Аскад Мухтар. Корни (рассказ)

Аскад Мухтар (1920-1997)

КОРНИ

Рассказ

Они шли рука в руке по людному проспекту мимо Дворца молодежи. Стоял один из последних весенних дней, небо чистое, воздух прозрачный, приятно пахло цветущим тополем. Возле Дворца толпилось много нарядной молодежи, но прохожие задерживали внимание на этой паре. Оба высокие, стройные, статные: на девушке длинное до пят платье из белого шелка, синяя бархатная безрукавка красиво облегала ее высокую грудь;

парень в элегантном сером костюме, черные волосы ухожены, каблуки модных туфель гулко отстукивали по бетону.
В молодости человек недооценивает таких счастливых минут, только в зрелом возрасте вспоминает о них с тоской. Но эта пара явно видела, что вызывает у всех восхищение тем, что они под стать друг другу, что счастливы. Это чувствовалось и в их непринужденной походке, в горделивом взгляде, которым они одаривали друг друга, по радостной улыбке, освещавшей их лица.
Когда они приблизились к Дворцу искусств, который сверкал на солнце, как многогранная хрустальная чаша, им встретился знакомый и пригласил в кино. Парень вопросительно глянул на спутницу. Она, улыбаясь, покачала головой, по плечам взметнулись две косы: «Нет!»
Разве им сейчас усидеть в темном зрительном зале?! Они так и светятся от счастья!
Держась за руки, они перебежали на другую сторону улицы.
— Мухсина! Неужели сейчас расстанемся! В такой-то день... Давайте хоть по глотку шампан...
— Ну вот! — шутливо-испуганно произнесла Мухсина, широко открыв глаза.— Так мы с вами не выдержим, испытания!
Они весело рассмеялись и вновь взялись за руки. Свернули на узкую улицу нового микрорайона. Здесь малолюдно, с двух сторон посажены чинары, улица упирается в многоэтажные белые здания. Они шли громко смеясь н разговаривая.
— Испытательный срок... новость ветхозаветных времен! Есть поговорка: не зная броду, не суйся в воду. Но испытывать человека... К тому же любимого... Это же унизительно!
— Уж не боитесь ли вы, Марат-ака? — засмеялась Мухсина.
— Сами подумайте, испытывать любовь... Разозлишься тут!
— Нет,— ответила Мухсина, шагая с ним в ногу.— Я где-то читала: если любишь человека, то каждый раз открываешь его заново. Человек в основе своей — тайна. А любимый — особенно! Бесконечное — чудо!
— Это верно,— подтвердил Марат,— вот вы... испытывай вас, не испытывай, вы все равно — удивительное чудо! — Они пожали друг другу руки.— Но здесь другое дело. Испытание... разве месяца хватит? Вся жизнь — испытание, Мухсина!
— Вначале пройдите месячное испытание!
Они громко расхохотались.
— Пройду, пройду с успехом, Сина моя! — так Марат называл свою любимую тихо, шепотом, когда они оставались наедине,— В течение месяца я буду делать только добрые дела... Целый месяц буду почтителен и уважителен, на руках буду носить вас!
То ли в шутку, то ли всерьез, он попытался поднять ее.
— Ой, что подумают люди?!—отскочив от него, девушка погрозила пальцем.— Ох и хитрец же вы! Целый месяц почтения и уважения... а потом?
Марат посерьезнел.
— Вот видите?! Не знаю, кто придумал «испытание»?.. Очень глупое слово!
Мухсина капризно надула губки, выражая пренебрежение, но парень, воспользовавшись тем, что они очутились под деревом, обнял ее.
— Не испытывать надо, а любить!..— прошептал он.
Девушка выскользнула из его рук, но когда они вошли в подъезд и за ними захлопнулась дверь лифта, вновь очутилась в его объятиях. Своими горячими губами она ответила на его страстный поцелуй, первый раз дала волю чувствам, которые сдерживала до сих пор.
Вот и пятый этаж... Путь в один поцелуй...
Однокомнатная квартира Марата, можно сказать, почти пустая: у окна чертежный стол, новый диван, завернутый в трубки ватман — и все.
— В другой раз так не делайте, Марат-ака,— произнесла девушка и обиженно отвернулась. Когда они сидели на диване, она заметила пристальный взгляд Марата, вздрогнула и повторила: — Больше так не делайте! Испытание только начинается.
— Я подумал, что этот день нужно чем-то ознаменовать, иначе не запомнится. Извините, Мухсина!
Они притихли. И вправду, ведь сегодня для них исторический день. Вдруг девушка встрепенулась и вскочила с дивана.
— Поставить чай?
— Кофе есть.
Мухсина прошла на кухню. Она уже была тут. Когда они познакомились, она приходила сюда, чтобы сделать ему чертеж. И они пили чай в этой кухоньке. Потом под каким-то предлогом Марат еще раз пригласил ее. Тогда он был взволнован, радостно возбужден, натыкался, опрокидывал и разбивал что-то. Сейчас он раздвигает шторы в комнате, хотя Мухсина его не видит, но чувствует, что он вновь взволнован. «Сейчас разобьет вазу»,— улыбнулась она. Нет, на этот раз все обошлось. Когда Мухсина внесла кофе, на чертежном столе, застланном ватманом, стояли нарезанный торт и два фужера, хозяин дома открывал шампанское. Мухсина поставила чашки с кофе на стол и закусила пальчик.
— Что случилось?— испугался Марат.
— Обожглась.
Марат подскочил к ней, приложил ее пальцы к губам, подул на них, вновь приложил к губам.
— В своих проектах я хочу на нет свести эти кухни и плиты! — заявил он, подводя девушку к столу. И стал разливать пенящееся шампанское.
— Как же так?
— Человек весь день на работе. Пусть дома отдыхает.
— Без кухни...
— Без кухни воздух в квартире чистый, хозяйке не надо жарить-парить, нет запахов еды. Внизу — ресторан, столовая, кафе. Зачем же строят эти красивые здания?
— Дома совсем другое...
— И там нужно готовить, как дома!
— Семья, дети...— Девушка смущенно опустила глаза.
— Речь идет о проектах будущего. Скоро в семье будет мало... детей. Свидетельство тому— статистика. В своих проектах я придерживаюсь современных требований, особенно техноэволюции. Давайте, Мухсина, выпьем.
В фужерах прыгали мелкие пузырьки. Мухсина берет фужер и вновь ставит на стол.
— Техноэволюция-то техноэволюцией, но порой... Я, например, хочу, чтоб в семье было много детей...— промолвила она. Покраснела, опустила глаза. Марат засмеялся, взял ее за руку.
— Вы сами — ребенок, маленькая моя...
— Зря смеетесь, я говорю серьезно... Я не боюсь домашних забот...
— Пятьдесят лет тому назад великий Корбюзье сказал: в будущем всю домашнюю работу станут выполнять машины. Вот это время пришло. Даже в небольшой квартире трудятся самое меньшее двадцать приборов — стиральная машина, пылесос, кондиционер, фен, кофемолка, электробритва, соковыжималка, электрический утюг, электроплита...
— Говорите, облегчен? Думаете, это просто: купить, установить, починить? Тут нужно быть не домашней хозяйкой, а инженером, чтобы разбираться во всей этой технике! К тому же за каждой вещью нужен уход, место, ох-хо-хо... Как бы человеку не стать рабом этих вещей!
— Жизнь сама подскажет. Централизовали отопление — мы избавились от печек и дров. Освещение, газ, мусоропровод, другие коммуникации — мы опять освобождены от многих забот. Нужна горячая, холодная вода — пожалуйста. И дальше будут такие усовершенствования. Например, телевизор: экран прямо в стене. А вместо обычного холодильника — централизованная холодильная система. Многие вещи, загромождающие квартиру, перейдут в ведение службы быта.
— Книги...
— В библиотеке закажете книгу, в нужное вам время ее страницы возникнут на вашем домашнем экране. В доме будут не вещи, а кнопки управления... Понимаете? Такие проекты нужно разрабатывать!
Мухсина завороженно слушала, как он, сосредоточенно сдвинув широкие брови, уверенно излагал свою точку зрения. Подумав немного, она спросила:
— Почему же, Марат-ака, в таком случае, у вас так много противников?
— Разве легко понять новое?
— Вот и я не понимаю. Чувствую, что от ваших новшеств... ангел сбежит.
Марат захохотал.
— Вот тебе на, еще один противник! — Он поднял фужер.— Давайте выпьем, Мухсина! Пусть все мои враги будут похожи на вас! — Он выпил, девушка чуть пригубила и отставила фужер. Ей хотелось сказать, что он во многом не прав, но она не могла подыскать нужных доводов. «Ангел...» — поистине смешной аргумент. А Марат вдох-новенно продолжал:
— Если примут проект экспериментального микрорайона, у меня противников уменьшится вдвое! Однако в комиссии есть разные люди...
— Которые не желают жить в голых квартирах?
— Голая квартира?
— Голая и холодная.
— Мухсина, дорогая, тепло дает солнце. Мои дома будут полны солнца! Солнца и воздуха! Это — дома будущего! В них будут удобные предметы. Нужно уметь отказываться от старых, привычных вещей. Мы почему-то любим цепи на своих ногах...
— Люди, которые приходят домой только спать, не сочтут ли семью, личную жизнь, чувства за цепи?..
Марат, вскочив с места, подошел к девушке.
— Дорогая,— произнес он бархатным, ласковым голосом, который всегда завораживал Мухсину. Встала и Мухсина.— Если мои думы и надежды, связанные с вами, могут быть цепями, я готов влачить их всю жизнь. Однако... эти слова человеку, обещавшему вам вечную любовь... не к месту. А думы и надежды...— Он привлек девушку к себе, волосами щекотал ее шею, губами искал ее щеки, губы.
Девушка отстранилась и проговорила:
— Но если такой проект попадет ко мне, я не стану его чертить.— Она глянула на него с улыбкой.— Вы проводите меня?
Через два дня в тишине чертежного зала прозвучал телефон.
— Мухсина! — позвала дежурная.
Кто это мог быть? Мухсина удивилась. Марат обычно звонил в конце рабочего дня и шутил: «Соскучились по мне хоть немного?», «Не нужен ли вам провожатый?»
Не сразу она узнала голос Марата. Он показался ей чужим, недовольным.
— Что случилось? Вы откуда говорите? Из института? — Мухсина подумала: «Видно, неприятности с проектом».— У вас все в порядке?
— Порядок. Мне нужно съездить в кишлак. В Мирзачуль!
— А что случилось?
— Мама заболела. Придется ехать.
Наступило молчание.
— Марат-ака, и я поеду с вами,— решилась Мухсина.— Когда вы уезжаете?
— Не-ет, я скоро вернусь, вы же знаете, проект на комиссии, мне нужно быть здесь... А потом... кто вас отпустит?
— Я вижу, мы не договоримся по телефону. Я сейчас приду к вам.
Она положила трубку, сунула под мышку сумку и выбежала из чертежного зала.
Проектный институт был рядом. Мухсина пересекла двор, прошла через служебный вход, по ступеням взбежала на третий этаж. Коридоры, застланные красной ковровой дорожкой, пусты, научные сотрудники приходят на работу позже, а дверь кабинета Марата открыта. Узнав Мухсину по шагам, он вышел ей навстречу. Он выглядел обескураженным и встревоженным. Мухсина никогда не видела его таким непричесанным, без галстука, таким «домашним».
— Что случилось? — с тревогой спросила Мухсина.
— Не знаю... вы оставьте свое «тоже поеду», я скоро вернусь
— Сейчас пойду и отпрошусь. Недели хватит?
— Зачем эти лишние хлопоты, Мухсина?
— Заодно представите меня маме, если понравлюсь ей, она быстро поправится.
Марат чуть не расхохотался от такой наивности.
— Вы обязательно понравитесь, Мухсина!
— Вот и хорошо!
— Везти на показ... Показывают вещи...
— Таков обычай... Давайте сядем,— И Мухсина первая опустилась в мягкое кресло.— Мать должна знать избранницу своего сына, Марат-ака.
— Это нужно было прежде: жилье общее, утварь, стол — общие. А в наше время... мы с вами любим друг друга — это главное.
— Родители растят детей в муках, а в результате — чужие... Представьте себя на месте отца.
— У меня только мать, вы знаете...
— Тем более, она вам и отец, и мать. В таком случае...
— При чем тут родители? Все дело в молодых, насколько они самостоятельны, насколько прочны их узы. Если хотите знать, шестьдесят процентов разводов происходит из-за скандалов невесток со свекровью. Помните, вы рассказывали про свою коллегу... Умида, что ли? Муж поставил ей условие: «Или я, или твоя мать!» Когда она не выполнила его требования, он развелся с ней. Ну, знакомят со своими родителями, а живут хуже чужих.
— А по мне,— барабаня пальчиками по столу, задумчиво произнесла Мухсина,— невестка, ни во что не ставящая свекровь, и со своей матерью не считается.
Марат, взяв руку девушки в свои ладони, задумался. Потом сказал:
— Во всяком случае, любовь, мир и согласие должны быть между влюбленными. Третий человек, кем бы он ни был,— чужой.
— Мы говорим о матери, Марат-ака. Вы меня отговариваете от поездки... Так я вас понимаю?
— Если вы очень настаиваете...
— Вот вы знакомы с моими родными,— мягко продолжала Мухсина.— Они благословили нашу любовь. Желают нам счастья и добра. Это же так хорошо!
— Глупенькая моя,— произнес он, глядя в ее бездонные, как родник, загадочные глаза.— Неужели вы придаете значение всяким благословениям? Эх, если б счастье зависело от них!.. Ладно, идите собирайтесь!
Девушка просветлела, заулыбалась, чмокнула его в щеку и выскочила.
Прислонившись к двери, Марат прошептал:
— Сладкая моя...
Еще издали, от совхозного клуба, Марат увидел свой дом. У ворот их встретил высокий скуластый парень, который возился с красным «Запорожцем».
— Марат-ака! — закричал он и кинулся, раскрыв объятия.— Эй, кто там? Марат-ака! Марат-ака приехал! Эй...— заметив незнакомую девушку, покраснел, как мальчишка, степенно поздоровался с гостями. Потом кинулся во двор. Марат хотел остановить его:
— Латыф, погоди-ка! — но тот уже исчез во дворе.
Двор был большой, тенистый, как сад. У входа два
дома с айваном, дальше — сарай, летняя кухня, кладовая, склад для угля, хлев. А в глубине — еще небольшой домик, с застекленной верандой. Посреди двора сури, у арыка растет райхан. Мухсина разглядывала двор. Здесь все было ухоженным, таким основательным, словно прожило не одно поколение. «Когда же успели так обжиться в Мирзачуле?» — подумала она.
Во дворе царила тишина. Видимо, шумная радость Латыфа не возымела действия. По дороге сюда Мухсина тревожилась: «Понравлюсь ли его родным? Как мне держаться, что говорить?» — из-за своих тревог она почти забыла, что едут к тяжелобольной. Когда никто не вышел им навстречу, Мухсина совсем растерялась.
Они стояли на дорожке, выложенной кирпичом, Марат вдруг крикнул: «Дядя!» — и подался вперед. Со стороны сури показался плотный усатый человек с седыми висками, поверх рубашки подпоясанный широким бельба- гом, в старых сапогах, левая рука в черной перчатке — протез. Он степенно обнялся с племянником, почтительно поздоровался с девушкой.
— Очень кстати приехали. Благое дело сделали, Маратвой! Матушка-то молчит, но чувствуем, что ждет вас. А вы, доченька, не смущайтесь.
Мимо грядок, где кусты помидоров были прикреплены к колышкам, дядя провел гостей к колодцу с насосом. Накачал воды. В это время с айвана скатилась круглая женщина, жена дяди, с полотенцем на плече. Она радостно поприветствовала гостей.
— Да вы совсем помолодели, тетушка Файзинисо! — пошутил Марат, умываясь и разбрызгивая солоноватую артезианскую воду. Его шутливый тон не поддержали. После недолгих расспросов о здоровье, о городе, о том, как они доехали, тетушка Файзинисо прошла к очагу.
После того, как гости смыли дорожную пыль и освежились, дядя предложил:
— Идемте, вначале получим благословение вашей матушки.
Комната, большие окна которой выходили на айван, была прибрана (оттуда вышла тетушка Файзинисо), на стенах — гобелены, вышитые красными нитками. Больная лежала на кровати у окна, ее голова покоилась высоко на подушках. В глазах, устремленных на дверь, стояли слезы, видно, она была уже предупреждена о приезде сына. Ее бледное лицо, давно не бывшее на солнце, особенно тяжело подействовало на гостей. Марат встал перед ней на колени, взял ослабевшие руки матери и приложил их к своему лицу. Рядом стоял дядя, тетушка Файзинисо и Мухсина — у двери. Они с почтением смотрели на встречу матери с сыном.
У матери, истосковавшейся по сыну, исполнилось самое главное желание, и она, прикрыв глаза, лежала, умиротворенная. Вскоре она открыла глаза и проговорила:
— Спасибо, сынок, что приехал. Сам-то здоров? Как друзья твои, работа?
Марат попытался улыбнуться, коротко ответил на вопросы и спросил:
— Мамочка, что у вас болит? Сердце?
— Старость, сынок. Не сердце, так другое. У нас, стариков, видно, участь такая. Ты лучше расскажи о себе.
Мухсина боялась, что мать выразит обиду: «Не заболей я, так и не проведаешь». Нет. Наоборот, она виновато смотрела на приехавших.
— Кстати, мама...— Марат подошел к Мухсине и подвел ее к кровати,— вот Мухсина... работает чертежницей в нашем институте. Мы... подали заявление в загс.
Дядя с тетушкой Файзинисо уже раньше догадались об этом. А мать взволновало это сообщение. Когда она закрыла глаза, веки ее еще больше пожелтели. Спустя некоторое время она протянула обессиленные руки к девушке. Мухсина, веером распустив юбку, преклонила колени перед кроватью и приложила пухлые горячие губы к ее щеке. Глаза матери, устремленные на нее, наполнились слезами. Ее лицо, глаза и голос были так похожи на Маратовы, что больная показалась Мухсине давней знакомой.
— Я тысячу раз согласна, если вы любите друг друга. Да прожить вам до старости вместе... Спасибо создателю, что дожила до этого дня.
Будущая невестка понравилась и дяде с тетушкой: не только лицом и станом вышла, но и учтива, и умница.
Больная от радости даже порозовела. Она была счастлива, только сил не хватало проявить свою радость. Она долго молчала. Потом бодрым, почти здоровым голосом, обратилась к снохе:
— Файзинисо, ты покормила гостей? Ухаживай за ними, пусть хорошо отдохнут...— и разрешила всем уйти. Остался ее брат, поправляя постель, он тихо сказал:
— Ну, сестрица, теперь вы встанете. Поздравляю с невесткой! Во!— и показал большой палец.
Впервые за последнее время больная почувствовала облегчение. Радость переполняла ее, она, блаженно улыбаясь, заснула.
Стемнело, во дворе запахло пловом. Донесся голос Латыфа:
— Давайте накроем на чорпоя, папа.
Когда дядя включил свет над сури, стало ясно, что тетушка Файзинисо давно уже приготовила место трапезы: постелила новые курпача, скатерть красиво уставила черешней и клубникой. Марат подумал: «Какой вечер, не будь тревоги за здоровье матери, ох и славно посидели бы!» Он вспомнил годы, когда был жив отец. Тогда дядя только что вернулся из армии, молодушка Файзинисо с Латыфом на руках, мать всегда готовила плов сама, и в их небольшом дворике, вот на этом самом сури, шли оживленные беседы до полуночи.
Не вернуть те дни. Мама, которая всем облегчала заботы, совсем плоха. «Словно исчез дух дома, словно чего-то недостает...» — думал Марат.
На сури долго дымился плов, который в большой чаше подал Латыф. Мужчины степенно расселись. Они молчали. Слышен был только голос Латыфа. Он приглашал к трапезе «гостью-апа». Тетушка Файзинисо осталась с больной, и Мухсина чувствовала себя неловко. Она сказала:
— Я... пройду в дом, — Перед глазами все еще стояла понравившаяся своей сдержанностью старушка.
— Что вам там делать, она спит,— возразил Марат, но дядя поддержал девушку:
— Да сон у нее как у птицы. Идите, там и тетушка Файзинисо, побудьте вместе с ней, дочка.
Плов им отнесли в комнату.
А на сури беседа не клеилась, да и плов совсем остыл. Все разговоры крутились вокруг больной.
— Что говорят врачи? — поинтересовался Марат.
Дядя почему-то не ответил. Латыф, обиженный тем, что плов, который он готовил с таким старанием, остыл, то крошил мясо, то пододвигал блюдо с закуской к гостю.
— Может, она в больнице быстрей поправилась бы,— вновь произнес Марат. Еда не шла ему в горло. Он не предполагал, что мать так плоха.— Доктора...
— Доктора согласились.
— С чем?
— Чтоб она лежала дома.
— Если ее время от времени класть в больницу, надзор врачей...
— Ее нельзя тревожить, сердце...
Марату показалось, что дядя что-то скрывает, избегает открытого разговора.
— Все-таки, что говорят врачи? — вновь спросил Марат.
Дяде и самому стало неловко, что он уклоняется от ответа.
— Они... они ничего не говорят.— Судя по его тону можно было предположить, что смысл ответа более глубокий.— Вот, племянничек, тебе мужской ответ. Живем надеждами, ведь, как говорится, только черту не на что надеяться. Ну, давайте примемся за плов.
Они изредка протягивали руку к плову, обменивались незначительными словами, замолкали на полуслове. Ночная тишина казалась какой-то пугающей, Марату было не по себе. Вот сидят родные люди, а говорить не о чем, и это было так мучительно.
Латыф, не выдержав тоскливого застолья, вскочил, заварил чай. После чая мужчины постелили себе тут же на сури, а женщины остались в доме. Мужчины лежали молча, возможно, они и не спали...
Утром, умывшись, Марат поспешил к матери. Женщины, видно, совсем не ложились, разговаривали, лицо больной было спокойно, в открытые окна врывалось пенье перепелки.
— Проходи, сынок. Как отдохнул? — бодро спросила мать.
— Благодарю. А вы как себя чувствуете, мама? — Марат сел на низкий табурет у кровати.
Файзинисо вскочила:
— Уже, оказывается, утро, а я сижу себе... Нужно вашего дядю проводить на работу.— И она торопливо вышла пз комнаты.
— Мы тут так хорошо поговорили, сынок. Я и гостье не дала спать, да и сама устала,— произнесла мать,— ох и горели, наверно, у тебя уши!
Марат и Мухсина переглянулись, заметив его благодарный взгляд, девушка опустила голову.
— Я так соскучилась по тебе, сынок. Стоит наступить вечеру, так и стоишь перед глазами... Вот доченька Мухсина рассказала о твоих делах, я так рада за тебя. Теперь, сынок, я понимаю твои стремления...
— Вы много разговариваете, матушка, смотрите не переутомитесь,— промолвила Мухсина, поправляя подушки, между которыми лежал райхан.
— Пасть мне жертвой ради твоего язычка, который прознес «матушка»,— обрадовалась больная и взяла руки девушки в свои.— Дочка моя мне очень понравилась, сынок, да наградит вас господь взаимным счастьем.
— Мама, вы действительно много говорите сегодня. Вы выпили лекарство?
— Видеть ваше счастье и любовь для меня лучшее лекарство, сынок. Вы приехали, и мне совсем стало хорошо. Вот если б и дела Латыфа поправились... Файзинисо страдает, совсем извелась, бедняжка...
— Латыф? А что с ним?
— Оказывается, они вам ничего не сказали, а я проболталась...— И больная перевела взгляд в сторону. Справилась с дыханием.— И сама не знаю... Сыграли свадьбу...
— Латыф? Когда?— удивился Марат.
— Четыре месяца прошло. Невесту сам выбрал.
— И что же?
— Отправил назад. На другой же день...
— Почему? Не понравилась, что ли?
— Была что твой тюльпан. Из нового совхоза.
— Ах проказник Латыф, и молчит главное! Ладно уж, на свадьбу не пригласил, но ни слова ведь, вот скрытный! — Марат ударил себя по бедру.
— И нам ничего не говорит. В один день охладел, и все! Как же так, сынок? Ты, как старший, поговорил бы с ним по душам. Может, послушается тебя, придумаете, как исправить дело. Ведь стыдно людям в глаза глядеть!
— Скажите, какая загадочная личность, наш брат! — засмеялся Марат.— Ох, тихоня! Конечно, поговорю. Вы в таком состоянии, а он... Кстати, а что дядя?
— Его отец — солдат. Он стойко все переносит. Нам, женщинам, трудно. Поговори, сынок, он же твой брат, направь его...
— Не волнуйтесь, все сделаю,—заверил Марат.
Он хотел сразу выполнить поручение матери, но Латыф был в поле. С нетерпением бродил Марат по двору. Когда Мухсина вышла, оставив заснувшую больную, он обратился к ней:
— Видали?! И они, конечно, прошли месячное испытание. А результат...— Он развел руками,— Сказал «люблю», уважай. И он — личность, п она — личность. Что значит — выгнал?
— Нужно узнать причину, Марат-ака...
— Причина! Причина — деревенщина!
Тут Латыф заехал во двор, вылез из «Запорожца» и, улыбаясь, направился к ним. Но, увидев хмурого брата, остановился, улыбка замерла на устах, и он пошел к кухне.
— Ну-ка, тракторист, пойдите-ка сюда! — И Марат кивнул в сторону нового дома.
— Очень есть хочется.
— Потом поедите!
Латыф нехотя направился за Маратом.
Мухсина осталась стоять под тенью урюка, уставившись на дверь, за которой скрылись братья. Марат старше Латыфа на шесть лет, конечно, имеет право выговаривать ему. Но как бы в таком щекотливом деле он, желая, как говорится, покрасить бровь, не выколол бы глаз.
«Переговоры» братьев длились долго. К счастью, перебранки не слышно. Хоть бы дело кончилось миром.
Только Мухсина так подумала, дверь шумно распахнулась, и выскочил Марат. Он был красный, нервно поправлял волосы и кричал так визгливо, что совсем не вязалось с его обычным интеллигентным видом.
— А еще тракторист! Механизатор! Ты, оказывается, арбакеш, а не механизатор!
— Но, ака...— Латыф вышел за ним. Марат перебил
его:
— Еще оправдывается! Откуда ты в свои двадцать лет заразился дедовской ветхозаветной ересью? А? Послушай-ка...
— Предки здесь ни при чем. Они учат хорошему.
— Ты знаешь, в какое время живешь?
— Время хорошее, девушки должны соответствовать ему,— хоть и несмело, но все-таки отвечал Латыф негромким голосом.
— Да такому прожженному мракобесу, как ты, иметь жену? Что ж теперь, из-за того, что не девственница, выставлять бедняжку на позор?
— Ака, да поставьте себя на мое место,— начал Латыф, но, встретившись глазами с Мухсиной, замолк. Мгновение он смотрел на нее, потом закрыл рукавом пылающее, словно охваченное пламенем, лицо, резко повернулся и исчез в доме. Марат глянул в ставшие от возбуждения еще красивее глаза Мухсины и опустил голову.
— Что вы наделали, Марат-ака? Разве не видите, как он переживает? Ведь он любит ее. А вы...
Мухсина постучалась в дверь, за которой скрылся Латыф, неслышно открыла ее и вошла.
В это время вернулся дядя, посмотрел на Марата, затопал, чтоб сбить пыль с сапог. Потом накачал воды, здоровой рукой помыл лицо и спросил:
— Что случилось?
— Да ничего... Мы немного повздорили с Латыфом...
— И что же?
— Удивляюсь вам, дядя! Почему потворствуете зловредным предрассудкам?
Рукой в черной перчатке дядя повесил полотенце на дерево и хмуро глянул на Марата.
— Как чувствует себя ваша матушка?
— Видно, поступок этого мальчика явился причиной ее болезни.
Дядя спокойно поднялся на сури, взял чайник, который был накрыт полотенцем. Марат тоже присел на край.
— Так, значит, здорово перемывали нам косточки, мол, деревенщина, то, другое,—веско заговорил дядя.— Я и ругал Латыфа и уговаривал. Однако... Я считаю, что он поступил правильно.
— Вот те на! И это говорите вы — солдат, видавший виды, побывавший в Европе!
— Мы в Европу рвались не за модами, племянник. Выпейте чаю,— И дядя протянул ему пиалу.
— При чем тут мода?
— Говорят же, мода такая... еще в средней школе...— Дядя не мог подыскать нужного слова.— Сохранить целомудрие до десятого класса, оказывается, считается отсталостью.
— Так рассуждают обыватели... Это не украшает вас.
— Возможно. Однако наша «современная» невестка, которую вы так рьяно защищаете, только что окончила школу.
— Вот видите, молодая! Возможно, ее обманули!
— Латыф прогнал ее не за то, что обманулась, а за то, что обманула.
— И вы поддерживаете такую жестокость?
— Жестокость... Да наши предки за такое камнями закидывали своих дочерей. Я, конечно, не сторонник этого. Но ценю предков за то, что они высоко чтили честь. Они с молодости берегли честь и совесть. Берегли, как умели. Мы уважаем хорошие обычаи наших предков. К тому же во всех книгах возвеличивают любовь, вы их читали. Мы не смогли получить образование, однако знаем, что значит любовь и в жизни и в бою. Святое, жгучее чувство. Разве девичье целомудрие не входит в эту святость? Не с этого ли в жизнь молодых входит доверие и уважение?
— Ну... раз так вышло, что же делать? Обязательно опозорить на всю жизнь?
— Это щекотливая тема, племянник. Ее можно повернуть по-разному. Мы — скроем, другие — простят, а такой, как вы, скажет — подумаешь... И получится поголовное потакание безнравственности, так?
Дядя, представьте себе состояние ее родителей! Ваши сваты, в новом кишлаке...
Город ли, кишлак ли — нравственность одна. Роди телям тоже порой приходится держать ответ. Любовь сильное чувство, и обман в любви жестоко карается.
— Латыф... кажется, любит ее, и тот священный огонь, о котором вы говорили,— любовь — приносится в жертву.
— Если любит — поедет и привезет. Ведь влюбляются в женщину с пятью детьми. Если любит, пусть берет. Я — не ханжа. Но речь идет о нравственной чистоте, совести. Целомудрие — мать любви. Нравственная нечистоплотность не должна оставаться безнаказанной, я так думаю.
Я знаю: личные чувства — неприкосновенны, дядя. Грубое вмешательство в отношения между мужем и женой — это неуважение к личности. Нужно смотреть не в прошлое, а в будущее. Особенно в женском вопросе. Наказание, месть — все это пережитки.
— Эх, не сумел объяснить,— огорчился дядя, отодви- пул чайник и пиалы. Он выглядел утомленным, на лице резко обозначились морщины.— Но и вы меня не убедили, племянник.
Как всегда спокойная и милая, вышла Мухсина.
— Салям алейкум, дядя, как вы себя чувствуете?
— Спасибо, дочка! Садитесь к чаю.
Поблагодарив за приглашение, девушка хотела пройти
мимо, но Марат задержал ее:
— Вы поговорили с ним?
— Да...— ответила Мухсина.— Он совсем не такой, как вы говорили.— Дядя очарованно смотрел на нее.— Он так хорошо рассказывает. Он, оказывается, переписывается с филателистами из четырнадцати стран. Показал свою коллекцию марок.
— Значит, вы разглядывали марки? — съехидничал Марат.
— Да,—простодушно призналась она.— Он не деревенщина, Марат-ака. А вы знаете, что мировой океан бороздят два корабля с вашим именем? Я их видела на марках. Ну-ка, угадайте, чтр это за корабли?!
— Корабль имени революционера Жана Поля Марата...— насмешливо произнес Марат.
— А второй?
— Второй...
— Не знаете! Вы хоть и Марат, а не знаете. К сожалению, оказывается, есть корабль, названный именем убийцы Жана Поля Марата.— Мухсина по-детски радовалась, что поставила ему «мат». Улыбнулся и дядя, любовавшийся ее непосредственностью, и подумал: «Неужели и она так же, как и Марат, рассуждает о нравствен-ности?»
— А-а... убийцу знать не обязательно,— отпарировал Марат. Он поднялся и пошел вместе с девушкой.— Ну, ладно, пошутили и будет. Что же мы ответим маме про Латыфа?
Они вошли к больной. Успокоили ее, мол, с Латыфом все нормально. Мать поняла их уловку, но промолчала.
Проведать больную приходит много народу. Все говорят утешительные слова, но состояние старушки не улучшается. На каждого, кто входит, она поднимает пожелтевшие веки, улыбается, но быстро устает, лежит, напоминая осенний листок, готовый вот-вот сорваться с ветки. Она всегда опрятная, причесанная, платок на голове выглажен, простыни и наволочки белые, как молоко. Рядом с ней лежит носовой платочек. За всем этим следит Файзинисо.
Чаще всего с больной днем оставалась Мухсина. Ей казалось, что старушка смущается, что доставляет столько хлопот окружающим, и желает только одного, чтобы создатель скорей забрал ее.
Видно, между людьми, когда они долго не видятся, возникает отчуждение. Сегодня уже пятый день, как он здесь, а Марат войдет к матери, посидит немного, но не знает, о чем говорить с ней. Не станешь же все время говорить слова утешения. И он уходит во двор.
Мухсина невольно следит за ним. Вот он устал бесцельно бродить по двору. Сел на сури. Раньше он не курил, а теперь берет сигареты у Латыфа. Скучает. Посмотрел на часы...
Мухсина удивилась: почему он смотрит на часы? Чего ждет?
Конечно, его можно понять. Ведь он приехал на день- другой. А тут... В городе его ждут дела, решается судьба проекта, его детища, а он здесь, как привязанный. Его можно понять. Однако... Почему он вновь взглянул на часы... Чего он ждет?
Марат вновь стал расхаживать, заложив руки за спину.
— Скучаете, Маратджан? — спросила Файзинисо, направляясь на кухню.
— А? Не-ет...— Марат остановился и огляделся, точно желая выяснить, где он находится. Мухсина пыталась отогнать неприятную догадку, но вновь сжалось сердце: он ждет, чтоб скорей...
Прижав лоб к холодной стене, Мухсина прислушалась, как учащенно забилось сердце от такой догадки. А больная лежала высохшая, закрыв глаза, утонув в белых простынях, белых подушках. Всем существом Мухсина ощутила тишину в комнате, ей стало страшно, и она выскочила во двор. Подошла к Марату. Он обернулся. Девушка похолодела, прочитав в его глазах вопрос.
— Ну что там, Мухсина?
Его голос по-прежнему знакомый и дорогой. На душе, как всегда, когда она видела его, потеплело. Ей стало стыдно, что она могла так нехорошо подумать о своем любимом. Конечно же, и ему нелегко. Целый день слоняться без дела. Но все-таки... Почему это нетерпение, поглядывание на часы?..
— Да ничего, она спит...— И Мухсина сама услышала, как ненриязнен ее голос, и уже мягче добавила:— Ничего, по-моему, ей лучше.
Ей показалось, что они что-то скрывают друг от друга. Сегодня Марат выглядит особенно удрученным. Что же угнетает его больше: болезнь матери или невозможность уехать в город?
Наутро они долго сидели у постели больной. Мать с любовью смотрела на сына, на его невесту, даже тусклые глаза ее оживились.
— Как жалко... отец твой не увидел этого дня...— медленно, но внятно проговорила она.— Сегодня на рассвете то ли в дреме, то ли наяву явился он мне... видно, забрать хочет...
— Мама! — недовольно воскликнул Марат.— Скажете же!
— Молчу, сынок! Но смерть все равно не обманешь...— И она посмотрела на Мухсину.— Он... вернулся с войны с двумя осколками в теле. Когда мы переехали сюда, здесь кругом были камышовые заросли. Решили вывести камыш. Осенью он угодил в болото...— Мать надолго замолчала, заново переживая события тех дней.— Пролежал только три дня. Тогда мы-еще не успели оживить эти степи. Кроме трех-четырех шалашей, камыша и соленого ветра, ничего не было... Какое там кладбище, даже бугорка нет вокруг. Не хотелось оставлять его на чужом месте. Похоронили в родном кишлаке. Там и лежит...
— Мама, давайте поговорим о другом,— вновь прервал ее Марат. Он всей душой желал переменить разговор, а сам сидел, насупленный, не зная, о чем говорить,— Вот вы встанете... и мы...
— Не обижай, сынок, мою дочку Мухсину, что бы между вами ни произошло... Почему я всегда вспоминаю твоего отца? Он зажег огонь в моей душе. Он начал дело, а мы завершили его. Теперь Мирзачуль не узнать. Я должна сказать ему об этом, успокоить его. Меня рядом с ним...
— Мама...— недовольный Марат вскочил с места.
Мать и в самом деле никак не могла отрешиться от
своих дум, ее речь казалась нормальной и в то же время походила на бред человека с высокой температурой. Встала н Мухсина, поправила подушки, аккуратно пристроила между ними увядший, но пахучий райхан.
— Мамочка, я просил вас не думать о плохом,— Марат сел и просительным тоном стал успокаивать ее, как малого ребенка,—быстрей поправляйтесь, поедем в город, справим свадьбу...
Мухсина вздрогнула. Конечно, больных утешают, хотя порой утешения похожи на обман, но прервать завещание матери... Это покоробило ее. Кто бы мог подумать, что упоминание о своей свадьбе ей будет столь неприятным.
Мать и тут смягчила обстановку.
— Кстати о свадьбе... дочка, откройте сундук.— Она указала на старенький сундук, стоявший около ниши, где высились сложенные одеяла и курпача.— На самом дне, в уголке есть коробочка...
Мухсина сняла с сундука поднос с самоваром и открыла крышку.
Из-под белой бязи, приготовленной для савана, полотенец, черного бархата, каких-то отрезов, старинной безрукавки, пропахших мятой, душистым мылом, достала крашеную жестяную коробочку, закрыла сундук и поставила ее на табурет, рядом с кроватью. Слабыми руками мать открыла коробочку, развернула платочек, вынула старинное ожерелье и долго любовалась им. Серебряное украшение было тонкой работы, но тяжелое, чернели резные цветы.
— Покойница свекровь, да пребудет ее душа в раю, в день никаха надела на меня. А ей подарила ее свекровь на свадьбу. Очень старинная вещь. Я хранила его всю жизнь, ни у кого такого украшения не видела.
— Ой, красивое! — невольно вырвалось у Мухсины,— Ох и шло, наверно, вам?!
— Очень. Все восхищались.
— Какая вы счастливая! — выдохнула Мухсина.
— Была счастливая...
Они не могли налюбоваться тонкой работой. Довольный тем, что мать отвлеклась от мысли о смерти, и Марат присоединился к ним, бережно притрагиваясь к тонкой цепочке.
— Ну-ка, дочка, наклонись...— Старушка надела на Мухсину ожерелье. Оно так ладно пришлось на высокую грудь девушки, так шло к ее стройной фигуре, к ее прямому стану, что мать не смогла сдержать слез. Видимо, вспомнила свою молодость.
И Марат с Мухсиной глядели друг на друга, на их лицах отражались смешанные чувства, и они почти забыли, где находятся.
— Это тебе на память обо мне, дочка,— проговорила мать,— это наша семейная реликвия.
— Ой, это мне?! — недоверчиво прошептала Мухсина, прижав руки к украшению.
— Будь счастлива, дочка!
Мухсина обняла старушку, поцеловала и испугалась: ей показалось, что прощается с ней навсегда. И Марат был взволнован. Девушка бережно опустила ожерелье в коробочку и стояла, прижав ее к груди, точно не зная, куда ее положить. Марат осторожно тронул ее за локоть.
— Мама устала, пусть отдохнет,— шепнул он.
Они вышли, а больная осталась лежать с закрытыми глазами. Трудно было сказать, бодрствует она или спит.
Как всегда, вечерний чай пили на сури, перепелка пропела и стихла. А они долго разговаривали, любовались украшением, передавая его из рук в руки. Сегодня не было того мрачного настроения, которое обычно царило, когда родные собирались вместе за трапезой. Тихий вечер сменился бездонной темной ночью. Женщины ушли в дядин дом, Марат с Латыфом — в новый дом. Только дядя долго еще сидел на сури, держа на коленях украшение. Потом встал, на цыпочках подошел к двери больной, прислушался, вернулся, хотел разбудить Файзинисо, раздумал и присел, прислонившись к столбу айвана. Растерянность в усталом облике старого солдата сменилась нестерпимым страданием, затем он почувствовал упадок сил. Над дверью тускло горела лампочка, под лестницей трещал сверчок. Тишина пугала солдата, и он вновь подошел к двери сестры. Открыл, переступил порог, за ним бесшумно закрылась белая дверь...
На заре, словно все проснулись разом, двор быстро заполнился соседями. По двору несся женский плач. Дядя и молодые мужчины были заняты необходимыми приготовлениями, старики указывали им, что делать. Только пришибленный Марат стоял в сторонке. Никого не удивляло, что самый близкий человек покойной, ее кровинка, ничего не делает. Каждый понимал: нелегко потерять мать.
Марат сунул было голову в комнату, где только вчера разговаривал с матерью, глянул на желтое лицо, иссохшее тело и отступил назад. Он не смог войти. Мухсина подошла, накинула на него халат и встала рядом. Она хотела приободрить его и вместе с ним пойти в комнату к покойной, но Марат не двигался с места. Когда все прощались с покойной, он вроде решился, сделал шаг- другой, но не вошел. Он посинел, точно озяб. Мухсине показалось, что он готов бежать из этого дома.
Уже в полдень к нему подошел дядя, повязал бельбаг, подвел к воротам и сказал:
— Встречайте и провожайте людей, принимайте соболезнования.
Марат простоял так часа два.
Когда все приготовления закончились, на чорпоя присели отдохнуть два старика. Один был уважаемый аксакал кишлака, другой учитель — пенсионер. Позже к ним подсел дядя. Мухсина невольно слышала их разговор, который запал ей в душу.
— Да, такое дело... Хоть и знаешь, что умрешь, но смерть все равно неожиданна...— проговорил аксакал.— Не каждый умеет достойно встретить ее...
— Люди, что провожающие на вокзале... Пришли проводить в последний путь. Жалеют, плачут.
— Встреча со смертью меняет человека. Он становится непохожим на себя. Ему хочется скорее избавиться от несчастья... Что делать, живой думает о жизни...
— До сих пор помню один случай,— заговорил дядя.— Мы взяли деревню Хитово. Когда утром с командиром обходили дома, то увидели, что в сенях лежит мертвый старик. «Кто убил его?!» — спросили мы. «Да никто, сам умер»,— ответили соседи. Мы так и разинули рты. «Смотри-ка!» —удивленно произнес командир, словно позавидовал человеку, умершему своей смертью.
— То было на войне. А теперь...
— Теперь люди умирают от последствий войны, от несчастного случая, от болезней, от старости. Но все равно — смерть, уходит человек... Почему же мы стараемся отвернуться от смерти, стараемся скорей отделаться от всех погребальных забот?
У ворот началось оживление. Во двор внесли старый табут, ручки которого стали совсем гладкими. Мухсина с бьющимся сердцем пошла искать Марата.
Марат все еще стоял у ворот, приложив руки к груди, встречал у провожал соседей.
— Вы что, забыли,— спросила она, глядя в его бледное лицо. Марат не понял.— Ваша мама говорила же... Чтоб похоронить рядом с отцом...
Марат схватился руками за голову.
— Ну сказала... не усложняйте.
Оглянувшись, Марат отвел девушку в сторону. Он съежился, посинел, глаза красные, небритый, непричесанные волосы падали на воротник.
— Какое завещание? Какое завещание?! Подумайте сами, сейчас в Мирзачуле не шалаши... Не засмеют ли нас люди?
— Я думаю, что, если бы вы исполнили ее волю, вам самим было б спокойней...
— Какое спокойствие?! Да знаете вы, что везти покойницу в кишлак — это еще на три дня забот? И так...
Мухсина вздрогнула. «Покойница...» Только вчера еще была «мама». «Мама» — какое хорошее, теплое слово. Она вспомнила слабую улыбку, слова: «Дочка мне очень понравилась!» До чего безжалостна смерть!
Перед тем как нести табут на кладбище, несколько молодых людей тихонько ушли. Некоторые ради приличия вытирали глаза. Покойницу провожали в последний путь.
Конечно, каждый мыслит по-своему, два человека не могут думать одинаково. Да в такие трагические минуты трудно на чем-то сосредоточиться. С покрасневшими веками Марат, опустив голову, стоял среди стариков. Он почему-то подумал, что кладбище близко к совхозному поселку, потом вспомнил про свой проект. Где лучше от-водить место для кладбища? Конечно, подальше от города. Люди должны думать только о жизни. Но Марату могут возразить: кладбище должно быть в черте города, чтобы живые могли навещать могилы, разводить цветы... Этот воображаемый спор помог Марату отстраниться от внезапно раздавшегося горького плача. Он был так опустошен, обессилен, что не мог ничего делать. Когда он встал в ряд, чтоб сменить тех, кто нес носилки, Латыф проворно оттеснил его и встал сам, и сейчас Латыф взял у него лопату. Латыф поспевал везде.
Бросив горсть земли на могилу матери, Марат вытер руку о полу халата и не смог заставить себя оглянуться на могилу. Почему-то вспомнились слова Мухсины: «Вам самим было б спокойней...» А зачем волноваться? Смерть есть смерть. Ее нужно воспринимать как естественную реальность, не окутывая в обряды и обычаи.
В дни тазии они не подходили друг к другу. Это сочли бы неприличным. Но не в этом дело. Просто Мухсине не хотелось встречаться с Маратом. Она подсобляла женщинам, как могла, но вид у нее был такой удрученный, что женщины жалели ее: «Какая душевная девушка! Переживает, бедняжка, точно родной матери лишилас».
Они отметили «три дня» и собрались уезжать. Марат, точно только и ждал этого, с утра торопливо собирал вещи. У них общая сумка. Марат привез ее. Марат и увезет. Прижав к груди жестяную коробочку, в которой хранилось старинное украшение — подарок покойницы — подошла Мухсина и отдала ее Марату. Он взглянул на девушку, потом на коробку и положил ее в сумку.
— Мухсина — тихо проговорил он, не поднимая глаз. Он заметил отчужденность девушки, чувствовал себя виноватым перед ней.— Лучше бы я не брал вас с собой... Знай я такой исход...
— Ну что вы, Марат-ака... Разделить с вами такое горе — это нужно и для вас и для меня.
Потом они не обмолвились ни словом. До автобуса шли молча, безмолвно сели на места. Проехав половину пути, Мухсина внезапно спросила:
— А вы были на могиле отца?
Марат глянул на нее, потом, устремив взгляд в окно, долго молчал, точно любовался маками, которые не успели пожухнуть, так как росли в тени висячих бетонных арыков. Затем, взяв руку девушки в свои, неопределенно ответил:
— Чем быстрей мы забудем про старые обычаи, тем больший простор для будущего.
— Ваш отец воевал. Он защищал и мою жизнь. Вы же любите меня...
— Слишком глубоко вы взяли. Такие мысли... Такой взгляд... И без того жизнь не легка...
Вот и весь дорожный разговор. Что поделаешь?! Даже нежные чувства цепенеют от тяжкой утраты. Так оправдали они свое нежелание разговаривать.
В город они прибыли в час пик. Стремительность городской жизни несколько оживила Марата. Только Мухсина оставалась безучастной ко всему. Обычно при встречах и прощаниях они, незаметно для окружающих, целовались. На сей раз расстались сдержанно: «Отдыхайте». «Созвонимся», «Встретимся».
Через два дня Мухсина пришла к Марату. Она похудела, большие глаза стали еще больше. На поцелуй Марата она не ответила с прежней страстью.
— Сина... что случилось? — удивился он.
— Ничего...— грустно улыбнулась она.
-— Вам нужно отдохнуть как следует... Что читаете?— спросил он, увидев под мышкой у Мухсины книгу, и прочел:— Чингиз Айтматов. «И дольше века длится день». Хорошая книга?
Девушка пожала плечами, мол, не знаю еще.
— Расскажете мне, когда прочтете. Сейчас я в такой запарке, вздохнуть некогда. Комиссия заканчивает свою работу, и скажу вам: есть хорошие новости.
Из дорожной сумки Мухсина принялась отбирать свои вещи и вдруг стала лихорадочно рыться.
— Что вы ищете? — удивился Марат.
— Подарок вашей матери...
— Ожерелье?! — Марат махнул рукой.— Да я заикнулся было о нем в институте, драмкружковцы так пристали ко мне, что я отдал его. Мол, бесценный реквизит для историко-бытовых пьес!
— Но, Марат-ака...— Мухсина так удивленно посмотрела на него, словно впервые увидела.
— Что я мог поделать, хоть они и кружковцы, но один — кандидат, другой — докторант, так пристали...— И он замолк, глядя в побледневшее лицо девушки. Подошел к ней, обнял.— Мухсина, неужели вы обиделись? Разве бы вы его носили, точно ветхозаветная старуха...— Он захохотал, но смех прозвучал фальшиво, а побледнев-шая Мухсина медленно двинулась к двери.— Мухсина! Если вы хотите, я вам куплю золотое, самое дорогое ожерелье...
Держа под мышкой небрежно свернутые вещи, Мухсина печально молвила:
— Прощайте,— и ушла.
Марат выскочил за ней, но дверь лифта захлопнулась. Он вызвал второй, но тот как назло не шел. Тогда он понесся по лестнице с пятого этажа, выскочил на улицу и остановился в растерянности: куда идти? Мухсины нигде не было.
Странно, что произошло с Мухсиной? С каждым днем все труднее с ней разговаривать. Марат желал освободиться от пут прошлого, от установившихся обычаев и правил, но словно завяз на пыльной дороге, не мог сделать и шагу. Неужели подобные тревоги — неизбежные спутники любви? Неужели и она — тяжкий груз? Неуже-ли нет истинной чистоты?
Сначала это мучало Марата, а потом споры, суматоха, волнения, как мощный поток, смыли все его любовные тревоги. Комиссия отбирала творчески оригинальные, своеобразные проекты для передвижной выставки, которую предстояло показать в крупных городах республики. Наконец стало известно, что в число отобранных проектов попал и «Микрорайон» Марата.
Все сомнения и страхи Марата развеялись, как туман, и он вспомнил, что давно не видел Мухсину.
Он влетел в свой кабинет и кинулся к телефону.
— Сина! Привет! Можете поздравить! А? Все, как я говорил! Порядок... Спасибо!.. Почему такой голос? Вялый, говорю. Давайте встретимся на площади? Да, сейчас!
Положив трубку, он схватил дождевик и выскочил на улицу.
Было пасмурно и душно. Видно, дождь собирался. Пусть хлынет, прибьет пыль, отмоет листья на деревьях, и запахнет тополем, Мухсина так любит этот запах. Марат даже представил себе промытую дождем площадь.
Однако над площадью навис серый день. Чуть прогнутая синяя скамейка, у которой они обычно встречались, свободна, а Мухсины не видно. Марат вышагивал возле скамейки. Он был под впечатлением приятного известия. Это — большая творческая победа. Так кстати удача посетила его, как раз в те дни, когда у него не ладилось с Мухсиной. Теперь все встанет на свои места. Все его стремления, бессонные ночи, нетерпение, волнение — все было направлено на то, чтобы порадовать Мухсину. Вот и настал его день!
Мухсина шла медленно в синем комбинезоне чертежницы. Она, как всегда, была прекрасна. Тяжелые мужские наручные часы, даже поношенная спецодежда не портили ее.
— Поздравляю, Марат-ака, — сдержанно проговорила она, подав руку.— Вот и сбылись ваши мечты...
— Нет, знаете, когда сбудутся мои мечты? — подхватив девушку под руку, Марат увлек ее. Он чувствовал, что Мухсина не слишком радуется его успеху, но извинял ее, думая, что это следствие их прошлых невеселых разговоров.
— Когда?
— Вы же знаете, это — от вас зависит, Мухсина.
Девушка промолчала. Она не хочет разговаривать.
С этим нельзя мириться. Ее нужно увлечь приятным разговором, который смыл бы неприятный осадок в ее душе.
— Я хотел разделить с вами свою радость, а вы молчите...
— Нет, почему же...
— Конечно, меня могут упрекнуть, мол, траур, а он...— начал осторожно, обычным приятным голосом Марат.— Однако мы можем стать выше предрассудков. Пусть наша радость множится радостью, Мухсина. Наше счастье, наше будущее в наших руках. Как только... пройдет испытательный месяц... устроим скромную, современную свадьбу... Есть такое предложение. Что скажете?
Мухсина шла, уставившись на кончики туфель. Почувствовав волнение державшего ее под руку парня, она заколебалась. Но испугавшись, что, если и дальше молчать, то будет поздно, произнесла:
— Марат-ака!.. Я... я забрала заявление. Простите... Я думаю, что это не повредит нашей дружбе.
Марат опешил. Опустив голову, остановилась и девушка. Все было ясно. Ни шутки, ни недоразумения. Только теперь он осознал, что все эти дни в каком-то уголочке сердца таился страх услышать эти слова.
Мухсина... что вы говорите?! А прежние обещания?.. Я ведь люблю вас! — Он порывисто схватил ее за руки. Глянув в его побледневшее лицо, девушка мягко произнесла:
— Любовь... Марат-ака, это очень древнее слово. Старина. Не будущее, во всяком случае, не ваше... будущее.
Марат уловил безжалостную иронию.
— Что вы все упрекаете: будущее, будущее!.. Разве это вина? И дерево тянется к солнцу.
Корни дерева в матери-земле. Иначе не смогло бы оно тянуться. Марат не сразу нашелся, что ответить. Потом разозлился.
— Я-то не упрекаю вас в набожности... Да, не забудьте рассказать своему будущему жениху, как вы дарили мне свои поцелуи! — И он резко отвернулся.
Чтоб не показать, как он больно ранил ее, Мухсина весело произнесла:
— Вот и слова ваши и голос сразу стали другими.
— Неужели за эти три недели я так изменился, стал плохим?
— Нет.
— Что же тогда?
Они вернулись назад. Теперь уже не шли под руку.
— Вы... все тот же, Марат-ака,— произнесла девушка.— Не знаю, что изменилось... Я долго думала: в нашей жизни есть нравственные истоки, духовные ценности, доставшиеся нам от предков. Человек, топчущий их, не может быть добрым и отзывчивым. В той книге, которую вы видели, рисуется способ наказания. После него человек теряет память, забывает родину, свою землю, родных, даже мать не узнает. Таких называют манкуртами... Не хочу стать манкуртом...
Ее слова, сути которых он не понимал, молотком били по голове. Марат обомлел. Всего он ожидал, но только не этого. Он осознал, что Мухсина ушла, по удаляющемуся стуку ее каблучков. Точно сбросив с себя тяжкий груз, девушка часто взглядывала на часы. Откуда такая безжалостность в этой тоненькой фигуре, в этом нежном существе, которое было ему дороже жизни...
Словно придавленный чем-то тяжелым, Марат не мог сдвинуться с места.
Мама умерла.
Мухсина ушла.
От творческих радостей не осталось и следа.
Откуда падают эти удары — оглушенный Марат не мог понять. Голова горела. На площади душно, пыльно, нечем дышать. Дождь никак не может разразиться. Ох, если бы полил...
1983

Перевод Р. Фаткуллиной

• Назад
• Вперёд