Алим Атаханов. Нескончаемые улицы (рассказ)

Похоже, ты ищешь кончик нити в клубке и, не находя, раздражаешься, злишься на весь белый свет; все люди вокруг кажутся тебе неискренними, их слова и улыбки — лживыми. Тебе постоянно хочется одиночества, и ты стремишься к уединению. Прежде ты не замечал за собой такого. И только, начиная с нынешнего лета... хотя не исключено, что и раньше, просто ты не обращал на это внимания. Впрочем, что теперь за резон уточнять сроки!
Подозрения!
Муки твои и страдания не от того, что у тебя нет доказательств и не от того, что вера твоя основательно подорвана, они скорей от осознания того, что сейчас у тебя не достанет сил с корнем вырвать сомнения. И все же иногда страсть как хочется размотать клубок, чтобы выйти к началу.
Ты понимаешь: для того, чтобы нарушить сладостно-безмятежную жизнь человека, изуродовать ее до неузнаваемости, достаточно посеять в душе семена недоверия и подозрительности; и пусть тогда его сердце обливается кровью, синим пламенем горит, обращаясь в пепел, душа — никто ничего не заметит.
Сомнения не сразу накладывают на человека свои когтистые лапы.
Они поначалу ставят печать на глазах, лишая их задорного, живи-тельного блеска, гася уверенность во взгляде, и человек начинает верить сплетням и наговорам; потом сомнения опутывают его душу и в клочья рвут веру, в ней живущую. Человек начинает подозревать каждого, ища особый смысл в словах и поступках знакомых и незна-комых людей, беспомощно барахтается, все более запутываясь в со-мнениях, и, наконец, принимается вить гнездо из их вязкой паутины, обрекая себя на гибель.
Ему не ведомо, когда червь сомнения закопошится в сердце; однажды он обнаружит, почувствует его, но будет поздно, ибо ядом давно уже отравлены и кровь, и плоть.
Едва этот червь приходит в движение, человек перестает доверять даже своим родным и близким, отныне в любой неприятности он готов обвинить кого угодно, но только не себя...
Что было главным в твоей жизни?
Еще три-четыре месяца назад тебя немало бы подивил такой воп-рос. Стоит ли ломать над этим голову? Заниматься подобной чепуховиной?
Как человек у реки не думает о жажде и не благодарит всякий раз судьбу за целые и невредимые руки-ноги, за ровное и спокойное биение сердца, так и ты принимал как должное свою семью, в которой ты был по-настоящему счастлив. Но если бы тебя спросили, что все же главное в твоей жизни, ты бы без колебаний ответил: любовь!
А между тем...
Любовь была для тебя босоногой, гибкой, как лоза, девчонкой, бегущей, позабыв обо всем на свете, по бережку над крутым обрывом; потом она воплотилась в детях, страстных желаниях и даже в мелких неурядицах, и не было уже в ней ничего от потрясенной девушки, плачущей навзрыд в ночь, когда хлестал за окнами ливень, теряющей сознание от внезапно нахлынувшего счастья,— нет! И от пылающей стыдливым румянцем невесты, нетерпеливо ожидающей тебя за сва-дебным пологом — видением твоих отроческих грез,— тоже; любовь— твоя жизнь, твой повседневный быт.
Тебе не хочется верить, потому что ты любишь ее, и она всегда казалась такой благодарной за то, что связала с тобой свою судьбу, и не только подозрения, но даже сама их возможность выглядят нелепо, если не кощунственно.
Ты вспоминаешь, как возвращался домой поздними вечерами, и она словно бы с укором глядела на тебя с порога; тогда в избытке нахлынувших чувств ты легко отрывал ее от пола и прижимал к груди.
Во имя тех мгновений тебе не хочется верить, у тебя нет сил поверить!
И оттого все так обрыдло, и сердцу неуютно в груди. Но разве скажешь ей об этом? Разве спросишь?..
Манзура, когда ты открыла дверцу машины и села рядом, красивая, благоухающая, мое сердце тревожно заколотилось. Но я не выдал своего волнения.
— Опаздываешь,— заметил я как бы невзначай.
— Да так получилось, задержали,— ответила ты, украдкой огля-нувшись.
— Всегда тебя кто-то задерживает.
В твоих изумленных глазах, Манзура, застыл немой вопрос, но я молчал, и ты, тронув кончиком пальца родинку над губой, грустно улыбнулась:
— Вас никогда не поймешь...
Я вел машину на малой скорости, по ветровому стеклу стучали косые капли дождя. Ты, наверно, помнишь, Манзура, как моросил дождь и встречные огни переливались вместе с каплями, помнишь?
Дорогой ты попросила остановить машину голосовавшему чело-веку.
Помнишь, Манзура, как ты вздрогнула от резкого властного голоса нашего случайного попутчика? Тогда же я пожалел, что послушал тебя, чувствуя, как ты вся напряглась, чтобы не оглянуться на этого коренастого мужчину, носатого и широколобого, с твердым пронизы-вающим взглядом.
Я повернул ключ в замке зажигания и неожиданно услышал твое решительное: «Домой!»
«Интересно, будь он на моем месте, находись ты, Манзура, у него в машине, такими же были бы твоя улыбка и брови, капризно нахму-ренные, совсем как у ребенка?»

Нет, Манзура, меня нетрудно понять, ты-то понимала, мы очень хорошо понимали друг друга. Помнишь, Манзура, как у тебя закружи-лась голова, когда ты полила двор, как дышала и не могла надышаться запахом свежей земли. А я, Манзура, не хотел уступать тебя ни земле, ни небу.

— Ну, поехали?
Мне показалось, что ты сердишься.
Я почувствовал перемену в твоем настроении, но не мелькнувшая усталость в твоем взгляде подсказала мне это, а та задумчивость, с которой ты смотрела на тронутые желтизной деревья вдоль дороги. В последнее время ты почему-то часто впадаешь в меланхолию, а я, как ни стараюсь, не могу понять, почему?

— Тормозни-ка, шеф.
Манзура, помнишь, как ты смутилась, когда, пытаясь всучить мне деньги, он нечаянно задел твое плечо? И хотя я отказался от денег, все равно почувствовал себя в его глазах презренным «леваком», сущим ничтожеством.
А ты помнишь, Манзура, каким тоном он проговорил: «Спасибо, браток»?
Когда наш случайный попутчик вышел, мы оба задумались о нем и дожде, который не утихал. Так мне по крайней мере казалось. «Почему ты печальна, Манзура?»— спросили тебя мои глаза. «Я и сама не пойму, что со мной происходит,— ответила ты задумчивым взгля-дом.— Ты заметил: пришла осень. Жизнь проходит. И это, наверно, нельзя измерить сменой времен года, это становится понятней, когда человек открывает для себя что-то новое, о чем прежде не догадывался, чего прежде не ощущал».

— Заедем за Ильхамом?— спросил я, прерывая неловкое мол-чание.
— Как хочешь,— ответила ты, и мне показалось, Манзура, что твои глаза радостно заблестели, как у человека, который вдруг увидел того, кого он долго и с нетерпением ждал.
Я быстро заглянул в зеркальце заднего вида, но не заметил ничего заслуживающего внимания. Лишь стайка ребятишек весело шагала но тротуару, а за ними следом, виляя хвостиком, бежала мохнатая собачонка.
Я повернул на площадь Чорсу. Отсюда брали начало милые сердцу улочки, которые всегда вызывали во мне щемящее чувство канувшего в Лету детства.
Кто, если не мы, провел здесь свои лучшие годы, вволю гоняя резиновый мячик и катаясь по траве, пока не возвращались с работы наши родители и не загоняли нас по домам, кто лежал, задрав голову, и наблюдал за гаснувшими, как светлячки, звездами, кто давал клятвы верности у ласково журчащего арыка, который раньше бежал но этим улицам?!
Кто смеялся над наивной решимостью честолюбивых героев фильмов и слащавых книжиц, выходивших из дому с котомкой за плечом, в которой были скудные запасы курта, кураги и орехов - а в душе непомерные притязания: завоевать город.
Кто, если не мы, собирался намять им бока, появись они на наших улицах?
Я взглянул на Манзуру.
Она думала о чем-то своем. Что значил ее задумчивый профиль, рассеянные ответы, улыбки одними уголками губ? Подобно человеку, стоящему вблизи особняка и не подозревающему о кипящих за его прочными стенами страстях, я, живя с Манзурой, не знал, что у нее на душе и какие мысли посещают ее милую головку. Неведение это не давало покоя. Мне страстно хотелось проникнуть в ее внутренний мир, заглянуть хотя бы на минуту в ее душу. То была какая то на пасть.
Порой мне казалось, что я герой какого то рассказа, а Манзура героиня другого рассказа той же книги. Наши души, взгляды, желания, помыслы были гак близки, что не было ничего несправедливей злой авторской воли, которая сделала нас героями разных повествований.
Логично ли сводить в целое два рассказа на разные темы? Объединять судьбы обоих героев? А может, эти рассказы станут органической частью, главами какого нибудь произведения? Мы же напоминали героев рассказов, напечатанных под общей обложкой, героев, живущих в разных мирах и измерениях, чьим дорогам не суждено пересечься.
Чем больше поверяла она мне свои! душу, чем обстоятельней рас сказывала о своих мыслях и чувствах, тем дальше отдалялись мы друг от друга.
Я предпочитал не говорить ей об этом, гак как она все равно не разделила бы моих тревог и сомнений, не захотела бы этого делать, и я был бы бессилен что-либо доказать.
Казалось, какая то неведомая сила разъединила нас, так и не позволив понять друг друга. Теперь то я знаю, что сила эта сомнение.
Как то ночью мне показалось, что Манзура ласково шепчет во сне чье-то имя. Не колеблясь, я потряс ее за плечо. Манзура испуганно открыла глаза и некоторое время лежала, не понимая, что случилось.
— В чем дело? удивленно спросила она. Почему ты не спишь? Мне показалось, будет нечестно, если я отвечу, что мне не спится.
— Ты, кажется, говорила во сне, сказал я, пристально глядя ей в глаза.
— Говорила? Мне снилось, что мы выходим из роддома, но вместо ребенка у меня в руках букет цветов. Я хочу спросить у тебя, где ребенок, а ты идешь вперед, даже не оборачиваясь. А я все зову, зову...
Тут ее заспанные глаза заволокло туманом, ресницы медленно опустились, скрыв от меня черные зрачки, в которых мне виделся отблеск ее внутреннего мира, с каждым днем все более отчуждающе-гося и удаляющегося от меня.
Я почувствовал себя неловко, будто заглянул в замочную сква-жину.
Конечно, я ошибался, думая, что сомнения сродни капканам, рас-ставленным по пути следования. Нет, они оказались настоящей тря-синой, и чем больше из нее стараешься выбраться, тем глубже она засасывает...
Ты верил ей, искренне верил. Но как знать, видно, тот, кто не лю-бит,— верит, а любящий и рад бы, но не может. Не зря, значит, кто-то трясется над какой-нибудь старой вещицей, кто-то не может нагля-деться на свое чадо, а кто-то боится хоть на миг оставить на чье-то попечение свою возлюбленную. Раньше ты верил Манзуре и, следо-вательно, не любил ее... столь сильно; тебе достаточно было того, что она где-то рядом. Может, всему виной твоя излишняя доверчивость?
Неужели Манзура охладела из-за того, что ты не даровал ей такой любви, которую она вынашивала в своих девичьих грезах?
Если это так, то некого винить. Нет-нет, виновник найдется, нет дыма без огня.
Во всем виноват тот... Этого бы не случилось, не орошай он ее сердца, подобно летнему дождику, утолившему жажду засыхающего сада,— благодатному и живительному. Если вообразить твои сомнения в виде Кащея Бессмертного, то гибель их — в румяном яблоке, что в руках у того человека!
Тебе отчетливо видится Манзура, которая идет под руку с этим человеком.
Они улыбаются, и можно только завидовать миру и согласию этой пары. Он плечист, решителен его взгляд и тверда походка, уверенность в себе ощутима и в том, как нежно и влюбленно смотрит он время от времени на Манзуру. Но ты сознаешь, что никогда не встретишь их вот так, как себе это воображаешь. Правда, внутренне ты готов повстречать Манзуру с этим предполагаемым типом, ты даже решил, что пройдешь мимо, словно то — не они, а очень похожая на них пара.
В принципе, ты не веришь в весь этот бред, но не веришь и тому, что это — лишь игра больного воображения. И все же тебе иногда хочется увидеть ту почти осязаемую картинку, сердце замирает в тревожном предчувствии, и ты упиваешься своей болью.
Человеческая душа не выдерживает тяжкого гнета нескончаемых подозрений. Она ищет пути избавления от них и в конечном итоге обязательно находит. У тебя появились тяга к деньгам, друзья-собу-тыльники, ты стал привередлив к одежде, научился подбирать ключики к женским сердцам; словом, ты предался тому, что считал прежде недостойным, глупым и мелким, ты нашел себе утешение и заполнил брешь, появившуюся в твоей жизни.

* * *

Пока Манзура разговаривала по телефону, я изо всех сил пытался не прислушиваться к ее разговору. Улыбаясь своему невидимому со-беседнику, она машинально трогала ладонью тщательно уложенный локон, потом лицо ее принимало сосредоточенно-озабоченное выра-жение, брови красиво сходились на переносице, и она что-то переспра-шивала, задавала наводящие вопросы; время от времени она глядела в мою сторону, но меня не замечала, словно я — платяной шкаф, а не человек.
Ее манера говорить, держать себя казалась слишком манерной, и мне даже приходило в голову, что она не столько общается по телефону, сколько разыгрывает какую-то непонятную мне роль. На-конец мне наскучило наблюдать за ней, я встал, подошел к окну и выглянул в приоткрытую форточку.
Город с грустью смотрел на деревья, осыпающие на землю свою пожелтевшую листву.
— Алло, алло,— говорила Манзура.— Алло... Да, вы слышите?..
Нет, нет... Ладно, пожалуйста. Конечно... я сейчас у него узнаю. Не кладите трубку...
— Можно вас,— позвала ты.
— Да, я слушаю.
— В субботу они, оказывается, заняты. Нам предлагают пойти в пятницу.
Говоря это, ты ничуть не волновалась (это было видно по твоим глазам), но почему-то покраснела.
— Скажи, что мы не сможем,— ответил я.
— Но почему?
— Машина — не моя личная собственность, к тому же мне надо покопаться в двигателе. Но ты этого не говори, скажи, что не смо-жем,— и все.
Ты стала объяснять что-то в трубку и покраснела еще больше. А я любовался из окна городским пейзажем.
Но вот ты окончила свои переговоры и ушла в соседнюю комнату.
Не прошло и минуты, как раздался новый звонок. Когда звонок повторился, в моей душе зародилось неясное сомнение, отчего кровь прилила к лицу и тревожно забилось сердце.
Я осторожно снял трубку.
В трубке была гробовая тишина. Неожиданно я понял, что, сколько бы ни ждал, в ней сохранится молчание. На другом конце провода тоже ждали, не торопясь положить трубку на рычажки. На обоих концах действующей телефонной связи этого чуда, изобретенного могучей силой человеческого интеллекта, молчали два человека: один из них считал себя несчастным, ибо терял то, что имел, а другой, несмотря на обретенное, не был еще до конца счастливым.
Мне почудилось какое то шуршание, хотя на том конце и не думали подавать голоса.
В это время из комнаты вышла Манзура. Должно быть, мой вид удивил ее.
Прислонив сумку к столику с аккуратно сложенной стопкой !азет и журналов, она подошла ко мне.
Тут я увидел в зеркале свое красное лицо и взбухшие на висках вены.
— Алло, алло, прохрипел я в трубку.
В ответ послышались короткие гудки.
— Ты куда то собралась? — невольно вырвалось у меня.
Твоя работа через день, а то и каждый день, была для тебя настоя-щей отдушиной. Тебе нравилось оставаться среди людей до самых сумерек, а то и до полуночи; человек жив человеком: с кем-то по-шутишь, кто то подначит тебя, а кого-то ты, еще кто-то поделится с тобой своими печалями и ты, участливо кивая, не станешь вспоминать о собственных. Если не считать тех злосчастных минут отдыха, когда, желая побыть в одиночестве, ты забираешься в одну из столовых в малолюдной части города и, перекусив на скорую руку, благодушествуешь за чайником чая. а в голову так и лезут ненавистные мысли.
К счастью, твое маршрутное такси курсирует между вузгородком и Урдой, петляя по узким улочкам Старого города. Ты едешь, минуя высокие и приземистые дома старой постройки и так раз по пятнадцать на день.
Дома эти удивительные, начиная с их окон и кончая обитателями, в общем, тебе не до скуки, наоборот, ты волнуешься, словно человек, первым открывший загадочный городок в организме огромного города; и в голове у тебя рождаются причудливые рассказы, непохожие один на другой.
Как это здорово колесить по извилистым, напоминающим крове-носные артерии улочкам, которые сбегаются к гузару, сердцу каждой махалли, переброситься по дороге парой слов со вспыльчивыми на вид, но приятными и добродушными на деле людьми, когда, припар-ковав свою «маршрутку» на свободном пятачке у арыка, ты заходишь в чайхану.
Безобидные шутки незнакомых людей, их доброжелательные взгляды рассеивают сомнения, пиявками присосавшиеся к твоему сердцу.
Вечером, валясь с ног от усталости, ты едва добредал до ванной, а потом лежал в своей комнате, пока стыл на столе ужин, и думал, почему все так происходит?
Даже названия этих улочек были какие то диковинные, ты, хотя и городской, не только не знал их, но даже и не слышал до того, как сел за руль машины, а услышав и увидев, все равно долгое время не мог сохранить их в памяти; поэтому они казались тебе странными, как названия древних мелодий. Когда какой-нибудь старик-пассажир просил высадить его на Овназире или предупреждал, что ему нужно сойти рядом с Хаджмалом, ты получал подлинное наслаждение. Это каким-то образом увязывалось с тогдашним твоим состоянием, с настроением тех дней.
Гульабад, Хонако, Овназир, Кесаккурган, Чакычман, Хаджмал...
Тебе слышалась музыка в этих названиях.
Ты вспоминал, как когда-то звал Манзуру ласковыми именами, и печально улыбался.
Едва ты выезжал из вузгородка и с Овназира сворачивал налево, как тут же навстречу, словно радуясь тебе, выбегали улочки, и ты смело нырял со своей «маршруткой» в объятия тенистых садов, пред-вкушение ласки которых лило бальзам на твои сердечные раны. Ощу-щал ли ты это? Сознавал ли?
Тебя удивляла столь заметная разница в характерах, в манере общения людей, живущих не только в соседних махаллях, но и рядом, на одной улице.
Тебя разбирало любопытство, почему люди с Овназира не в пример мягким, деликатным хонакинцам вспыльчивы, грубоваты, а расторопность лангарцев, не лезущих за словом в карман, чужда инертным, флегматичным чакычманцам, компанейские же хаджмальцы любят быть щедрыми за чужой счет.
Подчас тебе казалось, что в твоей судьбе и в судьбе этих старых улиц много общего. Ты не понимал, в чем выражается эта общность, но чувствовал ее. Вообще-то тебе приходила мысль о том, что эти улицы нигде не пересекаются и напоминают ваши с Манзурой отношения.
И не случайно неведомо где начинающиеся и бог весть где окан-чивающиеся улицы являли собой мир, в котором ты чувствовал себя свободно, легко, как в недалеком прошлом. В твоем новом мире, где много улиц и извилистых улочек, немудрено и заблудиться, но все- таки где-то в конце есть прямая и светлая дорога. Ее предопределен-ностью и сложилась география этих улиц.
Тебе, однако, казалось, что ни одна из этих воображаемых пока лишь дорог не вела к Манзуре.
Она со своими, не разгаданными тобой мыслями, не оставляла никаких надежд на взаимность.
И все же ты продолжаешь верить, что сможешь войти в таинствен-ный и смутный мир Манзуры благодаря этому новому миру, откры-тому тобой. И если сердца не смогли встретиться, найти друг друга будучи под одной крышей, то, может быть, они найдут дорогу друг к другу, находясь в разных мирах?!
Вот уже целый год, как ты сознательно отдаляешься от мира, в котором живет Манзура, вот уже целый год тебя мучает жадное жела-ние узнать, что у нее на душе, но, несмотря на это, ты продолжаешь жить в мире, состоящем из случайных попутчиков, незнакомцев, больших и малых домов, узких улиц и до сих пор не находишь не только пути, ведущего в мир Манзуры, но даже нечто отдаленно напоминающего его. Напротив, похоже, ты все больше отдаляешься от нее. Для тебя все еще неясно, что единственная причина того — в нем, завладевшим сердцем Манзуры.
Но ты, к сожалению, не в силах сказать Манзуре о своих подозре-ниях.
Ты должен решать свои проблемы в одиночку, без свидетелей. На то есть и другая причина: ты сам еще не разобрался, что к чему, а раз так — все твои подозрения ломаного гроша не стоят. «Не уверен — не обгоняй!»—гласит золотое правило дорожного движения, так и ты — сиди и помалкивай!
Студенты — народ слегка развязный и весьма своенравный. Удив-ление студента напоминает больше разочарование, а радость — ребя-чий восторг. Но встречаются среди них и люди замкнутые. Они заби-ваются обычно в угол «маршрутки» и всю дорогу хмуро глядят в окно.
Я прозвал их «ныряющими стрекозами». Замкнутость и отстраненность людей такого типа вызывали у меня искреннее сочувствие. Может, под тяжестью несбыточных надежд они впали в отчаяние...
Мне хочется рассказать о них Манзуре, но я никак не соберусь с духом.
Я ведь знаю: то, что важно и интересно для меня, для нее — пустой звук. И вообще, в последнее время на лице Манзуры, словно маска, застыло выражение гнетущей тоски. Скажешь слово — ей мало, а два — уже много! Может быть... Странные, однако, посещают меня мысли. Скажем, человек вдосталь наелся деликатесов, а придя домой, видит на столе тот же набор закусок. Да разве пойдет ему кусок в горло?
Мне кажется, с Манзурой творится нечто подобное. Когда наши разговоры затягиваются, я чувствую, что ее начинает мутить от моих слов.
Интересно, о чем же говорит она с ним?!

— Я думаю, человеку во веки вечные не избавиться от страданий и горестей...
— Да, но, несмотря на это, он живет и ему не надоедает...
— С той поры, как я узнал вас, Манзура, мне непонятно, что значит быть пресыщенным жизнью или же испытывать скуку.
— В последнее время вы переходите рамки дозволенного.
— Простите, это оттого, что мне казалось, между нами не должно быть границ.
— Простите и вы меня.
— Но... На самом деле они есть, к примеру, ваш настороженный взгляд...
— Вы, удивительный человек! Поймите меня правильно...
— К чему понимать, Манзура, когда позади уже половина жизни?
К чему человеку сознавать, что он живет без надежды...
— А я мечтаю понять все-все: и себя и вас, что мучает нас обоих,
и почему наши отношения принимают все больший чувственный оттенок, отдаляемся мы или становимся ближе? Эх, если б обо всем этом поведать людям, но ведь они все равно ничего не поймут, а мне хочется докопаться до сути, понять, отчего у нас все так выходит?
— Я невольно начинаю верить, что это у нас на роду написано.
— Вы читали «Даму с собачкой»?
— ?..
— Мы напоминаем героев этого рассказа.
— Манзура!
— Не надо, оставьте! Мне будет горько.

Ты открыл для себя, что осенние деревья бывают беззащитны, как младенцы, и, печально усмехаясь своим мыслям, осмотрел в зеркале алон.
Пассажиры сверлили нетерпеливыми взглядами твою снину, и лишь человек на заднем сиденье, типичная «ныряющая стрекоза», был безразличен к тому, когда машина тронется. Казалось, он сидел не в «маршрутке», дыша в унисон с десятью другими попутчиками, а где-нибудь у реки в зарослях камыша.
Искоса взглянув на часы, ты решил помедлить еще немного, но нетерпение пассажиров нарастало, и ты автоматически нажал на педаль сцепления; с соседнего дерева испуганно вспорхнула стайка птиц, посыпались листья. Девушка в сером плаще, торопливо ступав-шая по палой листве, побежала на звук заводимого мотора. Едва она вошла, тебе ударил в нос дразнящий запах дорогих духов. Машина медленно тронулась с места, ты не спешил, на душе у тебя было тихо и спокойно.
Состояние покоя не покинуло тебя и тогда, когда, высадив пасса-жиров, ты поехал обедать. Казалось, твое сердце способно сегодня вместить целый мир.
На стоянке ты намочил тряпку и, тщательно отжав ее, протер стекла машины, навел лоск на дверных ручках, а затем принялся драить все, что на твой взгляд нуждалось в этом. Протирая спинку заднего сидения, ты заметил на полу какие-то бумаги, но всей вероят-ности, оброненные кем-то из пассажиров последнего рейса. Из светло- зеленой панки выглядывали края ослепительно-белой бумаги. Усмех-нувшись, ты раскрыл пайку. В ней лежала маленькая книжица Хулио Кортасара и какие-то бумаги... «Уж не документы ли это?»— подумал ты, пробегая на всякий случай глазами но верхней странице машино-писного текста. Ты можешь поклясться, что у тебя не было иных наме-рений, будь даже эти листы из золота, они тебя не заинтересовали бы.
Но ты заметил на нолях надпись: «11 августа», и сердце твое ек-нуло.
11 августа день рождения Манзуры. Тебя вдруг заинтересовало это случайное: совпадение, ты был настолько заинтригован, что достал из нанки все бумаги. Первым делом ты разложил их но порядку. Ты нашел в кипе первую страницу и вторую, затем, увидев оглавление «Нескончаемые улицы», понял, в чем дело, и, улыбнувшись... стал читать.
«В последние годы писать рассказы стало, по правде говоря, бес-перспективно, о чем бы ни был твой рассказ, все равно выходит так, что кто-то, а еще не дай боже из классиков, касался до тебя этой темы, если не по форме, то по крайней мере по содержанию. Как вырваться из этих пут? С ума можно сойти, если окинуть мысленным взором генеалогию рассказа, представить все множество писателей, все напе-чатанные и ненапечатанные рассказы. Они составят пятый океан!
А раз так. может ли остаться нетронутой, не взятой на карандаш какая-либо тема? Ладно, оставим прошлое. А сейчас? Куда ни глянь — рассказы, какой литературный журнал ни возьми — рассказы, в аль-манахах, сборниках, газетах — всюду печатаются рассказы. И, кажется, нет им ни конца, ни края. Иногда думаешь: «Все, баста, зачем бес-полезно толочь воду в ступе, нора завязывать, а то бог весть что возомнил о себе!» И в это время в руки тебе совершенно случайно попадает рассказ, нет, не просто хороший, а чудесный, совсем непохожий на те, что ты перечитал за долгие годы, и в сердце у тебя появляется надежда,— значит, еще не все потеряно!
Но проходит некоторое время — первое впечатление от прочитан-ного рассказа ослабевает, и снова на сердце давит тяжелый камень безнадежности. О, почему печатаемые рассказы похожи друг на друга, как две капли воды?!.

Ты помнишь, кик мы отмечали твой день рождения. Манзура? Вне-запно хлынул ливень, и гости, спасаясь от дождя, вбежали на айван, это был первый дождь за все лето, его ждали три месяца. Г ости гово-рили, что к добру, но когда они ушли, Манзура, ты заплакала. Какую безысходность навевает этот рассказ!

Ты вспоминаешь Фуэнтеса. Кортасара, и на душе скребут кошки, словно кто-то возьмет и спросит: сумеешь ли ты написать что-либо подобное, способен ли ты на такое? И чтобы успокоить себя, а вернее, обмануть, тебе не остается ничего лучшего, чем блуждать в дебрях теоретизирований.
Но все равно тебе кажется, что те же Фуэнтес и Кортасар загля-дывают в укромные уголки твоей души; избавиться от них непросто, ты с карандашом в руках читал их, иногда пытался подражать им к чему лукавить?! В результате, ты приходишь к спасительной мысли — и это признак слабости,— что они — это они, а ты — это ты, но тоже не лыком шит. Хотя у тебя хватает здравого смысла понять, что злые языки устроят головомойку за столь вольное сравнение, вот ведь куда хватил!
Что же делать?
Проще всего — не писать.
Пять, десять дней, ну пусть — месяц ты выдержишь эту пытку, будешь ходить подавленный, мол, из меня писателя не получится. Но твои глаза будут видеть похожие друг на друга, как спичечные короб-ки, однообразные, как галеты, бесцветные рассказы, и тебе вновь захочется проверить свои силы.
Но то — цветочки, есть и другие препятствия, и одолеть их еще сложнее.
Твоя молодость, неопытность, две маленькие книжицы, изданные тобой, как ни смутно, но очерчивают трудности большой литературы, сердце твое все больше немеет от страха, и словно мало того, что ты ходишь издерганный, того, что не знаешь, о чем писать дальше, а тут еще редактор, старший редактор, главный редактор, прочитав твою рукопись, морщат нос: «Послушай, приятель, твой рассказ не отвечает духу времени. Посмотри, какие огромные изменения происходят в жизни, а герой твой равнодушен к героическим будням и свершениям современников, чьи дела и поступки имеют решающее, можно сказать, значение...» « А он запирается, понимаете ли, в комнате и беседует о снегопадах с духом покойной девушки, которую он когда-то в молодости любил»,— заявляет один из них. Другой утверждает: «Дружище, рассказ ваш неплох, но, тем не менее, нужно иметь хоть капельку совести, ведь он от начала до конца — подражателен Западу, принесите лучше другой рассказ». Третий серьезно и внимательно глядит в твои глаза и, сочувственно пожимая плечами, словно бы и впрямь к тебе расположенный, отчеканивает: «Приятель, твой рассказ любопытен, но действие излишне затянуто», или же: «Друг, в твоем рас сказе что-то есть, но это еще не повод, чтобы его печатать» или: «Я, откровенно говоря, не понял, что вы хотели этим сказать».
Но еще хуже откровения друзей... «Старик, а ведь когда ты пере-сказывал сюжет, что-то было иначе. Видно, ты его не осилил». «Знаешь, Кортасар говорил, что в романах победу одерживают по очкам, а в рассказах — нокаутом».
Но почему то, что является пределом моих устремлений, оставляет их равнодушными? Господи, ведь я тоже человек, ведь есть же вещи, о которых никто, кроме меня, не знает. Может быть, мне больше нравится писать о деревьях, может быть, у меня есть желание издать книгу о птицах».

Ты рад всей душой, будто написал это сам или вместе с кем то: но это не так, Манзура, уж если бы я умел писать, я написал бы о том неизвестном, который появился как привидение в ту ночь, когда хлестал ливень, и тут же исчез, мне кажется, Манзура, что это он нарочно вызвал дождь, или же я написал об осадках, которые нарушают покой и ритм жизни людей.

Нынешняя литература — это литература воображения. Можно написать серьезные вещи о чем угодно. Вот, к примеру, я нахожусь сейчас у моста на Урде, в трех шагах от меня какая-то девчурка чертит на земле. Разве нельзя написать о ней? Можно!.. Или же, вон... подъехал к остановке автобус, из него выпорхнула девушка лет восемнадцати и бросила на меня быстрый оценивающий взгляд. Ведь можно написать рассказ об этой очаровашке или, скажем, о ее мечтах и желаниях и даже об одном ее мимолетном взгляде?! Конечно, можно. А разве нельзя создать замечательный рассказ о людях, столпившихся на остановке?...
В это время, дребезжа, подъехал трамвай. К дверям ринулось с десяток ожидавших, и у меня мелькнула мысль написать рассказ о трамвае.
Случайный разговор, который помог раскрыть таинственное убийство, или же любовь, раскрывшая свой бутон в трамвайном ваго-не... Который из этих двух вариантов придется но вкусу нынешнему читателю?
А вон — человек, чего стоит его импозантная внешность... И вправду, один только его вид может послужить поводом для рассказа.
А следом другая впечатляющая картина: мужчина средних лет задумчиво смотрит, опершись о перила моста. На душе у него — слякоть... Он собрался уходить. Подошел еще один трамвай, и снова побежали к нему люди. Нет, мой «герой» не ушел, он достал что-то из кармана...
Трамвай тронулся. Ой! Человек бросил в реку тетрадь.
Да это же готовый рассказ. Интеллигентный человек приходит в один из осенних вечеров к берегу Анхора, достает из внутреннего кармана тетрадь, обычную школьную тетрадь, и швыряет ее в воду! Я пошел к мосту, а человек — в противоположную сторону. Я посмотрел на воду.
Тетрадь плыла, словно мертвая птица с безвольно распростертыми крыльями.
А тем временем «герой» вернулся назад. Проходя мимо меня, он бросил долгий взгляд на реку, и я успел заметить безысходную тоску и отчаяние в его больших усталых глазах. Весь облик этого человека говорил о его решимости отречься от чего-то важного для него, и было видно, каких нечеловеческих усилий требует от него это отре-чение.
Наверняка в тетради, которая уплыла по реке, таилась какая-то загадка. И если я найду на нее ответ, то, несомненно, получится хоро-ший рассказ.
Что же это могло быть? Люди сжигают бумаги, от которых хотят избавиться, рвут в клочья, но идти на берег реки, чтобы таким вот странным образом избавиться от груза переживаний? Значит, этот человек хочет, чтобы тетрадь не исчезла бесследно... Постойте-ка... следующий мост, а за ним... Чего же я медлю? Заладил тут: «Кортасар да Кортасар».
Сбежав по лестнице к воде, я побежал вдоль берега, поглядывая время от времени на поверхность воды. Вот тебе — писать рассказы!
Наконец я приблизился к мосту. Старик, сидевший на травке с газетой в руках, проводил меня удивленным взглядом. Сразу за мостом русло реки заметно расширялось, там же торчали над водой две трубы.
Летом вода закрывала их, а сейчас лишь касалась нижней части.
Когда я приблизился к тому месту, мое сердце радостно забилось и я еле удержался, чтобы не закричать подобно охотнику, настигнувшему дичь. Тетрадь, за которой я гнался, не жалея ног, прилипла к стенке трубы. Осторожно ступая по трубе, я дошел до ее середины и вытащил из реки тетрадь. То ли потому, что я не мог подавить своего волнения, то ли от бега, мне казалось, что тетрадь бьется в моих руках живой птицей.
Домой я шел как человек, нечаянно нашедший клад. Сердце коло-тилось, словно я нашел сюжет рассказа, способного обернуться сен-сацией и привлечь всеобщее внимание. Дома я тут же разложил на столе мокрые листы чистой бумагой, но, не выдержав, пока страницы высохнут, стал читать. Почти вся тетрадь состояла из описаний душевных переживаний, лишь местами упоминалось о том или ином случае.
Меня удивило, что любой человек, читающий ее, мог сразу понять, о чем идет речь, но вот кто именно является источником переживаний, определить было невозможно.
Кроме того, было неясно — кому это все адресовалось. Я понял лишь одно: чей-то муж... Но лучше я приведу написанное как есть... Сердце замирает, как у человека, который стоит у порога тайны и не решается распахнуть дверь.
«11 августа.
Что вечно в этом мире, что остается от человека?
Только ли добро?
Неужели все прочее не вечно? Значит, выходит, все, кроме добра, преходяще и ненужно! Оставим пока в стороне практические деяния человека, но ведь вне их духовность ограниченна. А ведь людям слу-чается выбирать для себя зло, сохраняя при этом абсолютное спокой-ствие. Сознавая, что это никак не повредит ему, будучи уверен в том на все сто процентов, человек не найдет для другого и двух добрых слов. Он поступает так, как ему вздумается, хотя знает заранее, что это может причинить вред делу и даже его карьере. Почему же нельзя оценить его недостойное поведение в подобном случае? Почему он удерживается от добрых поступков, хотя знает, что доброе имя чело-века остается лишь благодаря его благим делам?
Недавно смотрел фильм «Мефистофель». Мефистофель никогда не делает добра, но у него искренние намерения: испытать насколько глубока потребность человека в правоте своего дела, насколько велико его стремление к идеалу, чтобы достичь вершин в своих чув-ствах и в мастерстве, и чтобы остаться на этих вершинах. Так для чего нужно творить добро? И какие дела входят в категорию добрых? Ведь если поступать так, чтобы было угодно людям, то, кажется, нет ничего проще, чем творить добро. Скажем, твой сосед решил в выходной день поставить новые ворота, и хотя он не просит твоей помощи, а собственных дел у тебя невпроворот, ты выходишь помочь ему, рабо-таешь с раннего утра до позднего вечера. Относится ли этот поступок к категории добрых дел? Или, допустим, брат твоего друга трагически погиб, и ты в течение трех дней, пока не пройдут первые предписы-ваемые обрядом ритуалы, стоишь рядом с другом, не только страдая за него, но и сам горько переживая утрату,— это тоже относится к добрым поступкам? Или же, переведя брошюрку, весь гонорар, без остатка, отдаешь кому-либо остронуждающемуся, скажем, одинокой старушке или же человеку, обремененному многочисленной семьей, и чтобы они, упаси бог, не обиделись, поясняешь, что даруешь ты эти деньги от всей души, и убеждаешь, что никому не заикнешься об этом — благое ли это деяние? Может ли человек поступать так? О, как же легко сеять разумное, доброе, вечное, оставляя о себе добрую память... К тому же, как пить дать ясно, что человек не может творить добрые дела ежедневно, до конца своей жизни; никто, пожалуй, не возьмется утверждать, что на свете жил когда-нибудь такой благородный, идеальный человек. Человек творит добро лишь время от времени, когда ему вздумается и когда у него есть на то возможность. Мне, например, кажется, что нет на свете ничего более простого, чем творить добро. Поэтому всякий раз я могу поступить так, как моей душе угодно.
11 августа (вечер).
Господи, какой я все-таки идиот! Чтобы убедиться на деле, способен ли я на добрые дела, пошел к одному знакомому и угробил день, крася вместе с ним крышу. Знакомый был изумлен: мы не виделись целый год-
Но на душе по-прежнему муторно. Все кажется легко достижимым, но ненужным. Нет, это все — ребячество, но тут вспоминаю свое детство и начинаю думать иначе: нет, прежде я испытывал совсем другие чувства; все вмещалось в мое сердце и вскоре приедалось. Но в те времена многое было мне неведомо, а теперь — ясно, как божий день. У меня двое детей, хорошая жена, старшая дочка уже в седьмом классе. На работе я пользуюсь, как эго у нас принято говорить: за-служенным авторитетом.
Но полюбил женщину...
11 августа.
Вчера у нес был день рождения. Она сама сказала мне об этом. И испытал странное чувство. Она выглядела грустной и не заметила моего состояния; рассказывала, как в детстве отмечала дни рождения вместе с подружками. В ее глазах какая-то тайна, стоит только за-глянуть в них, и уже не оторвать взгляда. Кажется, кто-то прячется в ее зрачках: зовет вас, притягивает. Я преподнес ей... букетик цветов.
Она счастливо заулыбалась и, не скрывая радости, поднесла цветы к лицу. Понюхав, прикрыла глаза и сказала: «Мне никогда не дарили цветов».
Я был взволнован не меньше ее, вздыхал, смотрел на ее красиво уложенные волосы, тонкую беззащитную шею, округлый подбородок и тоже не мог скрыть своей радости, словно ребенок, дождавшийся наконец исполнения своих желаний.
Мы вместе спустились в метро. Был час пик, в вагонах — теснота, и мы стояли почти вплотную. Когда в вагон входили новые пассажиры и теснили нас, она невольно прижималась ко мне и тут же густо краснела, прямо как пятнадцатилетняя девочка, косилась на меня и, видя мой пылкий взгляд, смущенно улыбалась.
Я не знаю, как описать все это; от ее волос, от укромных ямок за мочками ушей исходил дразнящий запах, повергающий в трепет мою душу.
14 августа.
Мы ехали в метро.
Когда ты стоишь рядом с красивой, нравящейся тебе женщиной, то все время хочется смотреть на нее, она, подобно цветку, притяги-вает твой взор.
Мне очень хочется знать: понимает ли она, что творится в моей душе? Ведь ей не семнадцать, наверно, все-таки понимает?
Что для человека самое важное в жизни? По правде сказать,— это очень глупый вопрос. Ведь для человека не может быть важным одно, а другое — второстепенным. Если ты здоров, как бык, но глуп, или, скажем, у тебя есть все: деньги, ученая степень, кресло, почет, здоровье, но болит душа,— тогда как? Если нет преданных, искренне любящих тебя друзей, верной любящей подруги?
Мне казалось, что в жизни мне не хватает только ее. И вот она нашлась. Поразительно, когда она рядом — мне не нужно ничего на свете, лишь бы видеть ее, слышать ее голос. Во мне тогда нарастает уверенность, я чувствую прилив духовных сил. В тридцать четыре сто года... Не дай бог, узнают,— поднимут ведь на смех...
Как мне быть?
17 августа.
В чем секрет женского обаяния? Найти определенный ответ труд-но да и ни к чему. Ведь на вопрос, чем привлекателен цветок, человек тоже затрудняется ответить, так как не знает, какому свойству, ка-честву или признаку отдать предпочтение.
Сегодня, выйдя из метро, мы впервые пошли вместе пешком и мне пришла эта мысль.
Мы подошли к перекрестку и остановились в укромном месте. Смеркалось, но мы, увлеченные разговором, не замечали этого. О чем мы только ни говорили, но упаси бог, если я припомню хоть что-то. Она, бедняжка, выглядела страшно усталой. Я непроизвольно взял ее ладони в свои и притянул к себе. Она тихо рассмеялась, хотя глаза ее повлажнели. Я молчал, словно человек, увидевший чудо и потерявший дар речи. Через мгновение я прижимал ее пальцы к губам. Она робко погладила теплой ладошкой мне лицо.
Я вникал в трагическую мучительную жизнь женщины с раненым сердцем, которая всем существом стремилась к любви.
Человек лишь тогда начинает понимать жизнь, когда безумно влюбляется в женщину...Я буквально трясся над ней. Меня совсем не обижали ее колкости или отказы в моих просьбах, даже напротив, они, словно дрова, подбрасываемые в костер, разжигали во мне удивительные чувства.
Мне кажется, что я только начал осознавать, как течет моя жизнь.
Нет, я не могу утверждать, что раньше меня полностью поглощала работа и повседневные заботы. Я и теперь все тот же, разница лишь в том, что теперь я замечаю, как проходит каждый миг, каждый отрезок времени, и понимаю, что у любого из них есть свое место и своя ценность. Иногда становится так тоскливо, что хочется вылезти из своей шкуры, а иногда я чувствую себя на работе этаким Гулливером, очутившимся в Лилипутии. Мне невтерпеж слушать сплетни, на-блюдать за интрижками и мелочными заботами моих сослуживцев.
Когда я рассказал ей обо всем этом, она закусила губу и пристально взглянула на меня. Тут я не сдержался... поцеловал ее.
Я безумно влюблен в нее. Я люблю ее вместе со всем: с городом, где она живет, с улицами, домами. Я никогда не смогу выразить сло-вами это чувство. Каждый день мы возвращаемся вместе. Каждый день, выйдя из метро, мы бродим из конца в конец безлюдного сквера, расположенного рядом с оживленным перекрестком. Каждый день я с наслаждением вдыхаю терпкий, неповторимый аромат ее волос. Каждый день мне кажется, что она вводит меня в новый мир, который одухотворен ею.
И когда я встречаю на улице рассеянных мужчин, с нахмуренными от мучительно-сладких переживаний лицами, я говорю про себя: «Видно, он тоже по уши влюблен. Любовь... Она мучает, но и учит стой кости».
По вечерам я вспоминаю ее, думаю о ней и буквально не нахожу себе места.
Недавно моя половина принесла мне успокоительное средство — настойку пустырника. Заботится.
«Я тоже думай) о вас»,— призналась как-то она. «Мы — не дети, к чему лукавить — я люблю вас, мне ничего не нужно, только скажите правду: думаете ли вы хоть иногда обо мне?»—спросил я, и она прошептала, не отводя глаз: «Я все знаю! Я думаю о вас!» Некоторое время мы шли молча. Было неловко, что с детской непос-редственностью я выдал себя, и старался отвлечься, глядя на осенние листья, которые падали золотыми бликами, вздрагивая и плавно покачиваясь, на деревья.
Внезапно моя спутница остановилась и посмотрела на меня долгим испытующим взглядом. На ее глазах блестели слезы.
— В последнее время вы переходите рамки дозволенного.
— Простите, это оттого, что мне казалось, между нами не должно быть границ.
Простите и вы меня.
Не в словах, а в тоне, каким они произносились, было столько тоски, что мое сердце наполнилось печалью. С тех нор, как мы поделились друг с другом своим сокровенным, для нас настежь распахнулась дверь сомнений и мук.
Метро! Я ощущал себя, нет, вернее, нас обоих — бабочками, без-заботно порхающими над цветами. Цвета, интерьер и даже запах станций метро стали для меня близкими и дорогими. Как только заканчивался рабочий день, я бежал встречать ее у метро; она приходила, и мы вместе входили в переднюю дверь третьего вагона и забивались в угол, неотрывно глядя друг на друга, говорили глазами, любили глазами, клялись глазами. Я настолько привык к этим поездкам, что не находил себе места в субботние и воскресные дни, разве что не воя от тоски.
Дни теперь стали короче, быстро смеркалось, и мы почти бежали в конец аллеи, которая стала родной, словно дом или улица, где проте-кало наше детство. Потом мы медленно возвращались назад. Я был подобен лодке, которая оставила надежный, прочный берег и устреми-лась к зыбкому свету маяка. Чем дальше я удаляюсь от берега, тем глубже осознаю его существование. Но дотяну ли я до маяка?..

Ты ощущаешь, как чувства переполняют тебя, и с удивлением замечаешь, что мысли твои беспрерывно кружатся вокруг Манзуры. Ты с горечью и болью признаешься себе в том, что жизнь без Манзуры невыносима, и внезапно понимаешь возможно, где-то прочитал рань-ше): нельзя чрезмерно увлекаться тремя вещами детьми, женщинами и деревьями.

Она похожа на осень. Почему мы не встретились раньше? Почему, дойдя до перекрестка, мы с безнадежностью и тоской глядим друг на друга, грустно улыбнувшись на прощание, отправляемся по домам, расположенным в разных концах города?
Вчера я внезапно проснулся среди ночи. Долго ворочался, словно постель моя выложена булыжниками. Наконец, не выдержав пытки, встал и стал ходить по комнате. Я ревновал ее к мужу, сердце мое трепетало, и я никак не мог взять себя в руки, страдая так, будто ули-чил ее в измене.
В конце концов я снова нырнул в постель и теперь думал лишь о ней, вспоминал ее лицо, слова, и вообще, все те счастливые минуты, проведенные вместе с ней за эти три месяца.
Любовь!
Все дороги, по которым мы ходили, заканчивались разлукой. Как бы ни тянулись мы друг к другу, я сознавал, что преграды сильнее наших возможностей. Это было подобно тому, как цветок, которому полагается быть желтым, никогда не станет красным или белым. Предстоящая разлука сквозила в ее взглядах и — о чудо!— явственно ощущалась в запахе ее волос.
Представьте себе: женщина 35 лет, у нес сын и дочка. Ее возлюб-ленному 34 года, у него тоже дети. Они обыкновенные люди. И вдруг полюбили. В семнадцать, восемнадцать, ну пусть в двадцать пять, это можно было еще отнести к увлечению. Ну, а они? Как же им быть? Что делать? К тому же они привыкли жить честно и, кроме того, они долгое время чувствовали, что чего-то недополучили от природы. Они не отчаивались, не рыдали, не бились головой о стенку. Они жили и мечтали.
Но вот внезапно они встретились и в тот же миг поняли, что всю жизнь они жили надеждой и ожиданием этой встречи. Они не то, чтобы встретились, они нашли друг друга. В глубине души они знали, что однажды они непременно встретятся, а обретя наконец друг друга, сознавали, что разойдутся и притом навсегда.
В тот день, когда мы горько делились этими мыслями, она плакала, плакала беззвучно, содрогаясь всем телом.
Осень!
Два дня тому назад лил дождь. Не выходя из метро, стоя у самых ступенек, мы долго смотрели на капли дождя, стучащие по асфальту. Она заметно волновалась, в глазах ее было страдание.
Наверно, мы были похожи на кусты сирени, которые расцвели в разных садах. Жить вместе, рядом не позволяли нам преграды, име-нуемые судьбой. Я никогда не забуду день, когда мы любовались дож-дем. Мне кажется, что в жизни человека редко выпадают такие мгно-вения.
Ты бросаешь рукопись на сиденье и бессильно опускаешь веки. Как бы ни было отрывочно и неясно написанное, ты чувствуешь себя довольно странно, словно случайно подслушал чьи-то переживания, чем-то напоминающие твою собственную боль. Ты чувствуешь себя довольно неловко, возражаешь мыслям владельца тетради, глядишь рассеянно на летящие листья деревьев и совершенно не веришь словам о том, что этот рассказ — лишь выдумка. В жизни не редки неправдоподобные случаи, и ты знаешь, что есть ложь, похожая на правду. Сколько бы ни прояснялась истина,— пусть даже завтра или послезавтра ты дойдешь до нее,— все равно не сможешь отличить, где тут ложь, похожая на правду, и где правда, похожая на ложь. Больше того, ты понимаешь, что между ними нет китайской стены, и тогда сомнения слезой выкатываются из твоих глаз и, обжигая щеки, скатываются вниз...
Человек старается сберечь в сердце как дорогое и святое чувство все то, что помогает ему жить, освещает его жизненный путь. Еще не лишившись той вещи или чувства, он нанизывает их, словно драго-ценные жемчужины, на нить памяти. Видно, мне тоже придется так поступить. Иначе я навсегда лишусь се не только физически, но и духовно.
Наконец я увидел ее мужа. Мне было очень тяжело смотреть на него, наблюдать за ним. Но чувство злорадства присуще всем, в том числе и мне, и я неотрывно смотрел на него. Потом, поравнявшись с ним, взглянул в его лицо. Возвратясь домой, я решил, что не надо записывать в дневник свои беспорядочные мысли, что следует порвать или сжечь уже записанное. А потом...
Я не хочу терять ее, я готов на все: ради нее я буду дружно жить с женой и детьми, буду изучать иностранный язык, буду всю жизнь делать добро людям, но это все лишь ради нее.
Вот и все. Но что еще может быть? Если ты замыслил написать рассказ, то обязательно ли выдумывать разные чудеса?
Я выдумал этот рассказ, все, что описано здесь,— ложь. Я выдумал все это для развлечения. Но разве все это не похоже на рассказ? Я как- никак кое в чем смыслю, и некоторые места в рассказе похожи ведь на правду. Но кто его знает, ведь говорят, Писатели чуть ли не с потолка берут темы?!»

Перевод М. Турсунова, И. Цесарского

• Назад
• Вперёд