутку увлекся чтением и писаниной. Даже когда я шел пасти корову, брал с собой в тряпичной сумке книги и тетради, и, чтобы не сидеть без дела, учился писать буквы.
Сегодня был выходной, поэтому Урингуль-опа из первого класса тоже пасла свою корову. Увидев на моем плече сумку, заметила:
– Ты что взял с собой мешок, как попрошайка?
– Вы что, не можете отличить мешок от сумки? – рассердился я.
– Ну да... Насколько я знаю, сумка бывает кожаная, а не тряпичная. А твоя… – с ехидством ответила она.
– А что моя? Хотите сказать тряпичная? Когда пойду в школу, мама мне тоже купит кожаную. Не задирайте нос, если вы дочь табельщика.
Увидев, что я обиделся, Урингуль-опа опешила:
– Да не обижайся. Я просто сказала. Зачем на это обижаться? Хотела пошутить и только.
Дойдя до пастбища, я отпустил свою корову, сел на землю, открыл книги, тетради и начал заниматься. Урингуль-опа тоже села рядом. Я прижал к груди книги и тетради, отвернулся от нее и опять начал писать. Ей стало совестно.
– Извини меня, я же сказала, что пошутила. Прости меня. Больше не буду тебя обижать. Обещаю. Давай помиримся. Не дуйся.
Мне стало жаль ее, и мы помирились. Она, увидев мои тетради, остолбенела, никак не хотела верить своим глазам, что я так красиво пишу буквы. То сидя на зеленой траве, то лежа ничком, мы соревновались, кто красивее напишет, кто быстрее прочитает, кто лучше сосчитает, и даже забыли, что находимся в поле и пасем корову, не заметили, как наступил полдень. Вдруг слышим:
– Эй, соседи, уже полдень. Не пора ли домой?
Обернулись, стоит Сайфиддин, еле удерживая свою черную корову, смотрит на нас и улыбается.
– Не может быть, Сайфи, уже полдень? – удивился я и стал складывать в сумку тетради и книги.
Урингуль-опа быстро встала с места, оглянулась по сторонам:
– Вай, Менглибай, наших коров нет!
Сердце у меня ушло в пятки. Коров нигде не было видно. Я оторопел:
– Они же здесь были!
Урингуль, плача, кинулась искать. Мне тоже хотелось плакать, но вспомнились мамины слова: «Мальчики должны быть волевыми. Просто так не плачут», и я сдержался. Глядя вокруг, обежал близлежащие арыки, канавы, несколько раз упал. Но коровы как сквозь землю провалились.
– Коровы, наверное, насытились и домой пошли, – предположил Сайфиддин, – не расстраивайся. Пойдем дома посмотрим.
– А вдруг их украли! Тогда что будем делать? – заплакала Урингуль.
– Э-э-э, чтоб ваши слова унесло ветром, опа. Что вы говорите? Не произносите плохого, – сказал я, вспомнив слова Сайфиддина. – Может, корова ушла домой, чтобы покормить своего теленка.
– Наконец-то опомнился, – сказал Сайфиддин, подтверждая мои слова, – а куда же ей идти?
Очень надеясь, что мои слова окажутся правдой, я побежал домой. Урингуль-опа со слезами на глазах побежала следом. Когда, запыхавшись, я прибежал к себе во двор, увидел, что под навесом кротко стоит теленок. Увидев меня, он замычал.
Подойдя к нему, я погладил его по голове. Он лизал мою одежду, пытаясь сосать. Я сжалился над ним, дал ему указательный палец, и он стал насасывать. Стало больно. Еле вытащил палец изо рта теленка. Тот печально стал лизать мое лицо. Это до слез растрогало меня.
Сестры, увидев меня, засуетились и засыпали меня вопросами.
– Ты что? Что с тобой?
– Где корова?
– Что ты плачешь? Маме же лучше стало! Или плохие новости услышал?!
– Что, нездоровится? Где у тебя болит?
– Может, опять с кем-нибудь подрался?
Я не знал, что ответить. Ну как я могу сказать, что потерял корову?
– Язык прикусил? Скажи хоть что-нибудь, вместо того чтобы таращить глаза!
Только я собирался рассказать все, как весь мир заполонил неприятный визг Тенгегуль-янги:
– Да чтоб тебе пусто было! Что ты наделала? Если не можешь пасти корову, зачем ты ее повела в поле, чтоб ты подохла! Что теперь скажем брату? Одна головная боль от тебя, чтоб ты провалилась сквозь землю!
– Не кричите так! Не я же одна потеряла корову. Вот и Менглибой тоже потерял! На него же никто не кричит, не ругают его. Что вы ко мне прицепились из-за своей коровы! Найдется эта безголовая скотина, – послышался голос Урингуль.
У моих сестер рты открылись.
– А я-то думаю, что это ты язык прикусил, вот, оказывается, в чем дело? Где пасли? Или на колхозном хлопковом поле, и их у вас забрали? Или они в канаве утопли? Как мог ты потерять такую смирную, спокойную, высокоудойную корову средь бела дня? Заигрались, небось, и забыли, что коров пасете? Мы-то как-нибудь проживем. А вот этот бедный недельный теленок что будет делать? С голоду помирать, да? Какой же ты растяпа и бестолковый! Что скажет больная мама, когда услышит? Она еще больше разболеется.
Я не знал, что сказать. Молчал, глядя в землю, как глухонемой. Ничего не мог придумать в свое оправдание.
– Хватит, Хаитгуль! Ты уже переборщила, – сказала Хадича-опа. – Неужели из-за коровы надо растерзать единственного братишку? Захотела исчезнуть – исчезла. Не сегодня так завтра найдется. Огромная корова не провалится же сквозь землю, если найденные деньги честно заработаны, обязательно найдется. Куда она денется? Не скотина, а человек дорог! Дай бог здоровья нашему братишке, он еще найдет не одну, не десять, а сто таких коров!
После этих слов на душе у меня стало легче. К этому времени и Тенгегуль-янга примолкла. Все равно на душе было неспокойно. После обеда обе семьи, посоветовавшись, стали расспрашивать всю нашу махаллю. Но коров так и не нашли.
Я раскаивался. Ближе к вечеру, устав, я подошел к теленку, а он, уставившись на дорогу и притоптывая, мычал, будто плакал.
Когда я внимательно всмотрелся в его глаза, увидел, что он действительно плачет. Я так долго вытирал его слезы, что места сухого не осталось на моей потрепанной старенькой тюбетейке. Жалко мне было моего теленка и тоскливо. На глаза тоже навернулись слезы.
Только на следующий день вечером наших коров нашел-таки Юсуф-ака, пусть ему все идет впрок. К этому времени, теленок устал от мычания, изнемог от голода. Наша корова, худая, покачиваясь, прибрела домой.
Потом мы узнали, что наши коровы зашли на хлопковое поле, потравили там хлопчатник. Увидев это, злой бригадир тут же закрыл их в колхозном коровнике.
А Юсуф-ака, заплатив штраф и пообещав, что это больше не повторится, забрал их оттуда.
Увидев корову-мать, теленок, с трудом подняв голову, жалобно замычал. Потом, как младенец, припав на колени, присосался к маминому вымени.

МАЛЬЧИШЕЧЬИ ПЕЧАЛИ

Возвращение выздоровевшей матери всех обрадовало. Мы все сидели за дастарханом, смеясь рассказывали что-то друг другу. Пришли Юсуф-ака и Тенгегуль-янга, потом дядя Хатамбай с Кизан-янгой с гостинцами в руках.
До прихода гостей мы сидели за дырявым, шитым-перешитым дастарханом и ели по полкасы похлебки с одной лепешкой на четверых. Но с приходом гостей мы быстро поверх старых курпачей постелили новые, принесли новые подушки, поменяли дастархан…
Сестры принесли всем по полкасы кукурузной похлебки. За хорошим дастарханом и разговоры были интересными. Говорили в основном мужчины о том, что в семьях, где погибли отцы, и в семьях, где еще ждут, материальное положение очень тяжелое. Юсуф-ака пожаловался на то, что дождливая весна принесла с собой много хозяйственных проблем. Их жены то внимательно слушали мужчин, то сами о чем-то шептались. Мама постоянно приглашала гостей: «Берите, берите».
Зашла Хадича-опа. Подсев к маме, она что-то шепнула ей на ухо. Заметив это, дядя Хатамбай сказал:
– Ничего готовить не надо, Зайнаб-опа. Всего, что есть за столом, достаточно. Мы пришли только проведать вас, дома мы уже поели. Не надо утруждаться.
– Мы хотели немного вас попотчевать. Вы так долго не приходили к нам, – сказала мама волнуясь.
– Ваше выздоровление, янга, большая радость и для ваших детей, и для нас. Дай бог, будьте всегда здоровы на радость вашим детям и нам.
– Зайнаб-опа, не волнуйтесь, но что-то ваш сын выглядит нездоровым. Или оттого, что вас долго не было, или еще почему-то.
Мама встрепенулась. Внимательно посмотрела на меня. Я отвернулся. Сидящие притихли. Кажется, они тоже рассматривали меня.
– Не сильно заметно, но что-то случилось с моим сыном. Или он в последнее время много думает об отце? Да и аппетит у него пропал. Как пришла из больницы, сидит и целует отцовскую одежду, вытирает ею глаза, нюхает.
Мама расплакалась. Я тоже не сдержался и заплакал. Положил голову на колени мамы и плакал. Гости не рады были, что подняли эту тему, и начали утешать. Особенно неловко чувствовал себя дядя Хатамбай.
– Менглижон, – сказал он спокойным, поучительным голосом, – то, что ты любишь своего отца, – хорошо. Все дети должны любить отцов. Но знай, что твой отец тоже тебя очень любил. Как он радовался, когда ты родился! Знаешь, почему? Потому что рядом с ним появилась опора в твоем лице. Когда отец уходил на войну, он думал: «Когда-нибудь Менглибой станет опорой семье вместо меня». Поэтому ни себя, ни их не мучай, сынок. Будь утешением для сестер и мамы. И еще одну вещь ты должен знать: если ты горюешь один раз, мама – в сто раз больше. За каждую твою слезинку сердце твоей матери болит в тысячу раз больше. Знаешь, чем кончаются переживания? Болезнью. Могут закончиться и хуже…
– Чем закончатся? – спросил я, требуя окончания разговора.
– У матери твоей высокое давление, она может в любой момент упасть, – сказал он.
Я посмотрел на маму. На ее морщинки под глазами, волосы, лицо. Теперь, поняв, что хочет сказать дядя, я встревожился, представив, что может произойти, затаил дыхание, стал заикаться и бросился к маме на грудь:
– Не-ет! Так не будет! Моя мама не умрет! Я этого не позволю! Мама будет жить! Вернется папа! У нас тоже будет все хорошо, как у всех людей! Мы имеем на это право? Или нет? Скажите, дядя, скажите!
Мои слова задели дядю Хатамбая за живое, он тут же вскочил, подбежал ко мне, обнял и начал целовать мое дрожащее лицо. Вытирая слезы тыльной стороной ладони, сказал:
– Так не говори, сынок! И ты, и мама должны долго жить. Я вас очень люблю, поэтому так говорю. Надо жить, и при этом надо жить хорошо. Подумай хорошенько, если придет папа, а мама больная лежит, то папа скажет: «Почему за мамой не смотрели?» Или, наоборот, если ты заболеешь: «Почему не усмотрели за моим сыном?» Подумай об этом. Хорошо подумай.
– Дядя, я постараюсь выполнить ваши наставления. Но я так хочу видеть своего отца! Ни фотография, ни его вещи не заменят мне настоящего папу. Вы не знаете, как я соскучился по нему. Если бы вы только знали… Быстро бы помогли найти моего отца. А вы говорите то так, то эдак. Он придет или остался там? Когда он придет? До каких пор меня будут обзывать сиротой? Я давно хотел сказать вам это. Вы мой самый близкий родственник. Если вы знаете, где мой папа, давайте поедем и заберем его. Что скажете? Поедем? Пожалуйста, милый мой дядя, не говорите «Нет».
Я уже не понимал, что говорю. Губы были солеными от слез. Дядя тоже плакал. Мои слова подействовали не только на дядю, но и на всех сидящих. За дастарханом воцарилась тишина. Ее нарушил только голос дяди:
– Что я буду тебя обманывать. Мы сейчас не можем пойти искать отца. Война не в одном месте, она во многих местах была. На это ни денег, ни времени нет. Если папа здоров – приедет сам. Если бы он был болен – написал бы письмо: я здесь, заберите меня! Вот мы с тобой и поехали бы.
– Сынок, ты не убивайся. Слова дяди верны. Надо ждать. У нас нет другого выхода.
– Бедный мальчик… – услышал я тихий шепот.
Я посмотрел в глаза маме. Мама сидела, опустив голову.
– Надо надеяться, сынок. Главное, чтоб не исчезала надежда. Бог даст, все будет хорошо, – сказала она, поглаживая мою голову. А потом тихо добавила: – Никогда не падай духом!
Хатамбай-ака, который начал этот разговор, добавил:
– Хорошие мысли – уже полгосударства…
А мне не нужны были эти пустые разговоры. Мне нужен был мой папа!

СЛУЧАЙ С ЛАГМАНОМ

Сегодня я разговаривал во сне, звал папу, плакал, кричал, стонал. Утром обнаружил, что подушка мокрая. Это обеспокоило маму, и рано утром, даже не позавтракав, она повела меня в кишлак Шуртепа к лекарю-табибу, бабушке Хуршиде. Излучающая свет, величественная бабушка-лекарь проверила мой пульс, потрогала вены и покачала головой. Мама побледнела:
– Опажон, все нормально? Что случилось с сыном? – спросила она взволнованно.
Бабушка спокойно ответила:
– Сглазили! Душа не на месте. Над вашим сыном нужно совершить обряд огня. Лекарство – огонь!
– Хорошо, хорошо. Что вы скажете, то и будем делать, – покорно ответила мама.
Бабушка-табиб была мастером своего дела. Посадив меня на корточки, накинула на голову чапан. Сама тем временем взяла в руки палку с намотанной на нее тканью и подожгла. Потом стала ходить вокруг меня, громко покрикивая: «Огонь, огонь – болезни вон! Огонь, огонь – болезни вон! Куч! Куч! Куч!» Остановилась и, уже стоя на месте, описала круг горящей палкой над моей головой. После этого с силой начала размахивать палкой вокруг себя. Кусочки горящей ткани разлетались по двору.
– Видишь, дочка, – сказала она, обращаясь к маме, – все, что было плохое у сына, разлетается по двору. Бог даст, Зайнаб, сынок твой теперь пойдет на поправку. И повесь на него кузмунчок от сглаза.
Вернувшись домой, мама начала лечить меня. Может, у бабушки-табиба рука была легкой, может, лечение мамы помогло, но на следующий день я себя чувствовал намного лучше. И во сне я больше не разговаривал. Но мысли мои всегда были об отце.
Одна сестра была в поле, другая в школе. И бог миловал, сегодня злой бригадир к нам не заходил. Видя мое улучшившееся состояние, мама начала что-то готовить на кухне.
Мне уже порядком надоело бездельничать. Я достал «Алифбе» и начал писать буквы, но и это мне наскучило. Покачиваясь, два-три раза выходил во двор, но начала кружиться голова. С помощью мамы снова лег в постель.
Поев маставы, пришел немного в себя и вышел прибраться у скота. С пригоршней немного испорченного сушеного урюка пришел Сайфиддин. Помыв урюк в касушке с водой, мы с удовольствием погрызли его.
– Надо же было тебе именно сейчас заболеть. Кругом все цветет. Видел бы ты, как все красиво, глаза отдыхают: люди работают на хлопковых полях, дети пасут коров и играют в зув-зув, чиллак, пинают мяч.
Если у Сайфиддина открылся рот, то закроется нескоро. От его рассказов сердце наполнилось непонятной радостью, сразу же захотелось вывести корову на пастбище, но мама не разрешила.
Пока мы сидели, вернулись сестры.
– В общем, так, – сказал Сайфиддин, поздоровавшись с сестрами, – завтра вечером Акбар-ака справляет день рождения.
– Так, так…
– На дне рождения будут близкие друзья, два-три учителя. А из соседей приглашены мы с тобой.
– Что будем делать?
– Надо нести подарок.
– Хорошо. Ты что понесешь?
– Тюбетейку. Мама сошьет тюбетейку.
– Тогда я тоже тюбетейку понесу.
– Интересно… Что будет делать Акбар-ака с двумя тюбетейками?
– Да, ты прав. Тогда что мне понести? А рубашку можно? Что скажешь?
– Почему же нельзя? Можно.
– Тогда я попрошу маму сшить новую рубашку.
Этот разговор я передал маме, она подумала немного и согласилась. Я чувствовал, что маме трудно, рядом стоящий Сайфиддин тоже это почувствовал. Что поделаешь, бедность. Но я знал, что мама всегда что-нибудь придумает и без подарка не отпустит в гости.
Сайфи хотел уйти домой, но мама оставила его на обед. За чаем мама сказала:
– Будьте аккуратны за дастарханом, не набрасывайтесь на еду, чтоб потом не было стыдно за вас.
– Как сидеть за одним столом со взрослыми, я знаю, – сказал Сайфиддин и добавил: – Вы, Зайнаб-опа, не волнуйтесь. Обо всем этом я расскажу своему другу.
Сайфиддин ушел домой, а я начал готовиться в гости. Десять раз надел и десять раз снял одежду, в которой собирался пойти. Мама где-то нашла бязевую ткань и начала шить Акбару рубашку. К вечеру рубашка была готова.
Наконец наступил долгожданный момент. Красиво одевшись, взяв завернутую в бумагу рубашку, положив сверху розочку, которую принесла для меня Хаитгуль-опа, я вышел из дома.
Сайфиддин, тоже красиво одевшись, ждал меня у своего дома. Как два жениха, рты до ушей, мы вышли на большую дорогу.
– Ну, – сказал я, посмотрев на Сайфиддина, – а теперь расскажи мне, как надо себя вести в гостях.
– Хорошо, хорошо, – сказал Сайфи, строя из себя всезнайку. – Ты, главное, за столом всегда смотри на меня.
– И что потом?
– Что я буду делать, то и ты повторяй. Что я буду кушать, то и ты кушай. Понял? Но ничего не напутай. Иначе будет стыдно, там же учителя будут.
– Понял, понял.
В комнате мы увидели двух нарядно одетых взрослых людей (наверное, учителя), Акбар-аку, его пятерых-шестерых друзей, сидящих вокруг красивого и изобильного дастархана. Акбар-ака встал, приветствуя нас, принял наши подарки. Мы со всеми поздоровались и сели на свободные места.
Я никого из гостей не знал. Как хозяин, Акбар-ака познакомил нас, близкий друг Акбар-аки Валижон начал вести праздник. Он был большим мастером слова: раз скажет – десять раз смеется. Никто не скучал.
Пришел отец Акбар-аки на костылях. Расспрашивал у всех о здоровье, о домашних. Прочитав молитву, вышел из комнаты.
Чуть погодя сестры именинника принесли лагман в воде. Я, как и договаривались с Сайфиддином, повторял все его действия. Он выпьет чай, я тоже, он съест кишмиш, я тоже ем. Временами он поднимал указательный палец, предупреждая меня об осторожности. Нам было весело и хорошо.
Сайфиддин, подняв касу, немного отпил из нее. Я повторил его действия. Впервые в жизни я ел лагман. Это длинное и тонкое тесто, плавающее в воде. Как его оттуда доставать? Ума не приложу. Сижу, молча наблюдая за Сайфи.
И вдруг Сайфиддин, глотая длинный лагман, чихнул, и я увидел, как в мгновение ока один конец лагмана остался во рту, а второй выскочил из носа Сайфиддина. Это меня очень напугало, потому что, тренируясь даже тысячу раз, я не смог бы этого повторить. Не справившись с волнением, я обратился к другу:
– Сайфижон, я так не смогу сделать. Все повторю, но это не смогу. Извини меня.
Окружающие, услышав мои слова, посмотрели сначала на меня, а потом на Сайфиддина и, увидев, что с ним происходит, дружно расхохотались.
Позже я узнал, что Сайфи тоже никогда до этого не ел лагман. Поэтому он, не зная, как с ним управиться, втянул это длинное тесто в себя, но прилипшее к горлу мягкое тесто заставило его чихнуть, после чихания один конец лагмана и выскочил через нос.

МОЛИТВА

Не прошло и месяца, как мама снова заболела. Хаитгуль-опа, сдав экзамены, перешла в восьмой класс. И со следующего дня стала выходить вместе со старшей сестрой на прополку хлопчатника, корову тоже брали с собой в поле, а меня оставляли присматривать за больной мамой.
Мама стонала, а после обеда выпила лекарство, откуда-то принесенное Хаитгуль-опой вчера, и уснула.
Я заскучал и вышел во двор, потом зашел домой и, разложив свои тетради и книжки, немного пописал. Потом почистил сарай и вышел на улицу. У двора Юсуф-аки я увидел старуху, которая пыталась поднять два похожих на большие арбузы свертка, и оглядывалась, ища, кто бы ей помог. Я решил помочь бабушке и подошел.
– Здравствуй, сынок, тебя мне сам Бог послал, – сказала она, – свяжи мне эти свертки, чтоб я могла перекинуть их через плечо, милый.
– Вы не утруждайтесь, я помогу вам.
Пока бабушка, опираясь на трость, выпрямляла спину, я быстро взвалил себе на плечи ее груз.
– Ну что, пойдемте? Где ваш дом?
– Ой, спасибо, сынок, тысяча благодарностей твоим родителям, воспитавшим такого ребенка! Мой дом недалеко: там, где два старых тутовника.
Идти в такую жару по пыльной улице было нелегко. Бабушка, видно, как и мы, бедная. Ее калоши были старые, дырявые, спадали с ног. Поэтому она, часто останавливаясь, поправляла их тростью. Чтоб бабушка не чувствовала себя неловко, я старался не обращать на это внимания.
– Что-то кажешься мне знакомым. Чей ты сын? – спросила бабушка.
– Я сын Зайнаб-опы.
– Какой Зайнаб? Мамы Хадичи?
– Да, да, ее.
– Тогда мы не чужие. Мы, оказывается, родственники. Как себя чувствует мама?
– Хорошо. Но недавно опять слегла.
– Она, кажется, после проливных дождей лежала в больнице?
– Да.
– А вас как зовут?
– Если скажешь Кундуз-момо, мама меня узнает. Да, еще, сынок, от отца письма приходят?
– А вы знаете моего отца?
– Конечно, знаю. Хорошо знаю твоего отца не только я, все знают. Он до войны работал учителем в школе. Его все уважают. Ты не ответил на мой вопрос. Почему молчишь?
– Нет, не приходят.
– Не переживай. Верь и надейся. Бог даст, или письмо придет, или сам вернется.
– Это точно, бабушка?
– Верь мне.
Так, разговаривая, мы минули два моста, два больших поворота.
Маленький, невзрачный домик с окнами на солнечную сторону отличался от остальных. Подходя к дому, бабушка не по возрасту громко крикнула:
– Ойниса! Ойниса!
Не прошло и секунды, как из дома выбежала маленькая, лет четырех-пяти, девочка.
– Урра! Бабушка пришла!.. – кинулась она к бабушке.
– Кто дома, внученька? – спросила та, обнимая и целуя девочку.
– Мама с братом в поле. Дома я одна, бабушка.
Поговорив с внучкой, бабушка обратилась ко мне:
– Заходи в дом, сынок, чаю попьешь!
Я сказал, что мне пора возвращаться. В испачканных в пыли и песке калошах бабушка подошла ко мне, раскрыла руки в молитве. Я повторил то же. Прочитав молитву, она обеспокоенно спросила:
– Ты сможешь сам дойти до дома?
– Не беспокойтесь, я найду дорогу!
Развернув один из своих узлов, она достала пригоршню кишмиша и дала мне.
– Не надо, бабушка, – сказал я, отодвигая ее руку.
– Бери, сынок, если не возьмешь, обижусь.
Ойниса, взяв один узел, а другой волоча по земле, пошла в дом, за ней засеменила бабушка.
А я, гордясь тем, что помог старушке и получил гостинец и молитву, повернул в сторону дома.

ОПЯТЬ ОШИБСЯ…

Я думал, что легко смогу найти дорогу домой, но, дойдя до развилки трех дорог, испугался, не зная, какую дорогу выбрать. Как назло, не у кого спросить. Простояв некоторое время, я выбрал среднюю дорогу.
Вдруг вдалеке я увидел двоих людей, сидящих под ивой и похожих друг на друга. Сердце затрепетало, я ускорил шаг.
Приблизившись к ним, заметил, что одеты они были, как дядя Хатамбай – серый чапан, шапка со звездочкой, кирзовые сапоги. Они о чем-то оживленно разговаривали.
Глядя на них, вспомнил молитву Кундуз-опы о возвращении отца. Вот если бы один из них был мой папа!
Душу охватила радость и, поднимая пыль, я побежал в их сторону. Приблизившись, поздоровался. Один из них вместо приветствия сказал:
– Мы видели войну и трудности. Лишь бы такие ребята, как ты, жили в мире.
Так скучая по папе и видя их безразличие и холод ко мне, сердце стало остывать. Но и тут я не пал духом.
Возможно, они меня не узнали. Присмотревшись, увидел, что один из них очень похож на моего отца. Поэтому, недолго думая, бросился его обнимать, от неожиданности он опешил и тоже обнял меня, поцеловал. Мы долго стояли в обнимку и тихо плакали. Наконец, он, освободившись из объятий, посмотрел мне в глаза и сказал:
– Я так похож на твоего отца, сынок?
– Вы не похожи, вы и есть мой отец! – не отрывал я от него взгляда. – Я теперь вас никуда не отпущу. Почему вы не пришли сразу домой, а ходите здесь?
– Как зовут твоего отца?
– Ахмад-ота!
Другой человек, до сих пор молчавший, заулыбался и сказал:
– В этом кишлаке, оказывается, у тебя есть сын, а ты говорил мне, что не женат.
Человек, похожий на моего отца, достал платочек, вытер глаза, потное лицо и, обратившись к своему другу, ответил:
– Думай, прежде чем говорить. Что мальчик подумает? Это для него не шутка. Он ищет отца, слышишь. Ему нужен отец! – сказал он строго, нахмурив брови. – Так ведь, братишка?
Я, не выдержав обиды, боли и разочарования, горько заплакал. Второй мужчина, гладя меня по голове, сказал:
– Не плачь, не плачь, братишка. Извини меня. Этот человек, оказывается, тезка твоему отцу, поэтому я так пошутил. Не принимай так близко к сердцу!
Похожий же на моего отца вытер мои слезы платочком и сказал:
– Твой отец до войны был, кажется, учителем?
– Да, – ответил я, вытирая лицо полой рубашки, – вы его знали?
– Я его хорошо помню. Ахмад-ака долгое время работал в нашем кишлаке Кескантереке. Если не ошибаюсь, маму зовут Зайнаб-опа?
– Вы и маму знаете?
– Они были нашими соседями. Отец еще не вернулся с войны?
«Эх, – подумал я, – зачем терзаете уставшую душу? Неужели, если бы отец вернулся, я бросался бы так к незнакомым людям в военной форме?»

ЧЕСТЬ

Небо покрылось темными облаками, мои штаны и рубашка были в пыли и грязи.
Я вспомнил, что оставил дома больную маму, надо было спешить, ведь сестры оставили ее на мое попечение.
Собирался дождь. Я заторопился. Хлынул проливной дождь. Пыль и песок превратились в грязь, чавкающую под ногами. Вся моя одежда вымокла.
Через некоторое время дождь ослаб. Идя вдоль пахса-стены, я увидел высокого парня, когда-то назвавшего меня сиротой. Он выводил на выпас свою корову. Проходя мимо него, я отвернулся, чтоб не встречаться с ним взглядом. Но он окликнул меня:
– Эй, сирота, откуда идешь, словно жаба, выскочившая из грязного болота?
Уже второй раз он оскорбил меня. Рассвирепев, я схватил камень размером с яблоко, сверкающий, омытый дождем, и изо всей силы бросил его в этого парня. Он взвыл. Я попал!
Держась руками за голову, он кричал:
– Эй ты, лягушка! Ты еще меня бьешь? Стой! Куда ты бежишь? Сирота! Я переломаю тебе руки.
Он быстро привязал корову к дереву и тот же камень бросил в мою сторону. Я увернулся и начал убегать. Он за мной, бросая в меня чем попало, но ни разу не попал. Видя, что не попадает, он начал материться и ругаться: «Поймаю – убью!»
Убегая, я наткнулся на Акбар-аку и Сайфиддина. Бежавший за мной парень уже почти догонял меня. Акбар-ака с Сайфи тоже побежали ко мне, оставив своих коров в поле. Парень продолжал грубо ругаться, Акбар-ака пытался остановить его: «Эй, Юлдашбой, что ты говоришь?»
Юлдашбой, догнав, бросился на меня. Акбар-ака вступился.
– Он разбил мне голову! Вы не его, а меня защищайте, ака! Еще увидите, я все отцу расскажу! – вопил Юлдашбой.
– Ты успокойся. Ну и что, что ты сын бригадира. Значит, что-то обидное сказал этому мальчику. Просто так он не будет бросаться камнями. Много не прыгай, как лягушка.
– Я ему ничего не сделал. Это он меня обозвал сиротой. Сколько я должен терпеть его оскорбления, сами скажите, Акбар-ака? И кто он такой, чтоб убивать меня?
Услышав это, Акбар-ака сжал кулаки, подозвал Юлдашбоя к себе, осмотрел его голову и сказал:
– Ничего же нет. Только маленькая царапина. А теперь скажи мне, Юлдашбой, почему ты оскорбляешь этого мальчика?
– …
– Говори, негодяй?
– Я пошутил.
– Это не шутки! Или отец тебя научил?
– …
– Что ты за подлый человек!
– Акбар-ака, – сказал Сайфиддин, – он и меня обзывает сиротой.
– Понятно, – Акбар схватил за шкирку Юлдашбоя. – Если ты еще раз будешь обзывать этих двух ребят, пеняй на себя.
Юлдашбой стоял, шмыгая носом, потом выдернул руку и побежал прочь.
Когда я наконец возвратился домой, помылся, переоделся и зашел к маме, она, увидев меня, заплакала. Я молча прильнул к ней и уснул.

УНЫНИЕ

– А теперь вставай, перекуси что-нибудь и запаси воды для дома, пока не пришли сестры, – сказала мама, выслушав рассказ о моих приключениях.
Жуя хлеб с луком, я стал набирать воду из хауза дедушки Казымбека. Скоро вернулись сестры: одна вела корову, другая несла траву. Кажется, они слышали уже о моих приключениях.
– Вот так ты любишь свою маму? Разве можно быть таким жестоким и непослушным?
– Мы сами за коровой смотрели, чтоб ты за мамой ухаживал. А ты?!
Я, слушая их обвинения, разозлился:
– Вы только и знаете меня обвинять! Я вам и лентяй, и жестокий человек, и дурак. А вы не можете просто спросить у меня, в чем дело? Я ведь не идиот, чтобы уйти без причины.
Сестры не ожидали от меня такого. Подошли и стали меня внимательно рассматривать.
– Вы знаете Кундуз-момо? – спросил я. Они кивнули. Я продолжил: – Разве моя помощь старой бабушке грех?
Хаитгуль-опа, по-моему, меня не поняла, так как сразу перебила:
– У этой бабушки куча детей и внуков, тебе что до нее? Она где живет, ты где?
– Не перебивай меня и слушай. Я все по порядку расскажу, – и я все рассказал.
– И на это у тебя ушло столько времени? Когда была гроза, где ты был? – спросила Хаитгуль-опа, не доверяя моему рассказу.
Я хотел ответить ей, но, вспомнив, как я разговаривал с похожим на папу человеком, заплакал.
– Э, что с тобой, братишка? Где у тебя болит? – кинулись ко мне сестры с утешениями.
Я продолжал плакать:
– По дороге я встретил двоих мужчин в военной форме. Один из них был очень похож на папу на фотографии. И я, подумав, что это и есть мой папа, бросился к нему на шею. Оказалось, что это чужой человек, но имя у него как у нашего папы. А теперь представьте, каково мне! Вы все ругаете меня, вам ни до чего дела нет. Оставьте меня в покое. Когда придет папа, тогда посмотрите! Я все расскажу!
Сестры в недоумении молча смотрели на меня.

СТРАШНОЕ СОБЫТИЕ

Зря я, кажется, рассказал маме про то, как я бросил камень в голову сына бригадира Юлдашбоя. Она сильно переживает, сестры тоже беспокоятся. Я боялся, что бригадир с сыном приедут к нам домой. От этого бригадира всего можно ожидать.
Хаитгуль-опа, видимо, поняла мое состояние:
– Ты не бойся, если они придут, мы тоже им покажем. Но ты зря его ударил камнем. Теперь и сам держись.
– Да я и не боюсь сильно. Ведь это он меня обозвал сиротой. Ну я и не выдержал. Если меня оскорбляют, не буду же я терпеть. Главное, чтоб вам от них не попало.
– Подожди-ка, – сказала Хаитгуль-опа внезапно, – я слышу топот лошадиных копыт. Кажется, этот проклятый бригадир едет.
Сердце заколотилось, я вскочил с места, пытаясь вытереть тыльной стороной ладони нахлынувшие слезы.
– Зайди в дом, – сказала Хадича-опа, разбирая хворост, который вчера принес дядя Хатам. – Этот бессовестный бригадир не посмотрит, что ты маленький.
Сестра, подбежав ко мне, хотела затащить меня в дом, но над нами, как коршун с красными бешеными глазами, возник бригадир. Как он смог так быстро въехать во двор?
Он спустил с коня своего сына и свирепо посмотрел на меня.
– Этот сирота разбил тебе голову? – спросил он у высокомерно глядящего на меня Юлдашбоя.
– Да! – ответил тот, готовый накинуться на меня.
Сестры обняли меня, готовые защитить.
– Хватит защищать этого труса, пусть отвечает сам за свои поступки, – сказал бригадир, наградив нас волчьим взглядом.
Этого я уже не мог стерпеть. Оттолкнул сестер в стороны и вышел вперед. Увидевший это бригадир расхохотался.
– Ты зачем моему сыну голову разбил, щенок? – спросил он, успокоившись.
Слово «щенок» задело меня не на шутку. Но я промолчал.
– Вы сами научите этого молокососа, как себя вести, или мне этим заняться?
– Он еще очень мал. Простите его. Но ведь и ваш сын оскорбил Менглибая. Он гордый мальчик, а ваш сын задел его честь.
– Гордый, говоришь, честь у него есть. Разве это может быть у этого молокососа? Хватит говорить мне тут всякие глупости. И что же такого сказал мой сын?
Я хотел ответить, но Хадича-опа строго посмотрела на меня и ответила бригадиру:
– Плохое слово сказал.
– И какое же? – сверкнул глазами бригадир.
– Ваш сын назвал Менглибая сиротой. Разве это хорошее слово, бригадир-бобо?
– Сироту и называют сиротой, как иначе? – без колебаний сказал бригадир.
– Я не сирота! – закричал, не выдержав, я. – Пусть сам будет сиротой тот, кто наз­вал меня сиротой! Мой отец жив! Вот он вернется, и тогда посмотрите. Я все ему расскажу.
Бригадир опять расхохотался.
– Все живые вернулись. Кто до сих пор не пришел – уже не придет. Знай это, пострел, – потом обратился к сыну: – Что стоишь, не хочешь отомстить за разбитую голову? Чем ходить плакать из-за этого лягушонка, лучше б ты умер.
Юлдаш словно ждал этого – подскочил и дважды ударил меня по лицу. Я упал. Сестры испугались. Хадича-опа помогла мне подняться, а Хаитгуль-опа схватила Юлдашбоя за шкирку и ударила по лицу. Увидевший это бригадир подъехал к ней и ударил плеткой по спине.
Вышедшая на шум мама, по всей видимости, не видела, как бригадир ударил Хаитгуль-опу по спине и обратилась к нему:
– Так не говорите, бригадир-бобо. Имейте совесть. Вы взрослый человек. Не будьте жестоким. Не настраивайте детей друг против друга. Последствия могут быть плачевными. Неужели вы сравниваете себя с нами – слабыми бедняками?
И, не успев зацепиться руками за Хадича-опу, мама упала на землю и стала бить об нее руками и проклинать бригадира:
– Будь в пять раз больше бригад хуже нас! Пусть вас Бог накажет! Будь ты проклят! Желаю вам такой же бедности! Чтоб ты ослеп за слезы моих детей! – и бессильно уронила голову на землю.
Бригадир быстро подхватил сына и, как победитель, высокомерно посмотрев на нас, пришпорил коня.
Я не мог перенести того, что случилось сейчас. Сестры тоже были вне себя. Немного придя в себя, мы повели маму в дом, дали ей лекарство, помассировали руки, плечи, ноги.
Она лежала в постели и тихо плакала, рядом суетились дочери, потом зашла Тенгегуль-опа.
– У вас все нормально? Что это к вам бригадир приезжал? – спросила она.
Хадича-опа в слезах все рассказала. Тенгегуль-опа очень расстроилась, потом начала утешать и успокаивать нас.
«Если бы у меня был отец, разве этот бригадир посмел бы так со мной разговаривать? Нет! Эх, папа, папочка! Почему вы не возвращаетесь? Почему не накажете тех, кто называет нас сиротами и щенками? Кто защитит нас от бешеных собак?»
Думая об этом, я незаметно уснул.

БЛАГОДАРЕНИЕ

Незаметно прошло пять лет. За это время мама раз сто, а может, и больше, болела и столько же выздоравливала. Дай бог, чтобы всегда все хорошо кончалось.
Мне очень помогло то, что еще до школы я научился читать и писать. С каждым годом мои знания крепли. Вот я уже учусь в шестом классе.
За это время Хадича-опа вышла замуж за Тохир-аку, Хаитгуль-опу выдали за Умурзок-аку. Я стал дядей детям Хадича-опы – Намозу и Момогуль – и детям Хаитгуль-опы – Бобоназару и Алланазару. Жизнь стала налаживаться.
Но к Хадича-опе пришла беда. Работавший в школе-интернате замдиректора по хозяйственной части зять Тохир погиб, попав на мотоцикле в аварию. Хороший был парень: один раз говорит, десять раз смеется. Сестра осталась вдовой с двумя детьми – сыну четыре, дочке годик.
Судьбе ничем не возразишь, оказывается. Жаль мне Хадича-опу, которая в детстве даже в школу не ходила из-за нас, все работала. Только зажила в достатке и осталась вдовой. Теперь Намозу и Момогуль будет очень трудно с клеймом «сирота». Но что поделаешь? Что мы можем сделать? Как говорит мама, небо – далеко, земля – твердая.
Я не могу найти успокаивающих слов для Хадича-опы, которая всегда успокаивала меня, когда я плакал, и радовалась, когда смеялся.
Но жизнь не останавливается. Хорошо ли, плохо ли – жизнь идет. В огромном дворе мы живем вдвоем с мамой. Один день сытые, другой – голодные. То плачем, то смеемся, самое главное, духом не падаем. Живем мечтами о том, что вернется наш папа живой и здоровый. Никому не жалуемся.
Мама часто повторяет: «Воздержанность сытым делает». За каждый прошедший день Создателю говорим спасибо. А дальше что будет, только сам Бог знает.

МЕЧТА НЕСГИБАЕМА

Вчера маме стало опять плохо. За один день глаза ввалились.
– Внутри все горит, сынок! – сказала она, покашливая и кряхтя.
– Отвезти к врачу?
– Пройдет, не беспокойся, сынок! – сказала она, покачав головой.
Сегодня ночью тоже спала неспокойно: покашливала, стонала, потом выпила лекарство.
Я тоже не мог уснуть. Как назло, ближе к утру кончился керосин и лампа потухла. Мама, жалея меня, успокаивала:
– Ложись, сынок, спи! Мне стало лучше.
Наступило утро, пока ставил на очаг кумган. Мама заснула.
На душе стало спокойнее, и я вышел во двор. Накопилось много дел: мама больная, сестры замужем – все на мне. Вот бы был рядом папа и подсказывал: «Сынок, делай то, сынок, делай это!» Мечты о папе хороши, но несбыточны. Он не возвращается, я очень тревожусь, боюсь своих мыслей.
С младенчества привык трудиться. Могу-не могу – все равно берусь: посуду мою, стираю, за коровой смотрю, хожу на базар, за мамой ухаживаю.
У сестер свои заботы. Хадича-опа в трауре. Еще сорок дней не прошло после смерти зятя Тохира. Дома хлопот полно.
А Хаитгуль-опа живет в ауле Мамикчи, за три-четыре кишлака отсюда. Дороги до них ужасные, кривые, косые, в колдобинах, зимой грязь и слякоть, летом пыль и песок.
За час управился с работой во дворе и на кухне. Когда вошел в дом, мама уже проснулась и сразу спросила:
– Что с коровой, сынок? Кого-нибудь позвал подоить ее?
– Сам подоил! – ответил я
– Да ладно, и вправду сам? – не поверила мама.
– Тенгегуль-янга вчера ночью куда-то ушла, до сих пор не вернулась. Кизан-янгу не хотел беспокоить. Сам подоил.
– Как же ты?
– Как вы. Сначала корова не подпускала, но я не сдавался. Надел красное ситцевое платье Хаитгуль-опы, завязал ее зеленый платок, теленочку дал пососать молока, потом привязал его рядышком, как вы это делаете, сел, она на меня поглядывает и облизывает своего теленочка. Вот и надоил с полведра молока, – сказал я гордо.
– Молодец, сынок! – улыбнулась мама.
Завтрак тоже приготовил сам. Мама накрошила лепешки в пиалу с кипяченым молоком и позавтракала. Поддерживая, вывел ее во двор.
Мама еле ходила и захотела лечь отдохнуть. Ложась в постель, наказала:
– Обо мне не беспокойся, мне немного лучше. Смотри за скотиной, сынок. Чтоб не была голодной.
Пока неподалеку от дома накосил мешок травы и вернулся домой, приехали родственники. Журакул зашел в кухню. Увидев его, сбросил с себя мешок с травой и, радостно обнявшись с ним, поздоровался.
– С кем вы приехали?
– Папа, мама и брат – все приехали. Они с тетей, а я пришел чай вскипятить. Ты сам где ходишь? К нам не приходишь.
– Хотел бы пойти, но скотина дома. Тут еще и мама захворала, слегла, работа на поле.
– В поле чем занимаешься? Окучиваешь?
– Новый бригадир дал нам с Сайфиддином одну спокойную лошадь на двоих. Делаем культивацию хлопчатника. Поводок коня у меня. Культиватор у Сайфиддина. Иногда меняемся местами. Новый бригадир у нас хороший. Вчера пришел проведать маму: «Не обижайся, сынок! Пока мама не выздоровеет, не выходи на работу, ухаживай за ней. Если что понадобится, скажи. Поможем!» – поддержал он меня.
– А тот, злой, бригадир куда ушел?
– Стал мудиром на какой-то ферме в степях.
– Переехал?
– Наверное...
– Наконец-то избавились.
Нашу беседу прервал стук в окно.
– Что там с чаем? – в окна, улыбаясь, смотрел дядя Хатам.
Я зашел поздороваться с гостями. Дядя Журакул поторопился в кухню заваривать чай.
Подложив дровишек в очаг, я присел слушать разговоры.
– Зайнабжон, тебе снится твой сын, покойный Абдужалил?
– Да, – сказала мама чуть не плача. – Как будто я лежу больная, как сейчас. В доме, кроме меня, никого нет. Менглибай тоже в поле. Вдруг с грохотом открывается дверь и появляется Абдужалил и здоровается со мной. Обрадовалась: «Где ходишь, сынок?» – спрашиваю, а он нахмурился, с озабоченным лицом мне говорит: «Часто болеете, вставайте, я вас с собой заберу. Сам буду вас лечить». А я будто говорю: «Дома братишка один останется, испугается же». «Не беспокойтесь, он уже не маленький. Тринадцатилетний мальчик уже ничего не боится. Проживет как-нибудь. Если сильно боитесь, и его заберем. Нам будет помогать, мама!» И как бы за одну руку тянет, а за другую прискакавший на коне с поля Менглибай тянет со словами: «Нет. Брат, не забирайте маму. Как я буду жить без мамы?!» А я будто плачу: «Оставьте меня в покое! Я не больна. Просто лежу, отдыхаю». Проснулась в холодном поту.
– Не плохой сон видела. Не бойся. Раз плакали все – это к хорошему. Кто плачет во сне, обязательно порадуется.
Услышав их разговоры, я только сейчас будто понял вчерашнее состояние мамы, когда она целый день пила холодную воду, приговаривая: «Внутри у меня все горит!»
– Знаешь, племянник, – обратился ко мне дядя Хатам, – твой покойный брат Абдужалил был прекрасным богатырем, как Алпамыш, и умным парнем.
В это время, стуча в дверь своим посохом, зашла Улугой-момо. Ее я очень люблю, у нее хороший сын, мясник Шомурод. Они щедрые и добрые.
У Улугой-момо есть хорошая привычка: никогда не идет в дом, где есть ребенок, с пустыми руками. В грязных карманах обязательно найдется или лепешка, или кишмиш, или кусок сахара, или парварда, или курут – в общем, что-нибудь точно найдется.
Мы, дети, тоже к этому привыкли. Как только момо сунет руку в карман, я, облизываясь, не отрываю глаз от ее рук. Момо, не заставляя меня ждать, что-нибудь да даст мне, даже грязное. Помою в воде и съем.
Иногда у момо в кармане оказывается думгаза. А из жирной соленой думгазы можно сварить вкусную шурпу.
Улугой-момо поздоровалась со всеми и нам с Журакулом дала из своего кармана грязный курут, мы сполоснули в пиале чая и положили в рот. Момо, не изменяя своим привычкам, сказала:
– Приятного аппетита!
Как только она присоединилась ко всем, Норхол-момо обратилась к моей маме:
– Вкусная вода выходит из-под камня, а хорошая мысль – от молодого. Абдужалил был на зависть умный мальчик и на все руки мастер. Играл на всех музыкальных инструментах. Царство ему небесное, особенно душевно играл на нае. Абдужалил был как огонь, хоть и молодой. Коротким оказался его век. Если бы он был жив, у него сейчас было бы много детей, а у тебя внуков, и пила бы ты чай с рук невестки. Но что поделаешь! Смерть неизбежна. Теперь пусть будет жив-здоров твой Менглижон. Дай бог ему долгой жизни и счастья.
– Перестань плакать! – сказал дядя Ахмад.
– Камень тяжел на том месте, куда он падает, Зайнаб, – сказала Улугой-момо с горечью. – Абдужалила сглазили. Последнее время он был у всех на устах: Абдужалил то делает, Абдужалил это делает!
– Правильно говорите, опа! – сказал дядя Ахмед, вытирая слезы платочком. – Абдужалила плохие люди сглазили. Ведь все же нормально было.
– Болезнь – гость, тело – крепость. Сильно не страдай, возьми себя в руки. Человека горе изводит, а железо – влага, – сказала Улугой-момо, успокаивая маму. – Кто ушел в мир иной – не вернется. Вот двух дочерей замуж отдала, свадьбы сыграла. Нескольким внукам стала бабушкой. Вон и младший сын стал тебе помощником. Жив-здоров будет, и он скоро вырастет, женится, дети будут. Что в этой жизни ты видела? Хорошие дни у тебя еще впереди. Ты об этом думай. К этому стремись. К этому двигайся.
– Спасибо на этом. Я сама того же желаю, чтоб этот сынок мои мечты воплотил в жизнь, сам меня похоронил.
У нас дома давно не было таких умных бесед. Ближе к вечеру, когда гости засобирались, не встававшая с постели со вчерашнего дня мама встала в хорошем настроении, проводила гостей до дороги.
Приезд гостей оказался к добру. Змеиный яд змея забирает, человеческое тепло человек забирает, говорят. Когда ушли гости, мама собрала постель и приступила к домашним делам.
Вот приехал бы и мой папочка, было бы так здорово! Поясница согнется, а мечта несгибаема, так говорят.

РАЗБИТЫЕ СЕРДЦА

Хорошо, когда человек хороший. Одинаково хорошо обращающийся и с младшими, и со старшими, наш новый бригадир Козимбек-бобо к середине августа освободил нас с Сайфиддином от культивации хлопчатника.
– Это вам премия за хорошую работу, – сказал он, похлопывая нас по плечу.
А по-моему, он решил так: «Скоро школа, пусть отдохнут, подготовятся». Это для нас было кстати. Вечером сдали коня, а возвращаясь с работы, Сайфиддин удивил меня:
– Привыкли работать в поле. Чем теперь будем заниматься?
– Что это за разговоры? – сказал я раздраженно. – Работа как муравьи: куда ни ступишь ногой – они везде. А ты: «Что будем делать?» Пасти скот, в огороде работать, из степи полынь будем привозить и продавать, книги читать, стихи писать, а еще...
– Послушай, постой, – сказал Сайфиддин, остановившись, – стихи писать, говоришь?
– Ну конечно! Знаешь, стихи похожи на молитву. Когда пишешь, на душе спокойно становится. Тоска исчезает.
– Случайно не хочешь ли ты стать поэтом?
– Я что, если и хочу! Поэты такие же люди, как и мы. С детства, как и мы, наверное, упражнялись в писании стихов. Если честно, в последнее время так и хочется написать стихи о папе. В стихах хочу рассказать о своей мечте, о своих переживаниях. Напишу стих и развею тоску. А то сердце жмет, грудь переполнена, сам не свой. Не могу не писать, друг. Такая неизлечимая болезнь, такая нескончаемая боль у меня.
– Ну ты даешь! Вот бы мне такую болезнь! Почитай что-нибудь из написанного!
– Могу почитать, но не будешь ли смеяться, если где-то не так получилось? Я пока только пробую.
– Зачем смеяться? Я тоже люблю стихи. Но не пишу. Не томи уже, почитай.
– Ладно! Слушай, – сказал я и начал с трепетом читать одно из стихотворений об отце:

Отец! Почему не возвращаетесь?
В каком состоянии, где лежите?
Живы ли, здоровы ли, отец?
Или на поле боя остались Вы, отец?
Есть ли у Вас хлеба поесть?
Есть ли в теле Вашем жизнь?
Весь израненный не лежите ли?
Писал я Вам письма, получали ли?
Может, лежите Вы неподвижно?
Может, Вы там, откуда не возвращаются?
Расскажите, что за боль в душе, родной мой отец?
Вернитесь же поскорее домой, ох, родной отец.
От тоски по Вам в глазах моих слезы.
Свидетели тому – луна, солнце и звезды.

Когда я взглянул на грустного Сайфиддина, в глазах его блестели слезы.
– Я тебе завидую, – сказал мой друг, – у тебя есть цель, мечта. Живешь с надеждой на возвращение отца. Обязательно папа когда-нибудь придет! А стихи у тебя хорошие. Неужели сам написал? За душу берут.
– Так-то оно так, но я тревожусь, почему же папа до сих пор не едет. Как можно понять то, что до сих пор не было ни письма, ни весточки от отца? Ум за разум заходит. Я об этом тоже написал. Послушаешь?
– Читай, читай! Конечно, послушаю!

Сколько бы я ни думал, до конца не дойду.
Душевную рану мою никак не излечу.
Сердце в крови, душа пустая, я сам удивлен.
Горе мое – открытая рана! Пережить его несилен.

– Э-э-э, друг! В твоем сердце, оказывается, многое накопилось! – глубоко вздохнул Сайфиддин, – ты будто обо мне написал. Когда вспоминаю об отце, испытываю такое же горе. Что будем делать, друг? Доля наша такая. Особенно моя. Тебе не стоит горевать, плакать, потому что на твоего отца похоронки не было. И пусть не будет! Ты радуйся этому.
Мне стало жаль Сайфиддина, я обнял его.
– Когда придет мой папа, увидишь, он широкой души человек, хороший, понимающий. Он нам обоим станет отцом!
– Вот если бы так! – смахивая слезы, сказал Сайфиддин. – Хорошо было бы! Нам обоим было бы весело. Уменьшилось бы количество сирот в этом мире, друг мой!
– А как же, лишь бы папа приехал быстрее. Еще, Сайфи, у меня, оказывается, был отличный старший брат Абдужалил. Об этом я недавно узнал…
– Был отличным парнем и умер таким молодым, – посочувствовал Сайфи.
– Да-а, не говори, друг. Мама неспроста поседела, неспроста часто болеет.
Разговаривая, дошли до дома Сайфиддина.
– Об остальном завтра поговорим, – сказал я со вздохом.
– Ну что, пришли, голубчики? – устало сказала мама Сайфиддина.
Моя мама вела на привязи корову. Побежал к ней, взял из ее рук веревку и сам повел корову. В наступающей темноте мое сердце, наполненное светлыми мечтами, вновь погрузилось во мрак страданий.

НЕНАСЫТНЫЕ ГОСТИ

Хуже нет, когда не идет человек, которого долго ждешь! Сколько знаю себя, столько гложет меня одно – жду отца. С нетерпением жду. Каждое утро просыпаюсь с надеждой. Руки работают, глаза на дороге. Мне кажется, кто-то бежит в нашу сторону со словами: «Твой папа вернулся», и просит суюнчи за благую весть. Но нет вестей от отца. Ближе к вечеру сердце мое опять наполняется сожалением и грустью. До полуночи не могу заснуть, мои надежды разбиваются вдребезги, не могу найти себе места, сердце сжимают тиски.
Ни разу не видел отца живым, но скучаю. Не знаю, кому рассказать о своем горе. Нет того, кто сможет пролить бальзам на душу.
Что могла моя слабенькая и беспомощная мать, кроме как плакать и подбадривать меня? К тому же как я могу все рассказывать ей, она тоже страдает.
После долгих раздумий, я пришел к выводу: мысли, тоска, досада, горе, муки, стоны, уныние, вопли, мечты, надежды – все своей дорогой. Живой человек должен жить: учиться, работать неустанно двигаться, бороться, идти вперед.
В последнее время мама часто болеет, забот стало больше, сестры, хоть и живут отдельно, по-родственному помогают. Но хозяйство, как пещера, никак не наполнится. Всегда чего-то недостает. Несмотря на это мы очень гостеприимны, к нам приходят дальние и близкие родственники, соседи, мамины подруги детства, особенно когда мама лежит больная. Лучшее место в доме, лучшая еда – для них. Мама говорит: «Гость – дар божий».
Гости тоже разные бывают: некоторые, справившись о здоровье матери, к еде не притрагиваются, другие, развалившись на подушках, сидят, едят, устаю чай заваривать. Удивляюсь, у них что, нет дел ни в поле, ни дома?
Некоторые гости, будто заботясь о матери, позовут меня и говорят:
– Сынок, болезнь твоей мамы от недоедания, ей нужно калорийное питание, ну, что у вас есть? Мясо, рис, лук, морковь, масло, в общем, что есть – неси. Приготовим вкусный плов, бешбармак, манты или пельмени, ну, что-нибудь приготовим. И будет лекарство для больной мамы.
Особенно мамины подруги Халима и Салима, которые торгуют в райцентре молоком… Эти тетеньки такие разговорчивые, такие кулинарки, слов нет. Если раз в неделю они не придут – удивительно, оказывается, очень скучают; пока не приготовят и не съедят у нас бешбармак, не уходят. Вот это интересно!
Вчера тоже из баранины, которой нам должно было хватить на месяц, они приготовили жирный бешбармак. Все было в жиру: и казан, и шумовка с половником, все пальцы тетенек. Пока мы с мамой съели по маленькой тарелке, они вдвоем опустошили огромный, на четверых, ляган бешбармака, еще и облизали этот ляган, приятного аппетита им, конечно, но... У мамы аж брови приподнялись от этого.
Видя, как они едят, я остолбенел. «Ничего себе, ну и обжоры эти женщины-богатыри!» – подумал я. Но это были цветочки… Чуть погодя, они по две касушки горячего жирного бульона слопали за милую душу. Боюсь, как бы бы животы у них не полопались... Где там!.. Ничего не случилось.
Потом целый чайник зеленого чая с сахаром выпили, вытирая катившийся со лба пот то рукавами, то подолом платья. Долго сидели, смеялись, напились, наелись, почитав молитву на дастархан, засобирались. Вот уж я обрадовался!
– Видишь, сынок, – сказала тетя Салима, показывая глазами на маму, – твоя мама выздоровела. Скоро встанет на ноги, запасайся жирным мясом, через четыре-пять дней придем, приготовим еще такое вкусное блюдо и порадуем вас.
Когда гости, наевшись, напившись, радостно уходят, мы неделю, дней десять, а то и месяц сидим полуголодными.
– Главное, гости ушли радостные, сынок! А там видно будет! – говорит при этом мама, улыбаясь. – Если рука и сломается, все равно остается внутри рукава. Человек должен привыкать и к достатку, и к нехватке. Жизнь не всегда одинакова. И сытые дни бывают, и голодные. Не забудь этого, сынок! Блюдо, которое сильно захотелось съесть, не сегодня так завтра будешь есть!
Мамины слова правильны. Потому что мама не будет говорить то, чего не знает.

РАЗГОВОРЫ НА СКОТНОМ БАЗАРЕ

То ли легкая была нога у теток, то ли действительно калорийная еда принесла пользу, а может, это проявление милости божьей, но мама встала и больше не болела.
Постепенно привыкла к работе, сама доила корову. Я благодарил Аллаха за милость.
Я рассказал маме о своем плане. Мама призадумалась:
– План у тебя неплохой, – сказала она, немного волнуясь, – продать большого теленка и купить осла. Но трудно собирать и продавать полынь! Ее нужно нарубить, связать, на ишака взвалить, продать… Ты этим делом не занимался. Справишься ли?
– За дровами ходят такие же ребята, как я. У них и научусь. Столько времени на пастбище обхаживал коня, неужели с ослом не справлюсь, – сказал я маме и, чтобы убедить ее, держался мужественно и смело. – Вы бы мне купили одного спокойного ишака и 15 метров аркана. А там я справлюсь. Кое-какие принадлежности мне сделает Акбар-ака, и кетмень я наточу остро. Каждый день продавать одну связку и получать за это три рубля – разве плохо?
У мамы выступили слезы радости. В горле застрял какой-то комок. Успокоившись, она сказала:
– Да сбудутся твои слова, мой ненаглядный. Но…
– Не верите в мои возможности?
– Почему же не верю? Верю. Но для такой тяжелой работы не молод ли ты?
– Мама, мне уже тринадцать лет. Вы не беспокойтесь, я ведь не один буду, с друзьями: Акбар-акой и Сайфиддином, – сказал я, прибавив себе один год.
Молча слушавшая мама, услышав имя Акбар-аки, встрепенулась.
– Ну, если так, то можно. Когда базар?
– Послезавтра, – сказал я.
– Тогда отведи большого теленка дяде Хатаму, пусть продаст его и купит тебе ишака.
– Можно и я схожу на этот базар? Сам выберу спокойного ишака. Покатаюсь, опробую. Научусь торговаться. Все-таки опыт.
Мама ответила:
– Ты прав, сходи, но обещай, что будешь осторожен.
Пообещав маме, на следующий день я отвел теленка к дяде. С ним же решили, что пойдем к четырем утра, так как до базара 15 километра. Чуть свет дядя Хатам и я, погоняя теленка, тронулись в путь. Это был мой первый поход на скотный базар. К четырем часам пришли в Янгикурган на базар. Народу тьма. Вокруг темень. Шум, гомон. Каждый занят собой. Крики людей, мычание коров, блеяние баранов... Не протолкнешься.
Пока заняли место в ряду крупного рогатого скота, мои галоши были «замаслены» всякой жидкостью. Я думал, что такие ноги только у меня, но нет, так было у всех, у кого калоши. Когда стало посветлее, прошли в ряд, где продают ишаков, стоя в стороне, начали их рассматривать. Это был интересный базар: животные не понимают, зачем их привели, а хозяева, назвав цену, во всю их расхваливают.
Я обратил внимание на женщину, похожую на мою маму. Она стояла в сторонке и рассказывала о своем осле:
– Осел у меня хороший, но есть два недостатка: он кусает всех, кто подходит спереди, и лягает тех, кто подходит сзади.
Дядя подошел поближе к женщине.
– Ваш ишак действительно такой? – спросил он.
– Я не хотела бы продавать этого ишака, но нужда заставляет. Муж погиб на вой­не. А семье нужны деньги. Детям скоро в школу, а они плохо одеты. Продам ишака – будут деньги.
Не знаю, как дяде, но мне стало жалко ее.
– Будем брать!
– Не хочешь опробовать его? – спросил дядя.
– Отойдем в сторонку, там и опробует, – предложила женщина.
Мне понравился спокойный, сильный, хорошо идущий, мускулистый, настоящий иноходец.
Мы купили этого осла, 15 метров аркана. Сев на ишака и выехав на большую дорогу, дядя сказал:
– Ах, как хорошо идет! Ты доволен покупкой? Помогли вдове! Я даже не торговался.
– Правильно сделали, – сказал я, наслаждаясь ездой.

ЧУДЕСНОЕ СОБЫТИЕ

Несколько раз побывав с друзьями в Дарвозакире, я научился заготавливать в степи топливо. Хороший мне попался ишак. Без недостатков. Иногда зарабатываю по три рубля до и после обеда. Неплохо получается.
Если так буду работать, то за десять дней 60 рублей смогу заработать. Это же не шутки! На эти деньги столько нужного можно купить для семьи!
Вот и сейчас отдал маме заработанные три рубля, быстренько пообедал и поехал снова.
«Пораньше поеду, пораньше вернусь», – подумал я и, не дожидаясь друзей, засобирался в дорогу. Ишак у меня выносливый. Ни на жару, ни на холод не обращает внимания, идет иноходью.
Еду по степи, изредка оглядываюсь по сторонам: ни спереди, ни сзади нет никого. Очень жарко.
Впереди что-то, как луна, мерцает. Приближаюсь, оно от меня удаляется. Что же случилось? Может, это от жары? Или это мираж?
Когда приблизился к своему месту, двое ребят, загрузив своих ишаков, собирались отъезжать. Расстояние между нами было приличное, поэтому я не узнал их. Наверное, ребята из центра.
Придержав своего ишака, начал искать подходящее место и, найдя, слез с ишака. Веревку с кетменем и две бутылки воды положил в сторону, ишака, начавшего жевать цветущую полынь, привязал поближе к саю. Взяв в руки кетмень, плюнул на ладони и со словами «Е пирим» начал с удовольствием работать. Из пяти-десяти кустов получится целая охапка, ветвистая, душистая. Нарубишь, хочется еще больше рубить. Где-то около часу без остановки работал. Потом сел отдохнуть, выпил почти целую бутылку воды.
Только потом, подумав о Сайфиддине, посмотрел в ту сторону, откуда приехал. Вдали виднелось темное пятно. Это, наверное, Сайфиддин. Нарублю еще, там видно будет. Почему-то сегодня работалось с особым рвением.
Один куст рублю, другой, третий на меня в обиде, оттого что я его не рублю. Как это я раньше не приходил сюда? Такого изобилия полыни я не видел.
Когда работаешь с друзьями, не замечаешь, как время летит. В одиночестве не так. Начал скучать. Смотрю на дорогу. Никого нет. Смотрю на солнце, вроде еще рано. Посидел немного, отдохнул. Достал вторую бутылку, выпил два-три глотка. Нехотя встал с места.
Стало вечереть. На душе тревожно. Больше рубить не хотелось. Начал плотно увязывать нарубленное. Сгоряча, оказывается, много нарубил. Всегда восемь охапок было средним грузом для ишака. А сейчас – десять. Это следует продать не за три, а за четыре рубля. Если сегодня не смогу продать, то дома выгружу. Закончив работу, посмотрел на солнце. Показалось, что до заката еще далеко, но надо поторапливаться грузить все на ишака, дел много. И мама, наверное, меня заждалась.
Попробовал поднять охапки, не смог. Применил метод Акбар-аки. Выкопав яму для ишака, хотел его спустить вниз, но ишак не захотел, заупрямился, встал как вкопанный. Тогда я применил второй метод Акбар-аки. Накрыл голову ишака своей рубашкой, чтобы он не видел, куда я его поведу.
Животное смирно стояло. Не сбросило рубашку. За узду осторожно повел его в яму глубиной в полметра (эта яма называется «эшакгур»), поднес к краю ямы дрова.
Лишь бы ишак не сошел со своего места. Со словами «Е пирим» я толкнул дрова на смирно стоящего ишака. Не рассчитал, дрова упали на другую сторону. Опешил и испугался. Накренившуюся сторону стал поправлять, вспотел. Ишак стоит смирно, не шелохнется. Из-под выцветшей желтой рубашки еле-еле видна его мордашка.
Я попробовал еще раз. И на этот раз неудачно. Дрова свалились на другой бок. Пять раз я пытался уложить на ишака вязанки – безуспешно. Рассердился.
Тело было в колючках, из ранок текла кровь, я заплакал. А ишак лишь изредка покачивал головой, на которой была моя желтая рубашка.
Темнело. Я не знал, что делать. Мой вой никто не слышит, только Бог.
– Эй, сынок! Что ты один плачешь в этой безлюдной степи? – услышал я.
Подняв голову, увидел седого, улыбающегося, почтенных лет старика в длинной красивой одежде. Увидев его, обрадовался так, будто папа вернулся с войны. Вскочил, торопливо поздоровался и бросился в объятия моего спасителя.
– Не можешь полынь загрузить на ишака, да? – мягким и приятным голосом спросил он.
– Да, – ответил я, высвобождаясь из объятий старика, – как ни стараюсь, все равно падают.
– Успокойся, сынок. Ну-ка, пройди на другую сторону осла, – сказал старик ласково.
Пока я переходил на другую сторону, замучившие меня вязанки уже лежали на ишаке. Потянул их на себя, постучал по ним – они не шелохнулись. Надел рубашку, вывел ишака из ямы, перешел туда, где стоял старик, смотрю, а его уже нет. С удивлением обежал три-четыре раза вокруг ишака – никого нет.
От удивления застыл на месте. Что за чудеса?! Сколько ни думал об этом, так ничего и не понял, сунул кетмень в вязанку, взобрался на груженого ишака и поехал по темнеющей степи.
Может, мне померещилось? Да нет. Он же со мной разговаривал. Обнял меня. Но как удалось ему загрузить ишака?.. Чудесное событие. Скажешь кому – не поверит.
Раздумывая, не заметил, как дошел до дома. И это тоже какое-то чудо. Бедная мама тревожно ждала меня у ворот.
– Пришел, сынок? Что так припозднился? Что так долго?!
Сгрузив поклажу, я привязал ишака на место, помылся и за ужином рассказал маме о случившемся. Обрадованная мама прижала меня к себе, расцеловала и сказала:
– Ты увидел Хизра-бобо, сынок. Никому не говори об этом. Даст бог, будешь счастливым! Знай, Хизр-бобо не появляется всякому, сынок.

НЕСБЫВШАЯСЯ НАДЕЖДА

За день до начала учебного года справили сороковины зятю Тохиру. Мама плохо себя чувствовала, а после поминок слегла.
Хаитгуль-опа осталась у нас еще на два-три дня, ухаживала за мамой, стирала, испекла два тандыра лепешек, прибралась в доме. Я до обеда был в школе, после обеда ездил за топливом в степь.
На третий день мама пришла в себя, поела горячей шурпы, встала, надавав кучу нужных и ненужных советов, Хаитгуль-опа отправилась домой.
Дом опять остался на мне. Мама переживала о безвременной кончине зятя Тохира, о дальнейшей жизни дочери Хадичи.
– Может, Хадича-опу с детьми приведем домой? – предложил я.
– Не знаю, сынок, не знаю. Что скажет сторона мужа? Что скажут люди?
…Как-то мне приснился папа. Будто в дождь стою на берегу незнакомой реки. На противоположной стороне стоит беспомощный и одинокий отец. Он обращается ко мне:
– Не узнаешь меня, сынок? Я твой папа. Соскучился по тебе, с войны возвращаюсь. Ты не знаешь, где мост через эту реку?
– Папа! Папочка! Я знал, что вы придете. Очень хорошо, что вы вернулись, папа. Мама опять заболела. Я не знаю, где мост. Переплывите, – радостно кричу я.
– Две ноги и одна рука у меня не работают, не то давно уже переплыл бы. Только недавно прооперировали. Шесть месяцев блуждаю по степи, скрываюсь от плохих людей.
– Тогда я сам переведу вас, – собираюсь я броситься в воду.
– Нет, нет, сынок, не делай этого. Ты еще маленький. Видишь, какое сильное течение, тебя унесет, – просит папа.
Вдруг то ли из-под земли, то ли с неба появляется толпа вооруженных, в черных масках людей, хватают папу за руки, вталкивают в какую-то черную машину и увозят вдоль реки в сторону заката солнца.
Я изо всех сил кричу:
– Эй! Негодяи! Куда вы везете моего отца? У вас есть совесть? Оставьте моего папу!!
Слышится голос отца:
– О горе нам, сынок! Где бы ты ни был, где бы ты ни жил – не забывай меня. Я очень люблю тебя, сыночек!
– Папа! Папочка! Я тоже очень соскучился по вам, – кричу я.
Просыпаюсь, мама тоскливо смотрит на меня и плачет:
– Что с тобой, сынок? Кричишь во сне. Или сон видел?
Я рассказал маме свой сон.
– Что только не приснится, сынок! – успокаивала мама. Вскоре мама опять разболелась и легла в больницу.
Я остался дома один. С наступлением темноты сразу закрывал ворота и шел спать в дом Юсуф-аки. Утром кормил и поил скот, подметал в доме и во дворе, завтракал и отправлялся на хлопок, относил маме молоко и хлеб. Вернувшись с поля, брал приготовленную Тенгегуль-опой еду и бежал к маме.
Через полтора месяца началась учеба в школе, и наш учитель по русскому языку и литературе Салих-ака Каримов дал на дом задание написать сочинение на тему «Война и мир». Посоветовал воспользоваться газетами времен войны.
Вернувшись из школы, я перерыл папин книжный шкаф, где хранились и газеты. Маме с сестрами было не до газет, они их не читали.
Стряхнув пыль, я начал их просматривать. Это были газеты «Бухоро хакикати», «Социалистик Енбек».
Вдруг под ноги упало что-то похожее на амулет, поднял его. Это было письмо. Раскрыв, начал читать:

«Рядовой солдат Муратов Ахмет героически погиб на поле боя.
Командир роты
Капитан А. И. Иванов.
21 декабря 1943 года.
Город Сталинград».

Прочитал, и потемнело в глазах, руки задрожали, письмо упало. Душа разбилась вдребезги, из глаз хлынули слезы. В горле будто камень застрял. Мир перевернулся.
– Почему? Почему?! Почему отец умер? Почему я должен быть сиротой? Кому я сделал плохо, чтоб считаться сиротой? Почему умер мой отец? Кто теперь будет моим отцом? Что я скажу Сайфиддину? Что мой отец, как и его, погиб на войне? Теперь я тоже, как и он, сирота?! А мама знает о письме? Если знает, то почему до сих пор не сказала мне?
Нет, мама не знает. Почтальон, наверное, положил письмо в газету и забыл сказать о нем. Или он испугался сообщить страшное известие.
Нельзя винить маму и сестер за то, что они вовремя не увидели письмо. Им не то что читать газеты – даже поспать некогда было. Мама с Хадича-опой вообще безграмотные, а у Хаитгуль-опы всегда не было времени.
Столько лет лелеял в сердце надежду, которая превратилась в мираж!
Я долго оплакивал папу, а когда успокоился, представил маму с сестрами. Как я сообщу им это страшное известие? Выдержат ли они это?
Подумав об этом, я проглотил вопли, жгущие горло. Теперь я не ребенок! Единственный мужчина в доме должен быть опорой маме и сестрам, которые услышат эту страшную весть. И вместо папы, и вместо Абдужалил-аки я должен защищать их.
Прощайте, мечты и надежды на возвращение отца! Прощай, детство! С сегодняшнего дня я не могу озорничать как тринадцатилетний мальчишка. Не могу баловаться. С этого мгновения все семейные заботы и тяготы я возьму на свои плечи.
Прощай, моя детская душа!..
С того дня, как помню себя, я все смотрел на дорогу, ждал отца, жил надеждой, и моя чистая детская душа останется в объятиях моих тринадцати весен!..
Прощай!..

Конец

Перевод с узбекского Равиля Ашрапова

«Звезда Востока», № 2-5, 2016

________________

Менглибой Мурадов. Поэт, писатель. Родился в 1942 г. в Навоийской области. Окончил Бухарский педагогический институт. Автор 20 поэтических сборников («Мехр», «Хосиятли кун», «Дийдор»), романов «Гунох», «Савоб» и др., победитель конкурса «Энг улуғ, энг азиз».

• Назад
• Вперёд