Галина Востокова. Лорик (повесть)

Галина Востокова

ЛОРИК
Повесть

1. ВИКТОР ФАРУХ
- И чего это ты надумал отпускать бороду?
- Фил, я ж дал зарок не бриться, пока Шарик не получит "добро" на серийный выпуск. - Виктор посмотрел на выключенный аппарат, покоящийся на тумбе, словно на пьедестале, и блестящий в свете настольной лампы. Провел ладонью по лицу: - А что? Тебя раздражает?
Бородка придавала Фаруху вид странный и, возможно, нелепый.
У отца седая прядь белела клином на левом виске. А у Виктора по иронии наследственности быстро, за какой-то месяц, и вроде без повода, поседела борода. Но как? Пополам. Смотришь слева - благообразный старец. Смотришь справа - почти молодой мужчина, чем-то смахивающий на Мефистофеля. Хорошо еще - шевелюра пересыпана солью равномерно: и нашим, и вашим...
- Ну и ходи чучелом огородным!
- Разрешаешь? - Виктор усмехнулся.
- Не обижайся, - похлопал его по плечу Филипп и обернулся к Шару: - Как он? Все нормально?
- Подзарядки хватает на двое суток, информационный обмен четкий... - начал было отчитываться Виктор.
- Ладно, ладно... Видел - летает. Но не мешало бы его окрестить. А то там - Шары, тут - Шар. Как его?.. "Диагностический аппарат свободного передвижения"?
- Для меня он - "Восьмерка".
Филипп, ожидая разъяснений, посмотрел на друга.
- Мне всегда нравилось это число. - Виктор нарисовал на листе блокнота узкую восьмерку. Повернул бумагу: - А теперь что получилось?
- Лента Мебиуса... Зацикленное путешествие... бесконечность...
- Вот именно. Последнее. И не улыбайся. Я надеюсь, что мой аппарат хоть немного удлинит отпущенную людям жизнь, приблизит к бесконечности хоть на несколько лет.
- Ну, Фарух, твой романтический оптимизм неискореним. И что тебя потянуло в медицину? Писал бы поэмы.
Помолчали.
- "Восьмерка"... Что за прозванье? Цифра. Просто цифра. А кстати, что бы ты выбрал - "чет" или "нечет"? Не раздумывая...
- Чет.
- Так и знал. В парности завершенность. Из-за этого?..
Виктор кивнул.
- А на всем симметричном и завершенном лежит отпечаток банальности. Не замечал? - продолжил Филипп.
- Спорно.
- Ты романтик-консерватор. Нарушь идиллию - появится изысканность.
- Но нравственности ближе четность.
- Ерунда. Вообрази компанию. Один человек сверх комплекта, без партнера. И что? Оказывается сдерживающим фактором. Все сидят и общаются. А иначе парочки разбрелись бы по углам. Четность скучна.
- Фил, дружище, ты сам себя загнал в ловушку, - Фарух многозначительно ткнул пальцем в свой подбородок.
- Нет уж, - покачал головой Филипп и скаламбурил: - симметрия на твоем лице налицо. Пусть и разноцветная.
- Как всегда, разбегаемся во мнениях. Но имя для Шарика... У тебя есть предложения?
Филипп подошел к аппарату ближе, критически осматривая его со всех сторон и бормоча что-то под нос, потом ухмыльнулся:
- Тебе не кажется, что он будто в кольчугу одет?
- Только, если выключен и ячейки проглядываются.
- Может, пусть тогда будет - "Лорик"? А? Соглашайся.
- Лорик? - помедлил Виктор. - Ах, твоя любимая латынь!.. - И протянул, пробуя слово на слух: - Ло-ор-и-к. Неплохо. И по-домашнему.
- Ну ладно, я побежал, - Филипп легонько ткнул Виктора в бок. - А с бородой что-нибудь предприми. Девушки, небось, шарахаются.
Магнитный замок сухо щелкнул.
Виктор опять остался один. Наедине с дремлющей "Восьмеркой". И правда, "Лорик" лучше. Но от Фила можно ждать любого розыгрыша. Проверим по словарю. Он достал толстенный том. Действительно - "кольчуга". Как же ухитряется Фил помнить всякую чепуху? Но что-то мешает... Вот: ощущение того, что Филипп недолюбливает Шар. То есть Лорика... Не доверяет? Почему? Хирург, за него думают больше пальцы, чем голова. Плюс - доля презрения к вечно сомневающимся терапевтам. Привык чувствовать тело руками. Действовать.
Редко соглашались друг с другом. Шли рядом, но никогда не параллельно. Сталкивались лбами, спорили, разлетались - ненадолго.
К десяти годам одновременно и независимо определили призвание. Медицина. Но как это произошло у Виктора?
К великому стыду, он был плаксой. Знал, что это недостойно будущего мужчины. Но, если и не ревел в голос, то носом шмыгал, слезы проливая по каждому пустяку. И вот как-то любимая книга про маленького принца осталась во дворе на скамейке. Под бурным и коротким летним ливнем. Когда он вспомнил про нее, было поздно. Бумага потемнела, разбухла, обложка скукожилась... И уже мир дрожал и расплывался от готовящихся хлынуть слез. А он подумал: "Ничего страшного, просушу и подклею". Тут слезы куда-то исчезли. Высохнуть не могли, не успели бы. Рук к лицу он не подносил. Куда же они делись? А днем позже ячмень на веке вскочил. Мама мазь прикладывала, лекарство закапывала. Вот чудо - в глаз льет, а во рту горько. Подумал - случайно. Убедился, лизнул - нет. Такой же вкус у лекарства в бутылочке. Значит, между глазом и ртом сообщение есть, канальчик. Это было открытием. Началом. Дальше - больше. Почему мы видим? Что дает силу сердцу работать без отдыха? Откуда ноги знают, в какую сторону им шагать?..
А Филипп упал и распорол стеклом коленку до кости. Рану стягивали швами, заклеивали. Но в нем после первого испуга возникло неистовое любопытство: что под кожицей, и как оно устроено? Он пробрался в кабинет биологии и ощупал каждую косточку скелета, подержал в руках череп. Если бы разрешили, он, не колеблясь, отправился бы в операционную. Но, увы, детей к клинике не подпускали. И Фил, чтобы хоть как-то приблизиться к раскрытию тайн, подобрал на дороге полудохлого мышонка, дождался, пока тот не перестал подавать признаков жизни и, вооружившись лезвием, провел первое в жизни "вскрытие".
Виктор смог вынести жутковатое зрелище не дольше минуты - закружилась голова, тошнота подкатила к горлу. Он отвернулся, а Филипп пренебрежительно пробурчал: "Слабак".
И сейчас, пробираясь к пораженному болезнью или травмированному участку тела, Филипп, ни на секунду не замедляя четких движений, мог любоваться светлой подкожной тканью, воздушной розовостью подвижного легкого, гармонией построения позвонков. Виктору это не было дано. К беспомощно распластанному на операционном столе телу он испытывал только жалость.
Потому и предпочел терапию, обогащенную кибернетикой.
Устал. Пора отдохнуть. Виктор выдернул из розетки шнур рабочей лампы. Ослепительно резкий свет сменился непроглядной темнотой. Он прикрыл ладонью глаза, ожидая адаптации.
Наконец-то можно будет поспать с удовольствием, не превращая несколько часов отдыха урывками в средство, без которого просто нельзя работать дальше.
Он подошел к окну. Кромешная тьма превратилась в полумрак. Стали различимы не только звезды, утопающие и выныривающие из темного пуха облаков, но и прозрачные весенние запахи - влажной земли, клейких листьев.
Интересно, что сказал бы Фил, узнав про ночные тайны друга? Точнее - друга-оппонента. Начал бы с удивленной иронии и закончил бы уверенным: "А что еще от тебя ждать?". Нет, Пусть уж тайное не становится явным.
Виктор спрашивал жену, когда они еще были вместе: "Ты помнишь свои сны?". Ирена отвечала: "Зачем? Засорять память? Голова мне нужна для дома и работы". Кажется, сны были необходимы только ему. Виктор, не зажигая света, перешел в жилой отсек, извлек из шкафа постельное белье, предназначенное для НАСТОЯЩИХ сновидений. Пока возился с Лориком, довольствовался подушкой под голову да пестрым английским пледом, если холодало.
Слабый запах дезинфекции, захваченный в придачу к чистоте из клинической прачечной, облагородился ароматом хорошего мыла и лавандовой воды. Простыня, прошуршав, раскинулась на развернутом диване. До мига блаженства оставался лишь теплый душ.
Отличием его сновидений от скучного большинства других было то, что они имели такое же право на существовании в сознании, как и происходящее в действительности. И даже напротив - часто воспринимались более четко, запоминались лучше, чем события, которые могли быть подтверждены многочисленными свидетелями.
Ну что, скажите, пожалуйста, на самом деле - наша прошедшая жизнь? Для нас же. Разумеется, если исключить приобретенные материальные ценности и годовые отчеты о работе. Вереницы воспоминаний. Обрывки разговоров, память о всплесках эмоций, замершие пейзажи, шевелящие губами портреты... Все!
И что поделать, если в памяти гораздо прочнее застревают сны?
Год назад Фарух отдыхал в горном пансионате. Тот месяц он постоянно испытывал гнетущее чувство неудовлетворенности. С Шаром не ладилось - Биополя-то аппарат воспринимал, но это было давно отлажено и на стационарных моделях, а вот летать не хотел. И, наверное, из-за неудач в работе, все казалось постылым. Соседи? Одно недоразумение... Левый уткнулся в свои бумажки и бубнил что-то под нос, никого не замечая, а правый вечно лез с ветхозаветными анекдотами, и погода - то слишком жарко, то ветер до озноба. Так и промаялся. Никаких путных воспоминаний.
А потом, дома, приснился сон. С бесконечным сапфировым небом, зелеными горами, родниковой водой и лесной сторожкой. Где жил он... Да. И она. Безымянная. Потому что, если вас только двое, в обращениях не запутаешься. Единственно необходимая в ярлыке не нуждается.
Ну, ответьте теперь, что должно остаться в памяти навсегда?
Путаницы не происходило. Сны и реальность уживались вполне мирно.
Оставалась привычной легкая зависть к себе не бывшему. Лучше бы это было вправду. Но Виктор одергивал себя: "Типун на язык не хочешь? Всего мало... Благодари хоть за видимость возможности. Другие не имеют и ее".
Он предполагал, что сказал бы Филипп: "Уходишь в миражи? А если все будут так? И что тогда с прогрессом?.. Земля вымрет. Твои сны - опиум". - "Но они не вредят здоровью..." - "Зачем здоровье, если жизни нет? Полноценной. Все забьются под пуховые одеяла и будут смотреть сны. Царство мертвых. Чуть-чуть поднабрать информации, чтобы спать было интереснее и - баю-бай. А все вокруг пусть горит синим пламенем!". - "Но я же один такой ненормальный, я же никому не мешаю... и работаю - дай Бог каждому", - пытался бы оправдаться Виктор, но натыкался б на непримиримый взгляд Фила: "Не имеет значения. Дело принципа!".
Безобидные радости... Тут еще была маленькая хитрость - в процессе засыпания. Если требуется заснуть быстро, чтобы только поскорее и покачественнее отдохнуть, надо убегать от любых мыслей. Пусть проблема с отказом магнито-питания торчит перед тобой ржавым гвоздем, а ты ее поглубже, в туман, заталкивай, а сам бочком - мимо. Предстала перед мысленным взором осточертевшая мастерская, - не успевает к сроку с монтажом, - отчаливай от нее и уплывай, прислушиваясь к фону: "спать, спать...", жди, когда картинки начнут появляться не из внешнего мира, а изнутри. Случайные, тающие. И - провал. Тут особых удовольствий не жди. Выспался, пришел в норму и беги, сломя голову, в аппаратную.
Но если ты знаешь толк в сновидениях, и время не размахивает над тобой маятником как суровый старик Хронос - косой?
Тогда важно уловить критический момент перед провалом и высветить на экране гаснущего сознания заготовленный кадр. Подумав заранее, чего ты ждешь от сна и кого хочешь видеть. Одна маленькая вспышка в нужный миг и наслаждайся. А потом вспоминай, наслаждаясь.
Выло время, когда он приглашал в сновидения самых разных партнеров. Случалось, выбирал одиночество. Но уже года полтора предпочитал видеть рядом с собою лишь ее. Кажется, из химлаборатории. Бывает в клинике по делам. Не уточнял... Зачем?
Первый раз заметил ее, поднимаясь в лифте из подвала. Она ждала на платформе второго этажа. Нажала на кнопку, но устройство не сработало. Виктор поравнялся с нею - глаза в глаза. Какие теплые, да еще зеленые, подумал он, медленно возносясь к следующему пролету, а она все глядела снизу вверх, запрокидывая голову и искажаясь в проекции, пока не скрылась под полом-потолком. Потом уже он рассмотрел и очень белое лицо с десятком веснушек, и крупные завитки темных волос на лбу.
Этот образ ему подходил. Весьма удобно, не правда ли? Пусть у нее отвратительный характер, уйма недостатков, пусть она болтушка и вруша - все неважно. Он создавал ее во сне, и лишь для себя. Без ущерба окружающим. А она - протообраз - пускай живет, как хочет, любит и ненавидит кого вздумается, ему было нужно совсем немного - лик.
Удивительно, но она ему не надоедала. Оказывалась каждый раз чуть-чуть другой. Кто поверит - полтора года верности призраку. Иногда Фарух ловил себя на желании узнать ее, существующую, поближе. Не то, чтобы познакомиться - тут неизбежен флирт, грозящий разочарованием. Чары драгоценны. Их следует беречь. И не то, чтобы разузнать о ней поподробнее, благо общих знакомых полно - по одним дорожкам ходим. Нет, пришлось бы натужно придумывать причины интереса и, выслушивая информацию, сносить подмигивания и многозначительные похлопывания по плечу. А вот хорошо бы, законспирировавшись под шапкой-невидимкой, побыть рядом часок-другой. И затем сравнить фантом с реальностью. Он же наделил ее любимыми словечками, милыми привычками. И вдруг они совпали бы с действительными? Вот был бы фокус! Виктор сам себе придумывал микрозаботы, но жизнь, благодаря им, приобретала необычный, можно даже сказать - пикантный оттенок.
Изредка, встречая ее в коридорах, он непременно старался заглянуть в глаза: догадывается ли о мираже, объединявшем их? А она и не прятала взгляда. Смотрела ясно, внимательно, иногда улыбаясь, но без тени вызова или кокетства.
Если бы он придумывал сюжеты снов заранее, игра давно исчерпала бы себя. Весь интерес был от непредвиденности поворотов. Развлекающееся подсознание выталкивало в сон второстепенных героев, подсовывало более или менее вероятные обстоятельства.
И к тому же - свобода. Никаких обязательств. Полнейший произвол. Захочу и заменю ее в любой миг... Но почему-то не хотелось.
С Иреной им понадобилось два года, чтобы перестать смотреть друг на друга как на нечто интимно-притягательное. Коллеги, да еще медики. На работе о больных, и дома - о работе. Прав Филипп: расставание было совершенно безболезненным. Когда Романа забрали в спецшколу, за сотню километров, места в тесноватой квартире вроде бы прибавилось, а мешать один другому стали больше. Стоило Ирене настроиться на рабочий лад и войти в кабинет, оказывалось, там, на столе, разложил чертежи Виктор, а если она смотрела фильм, ему не давал сосредоточиться поток звуков, и голова начинала раскалываться от боли. "Пожалуйста, милая, надень наушники". - "Да, да, сейчас, а ты не мог бы выключить верхний свет? Но, если тебе не достаточно торшера..." - "Да, да, сейчас...". Вежливые уступки были невыносимо обоюдными. Пока все не утряслось естественным путем. Предложили коттедж в Кленовниках, рядом с лесом. Ирена обрадовалась и занялась упаковкой вещей. А у Фаруха работа над Шаром была в самом разгаре. Мастерская, лаборатории - все тут же под руками, возле дома. Как тут уехать? В любой момент - осенила гениальная мысль - днем ли, ночью ли - бежишь ее реализовывать, пока не выветрилась.
Ну - помог Ирене перебраться. К взаимному удовлетворению.
А потом уже явилась она. И в жизни установилось хрупкое равновесие, где желаемое дополняло действительность.
Он глубоко вздохнул и закрыл глаза. Отдых заслужил. Сейчас, сейчас... Он был почти счастлив - работа почти завершена. Лорик - Виктор словно на вкус попробовал новое имя Шара - летает. Осталось немного и много - научить его принимать решения. Самоусовершенствование - это уже сверхзадача. Но опять о работе... Хватит! Сосредоточиться на безмыслии, долой проблемы... вот уже стали проявляться странные абстрактные конструкции, незнакомые лица... пора... зеленоватые глаза... тепло улыбки... бездна...

2. КЛЫШ

Больше всего он боялся, что дядя начнет сюсюкать: "Ах ты мой сиротинушка горемычный!". Он заранее ежился от неловкости, а через секунду ничего не желал сильнее, чем вжаться в надежное плечо и пореветь вволю.
Теплый встречный ветер перемешивал ароматы цветущих трав и машинного масла. Мелькали, отлетая назад, чистенькие домики, светло-зеленые перелески. Но Ян видел в стекле только свое отражение - толстые губы, размытый овал лица. Он собрался, постарался придать чертам вид мужественной скорби. Не очень получилось.
- Академическая, - проворковал с потолка заботливый голос. - Дорогие пассажиры, не забывайте на полках и сиденьях личные вещи.
Ян очнулся, посмотрел в окно. Где же корпуса лабораторий и цехов? Лужайка, речка, опять лесок. Разве что бетонный пятачок со стекляшкой, на которой надпись "Касса" перетекает в "Соки"... Встречающих совсем мало. Ян не сразу признал дядю в щуплом сутуловатом мужчине. Но в груди уже что-то заворочалось, заныло. Он нажал на ручку двери в тамбуре. Та, открываясь, столкнула гармошку ступенек, и они с костяным стуком расправились до платформы.
- Янька, чертушка, приехал, наконец! - Гера, целуя, обхватил его вместе с саквояжем я рюкзаком.
Ян, утонув в темных - маминых - глазах, с трудом подавил всхлип.
- Дядя Гера, дядя Гера... - забормотал он.
- Ян, дружище, давай по-свойски, без "дядей". Смотри, какой вымахал!..
Он снова притянул Яна к себе, сравнивая рост:
- Твой нос ниже моего всего на два пальца, а ежели его чуть-чуть задрать, то и вовсе наравне будет.
Потом схватил мальчишечьи вещички и вприскок помчался к серой открытой машине. Одновременно запихивал в нее рюкзак, устраивался сам и шутил, шутил...
Ян в ответ улыбался растерянно - не ожидал такого приветственного натиска, ерзал по красной обивке, переставляя дорожную сумку.
- Тебе неудобно? Давай, я под ноги задвину...
- Нет, не надо, все хорошо, - вцепился в нее Ян. И вдруг успокоился, откинулся на пружинящую спинку.
И Гера примолк, выруливая на асфальтовую стрелу, упирающуюся в дальний лес.
Лес оказался совсем и не лесом, а высоченной стеной живой изгороди с вырезанной в кустарнике аркой над дорогой.
Городок выглядел чистеньким, уютным. Они проехали его насквозь. Три десятка улиц. Внимание Яна задержали только большие шары, похожие на метеозонды со старой папиной станции. При мысли о папе опять кольнуло сердце. Да, похожи, но эти жестко скреплены с подставками на высоких тумбах и странно переливаются разными цветами. Может, для украшения? Вон как вспыхнул один искрами изнутри, а теперь розовая змейка заструилась, ее стерла фиолетовая клякса… Некоторые прохожие равнодушно отворачивались от шаров, но кое-кто вглядывался пристально. Вот и третий остался позади. Ян еще раз обернулся к ним, не решаясь спросить дядю.
- Что, друг, интересно? Таких нигде пока больше нет. Наши придумали, проверяют... В каждом Шаре целая поликлиника прячется, - в его голосе зазвучало беспредельное уважение к ученым, - как захочешь проверить здоровье, погуляешь возле него, а наутро тебе привет - карточка, а там: "Извольте удалить молочный зуб, он мешает другим расти правильно!"
- У меня уже не осталось молочных...
- И тем лучше. А других болячек у тебя и быть не должно. Вон какой боровичок, - Гера ткнул племянника локтем в бок, и машина вильнула.
- А как Шар узнает, что я - это я? Куда пришлет-то карточку?
- Ох, забыл. Ну... зарегистрируешься. Завтра съездим и браслет от часов заменим на специальный, именной.
- Нет, - Ян резко сжал запястье правой ладонью. - Не буду. Папин подарок.
- Ну, ну, не бойся. Никто не заставляет. Просто так чаще делают. - Они снова ехали полями. - Можно брелок с индикатором. Или второй браслетик - тоненький. Как захочешь. Смотри вперед. Холм видишь? А на верхушке за деревьями крыша. Там наш с тобой дом.
Сооружение, представшее перед глазами Яна, домом можно было бы обозвать только имея солидную долю воображения. И походило на аквариум. Для китенка. А чтобы мусор и снег не залетали, на него кверху корешком, врастопырку, желтую лакированную книжку-раскладушку водрузили. Возле крыльца-пришлепки голубой велосипед стоит, за стеклом чья-то тень мелькает.
- Рита? Вовремя... значит, сразу за обед, - подтолкнул дядя Яна ко входу.
Навстречу им вышла девочка. Ян присмотрелся. Нет, женщина. Волосы, хоть и затянуты в хвостик синей ленточкой, но вокруг глаз морщинки.
- Здравствуйте, - вежливо сказал Ян.
Ее губы шевельнулись, словно она хотела ответить, да раздумала. Улыбнулась, легко вскочила на велосипед и умчалась к городу.
- Она, что, немая? - жалостливо спросил Ян.
- Как бы не так, - нахмурился Гера. - Но согласится скорее вагон посуды перемыть, чем два слова из себя выдавить.
- А кто она?
- Да просто так. По дому помогает иногда. От скуки. Ну, заходи же.
Храм художника.
Ян огляделся. Лишь стены были тут хрустально чистыми и стояли незыблемо. А остальные вещи... было похоже, что они играли в прятки и догонялки, пока им не крикнули: "Замрите!". Только, видно, Рита поймала два стула и успела приткнуть их к затянутому голубым пластиком столу.
- Ничего, привыкнешь. Хочешь - оставим, как есть, а нет - отгородим тебе угол ширмами. А? Разберемся. Ныряй в холодильник. Вытаскивай все на стол. Сооружай натюрморт по своему вкусу. А я... во-первых - это, - он отыскал в углу керамическую вазочку, плеснул воды из кувшина и прямо возле двери сорвал три одуванчика на длинных стеблях. - А во-вторых, то, - извлек из шкафа заляпанную краской бутыль. - Как бы не перепутать с растворителем, - понюхал, сощурился так, что темные брови съехались в одну линию, плеснул в стопочку и в рюмку.
- Дядя Гера, что вы, мне не надо, - замахал руками Ян.
- Ну, как хочешь. А я - за встречу нашу, за помин. Святое дело. Ты ешь, ешь. Не стесняйся. Вот окорок, на курицу нажимай...
Он запрокинул голову со стопкой, худой кадык судорожно шевельнулся. Ян машинально проглотил слюну и передернул плечами.
И началось то, чего он опасался с самого начала.
- Я так радовался за твоих родителей! У меня все не складывается. Думал, слава Богу, хоть у сестры семья добрая. И вот, на тебе. Пусть земля им будет пухом!
Ян покраснел, насупился. Глаза стали еще меньше, а пухлые губы задрожали.
- И вовсе нет! Неправда!
Гера удивленно поднял взгляд на племянника. Что это с ним? А жаль, мальчишка не в нашу породу. Был бы лучше похож на мать...
- Я знаю, что они живы! Ты не видел их в гробах? Нет?
- Нет... Но...
- Вот именно. И никто не видел. А я читал... в одной книге... как самолет упал в джунгли... также... и несколько человек все-таки живы остались. Они еще в племя индейцев попали. Может, помнишь? Надо только подождать. Так мне папин друг сказал. А он сам пилот, и ему можно верить. Вот!
"Блажен, кто верует", - подумал Гера, но промолчал. Лишь положил на тарелку мальчика второй кусок пирога.
"Он просто считает меня маленьким дурачком", - подумал Ян, отодвигая этот кусок к самому краешку.
После обеда засунули посуду в мойку, и Гера махнул в сторону картин, уставленных тесно одна к другой:
- Смотри, если хочешь.
Ян выудил наудачу из рядка - размером побольше. Заглянул в нее.
Густая синь. Ночь. Скамейка. А на ней - двое. Ясно - влюбленные. Только почему в небе две луны? И он почувствовал, как внутри шевельнулось что-то строптиво-вредное. Значит, па и ма остаться в живых не могут, а две луны, это - пожалуйста. И я должен верить? Сейчас вот выскажу...
- Гера, это пейзаж фантастический?
- Почему? Смотри! Вон же та скамейка под деревом, - он притянул Яна к себе. - Похоже?
- Похоже. Но луны-то две! - торжествующе провозгласил Ян. - А так не бывает!
- Бывает. Потому что это не луна... вернее, одна - луна, а рядом - Шар.
- Какой?
- Вспомни - мы проезжали в городе. Я еще говорил: Шары-поликлиники.
- Да.
- И этот почти такой же. Но вдобавок летать умеет. Летает и смотрит: вдруг кто - больной, из дома не выходит, у тех Шаров не проверяется. А человеку, может, срочная помощь нужна... Хранитель нашего здоровья.
- Ангел-хранитель, да? Как раньше думали, что есть на свете ангелы?
- Ангел, ангел... - задумчиво проговорил Гера, глядя на Яна, потом шагнул к полотну. - Странно, что это тебе, а не мне пришло в голову. - Он схватил палитру, стал лихорадочно растирать краски. - Ты извини меня, дружок, я поработаю немножко. Займись, чем хочешь. Гуляй, читай.
Взгляд его стал отсутствующим.
Ян на цыпочках вышел из комнаты, постоял на крыльце, прикрывая глаза от еще слепящего солнца. Пошел по дорожке вокруг дома. С противоположной стороны тоже обнаружились ступеньки и дверь. Толкнул ее. И - чудо! - солнечная дорожка, расстеленная от двери до двери к его ногам, протянулась за спину, на лужайку.
Ян вскарабкался на дуб. Поболтал ногами, сидя на суку, сверху оглядел свои владения. Как принц, который не уверен, будет ли он завтра королем. Сад ему нравился. И необычный дом - тоже. И Гера. Почти. Раз все равно придется пока здесь пожить, то лучше же пожить с удовольствием.
Он вернулся к дяде.
- Гера, ты сам придумал такой дом?
- Да. Сейчас... Все, пожалуй... Что ты спросил, Янек?
- Ты сам придумал такой дом?
- Нравится? Сам. Он у меня - свето-ветро-улавливающий. Малейший просвет в тучах, и солнце - мое. Вместе со сквозняками.
Он повернул мольберт к Яну:
- Посмотри. Теперь лучше?
Правая луна висела неподвижно, как и прежде. А левая плыла, окруженная легким облаком. Но... Это же крылья... Два крыла, словно выкроенные из маминой фаты. И перед ними птичья голова - или лицо? - не разобрать.
- Ну? Лучше? - настойчиво переспросил Гера,
- Не знаю. Кажется. Конечно.
Солнце угасало, пряталось в темную стрельчатую траву на холме, Гера присел на порожек, постучал по отдраенной добела древесине.
- Садись, браток, посумерничаем. Надо нам знакомиться заново. Расскажи-ка, чем ты любишь заниматься?
- Читать люблю. Думать люблю...
- Редкое качество.
- Петь люблю.
Гера чуть поморщился.
- В волейбол играть.
- С волейболом - сложнее. Я не играю. Вот подожди, осенью будешь ездить в школу, с ребятами подружишься, и гоняй мяч на здоровье. Потерпишь?
- Потерплю, - покладисто ответил Ян.
- А то, может, Риту подключим. Я видел у нее мяч, но какой именно - волейбольный или для баскета не знаю. Далек от этого, - и, извиняясь, улыбнулся.
- Рита - твоя подруга?..
- Еще чего, - возмущенно оборвал его Гера, - скажешь тоже...
- А что?
- А ничто, то есть никто. Случайно познакомились в клинике. У них дизайнер уехал. Попросили меня помочь с оформлением вестибюля для юбилейных торжеств. И дали в подручные Риту эту. Она краску разводила для транспарантов, цветы нарезала... Помогала, помогала и дома по инерции стала кое-что делать. Я не просил.
- Как же - одному?
- А очень просто. По законам природы. Как есть захотел, так и сварганил что-нибудь из подручных материалов. Пусть хоть просто картошка вареная. А надоело - до кафе прокатиться можно. Ну, хватит о ней. Не хочу.
- Мне понравилась. Улыбается. И пироги вкусные. У меня дома тоже была подруга. Есть. Ее Колючкой зовут. За вредность. Но она только кажется такой, а на самом деле - мировая девчонка, очень добрая. Она тоже верит, что мои найдутся. И меня ждать обещала.
- Надо же? - удивленно откликнулся Гера. И искоса кинул взгляд на племянника. Глаза крошечные, цвета не разберешь какого, нос картоФелинкой, зато губы - на двоих, и при всем при том рассчитывает на симпатию? Если не из родственных чувств и не из долга, то вряд ли... Не верится. Ох, я, наверное, несуразный, тяжелый, а может, и плохой человек.
Тут он вообразил себе лицо, которое ни днем ни ночью не давало покоя. Огромные синие глаза, нежнейшая кожа, не губки, а уста. И сердце сладко заныло. "Плохой" - тоже не скажешь. Художник, и в этом - все. Разве виноват, что с рождения болен гармонией, линией и цветом? Спохватившись, одобрительно похлопал Яна по плечу:
- Колючка, значит? Молодец. Так держать!
Луны не было. Скамейка под дубом утонула в сумерках.
- Гера, а на той картине ты кого нарисовал? На скамейке. Своих друзей? Или просто так?
- Вот именно. Просто так. Если фантастика и наличествует, то именно в этих слившихся силуэтах. - И неожиданно для себя стал пояснять: - Без них не было бы образа. Композиция развалилась бы.
Ян оглянулся на полотно. Представил то же, но без людей. В композиции он был не силен. Но и с пустой скамейкой было бы неплохо, только грустнее. И ангел тогда вообще неизвестно для чего. Для кого. А вот, если бы на выгнутой спинке остался забытый плащ или перчатка... Будто кто-то был недавно, и ушел. Тогда можно долго думать о нем. И Шар. Шар еще задержался. Тоже соображает, как человеку помочь, который расстроился. Плащ вот забыл...
- Гера, а Шар на батарейках летает?
- Нет. Он подзаряжается в лаборатории энергоблока. Привязан к клинике, телецентру, компьютерам. Потому и улететь далеко от города не может. Тут кружится, - отвечал Гера, думая все о своем.
- Хорошо бы увидеть.
- Наглядишься еще... Не нужны мне тут никакие ни красавицы, ни золушки.
Теперь пришел черед удивиться Яну. Гера словно доказывал что-то ему и себе.
- Понимаешь, дружок, я не имею права ни расслабляться, ни увлекаться. Сиюминутные удовольствия не для меня. Понимаешь, я недавно осознал, что вышел на финишную прямую. Что жить можно и нужно только ради искусства. Дорога. Мчишься. Все отлетает назад. Неважное. Суета. Привязанности. А впереди - прекрасное. И ты знаешь, что только твоему взору оно доступно…
Яну стало неуютно.
- ... Только ты можешь приблизиться и потом рассказать о нем людям, - Гера встряхнул головой. - Ян, ты ведь понимаешь, что я, как у вас говорят, "не ставлю из себя"?
- Ага... Ну а дальше?
- А дальше - не знаю, счастье это или крест, но никуда мне от него не деться. Только искусство! Только живопись! - словно заклинал он.
Но тут Ян подумал, что вряд ли все так просто. Если бы для Геры не существовало ничего, кроме красок и картин, разве стал бы он доказывать это ему? Или себе?..
- Гера, я умею картошку жарить. И яичницу. Научусь печь. И, если хочешь, пока я здесь, буду все сам готовить и пол мыть. Тогда Рите здесь делать будет нечего. А ты рисуй себе. Ладно?
- Спасибо, дружок. Но Рита не очень мешает. Пусть. Не хочу обижать.
Помолчали.
- Так ты говоришь - поешь?
Ян смутился:
- Ты не бойся, я тебе тоже мешать не буду, я и дома пою только в ванной. Или в гроте - у нас за папиной метеостанцией есть грот. С настоящим сталактитом. Мы туда с Колючкой забираемся и поем. Очень красиво!
- А рисовать не пробовал?
- Пробовал, но у меня все уродики получаются. Учитель говорит - толку никакого. А, может, он учил неправильно? Может, ты поучишь?
- Избавь. Никаких педагогических способностей. Да и стоит ли?
Если нужная струнка живет в душе, то она покоя да даст. Сама будет ныть или звенеть. А уж коли равнодушен к краскам...
- Но мне нравится рисовать, - словно прислушиваясь к себе, проговорил Ян.
- Это совсем другое, - снисходительно потрепал его по голове дядя.
- Гера, а расскажи, как ты понял? Про живопись и про себя.
- Тебе, и правда, интересно?
- Очень.
- Наверное, странно, но иногда мне кажется, что моя страсть к живописи и рисунку произошла из антипатии к музыке.
- Ты совсем никакой не любишь?
- Почти. Но, давай но порядку. Дед, твой прадед, обожал слушать записи военных маршей. Врубит, бывало, на полную мощь... Стекла дребезжат - ему хоть бы что. Покачивается в кресле, наслаждается. Глуховат был. Все терпели. Только я уши затыкал и ревел, потом к речке стал убегать. Тишина. Рисую прутиком на песке и думаю, как бы славно было в мире совсем без музыки. Тебе я свои убеждения не навязываю. Ни в коем случае. Просто, ты спросил, я ответил. Так?
- Так.
- Позже, когда повзрослел, осознанно предпочитал тишину картинных галерей звуковой навязчивости концертных залов. Висит полотно. Нравится - смотри, не нравится - отвернись. Никто не вбивает ноты в мозги. Еще, вот цветок, - он пошарил в темноте по траве, но сорвал только лист, - или холм, за которым солнце село. На них можно смотреть часами и не наскучит. А музыкальная фраза? Два, три, пять раз и все, предел, до тошноты.
"Нет, так нечестно, - подумал Ян, - холм с гребешком кустарника, закат - тут не несколько нот получится, целая симфония. И, если смотреть на одно и то же, тоже скоро надоест. Может, Гера хочет, чтобы я поспорил? А я спорить не люблю. Пусть будет по его".
- Ладно, музыка - музыкой, а рисовать?..
- Как все дети. Чиркал карандашом. Может, чуть более похоже на натуру. Но случилось однажды отцу сменить машину, и цвет новой стал для меня чем-то вроде вируса живописи. Он был серо-голубовато-фиолетовым, неопределенным. Не давал мне покоя. И менялся от освещения, от теней деревьев или облаков. Я, завидев машину, зажмуривался и подходил ближе. Подносил к ней свое ощущение ее цвета, живущее во мне с прошлого раза. Распахивал глаза и с горечью убеждался, что она и нынче другая. С тех пор коллекционирую цвета. Говорят: "мастер по сумеречным оттенкам". Ерунда. Я все еще пытаюсь найти тот самый, серо-голубой с неподдающейся каплей, которой мне не хватает. От отцовской машины хорошо, если горстка ржавчины осталась, а я вот маюсь.
Безмятежно перезванивались цикады. Подала голос лягушка. Ей откликнулась другая. Ян прислушался. Где-то журчала вода.
- Речка? За садом?
- Есть. Но купаться не советую. Вода обманчивая, ледяная. Ключи подземные. Заболтались мы с тобой. Пойдем-ка по стаканчику молока пропустим, да спать. Хочешь - дома, а хочешь - раскладушку в сад вынесем.
- Я - где ты.
- Тогда - у картин.
Ян уснул сразу. А Гера долго возился на скрипучем диване. Закроет глаза - снова неотступающее видение: синий взор, белый шелк по плечам. Напряг волю, сосредоточился на воображаемом Шаре. Представил, как бегущие по нему разноцветные волны сменяют друг друга. И вот уже казалось, что они не возникают изнутри, а это Шар раскручивается все быстрее и быстрее, как глобус над озорной ладонью. Последнее, о чем подумалось: "Завтра уже можно идти в театр".
Следующим днем Гера хмурился, как и небо, затянутое тучами. Ходил из угла в угол скучный, поникший, Ян попытался разговорить его. Не получалось. Тогда он, перебрав книги в ящике, вызволил потрепанный квадратный томик. Рембо. Незнаком. Заглянул во вступление. "Гениальный отрок..." Решил, что неплохо бы полистать.
- Гера, я возьму? - показал он на книгу.
- Бери. И не обращай на меня внимания, ладно? Делай, что хочешь. Можешь взять машину покататься. Технику любишь?
- Люблю.
- Ну, гуляй.
И уставился отрешенно на начатый натюрморт: скомканная серебряная фольга и кубок с белой розой, почти сливающейся по цвету с батистовой драпировкой. Только полутени выделяли ее. И тень. На ткани.
- Надо нарезать роз, - сказал он никому. И добавил: - Чайных.
Ян задержался на ступеньках:
- Нарезать? Сейчас. Сколько?
- Нет. Вечером пойдем в театр. Если хочешь...
- Отлично! А что там будет? Комедию бы!..
- Не знаю. Неважно. Ты хотел погулять?
- Угу, - пробормотал Ян и ретировался, размышляя о дядиной непонятности.
Гамак, подвешенный между дубом и кленом мягко пружинил.
Ян долго смотрел на фотографию вихрастого высоколобого мальчика. Дерзкий взгляд, печально опущенные уголки губ... Первые листы слиплись.
"А шкаф был без ключей... Да без ключей... Как странно! К себе приковывал он взгляды постоянно. Он заставлял мечтать о тайнах, спящих в нем. За дверцей черною...".
Повеяло стариной, каминным дымком, привидениями. Ян нетерпеливо разъединил странички, почти разодрал. И тут резануло глаз слово "сирот": "Подарки сирот к Новому году". Он отшвырнул от себя книгу как ядовитую гусеницу. Стало холодно. Снова приходится заставлять себя верить, что па и ма просто не могут быстро выбраться из джунглей. Дорогу прокладывают.
Книжка беспризорно валялась на траве. Она-то здесь при чем? Ян снова поднял ее, отряхнул, и раскрыл наугад. "А - черный, белый - Е, И - красный, У - зеленый, О - синий..."
Интересно. Но почему так, а не иначе? Надо показать Гере. Что он скажет?
Ян посмотрел на силуэт художника за стеклянными стенами. Он был все таким же застывшим. Ян хотел окликнуть его, потом раздумал. Глядел на изменчивые облака и не заметил, как задремал.
Проснулся, облизнувшись. На губы откуда-то капнул прохладный земляничный сок.
Сначала он увидел голубой велосипед, а потом - Риту с блюдечком ягод. Она улыбнулась и шепнула: "Засоня, иди поешь".
Стол был накрыт в саду под дубом.
Рита сидела возле, откинувшись на спинку стула, и смотрела, как ели мужчины.
- Слушай, Маргарита, ты бы положила что-нибудь себе в тарелку тоже и ковырялась потихоньку. А? - нахмурился Гера.
Рита покраснела и поднялась, чтобы уйти в дом. Но не по Колючкиному - с фырканьем и хлопаньем дверьми, а просто - чтобы не мозолить глаза.
- Погоди, - остановил ее Гера, - сразу уходить... Ну, не выношу я, когда смотрят, как я пищу пережевываю. Не-эс-те-тич-но. А вообще, спасибо. Очень вкусно.
Рита провела ладонью по глазам, пригладила и без того безукоризненно стянутые на затылке волосы и осталась стоять у косяка двери.
Гера махнул рукой: "Что, мол, с нее взять?" и поторопил племянника:
- В театр опаздываем. Убирай скорее посуду. Бегу переодеваться. Маргарита, подбросить тебя до города?
- Нет, - качнула она головой и посмотрела на велосипед.
- А его в багажник.
- Нет, - ответила Рита снова.
"Тихоня, а упрямая", - одобрительно подумал Ян.
Едва успел стряхнуть крошки в птичью кормушку, Гера засигналил: "Тирли-тиль, тирли-тиль", и серый горбунок фыркнул, готовясь сорваться с места.
- До свидания, - постарался как можно приветливее улыбнуться девушке Ян из вздрогнувшей машины.
Она кивнула, упираясь носком в педаль. Вдруг, спохватившись, нагнулась к кусту малины, выкатила оттуда мяч и подкинула над головой, чтобы Ян увидел. Машина сворачивала, он только успел крикнуть: "Завтра поиграем?".
- Во что? - обернулся Гера.
- Рита мяч нашла.
- Да, - неопределенно уронил дядя.
- Ты ей сказал про волейбол?
Но Гера неожиданно дернулся!
- Ты не на цветах сидишь?
- Я? - переспросил Ян, с ужасом чувствуя, что ему действительно мешает сидеть что-то колючее, и извлек из-под себя желтые розы, укутанные в целлофан. - Ой, Гера, извини... я нечаянно... Придется возвращаться за новыми?
- Нет времени. Постарайся хотя бы этим придать божеский вид. Если не удастся, получится, что ты меня здорово наказал.
Ян принялся расправлять целлофан, разглаживать лепестки. Одна, из пяти роз была надломлена прямо у чашечки. Пришлось ее выкинуть. Светлым пятнышком она исчезла в листьях подорожника. Четыре - ни туда, ни сюда. Ян отделил самую поникшую, воткнул в бортик шины, но встречный ветер ее сорвал.
- Ну как? Можно букет в теперешнем виде подарить актрисе? - спросил Гера, не оглядываясь.
Ян осмотрел его критическим оком:
- По-моему, вполне. - Но, кажется, чуть-чуть покривил душой.
Гера промолчал весь остальной путь.
Лишь на середине дороги, в низинке, выругался сквозь зубы:
- Какого черта?
На асфальт обрушилась засохшая ветла, один острый корявый сук торчал прямо на уровне его головы. И добавил:
- Напомни про него, когда будем возвращаться, в темноте. Да завтра - позвонить в дорожную службу...
Он приткнул машину в ряд у массивного здания из розового туфа. Ян, задрав голову, разглядывал колонны, украшенные завитками, словно в учебнике "История древнего мира", и удивлялся, как мог такой старинный театр очутиться в целеустремленном научном городке. Но Гера повлек его ко входу:
- Ничего интересного, пластобетон, да еще с архитектурными излишествами. Уф! - почти вбежал в зал и, только увидев, что занавес еще опущен и люстра сияет, облегченно вздохнул, огляделся, заметил свободные места в первом ряду, направился к ним.
- Гер, здесь неудобно, голову высоко задирать придется. И ноги - виднее всего остального, - попробовал Ян убедить дядю перебраться подальше, но был оборван:
- Зато перед глазами никто не мельтешит.
В театре, где бывал раньше Ян с родителями, свет в потайных светильниках угасал постепенно. И долго. Наверное, минут пять. А здесь в люстре было очень много лампочек, закрученных по спирали, и с края к середине они выключались поочередно. С каждой секундой - одним огоньком меньше. Ян засмотрелся и не заметил, как занавес подняли. Только почувствовал прикосновение холодной и влажной Гериной руки к своей. Машинально вытер ее о брюки и взглянул на дядю. Тот был бледен и словно весь устремлен к сцене, еще пустой. Ян вспомнил, как ма обычно бледнела в духоте.
- Гера, тебе нехорошо? Может, выйдем?
Тот только тряхнул головой: отстань, мол, и поправил розы на коленях.
На сцене появилась ОНА.
Названия спектакля Ян так и не спросил, но, конечно, это была не комедия. Грустная история про красивую девушку, которая очень много смеялась на людях и тосковала ночами, глядя на звезды. Ее никто не понимал.
Зато Ян, во всяком случае, так ему показалось, прекрасно понял Геру. Достаточно было посмотреть на него, не желающего видеть ничего, кроме искусно выписанного девичьего лица с рассыпанными по плечам волосами. Стоило актрисе покинуть сцену, он откидывался на черный бархат, опустив веки, а потом вновь словно впитывал каждый ее жест и слово.
Но вот и конец.
Все актеры вышли вместе, улыбаясь и раскланиваясь.
На сцену полетели цветы. Гера весь подобрался. Ян подумал, что ему, наверное, неудобно бросить мятые розы. Хотя - почему? Все равно актеры подняли, в знак уважения, лишь некоторые, а на остальные просто наступали. Так какая же разница?
Но тут стоявшие рядом подтолкнули вперед ведущую актрису. Она, вроде бы даже смущаясь, шагнула к рампе, зал еще сильнее разразился аплодисментами. Гера, словно подкинутый пружиной, выскочил на сцену, держа букет в вытянутой руке. Но неловко споткнулся об угол суфлерской и выронил его. Нагнулся, чтобы поднять бедные цветы. И актриса сделала слабое движение - намек на помощь.
Ноги дяди были прямо перед глазами Яна, и он с ужасом заметил, что носки у Геры разных цветов. Скорее всего, тот впопыхах надел один из них наизнанку.
Актриса приняла букет. Гера приник губами к нежным пальцам. А Ян будто увидел его ее глазами: сутулый чудак в разных носках, и вспомнил холодное прикосновение влажной ладони.
Она проводила его внимательно-усмешливым взглядом. Но художник не думал об этом. Он испытывал почти кощунственное блаженство от свершившегося свидания с красотой.

Машина мягко объехала упавшую ветлу и понеслась дальше. Ян, поколебавшись, все-таки спросил:
- Она тебе очень нравится? Да?
- Агния? "Нравится" - не то слово.
Итак, ее зовут Агнией...
- И на следующий спектакль ты пойдешь тоже?
- Скорее всего.
Ян почувствовал, что не может, не хочет допустить, чтобы дядя в глазах посторонних выглядел смешным и жалким.
- Не надо, Гер...
- Почему? - Тот даже притормозил от удивления.
Не объяснить же - почему.
- А она, Агния эта, хоть знает о тебе? Что ты - художник...
- Нет. Не было случая представиться. Да и надо ли?
- И ты не хочешь с ней поговорить?
- Не знаю, не знаю...
Свет фар стлался по гладкому асфальту, призраками отлетали придорожные кусты. Ян подумал, что дядя больше ничего не скажет, но тот добавил:
- Во всяком случае, беседовать с нею я не хочу. Только смотреть. Ум и доброта при такой красоте нереальны и необязательны. Единственно, что мне нужно для счастья - написать ее портрет. Но не уверен, что смогу воспроизвести эти черты точно. Подводит зрительная память. Беру кисть - плывет...
- А если попросить ее?
- Откажется. Видишь ли, я не захочу и не смогу отдать портрет ей, то есть расстаться с ним.
Он еще помолчал. Усмехнулся:
- Пожалуй, мне достаточно было бы двух сеансов часа по три.

С утра Гера снова был хмур и, как показалось Яну, еще больше осунулся. Вяло поковырялся в горделиво водворенной племянником на стол глазунье - нарядной, шкворчащей.
Ян попробовал было завести разговор про школу, про учителей, но дядя оставался безучастным. Как-то не вязалась его тоска с недавними разглагольствованиями о финишной прямой и беспредельном счастье творчества. Ян опасливо перевел еле теплившуюся беседу на ненаглядную Герину живопись, ожидая резкого "Отстань!" или вежливого "Погулял бы". Но тот все же откликнулся, стряхивая с себя мучительное оцепенение.
- Восхваление живописи? Позавчера мы сравнивали ее с музыкой. Помнишь? Я говорил, что звук, как бы он ни был прекрасен в окружении других, сам по себе - длительно - невыносим. А цвет? Смотри на небо. Голубое. Ты можешь смотреть на него час, два, сколько угодно.
"Долго не смогу, - подумал Ян. - Скучно", но перечить не стал.
- И по информативности ничто не сравнится с рисунком. Нотная грамота создана сравнительно недавно. О мелодиях древней Согдианы мы можем только догадываться. А линии и краски? Вот они... Наскальные росписи, фрески Кносского дворца... Даже скульптура, уж на что - родственница, а не передать ей щедрости августовского звездопада.
"Фанат", - с уважением подумал Ян, но решил ввязаться в спор, чтобы разговор не заглох:
- Гер, ты, по-моему, перегибаешь. Информативность слов выше.
- В науке? Допускаю, но не в области эмоций. Фантасмагории Босха, переложенные на язык, займут несколько увесистых томов, а взгляд охватывает всё сразу. И, потом уже, блуждая, останавливается на деталях, не уставая удивляться безумной фантазии художника. Или... Ты сможешь договориться с гренландцем?
- Не уверен.
- На пятой минуте схватишься за карандаш. Итальянцу, не знающему никакого языка, кроме родного, предлагается на выбор сотня русских слов для обращения к любимой и он, по благозвучности, выбирает - "телятина"! Слова условны, рисунок - универсален.
- Гера, - кстати вспомнил Ян про стихи, - я читал Рембо. Там каждой гласной присвоен какой-нибудь цвет.
- Приведен в соответствие, - поправил художник.
- Ну, пусть. Я не запомнил, какие цвета, но хотел тебя спросить, а ты что думаешь?
- Не знаю, насколько всерьез писал это Рембо. Я сам одно время был помешан на соответствиях. Помнишь? "Есть запах чистоты. Он зелен точно сад"?
- Нет, - качнул головой Ян.
- Это Бодлер. Прочитаешь еще. Какие твои годы? Но я хотел не о запахах... Видел Шары? Там все цвета переливаются из одного в другой. Не случайно. Отражается состояние здоровья проходящих мимо. Если много народа - слишком быстро мелькает - не разобраться, не уловить. А если улица пуста, очень четко прослеживается. Так вот у меня был сильный приступ мигрени. И я ощущал свою боль белой с еле заметным вкраплением фиолетового. Я, боясь расплескать мигрень, доволок ее до Шара. Повезло - рядом никого. На Шаре только моя боль. И как ты думаешь? Белая? Как бы не так. Я двигаюсь, а по Шару вместе со мной передвигается буро-зеленая клякса. О чем это говорит? О том, что цветовая шкала выработана ведь какими-то людьми. То есть снова - о субъективности. Я не слишком заумно выражаюсь?
- Нет. Все как на ладони. А про гласные? Ты не согласен с Рембо?
- Конечно, нет.
- Ну, а по-твоему как?
- "У" - синий, матовый, "Ю" - фиолетовый, с глянцем... Хотя нет, подожди. Надо мне тебя развивать. А посему задаю тебе урок: обдумать соответствия. И представить свой вариант звука-цвета. Потом сравним. Принято? Вот и отлично. А теперь - гуляй. Я устал от разговоров, и пора работать.
Он развернул кресло к неоконченному натюрморту с белой розой, но вместо того, чтобы взять в руку кисть, опять прикрыл глаза.
Яну показалось, что дядя задремал. Поэтому он не стал тревожить его звяканьем посуды. Постоял, посмотрел на небо - голубое. Припекает. И отправился на звук, дав себе слово купаньем не увлекаться, раз Гера не советовал.
Ручей скакал с камня на камень и, перепрыгнув через последний булыжник, вносил светлую струю с кварцевыми блестками в спокойную мутноватую речку. Пахнуло свежестью. Распущенные ветви ив стлались по течению. Тропинка у берега расползалась маленьким аккуратным пляжем. Ян разделся, потрогал воду ногой. Тепло. И дно - песчаное. Он прошел поглубже. И вдруг подпрыгнул от неожиданности - холодом окатило ступни. Потом понял, это придонные родники с ледяной подземной водою. Забавно - тепло и тут же холодно. Он нащупал еще три ключа, потом сплавал на противоположный берег за кувшинками, и только почувствовав дрожь, стал прыгать на песке, кутаясь в прогретую солнцем рубашку.
- Гера, смотри, какие я кувшинки принес! - закричал он с порога. А то все розы да розы...
Художник не откликнулся. Смотрел то ли на холмы за спиной Яна, то ли в глубь себя.
Ян шмыгнул носом. И хотя бы этим привлек дядино внимание.
- купался?
- Ага.
- Не простудись. Кувшинки принес? Хорошо. Уложи их вон в ту плоскую вазу и залей водой. Может, действительно, порисовать их?
Установил квадрат картона и стал быстро набрасывать цветы.
Ян отошел в сад, постучал Ритиным мячом о толстый дубовый ствол, полистал прошлогодние журналы. И услышал сдавленный стон. Ян встрепенулся. Дядя? Еще раз...
Он взбежал по ступенькам.
- Герочка, ты что? Тебе плохо?
- Тот только скрипнул зубами.
Ян взглянул на картон из-за дядиного плеча. Над желтыми пятнами кувшинок всплывало женское лицо, скупо обозначенное карандашом. Лишь глаза сияли синим. Опять эта актриса.
Художник схватил кисть, взмахнул ею так резко, что задел отшатнувшегося Яна, и стал исступленно чиркать по рисунку, оставляя на картоне неровные грязно-синие следы.
Ян на какой-то миг испугался, потом снова пожалел дядю, и вдруг его осенила гениальная мысль: "А не попробовать ли мне самому познакомиться с этой Агнией? Объясню, какой Гера талантливый и умный. Может, согласится позировать? Только как добраться до города? Пешком - далеко. Но Гера же предлагал взять машину покататься. А сказать - куда собрался? Нет, не стоит. И, может, ничего не выйдет, он настроится... Пока помолчим.
- Гера, позволь мне, пожалуйста, проехаться на машине.
- Катайся. Только в сторону города лучше не езди. Без прав... - Он произнес это на одной скучной ноте. - И с асфальта к реке не сворачивай. Там грунт плохой. Увязнешь. К обеду возвращайся.
- А я сейчас перекушу. Молоко с бутербродами. Можно?
- Как хочешь.
Мотор послушно заурчал. Машина медленно тронулась о места.
Жарило вовсю и слепило глаза. Ян подумал было вернуться - натянуть брезентовый верх, но увидел зеленый Герин кепончик с большим целлулоидным козырьком, натянул его на голову и сразу почувствовал себя увереннее.
Коряга все также уродливо топорщилась в низинке. Ян чуть сбавил скорость и аккуратненько объехал ее, похвалив себя за мастерство.
Чудесные Шары он заметил издали. Но театр отыскал не сразу. Забыл, куда сворачивали, а, может, и не обратил вчера внимания.
У кого бы спросить дорогу?
По тротуару навстречу шел высокий наголо обритый мужчина со смеющейся девушкой.
- Ах, Карл! Ну и развеселили вы меня!
- Наконец-то. Все царевной-несмеяной ходите...
- Извините, пожалуйста, - обратился к нему Ян, - не скажете ли, как проехать к театру?
Мужчина нехотя повернулся: "Что? Театр?", и взмахнув рукой, отделался коротким: "Вон!". То ли сообщая направление, то ли прогоняя мальчишку от себя.
Наверное, помешал разговору, - оправдал Ян неприветливость встречного. Свернул направо и сразу увидел знакомое здание.
Теперь его никто не торопил. Он поковырял пальцем ракушечник стен, убедился, что это, и правда, лишь имитация камня. Но стройные колонны с завитушками и белые маски на темно-розовом фронтоне все равно были хороши.
Ян вошел в пустынный вестибюль. Шелест шагов скрадывали ковровые дорожки, но под потолком бродили какие-то гулкие звуки.
Вдруг он почувствовал влагу над губами и секундное смятение. Опять перегрелся... А мамы рядом нет. Иногда летом у него текла носом кровь, и Ян панически боялся этих моментов с суетой вокруг и ужасными красными пятнами на платках и пальцах. А тут - ковер... Он шагнул в сторону, задрал голову и лихорадочно принялся шарить по карманам в поисках носового платка или хоть обрывка газеты, нащупал. Утерся. И рассмеялся: "Фу, просто насморк!".
- Кто у нас тут сопит? И что ему здесь надо? - насмешливо спросил мужской голос.
- Мне нужна одна актриса, Агния. Фамилию не знаю, - Ян разглядел за колонной юношу с двойными бровями. Над своими, светлыми, еле заметными, были домиками вычернены другие. Уголки красных губ загибались книзу. Но глаза были веселыми, и ненарисованные губы улыбались.
- Она самая красивая, - продолжал Ян. - Волосы вот такие. - Он плавно провел рукой над плечом, - глаза вот такие... - Он постарался распахнуть пошире свои, с детской непосредственностью не подозревая, как выглядит в попытках изобразить красавицу.
- Тебе Агнешку? Очень просто. Видишь надпись: "Посторонним вход воспрещен"? Так дуй прямо под нее. И вторая дверь налево. Если нет, то в следующую... Найдешь.
- А можно? - хотел спросить Ян, но парень уже скрылся за портьерой.
Агния на сцене была страдающей и неприступной.
Агнешка, открывшая дверь на робкий Янин стук, - простой и серьезной.
- Зачем же я вам понадобилась, молодой человек?
Ян мысленно отругал себя за не придуманные заранее слова.
- Ну ладно, тогда давайте познакомимся. Агнеша, - протянула она ему руку.
- Ян. Только, если можно, не называйте меня на "вы".
- Хорошо. Ты, наверное, был на моем спектакле? На каком?
- Я не знаю...
- Вот так зритель!
- Вы там играли Ольгу.
- А-а... "Белое танго".
- Мы с дядей опаздывали, я не успел спросить название, а потом было не до этого.
- Почему же?
- Я лучше по порядку. Мой дядя, Гера - художник. Вы его, наверное, помните. Вчера он вам после спектакля преподнес розы. Чайные.
- Ах вот в чем дело. И не только вчера... Уже месяц, трижды в неделю...
- Но вчера, из-за меня, букет был плохой. Я на него нечаянно сел в машине.
- И ты пришел извиниться, милый Ян?
- Нет, хотя и это тоже. Я не хочу, чтобы вы смеялись над дядей.
- А разве я смеюсь?
Ян посмотрел на нее пытливо.
- Ты очень любишь своего дядю? - спросила Агния.
- Да. И хочу, чтобы вы тоже к нему хорошо относились.
- А я к нему отношусь - никак. И предпочла бы, чтобы не было ни его, ни его букетов. Я ответила слишком резко? Зато - правду. Он мне мешает.
- Почему? Вчерашний букет не в счет. Я виноват.
Агнеша задумалась. Переплела пальцы, выгнула их.
- Как бы объяснить? Посмотри-ка сюда, - она показала ему на еле заметный черный штришок у основания мизинца. - Заноза. Видишь?
Ян кивнул.
- Декорации помогала переносить и остовом, деревяшкой, зацепила. Не болит. Не воспаляется. Вытащить - не получается, надо иголкой ковырять. Это больно. И, кажется, необходимости нет. А все равно - лучше бы не было этой занозы. Верно? Отвлекает.
Ян начал было обижаться - взяла и сравнила дядю с занозой, но вовремя понял, что Агния не хотела никого обидеть. За ее словами стояли какие-то взрослые сложности.
- Гера очень-очень хотел бы вас нарисовать. Он пробует - у него не получается. Вы не смогли бы ему попозировать?
- Нет-нет-нет! - замахала руками Агния. - Категорически! Я не фотогенична, мне некогда. Не хочу.
"Она, даже не зная про дядино условие, не соглашается, значит, и точно - не уговорить".
- А что ты все Гера да Гера? Он живет с вами?
- Это я живу у него.
- А родители?
Ян запнулся. Рассказать, как есть - долго, и жалеть будет...
- Они в командировке.
- Скучаешь, конечно?
- Скучаю, - вздохнул Ян, сморщился и чихнул.
- Ты простыл? - Агния заглянула ему в глаза так близко, что он различил, как голубизна ее радужки распадается на синие и светлые черточки. - Твой дядя за тобой не следит.
- Он предупреждал, это я сам купался дольше, чем можно было.
- Ты мне определенно нравишься, Ян. А как тебя зовут дома? Яничек, да? Мама как называет?
- Мама... - задумчиво повторил Ян и сморгнул несколько раз, чтобы не разнюниться, - мама называла меня "Клыш".
- И что это значит?
Ян пожал плечами.
- Клыш-курлыш. Что-то ласковое, с крылышками, - Агния погладила его по голове. - Ты, наверное, голоден? Давай-ка, я тебя чайком напою.
Они пили крепкий чай со сливочными помадками и разговаривали о том о сем. Яну было очень хорошо. Может быть, впервые за последний месяц. Хорошо - до того, момента, когда он вспомнил, что Гера дома один. Мучается. А он так ничего для него и не сделал. Ян подумал и решился на крайнюю меру:
- Агнеша, вас дядя очень любит.
- Ну вот, - погрустнела она, - опять двадцать пять. Так все славно было...
- Мне его жалко... - прошептал Ян.
- Клыш, милый, мне сейчас придется тебе долго и нудно объяснять, что любить можно только человека, которого хорошо знаешь. А он? Слепил куклу из десятка ролей. Нежных, страдающих... Что скажешь?
- Вы красивая.
- Вот. Только мордашку и увидел твой Гера. - Она хотела добавить: "И потерял голову. Как десятки других!", но смолчала. Потом спросила: - А тебе это не кажется унизительным?
- Нет. Так здорово, когда все любуются.
- Надоедает, - усмехнулась она. - Мне просто не хватает тщеславия. И еще - ужасно хочется сыграть Бабу-Ягу или леди Макбет. А приходится одних Венер...
- Успеете. Какие ваши годы? - сказал Ян Гериным голосом.
- Утешил, - рассмеялась она.
- Агнешка, репетицию срываешь, - постучали и крикнули за дверью.
- Ох, - спохватилась она, - и правда! Иди, Клыш. Приезжай еще. Но лучше с утра, тогда я посвободнее. Хорошо? Послезавтра. А я приготовлю марципанчики к твоему приходу. Пальчики оближешь! Ну, до свидания...

Домой ехать не хотелось. Вот если бы было, чем порадовать Геру...
Ян повернул руль, и машина съехала на проселочную дорогу, а с нее - прямо на луг.
Он лег навзничь в траву. Стрельчатые листья и голубые соцветия были так высоки, что скрывали его от солнца, зависнувшего на середине между зенитом и горизонтом. Небо - гладко голубое, как занавески в маминой спальне. Ян вспомнил, что Гера говорил о цвете, на который можно смотреть часами, и не согласился снова. Если смотреть и думать о своем, то, действительно, можно, но при чем тут цвет? Про него забываешь. А если сосредоточиться, только на нем - скучно и, наверное, сразу уснешь... Вдруг прилетела стайка стрижей. И Ян сделал маленькое открытие - небо из невыразительной плоскости превратилось в бездонное и таинственное чудо. А отчего? Птицы, пролетавшие низко, были видны до мелочей - белое горлышко, поджатые лапки. Выше - проглядывались лишь их темные или серебристые силуэты, а в самой дальней высоте с трудом можно было уловить только черные точки. "Пространство, - подумал Ян, - и еще перспектива". Птицы исчезли так же внезапно, как и появились.
А вместо них по небу поплыл воздушный шарик. Очень красивый и немного странный, словно обложенный цветными стеклышками. Такие, только зеркальные, он с ребятами развешивал перед новогодним балом в школьном зале. Они крутились и отлаженные зайчики падали хлопьями снега. По стенам, по лицам...
А стеклышки, оказывается, меняют цвет. Ой, да это же Шар. Как возле клиники в городе. Нет, другой ярче. А куда он летит? Куда ветер подует или куда велено? Цвета... Дядя же дал мне задание расцветить гласные. А я забыл. "Е" - мель, ель, степь, кепка... Так не пойдет. Попробую только слушать звук. "Е-е-э-э-э...". Еще раз... Кажется, получается. Сначала будто желтое, шафрановое. А потом - светлее и ближе к серому. Интересно.
Так он сравнивал цвета и звуки, радуясь эффекту. Только "И" оказалась строптивой. То синим отсвечивала, то бордовой мерещилась.
Шар медленно улетал к дороге.
"И-кер! И-кер!", - тревожно закричала какая-то птица.
Ян очнулся. Дядя, наверное, его ждет - не дождется... А может, и Рита снова приехала. К Гере. А тому все равно. Она тихая, но он ведь и любит тишину. Почему же ругает ее за молчаливость? Сейчас приеду и скажу ей, чтобы больше разговаривала с дядей. И его растормошу. Обязательно придумаю по пути что-нибудь веселое.
Над дорогой, над машиной плыл Шар. "Он почувствовал мою простуду? - подумал Ян и шмыгнул носом. - А браслета нет. Откуда же узнает, что именно меня лечить нужно?".
"И-кер!" - снова послышалось из придорожных кустов.
Впереди Ян увидел все ту же сваленную ветлу. "Сейчас объедем, еще один поворот, а там и дом...". В этот момент у него в носу зачесалось, засвербило. Ян сморщился и судорожно дернул руль, чихая. Воздух вспорола зеленая молния.
Корявый сук острым концом вонзился в мальчишечью голову. И кровь потекла по красной обивке едва заметной струйкой.
Ян не ощутил ни испуга, ни боли. Ничего. Потому что был сражен Лориком за тысячную долю секунды до прикосновения страшного сука.
Ветровое стекло еще осыпалось на смятый бампер и асфальт, а аварийный сигнал в лаборатории уже вопил о несчастье.
Фарух кинулся к дисплею. "Не зарегистрирован... пол: мужской... Возраст: пятнадцать... травма черепа, несовместимая с жизнью... летальный исход... координаты..."

3. Виктор ФАРУХ

- Ну что, мистер создатель, доволен тем, что натворил Лорик? - Филипп, мрачно глядя на Виктора, опустился на стул.
- Что ты имеешь в виду?
- Убийство.
- Опять ты меня затаскиваешь в дебри морали. Я буквально по битам проверил всю информацию, переработанную Лориком. Он оказался нрав. У мальчика не было шансов выжить.
- А точнее?
- По расчетам - девяносто один процент за то, что биологическая смерть наступила бы в течение часа, и девяносто девять и семь за то, что даже в случае успешной реанимации сознание к нему не вернулось бы. Растительное существование.
Филипп почувствовал, как гнев горячей волной хлынул в голову:
- Ты лишил не меня - всю клинику - великолепных, качественных органов, которые могли бы спасти жизнь или здоровье нескольким людям. Как подумаю, что его почки и сердце пропали впустую, хочется тебя прибить!..
- Очередной нонморт. Это негуманно!
- Это целесообразно. Це-ле-со-об-раз-но!
- Фил, ну представь себя на месте его родителей!
- У него нет родителей.
- Да, понимаю, это облегчило бы тебе оформление разрешения...
- Ерунда! Я бы их убедил.
- Не думаю. Согласиться с тем, что твоего ребенка, еще существующего, дышащего, глотающего, используют в качестве долговременного хранилища органов, количество которых день ото дня уменьшается, замещается еще одним подключенным аппаратом... сердце, кожа, костный мозг, суставы - все разбредается по разным, чужим телам. Непереносимо.
- Чушь, - оборвал его Филипп, - сентиментальный бред. Мы обязаны выжимать из каждого грамма биовещества максимум возможного.
- Если слишком долго жать апельсин, сладкий сок сменится эфирной горечью.
- Найдем применение и ей. Виктор, дико хочется тебя наказать. Пожалуй, я отправлюсь сейчас к родственнику погибшего и постараюсь убедить его организовать против тебя судебный процесс. Или хоть разбирательство компетентной комиссии.
- Опять попадем в тупик. Гуманно - не гуманно... Считать чем? Убийством? Или благословенным избавлением от никчемных страданий? Вон дисплей. Код программы анализа знаешь - 888. Проверяй вероятность...
- К черту вероятность! Твои дурацкие восьмерки... цифры... Я не о том. Сам понимаешь...
- Понимаю, Фил. Мне жаль ребенка. Тебе - его органы. А наказание... О какой комиссии может идти речь? Там были бы те же, кто приветствовал и подписал ввод Лорика в эксплуатацию. Пусть пока - опытную. К тому же - родственник мальчика, ты помнить его, он - художник.
- Ну и что?
- А то, что, значит, эмоции для него важнее расчетов. И мне его убедить было бы проще.
- Чертовы лирики!..
- Фил, мы можем спорить до бесконечности. Говорю же, это - тупик. Просто ты и дальше будешь жить по своим принципам, а я - по своим.
- Что ты заладил? Тупик, тупик... Если люди попадают в тупик, ударяются лбами о стену, они снова ищут выход - еще не все потеряно. Только для посредственностей всегда все - о'кей.
- Фил, не знаю, может быть, ты и прав...
- Просветление? - усмехнулся Филипп. - Дошло?
- Подожди. Давай - спокойно. Если бы это коснулось меня, ты же знаешь, я - за! Обеими руками. Отдаю себя в твое распоряжение. До последней клеточки. Хочешь, сейчас напишу завещание? И любой медик, да что там медик? Любой разумный человек сделает то же. Но, когда речь заходит о любимых и близких, рассудительность сразу испаряется. Если бы у тебя были дети...
- Нашел чем попрекнуть! Ну, были бы... А принципы не изменились бы.
- Не уверен. И мне проще поставить себя на место отца этою мальчика, чем на твое.
- Пустой разговор. Жаль, что ты ничего не хочешь понимать. У меня в реанимации лежит девушка. Завтра буду вшивать в сердце искусственный клапан. Может быть, все обойдется. Фифти-фифти. А с живым сердцем обошлось бы наверняка. Не поленись, зайди во вторую палату, посмотри на нее и подумай еще раз о целесообразности.
Филипп вышел ссутулившись.
Дверь, вместо того, чтобы возмущенно захлопнуться, осталась забыто распахнутой, покачиваясь на сквозняке.
Виктор сильно надавил пальцами на глазные яблоки - вспыхнули и разлетелись красные пятна. Так и свихнуться недолго. Надо погулять.
Но вместо парка ноги привели его к прозекторской. Отчего здесь всегда полумрак? Тоже из соображений гуманности, чтобы не била в глаза - родные и чужие - окаменелость недавно живых. Запах горя... "Ян Полонский", - прочитал он снова, откинув край сероватой простыни, превратившей тело в длинный холмик неопределенных очертаний. Заглянул в пергаментное лицо. Маленькие глазки. Вывернутые губы. Бедный мальчик. Вряд ли ему досталась бы чья-то любовь. Когда плачут по красивым, настрой - под стать ангельскому хору. А тут... Древние греки говорили, что умирают молодыми те, кого любят боги. Не иначе, как в утешение родителям. Под рефрен о вечных каникулах рая. Чтобы пережить утрату, перетерпеть первые дни. А спросить любую мать, хочет ли, чтобы сын ее немедленно отправился к святым вратам? Закричит на весь мир: "Только не это!"
Он поправил полотно, пахнущее формалином. И, задумавшись, стал подтыкать покрывало по бокам. Машинально, как делал это не раз у постели засыпающего сына. Чтобы не замерз.
Но опомнился, оглянулся по сторонам, не видел ли кто из работников сектора, и быстро вышел во двор.
Жалость? Да, конечно. Но в ней растворилась капелька, совсем маленькая, вины. "Убийство!" - зло констатировал Фил. А не было ли бы убийством - постепенное изъятие отдельных органов и, потом, уничтожение оболочки - за ненадобностью. Черт! Не распутать.
Но от чувства вины никуда не деться. Проще всего было бы, как и тысячи лет назад, попричитать, подчинившись провидению, закопать отстрадавшего. Не думать об избавлении от ужасов длительной агонии, не требовать, чтобы умирающий помог выкарабкаться десятку других. Закопать и помолиться. С чистой совестью. До сих пор везло. Ни разу не был причастен ни к чьей смерти. Сталкивался, но только на учебе и практике - когда совсем было не отвертеться. У Фила по-другому. Наверное, он более профессионален. А я к тому же - трус. Хоть себе признаться... Подойти к операционному столу и взять на себя всю ответственность за жизнь человека? Да у меня в самый решительный момент скальпель задрожит и рассечет не то и не там. Терапевту всегда можно спрятаться за горой аппаратуры, сослаться на неточность анализов, на сбой компьютера при диагностике, наконец... Фил же выходит в сражение один на один. И расплачивается по высшей ставке. На его столе умерло несколько человек. Никогда не спрашивал, каково ему - боялся растравлять. А впрочем, уверен, он и отказался бы отвечать. Червь любопытства: думает ли Фил о них, как о людях, или отметает от себя все размягчающее, мешающее сосредоточиться. Только набор сведений и отработка новых методик. Мы не судьи друг другу. Каждый делает максимальное из возможного для него.
Кто же сказал о злокачественной невинности, которой страдает человек, никогда и никого не видевший умирающим? Кто-то из классиков... Осборн? Дай Бог всем добрым людям такой злокачественности. Слишком болезнен жизненный опыт прикосновения к вечности. Сам, ладно, перешагнешь, а других уберечь хочется. Но как - классик? Хотел, чтобы все излечились, приобщившись?.. Нет, нет. Пусть набираются мудрости иными путями. Советовать другим можно то, чего желал бы для собственного ребенка. Бедный мальчик...
Фаруха можно было назвать счастливым родителем. Его отцовство протекало совершенно беззаботно. И, может быть, потому - ущербно? "Злокачественно-беззаботно" - спроецировал он на себя афоризм и грустно усмехнулся. Не подозревая, что можно жалеть о небывших бессонных ночах, о хлопотах и тревогах, будоражащих, но и сплачивающих семью.
С сыном повезло, как мало кому. Не плакал вообще. Ел, когда давали, а давали по часам - врачи же. Спал ночи напролет и днем, когда полагалось. Внимания к себе не требовал. Нет, это главный плюс, оказавшийся минусом. Когда они с Иреной отдавали все время работе, нарадоваться не могли на сына, умеющего занимать самого себя. Кто-то из друзей сунул малышу в руки пластикон - развлек его раз и навсегда. Маленькие пальцы размяли податливую серую массу и человечек ощутил себя всемогущим. Можно было превратить бесформенный комок в лепешку или колобок с вмятиной улыбки, или в непонятного чудака, которого до этого никто никогда не придумывал. А теперь чудик не только существовал, но и ждал, чтобы его назвали, сделали ему друзей.
У Романа была своя жизнь. В нее родителям доступа не находилось. Талантливый ребенок, независимый и уверенный в себе. Спецшкола изобразительных искусств. А отцу остается - отстраненное уважение к собственному чаду. Хорошо это или плохо - спокойное отцовство, ущербное от недостатка переживании? Сейчас виделось, что не очень хорошо. Только и радости - подойти к кровати под маленьким ночником, прислушаться к ровному дыханию, поправить подушку и, незаметно даже для себя, прикоснуться к светлым - в маму - волосенкам. Грустно жить с нерастраченным запасом нежности. Оказывается, ее эфемерность может давить тяжелым грузом.
Опять нырнуть в сновидения? И оставить толику нежности у милой незнакомки? Или увлечь за собой образ сына?
Странно, незнакомка, может, потому, что была насквозь придуманной, оставалась в памяти реальностью. А родной сын - таял. Нужно было усилие, чтобы удержать его в рамке сновидения, а потом увязать с действительностью. Привкус эрзаца. Становилось не по себе.

Виктор повесил на стенку большой портрет сына и смирился, что в снах будет жить без него.

4. КАРЛ

Он с детства ненавидел скороговорки. Потому что рано или поздно кто-нибудь произносил: "Карл у Клары украл кораллы". И все с укоризной смотрели на мальчика. Когда это произошло в первый раз, он покраснел и, крича сквозь рев, ненароком оговорился: "Ничего я не... Карл", чем вызвал еще большее веселье. Мама тогда утешала и внушала, что имя у него просто замечательное, их, потомственное, рода Регеров. А на дураков не стоит обращать внимания. Они всегда были, есть и будут. И он зарубил это себе на носу. Но скороговорка все-таки жизнь отравляла.
Потому что наводила на мысли о слове "украл" и заставляла примеривать его к себе.
Собственно, к сорока годам он еще ничего не своровал. Если не считать сущих пустяков. Но кто же упрекнет его за пару отверток да пассатижи из мастерской? Или вот еще... Ничейный шиповник и яблоньку в сквере возле дома он обирал и обтряхивал совсем зелеными - лишь бы другие не опередили. А что? Кто смел, тот и съел! Все бы ничего, если б с пользой. Но горьковатый и несъедобный шиповник потом ссыхался в ящике письменного стола, пока мать незаметно не отправляла его в мусорное ведро. А из яблок он гнал сок на кухонном комбайне и мужественно, почти не кривясь, проглатывал его в несколько приемов.
Так что криминала не было - держал себя в руках, но мыслям-то дозволялось многое. Тем более что зависть подтачивала его изнутри. К тому, чем обладали люди, не на много лучшие его, Карла Регера.
В последние годы добавилось еще одно навязчивое желание. Вполне здоровое - обзавестись собственной семьей, где он стал бы главой. Сколько можно быть всего лишь сыном? Но из-за матери это становилось почти невозможным.
А за стеной жили близнецы-трехлетки, мальчик и девочка. Конечно, с мамой и с папой, в образцово показательной ячейке общества. Как зовут соседей Карл не знал и знать не хотел. Хватало их беззаботного смеха, от которого выть хотелось. Ну над чем можно столько смеяться? "Самодовольные пустышки!", - убеждал он себя. А девчушка, встречаясь, поднимала на него круглые любознательные глазенки и сердце проваливалось в пустоту.
Кажется, живи не тужи. Руки, слава Богу, на месте. Квартиру отделал - соседям и во сне не снилось. Не какой-нибудь банальный кафель или линоворс - настоящие мраморные плитки в ванной комнате, обе спальни обтянуты шелком, паркет на полу и мозаика на потолке зеркально повторяли причудливый узор. Сам. Все сам. И придумал, и воплотил. А чем еще заниматься вечерами и в выходные? Ремесло - святое дело.
Раньше жизнь казалась бесконечно долгой. Сколько лет и зим впереди? Но стало прихватывать сердце. Прошелся перед Шаром - из клиники прислали рецепты, назначения. И когда иголка впервые впилась в ягодицу, вводя в организм какую-то чужеродную дрянь, он понял, что время не терпит, нужен был наследник. Или наследница. Все равно. Девочки, говорят, больше любят отцов, пусть бы дочь несла в будущее его гены.
Карл подошел к зеркалу, пригладил коротенькую щетинку волос. Отрастают понемножку.
Завел он себе с юности такое правило: когда заканчивался очередной роман или романишка, шел к парикмахеру: "Побрейте наголо!". Подводил итог еще одному периоду жизни. И вряд ли он стал бы это делать, если б шевелюра была поприличней, а форма черепа не столь совершенна. Волосы никогда особенно не украшали Карла - бесцветные, редковатые, плохо растущие. Зато в школе учительница анатомии, проведя как-то ладонью по его голове, обмолвилась о правильности ее формы, и добавила, что шовинисты именно такую считали истинно арийской. Она тут же развенчала гнилую теорию, но росточек тщеславия успел проклюнуться.
Карл придвинул лицо к зеркалу и выдавил белый прыщик на носу. Крякнул, прижигая пятнышко спиртом. Не красавец, конечно. И нос великоват. Но у девочки черты смягчатся. Нет, тянуть никак не следовало. Дело даже не только в воспроизводстве и оформлении наследства. За финансовую сторону он был спокоен - хватит и на детей и, может, на внуков. А вот душа... В детской душе должен был остаться след, добрая память о нем. Не то, что у самого Карлуши о Карле Регере-старшем, любвеобильном бродяжке. Мать не любила о нем вспоминать. Хотя, если поразмыслить, в том, что Карл был доволен собой, немалая заслуга отца. И еще - поскольку тот был в вечном загуле и воспитывать сына было некогда, подзатыльников с тумаками на долю Карлуши приходилось гораздо меньше, чем на долю его дружка. Да и светлые денечки случались. Папуля несколько раз уводил отпрыска из дома, и они вместе шлялись по поселкам и лесам, пока у Карла-младшего штаны ни начинали сваливаться с тощего животишки. Но все равно это было прекрасно.
Для дочери, само собой, он мечтал не о такой памяти. Лучшие курорты Европы. Лучшие учителя. А уж путешествия - не босиком по пыльным тропинкам, где и ногу поранить недолго - только лайнером. И чтобы она говорила друзьям с легким пренебрежением, морща носик: "Да, недавно вернулись из кругосветки!". Размечтался. Для такого воспитания денег, пожалуй, будет маловато. Надо еще, еще...
Но, чтобы завести дочь, естественно было подумать о жене, без которой, как ни поверни, не обойтись. А если наследницу Карл представлял себе вполне отчетливо, супругу - не очень.
С женщинами фатально не везло. Почему? Не понятно. Грубым не был, не сквернословил, спиртным не злоупотребляя, все о доме и в дом, мать в нем души не чаяла. Кажется - что еще им надобно? Ан-нет. Все с претензиями. После нескольких встреч начинают нос воротить. И это еще, не зная про материны прелести, рассказ о которых он предпочитал оттягивать до последнего момента, решающего. А что матушка? Один совет: "Плюнь на этих вертихвосток, не унижайся!" Неужели ей внуков потетешкать не хочется? Или боится, что меня потеряет, и некому будет ее обихаживать? Скорее всего. Только о себе и заботится.
Карл приглядел Фаечку с месяц назад. Пожалуй, она ему подходила. Если выбирать по принципу: из всех зол меньшее. Молоденькая, умничает не слишком, мордашка добрая. И на вид не больная. Правда, это еще уточнять придется. А в общем - никакая. Что и прекрасненько.
Карл заглянул в бухгалтерию ближе к обеду, придерживая рукой маленькую плитку шоколада, засунутую в карман пиджака.
- Фаечка, это вам к чаю, - ласково произнес он, сделав вид, что сразу не заметил двух кумушек, накрывающих стол за занавеской.
- Ох, спасибо! Зачем же? - смутилась девушка.
- Здравствуйте, Карл, - пропела одна из кумушек.
- И вы здесь? - удивился он. - А я думал, вы обедаете в столовой. - И сокрушенно добавил: - Надо же, какая неловкость вышла. Знал бы - и вам по конфетке захватил...
- А мы поделимся. Да, Фая?
- Конечно, - стала она разламывать плиточку.
- И вы с нами присаживайтесь, Карл. Худо-бедно, а голодными не уйдете.
Он принюхался. Пахло свежим салатом и чем-то мясным. Биточки, или отбивные? Оказалось - бифштексы. Ну что ж, отлично.
Женщины ухаживали за ним наперебой. Та, что постарше, подмигивала иногда Фаечке. "Союзница", - удовлетворенно отметил Карл и спросил:
- Кому еще салатика подложить? - потому что заметил: в вазочке осталось уже чуть-чуть.
- Ой, нам достаточно, фигура - прежде всего... выкладывайте себе остальное, Карл.
- Ну что ж, - обреченно вздохнул он, - не выбрасывать же, - и молодцевато поиграл плечами: - Чем в таз, лучше в нас.
- Мужчина должен хорошо питаться. А как же? - подала голос вторая кумушка, - хорошо поест - как следует поработает.
- Работать мы умеем, - предъявил женщинам Карл свои золотые руки. И в течение десяти минут, оставшихся до конца перерыва, рассказывал им, проникавшимся все большим уважением, о своих многочисленных умениях. Ненавязчиво. Чтоб, ни дай Бог не подумали: хвастун. Можно ведь сказать в лоб: "У меня спальня обтянута шелком, синим, в цветочек". И будет глупо. А можно: "Вы давно не связывались с ремонтом? Ах, собираетесь? И как будет выглядеть ваша спальня? Обои? Уже подобрали? Не советую. Обои, обои... У всех обои. Пусть самые новомодные." - "Что же можно придумать еще?" - "Ну, прежде всего, обратиться за советом к человеку, знающему толк в дизайне. Есть миллионы вариантов. Вот я, например, сразу решил, что стены должны быть шелковыми..." А потом следует дать понять, что все сделано этими вот, мозолистыми. И не утомляя слушательниц чуждыми им подробностями, пройтись но разным способам декорирования, обивки, укладывания паркета...
После звонка - не успел оглянуться, как обед кончился - и предложений заглядывать почаще, он удалился с видом покорителя женских сердец и их же защитника. Закрывая дверь, услышал донесшееся вслед:
- Не теряйся, Фаечка, он на хорошем счету у шефа...
Вторым шагом было - изучение потенциальной жены в домашних условиях. То есть организация визита к ней. И не только, как понимаете, с целью пообщаться наедине, хотя и это немаловажно. Главное в другом - провести незаметно пальцем по верху шкафа или по нижним перекладинам стула - не запылились ли? С видных мест и любая неряха перед приходом гостей пыль смахнет... Заглянуть в туалетную: а как там с санитарией? Вроде бы помочь нарезать хлеб на кухне - и одновременно бросить придирчивый взгляд - не пробежит ли тараканишка? С таким приданым никакая раскрасавица не нужна. Но понятно, что идеальную женщину в наш век найти мудрено. Так что с отдельными недостатками мириться придется. Но если она молода, добра и покладиста, как, кажется, Фаечка, будем перевоспитывать.
Один вечер Карл потратил на то, чтобы издали засечь направление, в котором девушка пойдет домой. Оказалось, к Кленовникам - квадрату, разделенному на садовые участки с маленькими коттеджами. Там жили в основном биологи. Может, ее родители работают там? Лучше бы она была совсем самостоятельной. Но огорчаться рано. Подождем - увидим.
Понедельник - день тяжелый. Во вторник Карл побрился особенно тщательно и надел кремовую рубашку. Сначала хотел - голубую, потому что считал себя голубоглазым. Но в последний момент засомневался: "Вдруг это воспримется как кокетство, не подобающее мужчине в зрелом возрасте?".
Рубашку аккуратно повесил на плечики в шкаф, и брюки сложил - стрелка к стрелке, переодевшись в прозодежду. Так что, приняв перед концом работы душ с хвойным шампунем, чувствовал себя вполне молодцом.
Он выждал за углом в коридоре, когда ключ провернется в бухгалтерской двери, и, насвистывая себе под нос, независимой походочкой, не торопясь, направился к выходу, а потом по улице, к Кленовникам. Следом за ним застучали каблучки. Карл напряг слух: кажется, одна. Шаги приблизились, но оставались за спиной. "Ага, хочет заговорить, но стесняется, - сделал он вывод, - поможем".
- Фаечка! - обрадованно удивился Карл, оглянувшись. - Вы не к Кленовникам ли направляетесь?
- Да. Я там живу
- Что вы говорите?! Такая приятная неожиданность! Значит, нам по пути. А мне нужно зайти к одному другу. Харольский - его Фамилия. Может, знаете? Он биолог.
Харольского Регер, и правда, знал. Один из клиентов. Даже как-то ему домой в Кленовники относил отремонтированную аппаратуру.
- Нет. Но, если так, сестра должна его обязательно знать.
- У вас и сестра есть? Счастливица. Я всю жизнь мечтал о брате или сестре.
- Да. Мы с ней вдвоем живем.
"Тем более интересно, - подумал Карл, - может случиться, сестра мне подойдет больше...".
- И как? Ладите?
- Конечно. А вы один? Представляю, как вам скучно.
- Нет, с матерью, - и мысленно добавил: - "Не соскучишься".
- Тогда еще ничего.
- А чем вы занимаетесь вечерами?
- Читаем, гуляем. Юлия играет на скрипке.
"Не уважаю эту пищалку, но не признаваться же".
- Бах? Моцарт? - назвал он первые пришедшие на ум имена. - О, нет, - рассмеялась Фаечка, - Григ, Паганини...
- И вы ей подпеваете?
- Жаль, но у меня неважный слух.
"Не слишком большой недостаток".
- А чем увлекаетесь вы?
- Плету макраме.
"То, что мне нужно. Есть зацепочка".
- Кажется, я умею делать все. Только вот плетением никогда заниматься не доводилось. Не люблю чего-то не уметь. Фаечка, вы не научите меня хотя бы самым основам? Я - способный. Схватываю на лету. Ну так как? - заглянул он ей в глаза. - Хоть один урок?
- Пожалуйста, - улыбнулась она. - Когда вам будет удобно.
"Интересно, она понимает, что дело не в макраме, а начинается флирт? Черт ее знает. Так невинно моргает ресничками. Ну ладно, посмотрим, чем она живет. А что не очень умна - не беда".
- Раз уж я оказался в вашем районе, то, может быть, прямо сейчас?..
- Не получится, - покачала она головой, - сегодня моя очередь готовить ужин. И ближайший час-полтора я не смогу позаниматься с вами.
"Ужин - это очень кстати. Тем более приготовленный заботливыми ручками. Правда, мать, наверняка, разворчится, что оставил голодной ее. Но сколько же можно крутиться возле?.. И пусть. Станет невтерпеж - доползет до холодильника. Яйца там еще есть. Сметану вчера принес. Не умрет. - Он тут же выкинул из головы домашние проблемы. Куй железо, пока горячо.
- А я вам помогу резать картошку. Или лук. Вдвоем быстрее.
Она приостановилась.
- Нет уж, давайте лучше так договоримся? Вы отправляетесь пока к своему знакомому, а я займусь едой. Но через два часа мы будем вас ждать. Приходите. Попробуете мои вареники с картошкой.
- Чудесно, - сказал он.
- А как вы любите - с луком, или без?.. Мы обычно добавляем жареный в пюре. Но если вы не хотите... это на любителя...
"Даже так?!"
- Что вы, Фаечка! Я совсем не избалован. С луком - без лука... Делайте, как вам вкуснее.
- Хорошо. Вот мы и пришли. Найдете наш дом потом? Номер семь.
- Очень легко запомнить. Мое любимое число.
Фаечка открыла дверь, и Карлу ничего не оставалось делать, как только уйти. Но куда? Впереди бездна времени. Не к Харольскому же, в самом деле, отправляться. Придется, значит, сначала матушку покормить. Если б она еще и ценила его заботу, а-то воспринимает все как должное.
Когда Карл подходил к дому, он увидел Лорика, отлетающего от его окон.
- Неправильно работает наш мозговой центр, - пробрюзжал он, поднимаясь по ступенькам. - Шариков умненьких напридумывали, а элементарную сиделку-кормилку соорудить не могут.
- Ты с кем там, Карлуша? - отозвалась мать.
- С Лориком. Спрашиваю, как ты себя чувствуешь.
- Ха-ха-ха, - оценила она его шутку.
"Слава Богу - настроение хорошее, и безболезненно можно будет покинуть ее на вечерок". Но обрадовался он рано.
- А отчего ты так поздно? - глянула она на часы. И, вспомнив все свои воображаемые обиды, занудила: - Мать дома больная, а он разгуливает. Некому стакан воды подать, валяюсь тут одна, всеми забытая. Как заплесневелая горбушка в чулане. Родному сыну не нужна. А я-то его выкармливала, холила. На свою голову.
Карл скрипнул зубами, но промолчал.
- У других сыновья как сыновья, а у меня - горе луковое. Нет, чтобы домой поспешить, да мать повкуснее накормить, шляется Бог знает где...
- Ну, не нравится - давай я тебя в клинику отвезу. Там и питание диетическое и обслуга...
- Ах, избавиться хочешь? В богадельню сдать?
- Мам, ну о чем ты говоришь? - тоскливо проговорил Карл. - Там постоянное врачебное наблюдение. И люди вокруг...
- Мне Лорика хватает.
- Но он только диагност. А если что случится без меня? Ни укола не сделает, ни лекарства не подаст.
Мать захныкала:
- Ты ведь клялся, жизнью своей клялся ухаживать за мной как следует. При людях...
- Успокойся, наконец, - и снова обреченно вздохнул: - Сейчас накормлю. Тебе что?.. Хочешь гоголь-моголь и сметанки? Свеженькая, - он старался говорить поласковее, уже предчувствуя продолжение в духе: "Ах, тебе лень ужин приготовить по-человечески?". Но от нее последнее время не знаешь, чего ждать. Вдруг смилостивилась:
- Хорошо, хорошо. Я и не очень голодна.
Карл машинально разбивал яйца, нажимал на кнопку миксера, наливал в чашки сметану и чай, а сам думал о своей ненормальной жизни. Дважды в год удавалось отдохнуть - весной и осенью, когда ее состояние ухудшалось: она часто теряла сознание и довольно сносно поддавалась уговорам полежать в клинике. К этим моментам, как правило, и приурочивались его недолгие романы. А сейчас - лето. До октября ого-го сколько. И ни домой Фаечку привести, ни у нее, похоже, не переночевать.
- Сыночка, ты сметанку сразу в большой бокал налей, чтобы не беспокоиться, не добавлять потом.
"Ну куда столько помещается? - раздраженно подумал Карл. - Переживает - лишний раз на кухню схожу. Лучше бы позаботилась обо мне, когда я сотню ее бессознательных килограммов во время припадка до постели волоку. Не понимает. А попробуй - скажи... Сразу слезы в три ручья: "Тебе для матери еды жалко?""
- Вот твой ужин, - подкатил он столик к постели.
- Не надо сюда, Карлуша. Я, пожалуй, до кухни доковыляю. Разлежалась что-то.
Он, как робот, развернулся и повез столик из комнаты, переставил посуду на белую в красный горох клеенку, уселся в углу. Мать довольно уверенно дошла до стула и грузно плюхнулась на сиденье.
- А ты что же, сынок?
- Не хочется. Аппетита нет.
- Да ты что-то бледненький у меня, - вгляделась она в Карла, - на воздухе мало бываешь. Все возле старухи сидишь.
"Надо же, разжалобилась".
- Иди-ка погуляй. Только не в театр. Там душно. И не в библиотеку - пылью дышать.
Она почему-то всегда была уверена, что его от книг плетью не отгонишь.
- Ты, как всегда, права, мамуля, - подольстился он. - Пойду пройдусь. До речки.
- Ох, это долго, - заныла было она, но передумала: - Ладно, ладно. Я без тебя поскриплю. Фильм новый обещали показать...
Карл зашел в свою спальню. Переодеться бы... Нельзя. Он же сейчас якобы у Харольского находится. А вот захватить какой-нибудь презент не помешало бы. Он огляделся. В магазин зайти по дороге? До зарплаты далеко. И тут его взгляд упал на сувенирную бутылочку шерри-бренди, давно украшавшую полупустую книжную полку. Карл сунул флакон в карман. Но потом пожалел его содержимое, которое вряд ли по достоинству будет оценено дамами. О, придумал! Карл снял крышечку и перелил жидкость в пузырек из-под материного лекарства, а в красивую бутылочку через воронку налил спирта из запасов регулярно пополняемых в мастерской - и контакты протирать хватает, и дома конденсируется, если по уму подходить... Потом отправился на кухню, разбавил спирт крепким чаем, так, что по виду и специалист не отметил бы подмены.
Настроение поднялось. Карл, улыбаясь и предвкушая приятный вечерок, поплотнее завинтил крышку и свободным шагом пошел к Кленовникам.
- А у меня как раз все готово, - встретила его Фаечка, вытирая руки о празднично-чистый, расшитый петухами передник. - Проходите. Сюда, пожалуйста. В столовую. Пока располагайтесь в кресле. Я вареники уже забрасываю...
Карл рассматривал обстановку. Не шикарная, но аккуратная. При всем необходимом живут сестры. Из кухни потянуло вкусными запахами. И вдруг у него громко заурчало в животе. Карл с силой прижал брюхо ладонью, оглянулся - не слышал ли кто? Кажется, нет. Он в целях дальнейшей конспирации, нажал на клавишу магнитофона. Заиграла скрипка. "Тут я профан, - подумал он, - лучше не выставлять себя в невыгодном свете". Выключил музыку и стал насвистывать веселенький мотивчик.
- Прошу к столу, - внесла Фаечка огромное блюдо. Поставила тарелки.
"Три? Значит, и сестра будет. Посмотрим".
- Юля, ну иди же... Знакомьтесь. Карл, Юлия.
Карл сжал жесткую, будто дощечка, ладонь и поежился под пронизывающим взглядом. Вот так сестрица. В общем, похожа на Фаечку, но без ее мягкости. Нет уж, такие нам не подходят. И он, насколько получалось, выкинул сестрицу из области своего внимания. Это было не очень сложным, так как Юлия ела молча, а потом, сказав "Спасибо", удалилась в соседнюю комнату. Ну и Бог с ней!
Бренди он выставил на стол, когда разрумянившаяся Фаечка раскладывала вареники по тарелкам.
- Вот, - сказал Карл. - Символически. За знакомство. Или, если хотите, не будем открывать - поставите за стекло в сервант. Красиво. Правда?
- Ах, что вы, - замахала руками Фаечка. - Мы совсем никогда спиртного не пьем. Нам и не пригодится. А вы лучше наливайте себе, - и, метнувшись к шкафу, поставила перед гостем хрустальную стопочку.
- Как же я - один? - начал отнекиваться Карл, но дал себя уговорить довольно быстро и, хихикнув: "Мое дело предложить", - опрокинул спирт в рот. Потом еще одну стопочку. И завинтив опорожненный флакон, подумал: "Вот и складненько. Пусть теперь докажут, что - не бренди..."
Фаечка съела несколько вареников и, отодвинув тарелку с сторону, сидела, по-бабьи подперев голову. Смотрела, как насыщается мужчина.
А он, густо полив их сметаной и нахваливая талант хозяйки, отправлял вареники в рот. Семейная идиллия. Век бы так.
Карл потянулся за маринованным огурчиком, тугим, пряным, с листиком укропа на пупырчатом боку. Чуть-чуть не рассчитал, и огурчик свалился с вилки на скатерть, подпрыгнул и нырнул под стол. Если бы не слегка замедленная уже реакция Карла, они непременно столкнулись бы лбами, поднимая его.
- Не беспокойтесь, мелочи... - Опередившая Карла Фаечка сделала движение, чтобы бросить огурчик в опустошенную салатницу, но Карлу стало ужасно жалко такую прелесть, и он перехватил Фаечкину руку.
- Ну зачем же? Кладите мне!
- Он падал...
- А, пусть. Что ни соринка, то витаминка! - И аппетитно захрустел.
Спирт, проглоченный натощак, сделал свое дело: Карл почувствовал себя красивым и умным - великолепным.
Со стульев пересели в кресла, и, потягивая кофе за низеньким столиком, он рассказывал истории, проверенные на десятке слушательниц. Не обошел вниманием и дорогую сердцу бутылку рома.
А дело было года три назад. Пришлось Карлу помогать хоронить одного древнего родственника, дальнего. Мест удобных на кладбище не было. Постановили закопать его в могилу, где уже покоился Карл-старший. Лет со смерти того как раз двадцать пять минуло.
Спросили сыновнее разрешение. А ему что? Драгоценные родительские косточки волновали что ли? Где хотите, там и ройте. Сам выкинул из ямы пару ломтей земли, и вдруг видит - что-то поблескивает. Подумал - разбитая бутылка. А оказалось? Бутылка-то бутылка, но весьма целая и даже не пустая. Извлек, отер. Смотрят все - "Ром". И тут один из дедов, старожил, как стукнет себя кулаком по лбу: "Дa, да, это же Карлова бутылка!". Папочка по молодости месяц проплавал юнгой и с тех пор считал себя моряком, обожал ром, и, помирая, завещал положить рядом бутылку и якорь. Железо давно проржавело: что за крючок - не догадаться. А ром - пожалуйста. Только около трети испарилось. Запечатан был неважно, наверное.
За сорок лет вряд ли ему пришлось испытать ощущение острее: потягивать из горлышка ром, пролежавший в могиле четверть века, и смотреть на тускло белевшие кости родного отца.
Ну, про кости он особенно распространяться не стал. Все-таки - дама. И чашечка кофе по-турецки обязывает... Зато мистики и сумрака в описание подбавил.
А дальше Карл похвастался, какой он везучий. Год уже прошел со знаменательного дня возвращения из командировки. Один сверхточный уникальный прибор, изготовленный почти самолично, отвозил заказчику. Можно бы и по почте, но проинструктировать требовалось, чтобы не напортачили при подключении, да и сохраннее в собственных руках. Но проспал в отеле обратный рейс. Ругал себя нещадно - денег на еще один билет не наскребалось, а мать вот-вот должны были из клиники домой выписать. Сказал про мать и прикусил язык - рано о ней! Но Фаечка, кажется, не обратила внимания. Ротик приоткрыла, глаза круглые - интересно, значит. Делать нечего - побежал на вокзал. Ждет в поезде - все отчего-то ахают и ужасаются. Спрашивает - в чем дело? А дело в том, что "его" самолет гробанулся и еще взорвался. Останки раскидало на десяток гектаров.
- Да. Под счастливой звездой родились, - уважительно проговорила Фаечка, и Карл ухмыльнулся: "А как же"?
Потом следовало показать, какой он добычливый да удачливый. И тут историйка была наготове. Только позавчера ездил на пасеку. А там дедунчик, старый перечник, в голове труха вместо мозгов. Но спрашивается: кому от этого плохо? Проторговался дед. Карл ему и деньги еще не давал, а тот уже сдачу сует. Вот дурак!
- Но я-то не из таких! Взял, конечно. И медок на прощанье похвалил. Он приглашал заходить почаще. Зайдем. Обязательно. Так и вернулся - с медом да с прибылью.
Фаечка свела бровки к переносице:
- Пасечника жалко.
- Ну и глупо, - вдруг рассердился Карл. - Он на этом медке ба-а-альшой бизнес делает. Не обеднеет. Не заметит даже.
Фаечка посмотрела на часы, Карл перехватил взгляд и суетливо поднялся:
- Мне, кажется, пора?
- Да. Мы обычно рано укладываемся.
Через столовую на кухню прошла Юлия.
- Макраме вы так и не показали...
- Забыла.
Фаечка достала из серванта коробку и, не присаживаясь, открыла ее перед Карлом.
- Ну-у, раз поздно… Придется отложить до следующего раза. - И посмотрел на нее вопросительно.
- Хорошо, - согласилась Фаечка, убирая плетение.
- А, может быть, вы проводите меня немного? - спросил он, искренне надеясь на прощальный поцелуй. - Перед сном прогуляетесь...
- Хорошо, - снова сказала Фаечка и сменила домашние тапочки на туфли.
- Ты куда? - строго окликнула ее Юлия.
- Я провожу Карла немного?
- А посуда?
- Потом помою.
- Нет. Раз уж он нуждается в провожатом, я сама доведу его до дороги.
- Уж извините меня, - сказала Фаечка. - Не получится... Сегодня я дежурная. А мы никогда расписание не нарушаем.
Вид прощающегося Карла был слегка обескураженным.
Юлия шагнула со ступенек следом за ним. Несколько шагов прошли в молчании.
- Вы, конечно, понимаете, что я вас провожаю отнюдь не из глубокой симпатии, - холодно проговорила она.
- Допускаю, - согласился Карл, не представляя себе, что может последовать дальше.
- Так вот: оставьте Фаечку в покое.
- С чего бы это? - опешил он.
- С того! Говорю - оставьте, значит, оставьте. Все!
- Может, ей самой за себя решать позволите? - постарался придать интонации саркастический оттенок Карл. - Если не ошибаюсь, она совершеннолетняя.
- Взрослая, но, к сожалению, глупая. В людях не разбирается.
- Не в пример вам, не правда ли?
- Правда. Есть за плечами кое-какой жизненный опыт.
- Так не сообщите ли, чем это я вам не угодил?
- Могу и сообщить, если напрашиваетесь. Тем, что вы - жмот и трепло. - Юлия произнесла оскорбительные слова совершенно спокойно.
А Карл задохнулся от обиды:
- А вы... А вы... мымра и... и... кобра! - выпалил он.
Она рассмеялась впервые за вечер:
- Удостоили комплиментом. Я не против. Змея - символ мудрости. - Она остановилась: - Дальше дорогу найдете... - И добавила: - Бедная та женщина, которая согласится связать с вами свою судьбу. Вы не Карл, вы - карлик...
Он зажал уши ладонями, чтобы не услышать больше ничего из ядовитых уст, и, сгорбившись, напропалую двинул через газоны и кустарник.
Мать спала. Из ее комнаты доносился мощный храп, перемежаемый посвистыванием.
Карл, как был - в одежде, упал на кровать. Потом все же заставил себя пойти умыться, вычистить зубы, стараясь утешиться мыслью, что вот, поужинал как следует, и то хорошо. А остальное... Да как бы Фаечка ни была хороша, с таким приданым - с сестрицей - ее и даром не надо. Всю жизнь отравит. Что ни делается - к лучшему. Но гнусные оскорбления, видно, проникли до самого сердца. Его будто железной рукой сдавило. Боль отдавала в плечо, под ложечку. Перестало хватать воздуха, и он понял, что дело плохо. Ругнул Лорика, которого в самый нужный момент где-то черти носят. Проковылял к телефону, услышал: "Выезжаем", собрал остатки сил, чтобы открыть входную дверь, и свалился на диван почти без чувств. Хотя нет, Карл еще заметил в окне Лорика, обогнавшего машину. Он быстро мерцал разными цветами. Карл благожелательно подумал: "Давaй-давай, анализируй", понял, что теперь уже без помощи не останется, и отключился.
Несколько дней он совершенно равнодушно взирал на блекло-голубые стены, окружающие его, кружевные занавески на чужих окнах, прозрачные трубочки, втекающие в его вены. И ни о чем не думал. Даже про мать не вспоминал. Кто ее накормит? Мир не без добрых людей.
Потом стал потихоньку подниматься. Наконец, добрел до садовой беседочки, увитой виноградом. Кисти медово просвечивали на солнце. Только вот протягивать к ним пальцы не было сил. Да и лень.
От ближайшего окошка раздался стук. Он услышал знакомое: "Карлуша!", отвернулся, вяло подумав: "И ее пристроили, чудесненько. Не о чем больше беспокоиться..."
Время шло, силы понемногу возвращались. Настал день, когда он не только сорвал виноградину, но и с аппетитом съел несколько ягод. Их тугая кожица звучно лопалась, заливая язык благословенной сладостью.
И долгая апатия сменилась лихорадочным желанием - жить! Оно было неотступным как наваждение. Вдыхать воздух, пахнущий мятой и резедой, наслаждаться плодами земли, продолжаться в потомстве.

Карл давал себе отчет в том, что его здоровье всецело находится в его руках. И очутившись среди милых сердцу шелковых стен, он, прежде всего, послал заказ в библиотеку, чтобы осуществить ликбез в отношении собственного организма.
Времени для размышлений было предостаточно. Мамашу обещали попридержать в клинике до полного Карлова выздоровления. Еду трижды в день доставлял фургончик городского пункта питания. Из мастерской никто не беспокоил. Может, им врачи не велели? Хотя, конечно, могли бы проявить заботу - проведать сотрудника. Забыли? Ну и слава Богу. Обойдемся.
Полученные книги сами собой распределились в две неравные стопки. Первая, большая, состояла из неудобоваримых медицинских монографий. Разобраться в терминологии не было никакой возможности, а начинать с азов было некогда. Меры требовались немедленные и действенные. Поэтому Карл стал вникать в содержание книг популярных, может, даже дилетантских, но понятных.
Программа на ближайшее время была выработана: во-первых, главное, небольшие, но неуклонно растущие нагрузки на сердце. Второе - термозарядка, холодно-горячие обливания, и третье - снятие статического напряжения. Он обматывался на ночь заземленной полоской токопроводящей ткани и, засыпая, внушал себе, что с тела вместе с вредными зарядами стекают все хвори.
Карл открыл для себя целый мир со звучным названием "Здоровье". В нем оказалась бездна интересного. Ну что он раньше знал о собственных ступнях? Что на них надевают сандалеты! А теперь? На подошвах-то уйма волшебных точек. Нажимаешь - и организм оздоровляется!
Теперь Карл смотрел на экран, показывающий какую-нибудь дребедень, с двойной пользой - и развлекался, и перекатывался с пятки на носок по специальному резиновому коврику с упруго-жесткими блямбочками. И то, что полгода назад воспринималось бы наказанием, сейчас стало удовольствием. А в дальнейшем, когда окрепнет, Карл даже намечал испробовать голодание. Зря ли о нем вещают? Но это - позже. Пока хватит. Еще лицом заняться... Он, уставясь в зеркало, старательно растягивал и напрягал мышцы, думая при этом: "Я еще им докажу!". Кому? То ли дурочке-Фаечке, то ли мымре-Юлии, то ли всем женщинам мира.
За стеной все так же заливисто хохотали двойняшки, а Карл, приседал, наклонялся, обливался потом и ледяным душем, повторяя: "Посмотрим, чья возьмет!".
Мать вернулась домой тоже в своем роде обновленная. В Бога уверовала. Всю жизнь, если и поминала Всевышнего, то лишь всуе. А тут вдруг - молитвы. Да на полном серьезе. Смех и грех. Загвоздка оставалась в том, что ни церкви, ни священников во всей округе не было.
Единственная полная старинная Библия хранилась в спецфонде библиотеки и домой никому не выдавалась. Копию мать считала недостаточно боговдохновенной. А до библиотеки для старухи путь неблизкий. Впрочем, она вряд ли стала бы и вникать в многословие священных писаний.
Хорошо, хоть по квартире шустрее стала передвигаться.
Молитвы, видно, в клинике у кого-то раздобыла. Карл никогда не слышал их канонических текстов, но складывалось впечатление, что материны были самодельными. Сначала посмеивался над ней: "Грехи замаливаешь? Давай-давай! Только скажи, к какой церкви себя причисляешь? Наш род корни немецкие имеет. Значит, из лютеран. А здесь, если и есть какие верующие, наверняка, православные. Как разбираешься-то?".
Она надолго обижалась, отказывалась есть, потом ворчала, что сын голодом морит. И Карл плюнул: "Чем бы дитя ни тешилось..." Своих забот хватало.
Вернулся в мастерскую, думал - обрадуются и навалят сразу гору заказов. Оказалось - нет. Никто его особенно не ждал. Работа шла своим чередом, и без Регера запущена не была. Пришел, и хорошо. Включайся понемногу. С Фаечкой, правда, обошлось как нельзя лучше. Встретил, поздоровался, мимо прошагал, прислушался к себе. Нигде ничего не колыхнулось. Сказал: "Молодец, Карлуша!".
Вообще, прислушиваться к себе стало его главным занятием. Сменил новомодные часы на старенькие, но имеющие секундную стрелку, - пульс отсчитывать удобнее. А уж где-то что-то кольнет - все дела бросал и направлялся к Шарикам, чтобы не случилось еще какой-нибудь недуг прохлопать.
Поставил себе срок - месяц на окончательную поправку. А затем наметил последний, решающий, рывок для устройства личной жизни.
Контрольный месяц подходил к концу, когда сердце прихватило снова. Все матушка, чтоб ей... Запало старухе в голову красивое слово "алтарь" и захотела дома иконку повесить. Чин чином... А чтобы ее заполучить, надо, по меньшей мере, ограбить местный музей. Больше взять негде. Мать сокрушалась, кому-то звонила, вела переговоры. И наконец, вечерком, попросила Карла сходить за иконой по адресу, нацарапанному на спичечном коробке. Знал - не успокоится. Пошел. Дверь открыл странноватый человечек. Сразу запросил баснословную цену. А у Карла ни монетки с собой не было.
Хотел уже уйти, но человечек вдруг смилостивился: "Ладно, забирайте. Только помогите вещи передвинуть. Надоело. Перестановочку хочу осуществить. А посему грубая сила требуется. Вон вы какой, большой да здоровый…"
Карл скинул пиджак. Но человечку позвонили, сообщив о каком-то непредвиденном и безотлагательном деле. Он велел зайти через час, почти вытолкнул посетителя и умчался. А на улице, опомнившись, Карл увидел в руках рулончик иконы. Ну и ладно. Принес домой.
Мать обрадовалась, схватила дрожащими руками, стала разворачивать. На глянцевом листе - юная женщина, почти девочка, очень миленькая, с ребеночком на руках. Карл повертел приобретение перед собой, заглянул на оборот. "Рафаэль Санти. 1483-1520. Сикстинская мадонна. Деталь. Холст. Масло."
- Мать, по-моему, тебя здорово надурили. Где тут Бог твой? Простая репродукция. Только и радости, что неплохого качества.
Она набросилась на него с упреками:
- Что ты понимаешь? Это же Богородица!
И понесло... Схватила синцемент, хотела прямо на шелковую стенку мадонну прилепить, чтобы навечно. Еле спас Карл свое сокровище. На время...
Прибил тонюсенькими гвоздиками реечки, и на них уже - "икону".
Но тут матушка спрашивает:
- Карлуша, сколько ж ты заплатил за нее?
Он и не собирался ничего скрывать. Как есть, так и рассказал. Мать переполошилась:
- Уговор выполнять надо. Отнеси деньги скорее. Дело Богоугодное...
- Да, - хмыкнул он, но перечить не стал - себе дороже.
Пошел, только деньги и брать с собой не стал. Подрядился же шкафы передвинуть. Так тому и быть.
Наверное, слегка надорвался. Возвращался домой - поджилки тряслись от усталости. Ругал себя: "Сглупил. Черт с ними, с деньгами! Лучше бы отдал. Вон как вымотался…".
Открыл дверь и вдруг почувствовал запах паленого. Глянул, а из-под двери материной спальни дымок струится. Кинулся туда, дверь шибанул из последних сил и заметался по квартире, включая воду, хватая ведро...
С ужасом представлял потом, что случилось бы, если б задержался еще на полчасика.
Мало матери стало иконы. Она слышала про лампадку. Хлеба кусок отрезать - у нее руки не слушаются, а тут и плошечку подходящую отыскала, и масла подсолнечного налила, и фитилек из ниток соорудила. Приволокла табуретку, симулянтка несчастная, - низко показалось. Сложила все книги, на них, под репродукцию, - лампадку. И исполнив свой святой долг, улеглась в постель. Уснула, конечно. Очнулась, когда огонь был уже потушен Карлом, и он, держась левой рукой за сердце, а правой за стенку, брел к кровати. Закудахтала, заплакала, а что толку?
На этот раз он отделался полегче - три дня всего провалялся дома, глотая мерзкую микстуру.

Дальнейшие события развивались логично и неотвратимо.
Начало им положила мать. Глядя на Карла, отливающего себе лекарство в рюмочку, она поинтересовалась:
- Сыночка, а как это бывает, когда сердце болит?
Он удивился вопросу, но описал свое состояние достаточно подробно. На что услышал:
- А я и не знала, где оно находится, сердце-то. Никогда не замечала. - И, ханжески потупив взор, вздохнула, похвасталась: - Врач последний раз смотрел - сказал: "Молодец, бабуля, с таким мотором до ста лет запросто дотянете!".
Карл запил горечь молочком с карамелькой, молча лег в постель и стал размышлять.
Как же так? Это нечестно! Это просто недопустимо. Он, можно сказать, на краю могилы. А матери еще жить да жить? И после этого он должен крутиться возле нее, выполняя идиотские прихоти? Все должно идти своим чередом. Сначала умирают родители. На глаза его навернулись слезы. Никак не хотелось мириться с такой несправедливостью судьбы. Да если бы не матушкины вечные болячки, которые, оказывается, отнюдь не помешают прожить еще три десятка лет, он бы давно уже обзавелся семьей! Если б знать - одна, а то и две миленькие дочки подрастали б. Сколько лет он ни о чем не думал, кроме как о сыновних обязанностях?
Карл чувствовал - в душе зарождается ненависть, но не противился ее власти. Его состоянье сейчас гораздо хуже материного. Отчего? Да оттого, что эта эгоистка всегда занималась лишь СВОИМ здоровьем. А если бы рядом с ним была любящая и внимательная жена... Мысли возвращались на круги своя.
Но главное было уже сформулировано определенно: "Мать не имеет человеческого права жить дольше, чем я. Я сделал для нее более чем достаточно. Хорошего понемножку".
Он даже не ожидал от себя такой холодной рассудочности.

Когда Карл вырезал обгоревший кусок шелка, ставил новую синюю заплатку, - благо материал про запас оставался, будто предчувствовал, - ему пришла в голову трезвая мысль. Надо застраховать квартиру. Кто его знает, что старая может еще натворить. И все труды прахом...
Да, непременно застраховать. Тогда хоть будут деньги на новое обзаведение.
Мать чувствовала себя виноватой. Лежала на кровати смирно и не гундосила под руку.
Карл, закончив ремонт, похвалил себя за аккуратность, полюбовался залеченной стенкой - швы были едва различимы. И, не откладывая дела в долгий ящик, он стал звонить в контору, чтобы прислали страхового агента.
Женщина оказалась пухленькой, курносой и веселой. Лет пять назад щечки ее, наверное, были как яблочки наливные. А сейчас чуть-чуть обвисли, но Карл предпочел этого не замечать. Пронеслось: "Дура-птица - индейка, а вкусна-а-а...". Но про "дуру" - не всерьез. Просто поговорка такая.
Агент ему сразу приглянулась. А раз так - решил рискнуть. Терять, вроде, нечего... И рванул с места в карьер:
- Давайте-ка познакомимся? Теперь я - ваш клиент. А коли так, хорошо быть друзьями.
Она поощрительно улыбнулась.
- Меня зовут Карл.
- Редкое имя.
- Да. Потомственное. - И он сделал короткий экскурс в историю своего рода. Баронов к нему он обычно приплетал редко, но здесь решил, что случай подходящий: пленять - так на полную катушку.
- А вас как величают? Погодите... Может, я попробую угадать сам.
- Ну-ну, - она кокетливо стрельнула глазками.
- Мария, Елена, Кристина, - стал перечислять Карл, в упор глядя на свое отражение в черных зрачках, - неужели, Юлия?
- Нет, - она склонила голову к льняному плечику и крошечного Карла прикрыло ресницами, - не угадаете. Анна.
- Очаровательно. Анна, Анна… - он, смакуя, повторил имя. - Мое любимое... Я не назвал его, потому что не верю в совпадения. Но получается, все возможно в этом лучшем из миров.
- Ох, - спохватилась она, - работа прежде всего. Вы указывали, что желаете застраховать имущество?
- Точно так! Все это, - он развел руками.
- Показывайте свои хоромы.
- Карлуша, с кем ты там? - скрипнула мать из глубины квартиры.
- Ваша жена? - шепотом опросила Анна.
- Нет, - поспешил ответить он, - всего-навсего мать, - и откликнулся: - Мама, это агент по страхованию имущества, - и повернулся к Анне, - пройдемте туда, в спальню, - и снова матери: - Ты же чуть дом не спалила. Остались бы на улице, при своих интересах...
- Конечно. Страхование - прежде всего, ваше спокойствие, - заученно протараторила Анна. - Пожар, землетрясение, цунами. А хоть и дождь! Крыша протечет - весь ваш уникальный интерьер пострадает.
Она с любопытством разглядывала потолок, выложенный разноцветными деревянными пластинками и зеркально повторяющий узоры пола.
- В скольких квартирах за два года перебывала, а такого чуда встречать не приходилось. Где же вы мастера раздобыли?
Карл промолчал, предоставив отвечать матери, пусть Анна оценит его скромность.
- Все он, сыночка, руки золотые, - запела мать, - умница, умелец. Да никакой мастер ни за какие деньги с ним не сравнится.
- Да-а, - восхищенно протянула Анна и вдруг поделилась с матерью по-бабьи! - А у меня муж был, царствие ему небесное, - гвоздя вколотить не умел. Умный, ничего не скажешь, ученый, но мне-то что от того ума? За каждой мелочью к чужим людям бегала - помощи просила. И еще за ним ухаживала с утра до вечера, как за дитем малым. Хороший был человек, добрый, а почувствовала, что значит жизнь, когда его похоронила.
Теплая волна прошла по телу Карла. "Славно, - подумал он, - на ловца и зверь бежит".
- А мой - самостоятельный... - снова надолго завелась мать.
"Хватит. Не переборщить бы!", - решил он и повел Анну в столовую.
Причем совершенно естественно, показывая дорогу, положил ладонь на ее талию. Она будто не обратила внимания.
- О, мебель похожа на мою. Но в чем-то другая…
Мать, запахивая халат, появилась в дверях:
- И это тоже он. Сам вытачивал ручки. И инкрустировал сам.
- Мама, я тебя очень прошу: иди к себе. Не стоит подниматься без необходимости. Да, кажется, уже сериал твой начался…
Выпроводил.
- Больна? Давно? - сочувственно спросила Анна.
- Вечность, - как можно спокойнее сказал он.
- Что с нею? Впрочем, дело семейное и, наверное, невеселое. Не будем…
- А что скрывать? С головой не все в порядке. Сознание временами теряет. И частичный паралич. Но я не жалуюсь. Привык.
- И кто же вам по дому помогает?
- Никто. Все сам.
- Поразительно! Не подозревала, что мужчины могут быть столь самоотверженны.
- Интересно, что бы вы стали делать на моем месте?
- Ничего. Это исключено. Боюсь, я не способна на подвиги, - Анна снизила голос и доверительно сообщила: - Знаете, мой муж болел перед смертью совсем немного, но за тот месяц я извелась совершенно. Даже, страшно сказать, иногда желала ему скорой смерти. Это ужасно. Я понимаю. Я делала все, что следует примерной жене - мыла, подавала, выполняла любые просьбы, но тем не менее… Карл, я не считаю себя плохим человеком, но роль сестры милосердия не для меня.
- Ну и ладно. Ну и пусть, - полгода назад он бы несказанно огорчился такому признанию "претендентки". Потому что основными требованиями были - терпеливость, умение ужиться с матерью и обиходить ее. Теперь это не имело значения.
- Анна, а не попить ли нам чайку? - спросил он.
Анна посмотрела на него внимательно и вопрошающе:
- Пожалуй. Только я на работе. Поэтому сделаем так: сначала оформим документы, потом я позвоню в контору, узнаю, нет ли больше вызовов. И если скажут, что на сегодня я свободна, попью с удовольствием.
Она снова оценивающе оглядела обстановку и разложила бумаги:
- Какую сумму будем вписывать?
- Вам виднее…
Процедура оказалась недолгой.
- Распишитесь. И вот здесь. И вы должны быть в курсе: компенсируется не только полная утрата имущества, но и частичная. Обращайтесь к нам при любых неприятностях. Оценим, оплатим.
Получив первый взнос, Анна спрятала деньги в бумажник, вздохнула и сразу превратилась из страхового агента в хорошенькую женщину:
- Чай, наверное, закипает…
- Ох, я же и не ставил его… - Карл, ругая себя за нерасторопность, бросился на кухню.
Она подошла к телефону, уладила все чудо как быстро и села в креслице, с удовольствием поглядывая на хозяина. Муж ее был маленьким толстячком, а Анне всегда нравились мужчины высокие, поджарые. И как сноровисто управляется с посудой! Руки прямо летают. Любо-дорого смотреть. Если бы не безнадежно больная мать, можно было бы им заняться. Надо подумать. А мужичок суетится. Глазки поблескивают…
Карл, хоть и обзывал в свое время Юлию последними словам, но вывод сделал. И теперь, стиснув зубы, решил демонстрировать свою щедрость.
- Угощайтесь. Вот шоколад… нет, этот я положу себе, а вы лучше попробуйте тот - посвежее. А вот медок, чудесный, полевой. Если б вы знали как он мне достался…
Анна, ожидая продолжения, спросила:
- Как?
Но Карл, вспомнив Фаечку, примолк.
- Еще будет время рассказать. Вам от окна не дует? Прикрыть?
- Не надо. Я обожаю свежий воздух.
- Я тоже, - он постукивал ложечкой о фарфор, не зная о чем говорить, чтобы не отпугнуть ее. Вдруг отчетливо представилось, что ему дан последний шанс. И к тому же - случай редкой удачи…
- Вы молчаливы, - то ли спросила она, то ли подтвердила свои мысли о необыкновенной скромности хозяина.
- Нет. Просто я еще не освоился в вашем обществе.
- Ну, расскажите что-нибудь.
Перед ним, словно в картотеке, промелькнул набор историй для развлечения дам. Все казались не подходящими. Наконец, он остановился на случае с разбившимся самолетом - ей же по долгу службы приходилось иметь дело с последствиями катастроф, аварий и стихийных бедствий.
Анна искренне порадовалась за него, пригорюнившись, пожалела погибших и вдруг спросила профессионально:
- А вы застраховали свою жизнь от несчастных случаев?
- Зачем? - пожал он плечами. - Что мне на том свете с деньгами делать?
- Вы ничего не понимаете, - напористо заговорила она. - Если умер, то да - наследство получат родственники, в вашем случае - мать...
"Только этого не хватало!" - подумал он похолодев, словно ближайшая авария уже предназначалась ему. Но быстро оживился, перевернув сказанное Анной:
- Значит, если мать застраховать, и что-то произойдет, то - я? - уточнил он.
- Конечно. Но имейте в виду - матушка ваша проводит вое время в постели. Я думаю, несчастный случай ей не грозит, а смерть от хронических болезней не подлежит страхованию. Мне-то что? Я застрахую хоть сейчас. Но получится, что вы просто потеряете деньги, соответствующие взносу.
"Умница, - мысленно похвалил ее Карл, - деньги считать умеет", и сказал:
- Пусть. Мне не хотелось бы обижать старушку. Как же? Я застрахуюсь, а она - нет.
"Молодец, - мысленно похвалила она Карла, - заботливый сын". Они пошли в материну спальню. Все ей растолковали. И новые документы были составлены.
- Анна, еще глоточек? Или, может, кофе? У меня бразильский в наличии.
- Я кофе люблю, но после чая не хочется.
- Так, может быть, в следующий раз? Я умею заваривать по-особому. Вы обязательно должны попробовать.
- Хорошо. Как-нибудь... Вечерами вы бываете дома?
- Почти всегда.
- Тогда договоримся! Ваш телефон у меня записан. Позвоню в ближайшие дни.
- Я провожу вас.
- Карлуша, ты чаек не ставил? Принеси мне чашечку, - елейно попросила матушка.
"Как чувствует, старая, что из дома выйти собираюсь…".
- Сейчас, - послушно потащился он обратно на кухню.
- Не надо меня провожать. Мы же обо всем договорились… - сказала она ему вслед.
Карл обернулся и показалось ему, что улыбается Анна обещающе.
- Сейчас, мама, - повторил он. Открыл дверь перед Анной: - До свидания. Извините, если что не так!
- До свидания.
Он постоял в проеме, пока платье в цветочек не скрылось из виду, и, успокоенный, пошел к матери. Успокоенный - с одной стороны. Но с другой - взвинченный посетившей его идеей.
Нужно было поскорее отделаться от ужина и остальных докучных обязанностей. Тогда можно будет, не отвлекаясь, обдумать предстоящее.

Карл сидел на веранде и курил трубку. Нельзя сказать, чтобы это занятие доставляло ему особое удовольствие. Но другого способа уединиться не было. Мать требовала неотлучного его присутствия. Хорошо хоть - не выносила табачного дыма и поэтому смирялась с мужской привилегией - торчанием у окна. Но курить вредно, а здоровье следовало поберечь. Карл не отступал далеко от своей заповеди. Трубка дымила на улицу, сама по себе. Карл же изредка раздувал ее, но вдыхал воздух исключительно чистый.
В песочнице играли двойняшки, одетые в одинаковые голубые комбинезончики. Кто из них кто - не разобрать. Голоса зазвенели громче, намечался конфликт. Точно. Одна фигурка схватила ведерко и, размахнувшись, бросила в другую. Показалось мало. Ребенок сдернул шапчонку и запустил ею туда же. На голове вспыхнул помятый красный бант. Брат заревел.
"Ну, девчонка! Во дает!", - восхищенно подумал Карл и тут же вспомнил озабоченно, что не поинтересовался у Анны - есть ли дети? Наверное, нет. Иначе обязательно упомянула бы, похвасталась действительными или мнимыми их достоинствами. А вдруг и не может у нее быть потомства? Ладно, сейчас не это главное. Потом проверю.
После прихода Анны он решил, что план, придуманный ранее, глуп. Собственно и плана-то не было. Была идея. Ясно, что мать замешкалась на этом свете. В тягость ему, себе, всему миру. Тут он лукавил: в промежутках между припадками старуха жила с удовольствием, наслаждалась едой, телевизором, его обществом, разговорами по телефону, сиянием Лорика, свежим воздухом, игрой в религиозность… - всего и не перечислить. А скулила и капризничала только потому, что считала количество радостей недостаточным.
Идея была в имитации самоубийства матери. Карл уже сказал двум-трем сотрудникам об упадочном ее настроении, о темных мыслях. Готовил почву. Занялся изучением всех поглощаемых ею лекарств. И решил, что при правильном выборе, реализация идеи особого труда не составит. Можно было подсунуть приготовленные таблетки вечером при слабом свете ночника, чтобы не отличила по цвету. А по вкусу не отличит. Они все в сладких облатках. Или еще - дождаться припадка и влить в разинутый бесчувствием рот раствор из тех же таблеток. Забавнее всего, что его никто ни в чем не заподозрит. Притчей во языцех среди соседей, сослуживцев и медперсонала стало его самопожертвование.
Но этот вариант был первым и теперь отвергнутым. Появление Анны внесло свежую струю. Почему бы не совместить приятное с полезным? Раз уж матери суждено скоро отправиться далеконько, следует извлечь из этого… выгоду? Фу, как грубо! Нет. Нужно использовать флирт со страховой конторой для частичного покрытия прорвы средств, затраченных на старуху за последние годы. Он уже прикинул, сколько ей стоило воспитание Карла до времени его самостоятельности и сколько она стоила ему с того давнего момента. Счет был совсем не в ее пользу.
Анна нажимала на то, что смерть должна быть от стихийного бедствия или несчастного случая. Да соорудить такой случай - раз плюнуть! Идет человек по городу, а ему на голову вдруг кирпич сваливается... Но по улицам мать не ходила. Если бы хоть завалященькое землетрясение случилось, могла бы под это дело хрустальная ваза на постель свалиться, где она спала. Но район их был прямо каким-то антисейсмичным. Нужно было помочь чему-нибудь обрушиться. Карл посмотрел на потолок. Сам делал ремонты и расположение балок знал превосходно. Но тогда пропадут его труды? А-а... гори эта квартира синим пламенем! Тем более, что застрахована. Надоело все до чертиков. Хочется свободы. Пусть - начать с нуля, собрав, конечно, все деньги. А, может, вообще переехать в другой город? С Анной… Только надо еще приглядеться, стоит ли она того.
Карл чувствовал, что у него прорезаются крылышки. Пусть хоть в сорок лет испытать такое. Мозг работал лихорадочно, но настроение было на удивление ровным и спокойным. Матери отвечал ласково да улыбчиво. Чего ж омрачать старухе последние денечки?
Он искал, выжидал. И случай не замедлил подвернуться.
Театр попросил мастерскую о шефской помощи.
Ставился детский спектакль с соответствующими сказочными атрибутами. Нужны были особенные пиротехнические эффекты. Карл насторожился. Кажется то, что нужно. И вызвался устроить все сам. Оформил у администратора театра письмо-заявку на получение альбитринитола. Расписался в конторской книге после ознакомления с инструкцией по технике безопасности. Для проформы, конечно. Маленький, что ли? И получил две банки - с жидким тринитолом и с альбитолом, похожим на мягкий сахар-рафинад.
Этого количества хватило бы для приличных эффектов в театре раз на триста. Триста минус один. Значит, двести девяносто девять - на домашний спектакль.
Вся прелесть альбитринитола состояла в затянутости реакции.
Время подошло. Карл, не передоверяя никому, сам, при ненадолго опущенном занавесе, очень быстро стал отщипывать пинцетом белые кусочки, макая в другую банку и раскладывая их по сцене. Должно было пройти четыре минуты. У рампы вопила баба-Яга, Иванушке грозил Кащей Бессмертный и, наконец, Карл подал знак. Занавес поднялся. Царство Кащеево с грохотом рассыпалось. На сцену вступила синеглазая фея с льняными волосами. Откуда только берутся такие красавицы? Она шла, а вокруг взметались с легким потрескиванием белые фонтанчики. Карл множество раз наблюдал этот эффект, и все равно смотрел с интересом. Что ж говорить о малышах, на чьих глазах так красиво побеждало добро? Они топали и хлопали.
Режиссер поблагодарил великолепного пиротехника за помощь. Предложил директорский сейф для хранения опасных веществ.
- Нет, - сказал Карл, - я отнесу на наш склад. Мало ли? Ответственность же на мне!
О складе, конечно, и речи быть не могло. Театр закрывался - уже звезды на небо высыпали. Кладовщик - тоже человек, свое отработал. Будет он Карла дожидаться? Ничего не остается, как домой обе банки нести. Любой бы сказал, что Карл иначе поступить не мог. Обстоятельства...
Домой пришел - сразу на кухню. С обеда крошки во рту не было. А на голодный желудок Карл ничего серьезного делать не умел. От вчерашнего ужина в холодильнике фарш оставался. Он быстренько котлеток поджарил. Сам поел и мать накормил, посуду помыл. К этому времени его уже понемногу потряхивало от нервного напряжения. Даже знобило: то в жар бросит, то холодом окатит. Мать подступила было с разговорами, но он отвечал невпопад, она обиделась и отвернулась к экрану. Так. Хорошо. Он еще раз изучающе посмотрел на потолок. Всплыла совершенно идиотская строка: "Молилась ли ты на ночь, Дездемона?", но Карл запихал ее обратно в подсознание. Не до сантиментов, нужно было алиби. "Сквозняк. Дверь хлопает. Стол вздрагивает. Банки слетают, разбиваются. Содержимое соединяется. Взрыв. Несчастный случай налицо. А он где? В ванной комнате. Вода льется. Ничего не слышно. Он в мыле. Все желающие видят. В ванной, конечно, спокойнее всего укрыться. Там балки надежнее закреплены. А вдруг все рухнет? Нет. Он лучше пробежится к соседнему дому. Спросить у шефа… Что ж спросить? А-а… Отпроситься на завтра с утра. Матери, мол, хуже стало. За четыре минуты и переговорить успеет. Но тянуть нельзя. Время позднее. Шеф может спать улечься…
Мимо окон пролетал Лорик. Обычный ежевечерний облет. Состояние женщины - в допустимых пределах. Но вот состояние мужчины с кодом 375КР настораживает. Его окутывает темная аура с сильными багровыми всплесками. Близость к аффекту.
Лорик со скоростью миллиона операций в секунду исследовал ситуацию, прежде всего, изучая варианты помощи объекту 375КР. Действия человека рассматривались им словно в очень замедленном фильме. Вот он, заметив зависший у окна Шар, машет на него рукой: "Кыш!". Но у Лорика своя работа и свои заботы - он анализирует. 375КР поднимает банку с альбитолом, окруженную специфическим белым сиянием, и наклоняет ее над второй, с мерцающей темной жидкостью. Тринитол. Но это опасно! Лорик прогнозирует события. После воссоединения реактивов взрыва не избежать. Передать в Центр, чтобы приняли срочные меры? Не успеют. Стена должна обрушиться во внешнюю от объекта сторону. Но упавшими балками будут раздавлены двое детей, спящих за стеной. Конец балки упадет на ноги женщине и ее болезнь обострится вплоть до летального исхода. На чашах весов три жизни против одной. Выбора нет. Банка с альбитолом все еще наклонялась. Но зеленая молния, прошившая Карла, отбросила его с теперь уже намертво зажатым в руках сосудом в дальний угол комнаты. Донышко ударилось об угол стола и разбилось. Содержимое вывалилось на безопасном расстоянии. Трем жизням теперь ничего не грозило.
В лаборатории Фаруха зазвенел зуммер, загорелась красная лампочка - сигнал чрезвычайного происшествия. Но скорая помощь не была нужна никому. Лорик передавал подробный отчет об обстоятельствах и экстренных мерах, к которым вынужден был прибегнуть без запроса санкции Центра. По своему усмотрению…

5. ВИКТОР ФАРУХ

- Фил, ты опять пришел ругаться?
- Нет. На этот раз - нет.
- Тогда можно вздохнуть свободнее. С утра ждал твоего визита. Вот хронограмма последних минут жизни Карла Регера. Будешь смотреть? Расчеты я перепроверил. Все верно.
Филипп молча просмотрел документы и с отсутствующим видом откинулся в кресле.
- Хоть на этот раз ты согласен, что Лорик самостоятельным решением принес только пользу? Не молчи! Прекрасно знаешь, что твое мнение для меня важнее всех остальных. Стоит начать выискивать контраргументы - сразу представляю твою хмурую физиономию.
- Что тебе cказать? Гибель организма под именем Регер меня почти не трогает. Был я на вскрытии, Регер мало чем мог бы оказаться полезным нашим больным. Требуха никуда не годная. Пожалуй, только кровь… выделить плазму… Меня останавливает другое. Лорик принял на себя миссию, не допустимую для аппаратов - быть судьей, совершать акт возмездия за дела человеческие.
- Неправда. Не приписывай ему лишнего. Лорик всего-навсего анализировал ситуацию и старался спасти большее количество человеческих единиц.
- Ничего себе… старался… Он уничтожил жизнь. Я - об этом. Вспомни заповедь Гиппократа. Вспомни законы роботехники. Прежде всего - не навредить человеку. Не уничтожить. Тебе следовало бы уменьшить возможную концентрацию его энергии.
- Он находился в состоянии стресса.
- Регер?
- Лорик.
- Ты о нем, будто о человеке.
- А он стоит не одного Регера.
- Тебе не кажется, что мы поменялись ролями. И теперь я требую гуманности? Давай посмотрим на проблему по-другому. Оставим в стороне пресловутые внутренние органы. Вернемся к этике. Ты взял бы на себя ответственность? Ты решился бы прикончить Яна Полонского? Прости за грубость - я называю все своими именами. Именно - прикончить, добить, как сделали бы это, может быть, на поле боя в начале эры. Безнадежная рана, длительная агония… Так вернемся к мальчику. Смог бы?
- Совершенно исключено.
- Рука бы не поднялась?
Виктор кивнул.
- А передоверить машине? То же самое… Всегда пожалуйста? С чистыми руками и совестью?
- это нечестно. Ты переворачиваешь ситуацию с ног на голову. Хорошо, вернемся к Полонскому. Ему лучше было мгновенно погибнуть, чем мучиться и погибнуть.
- При такой травме он ничего не почувствовал бы. Лорик выполнил свои обязанности - сообщил нам диагноз и координаты. Честь и хвала. А если б все же мы успели бы вытащить мальчика из клинической смерти? О мучительной агонии речи не было. Боль в продолжение секунды. Из-за этой секунды потеряли весь организм.
- Ты обещал отвлечься от органов. Опять упираемся в принципы. А если бы все же следовали ужасные часы, заглушенные десятками шприцов обезболивавшего? И с неизбежной, но чуть оттянутой - для чего? - смертью. Ты все равно был бы против избавления от никчемных страданий?
- Да, - Филипп встал с кресла, потоптался у стола, пристально поглядел на Фapyxa и сел к дисплею на крутящийся "пианинный" стул.
- Ты чего? В кресле же удобнее…
- На бороду твою смотреть тошно, а отсюда с седой стороны ее вроде как и не замечаешь.
Фарух утопил подбородок в ладонях.
- Уходишь от разговора… По-моему, тебе просто никогда не было больно. Очень, невыносимо больно…
- Можно подумать - тебе было!
- Нет. Но я легко могу представить это состояние. А если добавить сюда, что шансы на прекращение боли отсутствуют, то… И потом, ты спрашиваешь, смог бы я? И не только я отказался бы "добить". Не знаю, найдется ли вообще нормальный человек, согласившийся на такое. Даже если ему объяснить про благо от содеянного. Нагрузка на психику для адекватного современника непосильна. Не зря же палача сменил электростул. Одни распоряжаются уничтожением, другие чего-то там нажимают, и никто не чувствует себя убийцей - пусть хоть трижды преступника. Согласись, что с Лориком происходит то же.
- Ладно, но давай о Регере… Лорик зафутболил ему дозу, которой хватило бы на десятерых. Удивляюсь, как аппарат еще умудрился добраться до лаборатории.
- Да, он выложился полностью. Долетел на резерве. По-моему, просто упал в энергоблок.
- Ага! Значит, все же рассчитал, сколько оставить себе! На это времени хватило. А что бы наоборот? Ударить Регера слегка, оставить в шоке... Пускай бы с ним потом судьи разбирались. И кошки сыты, и мышки целы!
- Да не рассчитывал он энергию! Отдал все наличные запасы. Резерв он бы тоже вложил, если б мог, но здесь - вето. Если уж проводить параллели, можешь считать, что Лорик отдал все силы, не заботясь о последствиях. Он спасал людей.
- Подумай на будущее - ограничители установить необходимо. Очень советую.
- Как говорят, совет подобен касторке - легко подать, но чертовски трудно употребить. Я прикидывал, ничего пока не получается. Альтернатива: или оставить все как есть, или убрать блок, отвечающий за самостоятельность решений. И тогда Лорик будет не совершеннее стационарных Шаров. Не знаю, видно ли тебе из хирургии насколько легче стало работать медцентру с появлением Лорика. Не забывай, что, кроме патронажа хроников, он облегчает и самое раннее диагностирование заболеваний.
- С этим согласен. А риск?.. Не представляю себе ситуацию сейчас, но, думаю, может случиться нечто серьезное…
- Тебе ли говорить о риске? Ты рискуешь всякий раз, входя в операционную.
- Мое дело - предупредить. Кстати о Регере… Ты сказал, что не знаешь, кто отважился бы "добить", а он решился даже на большее. Я его едва припоминаю, но тебе он, наверное, знаком? Ты передавал заказы в ту мастерскую?
- Точно. Стечение обстоятельств. Регер сам гальванизировал ячейки для Лорика. И я благодарил его: "Спасибо". Хороший работник. И почти убийца. У тебя укладывается в голове?
- Одно другому не мешает. В классике примеров хоть отбавляй.
- Я многое отдал бы за то, чтобы услышать его мысли в последний час.
- Что именно - многое?
- Не придирайся к словам. И не говори, что тебе не интересно. Все равно не поверю.
- А я и так знаю. Старуха ему осточертела, про детей он не знал. Если уж опять о гуманности, твой Лорик должен был этому дураку посигналить, предупредить, заставить одуматься.
- Ты говоришь о невозможном, - вскинул голову Виктор. - Пока это фантастика. Контроль нравов при помощи супер-лориков? Стоит лишь зародиться криминальной мысли, цап-царап негодяя, и - в каталажку. Но судить-то о степени отклонений опять придется аппаратам. И они будут опять НАД сознанием. Зацикливаемся. Хотя технически, если хорошо поразмыслить, пожалуй, осуществимо. Лет через десять. Более точный анализ температуры, полей, вибрации… С координатами все благополучно, да и безразличны они для твоих целей.
- Так уж сразу и моих?
- А что? Уровень депрессии уже сейчас определяется по темноте ауры…
- Брось! Меня интересует другое: затеял бы Регер всю петрушку с альбитолом, если б знал, что даже при самом благоприятном повороте ему остается жить года два-три.
- С чего ты взял? - спросил Виктор.
- Я ж сказал - был на вскрытии, явных признаков заболеваний нет. Но если бы только сердце сбоило… Общая изношенность организма патологическая, тянет лет на шестьдесят, и, похоже дряхление прогрессировало. Он летом лечился. Если хочешь, подними историю болезни.
- Не хочу. Но думаю, что, если бы Регер знал об отпущенном сроке, давно попробовал бы что-нибудь предпринять, чтобы получить полный набор всех видов счастья. И, коли ему мешала мать, первым делом избавился бы от нее. Обязательно. - Виктор помолчал, потом спросил: - А помнишь наш институтский спор? Ты был тогда сторонником введения календариков над постелями неизлечимо больных. С обратным отсчетом. Осталось жить 5 дней, 4, 3… Ты и сейчас думаешь так же?
- Не совсем… - помедлил с ответом Филипп. - Твое влияние, или жизни? Но и сейчас я уверен, что каждый имеет право на знание. А там - как душе угодно. Боишься - не спрашивай.
- Ты бы спросил?
- Обязательно. А ты бы струсил!
- Я и не скрываю. Даже более того, если б знал, что осталось двое суток, я бы немедленно повесился, чтобы не мучиться ожиданием столько часов.
- А ожидать всю жизнь? Ты - прямо как Теннисон, бродящий у Дуврских утесов. "Если нет бессмертия, я брошусь в море". И потом - против правил. Если тебе предписано прожить еще два дня, будь добр…
- Тогда не представляю, это был бы непрерывный кошмар. Знаешь, что однажды сказала Ирена?
- Ну?..
- "Я бы, если б моя воля, сейчас умерла, испытала все, что при смерти положено, а потом жила спокойно отпущенный срок, уже не боясь предстоящего. Ведь больше всего боятся боли и искажений отношений с близкими из-за экстремальности. А если все позади…
- Интересная мысль. Жаль, что сугубо риторическая.
- Но ты? Что бы ты делал в последний день?
- Раздал бы личные веши и душевные долги.
- ???
- Извинился бы перед многими. И перед тобой, в том числе - не раз был груб без веских причин…
- Не надо!
- Если бы мог еще таскать ноги, пошел бы попрощаться к каждой женщине, которую любил, или позвал бы к себе.
- Ты и любовь? Несовместимо!
Филипп усмехнулся:
- Заболтались мы с тобой, Фарух. О вечных вопросах можно говорить вечность. Устал я. Нет у тебя беллетристики? Какого-нибудь легкого чтива, чтобы полистать перед сном, ни о чем не задумываясь.
- И не пытайся, Фил. Не выйдет. Раз уж мы так устроены, чтобы думать…
Ночь вместо отдыха принесла тупую ломоту в висках. Обычно, если и происходили во сне события драматические, все кончалось хэппи эндом. Разбойники колошматили друг друга, корабль доплывал, наконец, до земли обетованной…
А тут приснилась грусть, густым туманом укутавшая их, разъединенных. Виктор продирался сквозь сырую мглу, вытянув перед собой руки, но натыкался лишь на неумолимые мебельные углы. Звал, но звук застревал в серой вате…

6. МАЙЯ

Как многое зависит от настроения!
На душе тоска - и осенний пейзаж выглядит пожухлым, ржавым, шершавым, листья платанов - скрюченными от старости пальцами.
Что сказала бы та кареглазая девочка с психологического факультета? Влияние личностных факторов на восприятие окружающего мира… Или как-нибудь еще понаучнее.
Майя медленно шла по дорожкам парка. Туфли до пряжек утопали в листве. Свежий воздух, синее небо, шуршание, похрустывание под ногами должны были, просто обязаны! - приносить спокойствие. А его не было. Любимая осень… У кого-то с весной, а у нее всегда с осенью связывались надежды. И если откладывалось что-то важное, то не до нового года, а до сентября.
Сандро впервые после трех лет знакомства обратил на нее внимание, когда разговор зашел о временах года.
Всей группой выбрались, наконец, в лес. К вечеру похолодало. Разожгли костер. Жались ближе к огню. Пламя едва не лизало лица. Вместо заварки бросили в чайник горсть земляники. И, не дожидаясь, пока закипит, разломили на куски восхитительно вкусный каравай.
Собственно, начал он сам: "Как жаль, что кончается лето". И все его поддержали. Тамара сказала: "А хорошо бы, ребята, вернуться недельки на две назад. А еще лучше - в весну, чтобы лето, все-все, до последнего денечка, было впереди. И тогда Майя вступилась за осень. Заговорила красивостями. Но это от "недостаточной разговорной практики". Так потом характеризовал Сандро ее редкие монологи.
Она сказала:
- Осень… Праздник для живописца! Лето - чаще просто зеленое. А октябрь - карнавал красок. Вы видели виноградники? Вишнево-розовые… Клены - совсем бледные, или красные. А на тополях словно медные мониста развешаны.
- Слушай, ты не ошиблась вузом? - перебил ее Сандро. - У нас ведь химиков готовят.
Майя смутилась и замолчала. Надолго.
Но не непохожесть ли ее на других, привлекала Сандро?
И это же послужило причиной к разрыву. Надоело? Устал.
Удивительно, что сейчас, когда на всю оставшуюся жизнь не придется называть его никак, она мысленно обращается к нему: "Сандро". На первом курсе его окрестили так, чтобы отличать от прочих четверых Александров. И новое имя ему очень нравилось. На другие варианты не откликался. Но какой же он - Сандро? Если б был жгучим брюнетом с пронзительным взором - тогда ладно. А у него волосы пепельные, мягкие, и глаза серые распахнутые, девочке под стать.
Для Майи он сразу стал "Алеком". Ждала и дождалась. Через три года с небольшим получила право называть его ласково вслух. Говорила: "Аленький мой… Маленький мой…". Всегда считала младшим, хоть и были ровесниками. Хоть и умудрился к двадцати стать чужим мужем, отцом, снова освободиться - все здесь, рядом, на Майиных глазах - и, наконец, "ее Алеком".
После их первой "общей" сессии Сандро мучила бессонница. Майя не спала тоже, шептала ему разную белиберду, гладила по голове, водила пальцем по бровям. Удивлялась их шелковистости. Раньше про свои волосы не размышляла. Устраивало, что легко укладываются. Стригла покороче - чтобы без хлопот. А оказалось, по сравнению с Алекиными, ее - не волосы, проволока, пружины… В его светлой шевелюре и седины заметно не будет. Нет, чтобы наоборот - мужчине седина придает мужественности. Сандро недавно уверял, что у него седина пробивается из-за ее, Майиных, фокусов. Неправда. Кокетничал просто. Чтобы поседеть от переживаний, нужно уметь мучиться в полный накал. А это уже Майина привилегия.
Сейчас было бы несравненно лучше, если б у нее был ребенок. Но Сандро сразу сказал - ни за что, хватит экспериментов. Дочка его от первого брака, Тата, не вполне удалась. Кстати, надо бы ей посылку собрать, с днем рождения поздравить. Отец называется… Не напомнишь - напрочь забудет о девчонке. Неудачный ребенок. Больна - не скажешь. Здоровенькая. Но - глухонемая. Нуждается в спецвоспитании. По движениям губ речь разбирает. Обещают, что и говорить понемногу научится. Жизнерадостное дитя. Не понятно, почему Сандро ее боится, как прокаженной. Хотя, отчего же не понятно? Это так же, как с Майей. Он не выносит ощущения вины. Старается избавиться от всего, нарушающего душевный комфорт. Перед Татой виноват во многом. Нина, поняв, что Сандро не нужны ни она, ни будущий ребенок, наглоталась какой-то дряни.
А ему просто удобнее ссылаться на свою неважную наследственность. Выдуманную. Говорит: интуиция подсказывает, что и другой ребенок будет не лучше. Чушь. Майя ходила на консультацию - пришла веселая: "Аленький, мне сказали - проведем раннюю диагностику, будем держать на контроле. При малейших подозрениях на отклонения - прервем. Все будет хорошо, я уверена". "Зато я уверен в обратном. И не хочу, чтобы тебя мучили неизбежной операцией. Нет, нет и нет…".
Можно было все же сделать по-своему и не говорить Сандро до последнего, когда изменить уже ничего нельзя. Но Майя так не могла. Дурной характер. Другая бы схитрила, соврала. Но не она. Потому что в детстве уяснила раз и навсегда, как плохо быть обманутой.

Случай был скорее забавным, чем трагичным. И от наивности да доверчивости не излечил.
Она не выносила стричь ногти. То ли отец делал это неловко, то ли ногти, и правда, были чувствительнее обычного. Но факт остается фактом - без слез процедура не обходилась. И отец придумал как, хоть на время, упростить себе уход за маленькой Майей.
- Что ты больше всего хочешь?
- Планер, - не задумываясь ответила она.
Отец посмотрел в потолок, вроде бы что-то подсчитывая.
- Тогда надо вот эту коробку, - он достал красивую картонку из-под маминых духов, понюхал, вздохнул: - Как раз наберется, когда мамуля приедет из своей экспедиции.
- Что наберется?
- Ногти.
- А зачем?
- Ну, ты же хочешь планер?
- Очень. А ногти?..
- Ты понимаешь, они в лаборатории для опытов нужны.
Про опыты Майя к шести годам была наслышана вдоволь. Чего только для них ни требовалось… Папа был биологом, и она тоже хотела ставить опыты. Но связи с планером пока не видела. Сжала пальцы в кулачок и засунула поглубже в карманы.
- А ты купи планер и все!
- Ишь, хитрая какая! За деньги его любой купил бы. А ногти собирать - всем лень. И долго. Так что, смотри сама. Если хочешь…
Она кивнула и побежала за ножницами. Полгода честно терпела и ни разу не захныкала. Мама приехала - Майя сначала кинулась за коробкой, а потом уже к ней. Показать. Но мама смотрела непонимающе. Майя взахлеб объясняла про планер и про опыты, а мама только хмурилась. Потом сказала папе загадочные слова: "Выпутывайся сам, как знаешь", и стала доставать подарки - платьишко в яркую клетку, мозаику - папа сказал, что до нее дорасти еще надо, - заводного кузнечика, который прыгал, как настоящий.
Кузнечик прыгал. А если его завести посильнее, то он выпрастывал прозрачные розовые крылышки и пролетал несколько шагов. Но разве мог он сравниться с планером?
За их домом был стадион, переходящий в кроссовое поле, а потом - в луга. На стадионе торчала вышка. Нижние две площадки с трамплинами были повернуты к бассейну. И с них ныряли в воду. А на самом верху жил планер. Как овчарка, на цепи. Потому что не мог оторваться от металлического каната. Правда, тот тянулся далеко, к самому лугу, но отпускал планер от себя лишь на десяток метров - на длину прицепного шнура. Пролетит он, наслаждаясь полусвободой, потом притянут его к канату и тащат на вышку. Мотор жужжит, колесо крутится, планер едет, карабкается, чтобы снова вспарить по предначертанной линии. Иногда Майе разрешали пролететь на нем, и ее смешили долгие приготовления - папа дважды перетягивал дочку пристяжными ремнями, подкладывал полотенце во взрослый шлем и говорил, как крепко нужно держаться. Но чего он боялся? Планер был совсем ручным. Если бы можно было перерезать шнур и освободить его! Майя устроилась бы на сиденье, привязалась бы, так и быть, как следует, и они полетели бы в дальние страны. Куда он захочет. Теперь этот миг приближался. Когда она думала об освобожденном планере, сердце начинало стучать часто-часто, и немного кружилась голова.
Улучив момент, она отправилась к вышке. Спросить усатого серьезного инструктора: может быть, хватит? Или пускай ей отдадут планер, а она, когда отпустит его и вернется назад, будет честно собирать ноготки столько, сколько понадобится.
Серьезный дядя впервые в жизни смеялся так долго, взахлеб, так же, как потом рыдала Майя.
Пришла домой мрачная, с распухшим носом. Поняла загадочное мамино "выпутывайся". Несколько дней молчала. Отец пытался подлизаться - любимые лесные орешки, целый пакет, принес, а потом махнул рукой. Маме же было некогда - только напомнит: "Платье переодень, запачкала", или спросит: "Задачки решила?". Они думали, что Майе хотелось большую игрушку. Да, но не игрушку, а друга. Но странно: виноват был отец, а плохой она ощущала себя. Словно пообещала планеру свободу, и не сдержала слова. Потом, проходя мимо, каждый раз шептала: "Извини меня, милый планер. Подожди, пожалуйста. Вот немного подрасту". С тех пор никогда никого не обманывала.
А мозаику засунули подальше в шкаф, и Майя открыла ее для себя в шестнадцать лет, когда родители вздумали сменить мебель. Заодно выкидывали накопившийся годами хлам. И блеклая коробка угодила бы в таз с мусором, но боковина прорвалась и на пол посыпались квадратики с непонятными частями изображений. С одного смотрел глаз. И так как он существовал вроде бы сам по себе, стало немного жутковато, но интересно. Майя собрала все на газету. И как только последний стул обрел свое постоянное место, тюль заколыхалась на окнах, и горшок с кактусом, расцветшим белой вазочкой, поселился на полке, придав интерьеру законченный вид, стала разбираться с находкой, "Игра развивает воображение… прививает любовь к прекрасному, помогает найти свой стиль…" Очень интересно. "… детали настолько разнообразны и невелики, что вы можете сконструировать любой облик воображаемого человека, а также создать портрет вашего знакомого, или автопортрет".
С него-то Майя и решила начать. Села перед зеркалом. Всмотрелась в отражение. Глаза - зеленые в коричневых крапинках. Ресницы - в меру длинные, нос - тонкий с папиной горбинкой. Губы. Уголки чуть-чуть загибаются кверху, поэтому кажется, что она все время улыбается. Их математик даже решил, что подсмеивается Майя над ним, и устроил ей выговор. Он действительно был смешон - лопоухий, лохматый, но Майя и не думала улыбаться. Пришлось на математике особенно следить за выражением лица - губы напрягать или прикусывать.
Стала разбираться в мозаике - сразу запуталась. Придумала так: разложить сначала по кучкам: носы, глаза… А потом уже конструировать. И то - неделю потратила, несколько раз бросала, отчаиваясь. Но тянуло к коробке снова и, наконец, сходство было достигнуто. Те же завитки на лбу, улыбка. Только взгляд взрослее. И тон лица темнее. Майя наклеила квадратики на картон, прошлась по фото-лицу маминой пуховкой с белой пудрой - загар почти не приставал, и она всегда казалась бледной. Жаль веснушки мозаикой предусмотрены не были. Пришлось подрисовать их коричневым карандашом и потом уже показывать родителям. Эффект превзошел все ожидания. "Когда же ты сфотографировалась, Майя? Почему нам не сказала? Удачный портрет". Лишь через несколько минут, присмотревшись, мама проговорила: "Нет, дочь, очень похоже, но - не ты. Разыгрываешь?". Пришлось все объяснить.
После этого Майя не единожды собирала разные лица, рассыпала, непременно испытывая чувство утраты, словно то, что существовало по ее прихоти, было немного живым. Дольше всего оставался в планшете один мужской портрет. Темные задумчивые глаза, брови вразлет, ямочка на подбородке…
Майя встречала в лаборатории при клинике человека, который, возможно, был похож на того, "сконструированного". Возможно - потому, что у этого была борода. А в остальном: один - к одному. Майе приходилось бывать в его корпусе. Редко используемую аппаратуру не дублировали. Часть установили в клинике, часть - у химиков. При необходимости ходили в гости.
Как его звали, Майя не знала, и особенно им не интересовалась.
Но, встречая, каждый раз радостно удивлялась этой похожести. И хотелось, чтобы он, в один прекрасный день, сбрил свою странную бородку, а она бы убедилась, что ямочка, действительно, разделяет подбородок.
Заметила впервые, - когда лифт с ним проехал, не останавливаясь, мимо Майи, нажимавшей кнопку вызова.
Майя спешила, поэтому сначала рассердилась на лифт, а заодно и на пассажира, но потом, рассмотрев его, вспомнила мозаику, улыбнулась. Тем более что человек тоже улыбнулся, извиняясь за негодную технику, и стал запоздало тыкать пальцем в красную клавишу останова.
Странно - подбирала черты, казавшиеся ей наиболее приятными, а полюбила человека, нисколько не напоминавшего придуманного.
Экзюпери как-то сказал: "Чтобы положить основание любви, надо начать с жертвы".
Майя готова была жертвовать, но получалось все некстати и по-глупому.
Мальчишки в таких случаях мечтают вынести даму сердца из горящего дома или спасти от разбойников. Девочки - перевязать кровоточащие раны рыцаря. Но что можно сделать в обычной вузовской реальности? Случайно перепали два билета на нашумевшую "Блюз-оперу", протянула ему: "Хочешь пойти?". Он посмотрел, как на ненормальную, выхватил из рук, боясь, что передумает, мгновенно отсчитал деньги, сунул ей в ладонь: "Мерси!". Ну что? Кричать: "Это жертва!", догонять, объяснять, что сама посетила бы театр с неменьшим удовольствием. А уж, если с Алеком, то вообще - предел мечтаний. Но нет же! И он ушел слушать оперу с Ниной. Потом Майе порассказали: "Они до антракта думали, как бы уединиться, после - целовались, плюнув на соседей и артистов, благо в зале было темно!".
Нина пожертвовала большим, чем несчастные билеты, конспекты или книги. Но в тот момент ее жертва была нужна Сандро, а Майина, даже такая же - нет.
Они ходили, ошалевшие от близости, ничего не скрывая. Майя избегала влюбленных, не смотрела в ту сторону, но они, проходя мимо, как бывает с сильным ароматом духов, задевали ее своим счастьем. И она, от тоски, старалась съежиться, уменьшиться, исчезнуть вовсе…
А группа смотрела им вслед осуждающе. Наверное, не доросла еще до сочувствия.
В непонимающей аудитории счастье сдувается как пена. Поэтому, отсидев, вымучив положенные часы, Сандро с Ниной освобожденно вздыхали уже на улице, и скрывались подальше от любопытных или осуждающих глаз.
Майя тогда впервые узнала, как может быть тошно на душе. Хуже всего, что отчаяние ничем не снималось. Наверное, если бы подвернулся искуситель с наркотиками или алкоголем, она бы сдалась очень скоро. Но Бог миловал. Сходить к врачу? Прописали бы успокоительные таблетки. Но не пошла, чтобы не объяснять причину, считая это кощунственным. Если бы тогда уже придумали Шарики, которые сами бы все поняли и рецепт домой прислали… Да, и еще что удивительно: однажды Майя спросила сама у себя, хотела бы, чтобы не было ни тоски, ни Сандро и всего, что с ним связано. Чтобы тишь да гладь… И тут же едва не крикнула - "Нет!", представив не менее невыносимую пустоту.
Потом, понемногу, научилась уходить с головой в работу, или туго-натуго перетянув виски эластичным бинтом, ставить кассету с джазовой музыкой, выключать свет и, потягивая через соломинку лимонный сок, погружаться в будоражащий и отупляющий мир звуков.
Человеку, предавшему однажды, второй раз это дается легче. Первой Сандро предал Нину. Она ходила одна. Угасшая, серая. И исчезла совсем. Перешла на другой факультет. Сандро был деловит. Или лишь делал вид вгрызавшегося в науку со страшной силой? Если кто спрашивал про Нину, он морщился, даже скрежетал зубами, говорил: "Было да сплыло! Надоело. Отстаньте!". И отставали. Лишь один раз он сорвался, закричал: "Да ненавижу я ее, поймите!". В остальном же он был парнем добрым, компанейским, и его приняли в коллектив обратно. А про Нину забыли. До поры, до времени. Пока слухи не дошли о родившейся дочке, глухонемой Тате. Девочки, кроме Майи, ходили ее навестить, но встречены были весьма прохладно. Нину окружал кордон новых однокурсниц. Девочку показали лишь издали - толстая, глазки смышленые. Предложенная помощь была вежливо отвергнута.
Сейчас Майя предпочла бы оказаться в положении Нины. А тогда сердце ломило и разрывалось. Очень жаль было девочку, оставшуюся без отца. Но маленькая, скользкая такая мыслишка поселилась: что не все еще потеряно. Для нее, Майи. Вчера, например, Сандро, вернув конспект, вдруг погладил ее по голове: "Хвалю! Самый аккуратный почерк в группе". И, может быть, она была единственной, кто оказался на стороне Сандро. Молча. Потому что вслух его защищать было опасно. Заклевали бы.
Если ненавидит, значит, есть за что. Не она ж его бросила, наоборот. Чем-то плоха стала. И надоела - тоже сама виновата. Не отпускала ни на шаг. А Сандро - человек эмоциональный, не выносящий однообразия. Если бы я была с ним, то постаралась бы не приесться.
Не знала тогда Майя, что, намечающий подобную цель, усложняет жизнь до невозможности.
И еще один упрек можно было бросить Нине. Верно, почувствовала, что охладевает к ней Сандро. И захотела привязать его - ребенком. Банальный упрек. Догадки. Если б знать, что произошло на самом деле… А вдруг не так? Так! Вон какой взгляд у Алека - прямой, открытый. Бывает, что и провинится, не без того. Тогда начинает приглаживать шевелюру, смотрит из-под ладони, исподлобья и улыбается, извиняясь, простите, мол, дурака, действительно, глупость свалял.
Зуб ничуть не вредил его обаянию. Передний. Был неправильно развернут. Исправлять в свое время не хватило терпения. Так и остался. Тамара как-то сказала: "Ему бы да ровные зубки - был бы он стандартным красавцем, каких тысячи, а скривившийся зуб вроде изюминки в квасе - особый шарм придает".
Майя задумывалась, спрашивала себя - стала бы искать разнообразия, не осточертел ли бы ей один и тот же человек рядом за долгую-долгую жизнь? И не кривя душой, отвечала: "Нет". Но люди - разные. Себя она относила к консерваторам. Не любила расставаться со старыми вещами. Переставляла мебель только в самых крайних случаях. И знакомств новых не искала.
Зато Сандро мог подружиться с любым - от годовалого карапуза до дряхлой бабули. Майя не переставала удивляться: о здоровье спросит, на погоду посетует, "козу" сделает… Понимала, что, в принципе, сложностей в общении с незнакомыми и для нее нет. Главное - подойти и улыбнуться, а остальное приложится. Но это "подойти" вырастало в проблему.
Вот, например, чихание. Редко, кто не простывает и не чихает. Но после громкого "Апчхи!" Сандро выжидал несколько секунд и, если окружающие не реагировали, он обижался: "Хоть бы одна собачка "Будь здоров!" сказала". А Майя, тоненько чихнув, тут же смущенно говорила: "Ох, простите!".
Когда уже разрыв был неминуем, Сандро ей зло заметил: "Если бы ты тонула и увидела протянутую с берега руку, то, выпуская последний пузырь, вежливо всхлипнула бы: "Ах, зачем же? Я сама!".
Но вначале он пробовал разложить все по полочкам. "Я коммуникабелен, а ты - нет. Но замкнутость твоя - чисто внешняя. С близкими людьми ты очень даже разговорчива и раскрыта. Жаль, что их - раз, два и обчелся. Значит, ты - контактна, в принципе, что уже не совсем безнадежно. Надо просто стараться быть общительнее… Просто? Кому - как!
Но некоммуникабельность - это недостаток? Или обычное свойство характера? Каждый поступок можно рассматривать под любым углом. И окраска меняется. Ты думаешь о сделанном: "Хорошо!", а родной человек не доволен. Да что ж говорить о другой личности, когда даже собственный голос, записанный на пленку, кажется совершенно не похожим, отличным от воспринимаемого изнутри. Майя, впервые прослушав запись со своей декламацией, заявила: "Микрофон барахлит". И очень удивилась, когда ее стали уверять, что именно так она и разговаривает. Сюрприз оказался не очень приятным, но полезным. После этого Майя, если не забывала следить за речью, говорила медленнее и более плавно, чем привыкла.
Она перебирала свои слова и поступки. Некоторые из них могли обратиться в проступки - для Сандро? Искала зацепку для упреков себе. И не находила. Живой человек. Ошибалась. Было кое-что, но к Сандро отношения не имело.
Вот, например, подошли к ней однажды на улице два мальчика и попросили немного денег. Так и сказали: "Тетенька, вы не могли бы дать нам немного денег?". Она, с естественной для себя реакцией отшатываться от любого общения, качнула головой - "Нет!", пошла дальше. Спохватилась через несколько шагов: "Что ж я делаю?", вернулась, а их и след простыл. Долго себя грызла - не спросила, для чего им, может, случилась беда, а она прошла мимо. Этот случай… и еще два-три в таком же духе. Но Сандро?.. Майя была готова на все, лишь бы ему было хорошо. Вот разве только не достаточно искренне изображала радость, когда он дарил гвоздики или покупал гвоздичный лосьон: с детства не переносила запахов гвоздики и муската… Подавляя подступающую тошноту, благодарила и ставила цветы в вазу. А что, если ошибка крылась здесь? Не смиряться, а объяснить раз и навсегда? Не понял бы? Трудно сказать. Если бы попробовать заново… Наверное, тогда, во имя общего счастья, вытравила бы свою идиотскую замкнутость, преодолела себя, стала 6 раскованнее.
Майя, еще девчонкой, сделала открытие, касающееся лично ее. Если случалось долго беседовать с человеком, заинтересованным в ней, она углублялась в разговор и, словно под гипнозом, начинала доверять самое сокровенное. А оставаясь после этого одна, чувствовала себя ужасно - опустошенно, будто ее вывернули наизнанку, как карман перед стиркой. И хотя ее маленькие тайны не были преданы гласности, то есть - не были преданы, нескольких таких откровений было достаточно. Позже она прочитала у Бальтасара Грасиана: "Пред кем открываешь душу, тому платишь подушное".
Говорила с Сандро о чем угодно кроме самого для нее важного.
Заманчивой кажется наклейка ярлыков: "Здесь ее ошибка", "Тут виноват он".
Сандро, несомненно, если и вспоминает Майю, то с бешеным раздражением и - самое плохое.
A ей все лезет в голову милая чепуховинка.
- Смотри, Аленький, какая паутина на кустах!
- Какая?
- Золотая. От солнца.
- Золотые сети. Для золотой мухи? Для золотой рыбки.
- Летучей?
- Нет уж. Нормальной, сказочной. Решено - ловим рыбку!
- Ты загадал три желания?
- Нет. Я ничего не хочу, кроме того, что есть.
- И я! Но тогда это нечестно - ловить рыбку, не имея желания.
- Другим она, может, действительно нужна позарез.
- Тогда не будем ловить, да?
- Не будем.
Золотая рыбка, золотое время. Все было хорошо. Долго. Но счастье не бывает бесконечным. И в Майиной душе поселилась тревога. Сандро был не менее ласков, но реже смотрел в глаза. Майя знала по себе - она могла долго не отводить взгляда только, если человек был ей приятен. Но стоило обидеться, рассердиться, перестать уважать - и встреча взглядов становилась paвносильной уколу.
Что-то происходило.
И прояснилось в одночасье.
Ситуация была - как в самом древнем анекдоте. Таком же древнем, как первый любовный треугольник.
"Муж возвращается из командировки…".
Майя отвечала за эксперимент. Процесс должен был закончиться после полуночи, и, хоть девочки уговаривали ее идти отдыхать, она осталась в лаборатории. Позвонила Сандро, чтобы не ждал. Он пробурчал: "Ну вот… опять!". И бросил трубку.
Привычно и спокойно булькало в колбах. Температура, давление - в пределах. А дома - покинутый Алек. Еще раз проверила записи в журналах. Стало невмоготу оставаться здесь. "Я пойду? Справитесь?". - "Конечно. Не впервой".
Дверь была приоткрыта. "Меня ждет, - подумала Майя, входя, - чувствовал, что примчусь. Может, лучше было наказать за брошенную трубку и переночевать в дежурке?".
Еще два шага в тишине. Откинутая штора. И кадр, намертво врезанный в память - ее и его.
Для Майи: слабый свет ночника, Сандро, обнаженный и прекрасный, как греческий бог, болезненно родной и знакомый до последней родинки, шагает к окну с протянутыми руками. Но боги не бывают испуганными, а он поворачивает голову к Майе, и в его глазах испуг, сменившийся злостью. У окна, спиной, в Майином халатике - женщина. Майя глядела на нее не более секунды, но помнила потом и закинутую руку с влажными прядями волос, и капельки воды - после душа, - проступившие на ситце темными пятнами.
Для Сандро: бледное и потрясенное Майино лицо, проявившееся на мгновение. Дверь закрыта… Штора едва колышется. Может, ничего и не было? Но нет. Кровь рванула к голове и забилась в висках. Кулак со всей силы грохнул о стол. Так, что жалобно зазвенели бокалы. Чужая женщина посмотрела на него, удивленная резкими звуками. "Finita. Уходи. Прости".
Майя вернулась в лабораторию. Опыты были завершены. Колбы из-под кислот отмывались под мощными струями воды. Девочки вдвоем прикорнули на кушетке. Майя закрутила кран и обессиленно рухнула в кресло.
Утром он пришел на работу вовремя. Облачаясь в халат, пошутил с лаборантками. Майи долго вроде не замечал. Знал же, что выяснений не будет. И что даже извинений не потребуется. Она поймет. Обвинит во всем себя. Но мог хотя бы улыбнуться и подойти за какой-нибудь мелочью - за карандашом… Не стал. Майя сама взяла журнал регистрации параметров, что-то бестолково заговорила с интонацией: "Забудем? Помиримся?". Он слушал и кивал, не глядя. А ночью, ластясь, вдруг проговорил: "Ты все равно лучше. У нее глаза… как… у коровы. И вообще - дура". Майя подумала, похолодев: "Ну зачем? Лучше бы промолчал. Он и ту женщину предал сейчас. И ей ведь что-то говорил про меня…". А Сандро, почувствовав ее отчужденность, прошептал, простонал, выплюнул: "Не-на-ви-жу!". Кого? Майя поняла, что это конец. Он ненавидел ее, как свидетеля его позора, ненавидел безмолвный укор, который дамокловым мечом будет висеть над ним до смерти. Чьей? Чьей-нибудь. Вот, например, если бы с Майей что-нибудь случилось, ее бы не стало, можно было бы чувствовать себя спокойно. Избави Бог! - он не желал ей зла! Он ни за что не причинил бы ей боли. Физической. Он был добр. Майя знала это. "Людоед имел доброе сердце. А на кухне у него всегда валялись человеческие кости…".
Целый год она чувствовала себя в роли всегда виноватого стрелочника.
Был у них учитель физики, который никогда не ставил хороших оценок нелюбимым ученикам. Задавал в конце дурацкие вопросы, ставившие в тупик. "Что такое источник тепла?" - "Ну, вот, не знаешь! Это тело, которое излучает тепло. Придется снизить балл!" и - скорбно возведенный к потолку взгляд.
Если очень захотеть, то поводы для упреков всегда сыщутся.
Майя в несложной лабораторной иерархии занимала место ступенькой выше. Потому что обладала чуть большим чувством ответственности, и была чуть внимательнее и терпеливее. Но ведь она не кичилась этим! Отнюдь, нет! Даже подчеркивала смелость его идей и аналитический склад ума. Как доказать, что и не пыталась возвыситься? И стоит ли? Найдется другая причина. Руки опускались.
Досада Сандро накапливалась. Майя становилась ненужной, постылой, дико раздражавшей.
Уйти от нее сложно. На физиономии будет отражено космическое отчаяние. Что она без него? Форма без содержания. Согласна на все, лишь бы рядом. Тоска… Конец света… Опять же, уйдешь - будет давить общественное мнение. Испытал уже эту прелесть, расставаясь с Ниной. Лучше терпеть. Да и дом, уклад, привычки. Тогда, в общежитии, все было проще.

Будущие психологи появились в лаборатории к концу лета. Оттачивали свое мастерство на всех подряд. Отмахивались от практикантов только самые занятые. А в Майиной группе исследовательские этапы были завершены. Осталось оформить отчет, подчистить схемы, выправить стиль. И можно было сдавать материалы.
Психологических тестов предлагалось множество. Но почти все ничего нового испытуемым не сообщали. Про излишнюю замкнутость и меланхолический темперамент Майя знала и раньше. Пожелание быть более раскованной, почаще снисходить до самых простых радостей жизни, как то: хорошая погода, вкусная еда, удобная мебель… - не явилось новинкой.
Но вот тест, проверяющий влияние человека на окружающих…
Девушка с добрыми карими глазами принесла Майе результат-распечатку, но отдавать не спешила. Крутила в руках бумажку, расспрашивая о приборах, словно оттягивала неприятный момент. Потом решилась.
- Я вам покажу, но пока не придавайте значения этим результатам. Проведем дополнительные исследования. Ошибки возможны. - Ее взгляд был полон участия.
- Ничего. Говорите все, как есть. Может, я соглашусь с выводами.
- Ну, если в двух словах, получается, что вы не только не активизируете жизнедеятельность близких, но даже напротив - являетесь тормозом для развития личности.
За перегородкой тренькнуло стекло. "Ой!".
- Мы не одни? - встрепенулась девушка. - Тогда извините… Мне следовало… врачебная этика…
- Ничего, ничего… - успокоила ее Майя. - Этот человек имеет право знать все.
Сандро вышел, посасывая палец. Сплюнул кровь.
- Давай перевяжу.
- А-а, - махнул он рукой, - мелочи. Куда важнее - произнесенное нашим милым психологом.
Он потянулся за распечаткой и почти силой отобрал ее у девушки. Прочитал.
- Я догадывался. Только не мог сформулировать четко. Действительно, я утопаю в ее податливости как в густом киселе. Я никогда и ничего с нею рядом не добьюсь…
- Мне кажется, вы преувеличиваете, - голос психолога стал жестким, но тут же смягчился - она повернулась к Майе: - А вы, пожалуйста, не расстраивайтесь попусту. Не переживайте. Мы поговорим, когда у вас будет время. И я думаю, все будет хорошо.
Времени у Майи не нашлось. Потому что она не хотела этого. Даже, если тест некорректен, слово сказано. То, которое устраивало Сандро. Его уверенности теперь рассеяться не дано. Майя мешает, мешает, мешает…
Она уехала с отчетом на несколько дней, готовая к неизбежному.
И верно. Записка была лаконичной: "Ухожу работать к биохимикам и - в гостиницу. Останемся друзьями".
Благородный жест.
Ну что ж… Вопрос только в том, имеет ли смысл продолжать существование.
Слишком беспросветной казалась темнота впереди.
Осенний парк, пожухлый, ржавый, шершавый…
Идти некуда. Только домой. Домой?
К друзьям бы. Но их нет. Вернее есть, но все - друзья Сандро. Его они любили за веселый нрав и легкий характер. К нему приходили. А она что? Сбоку припека…
Подошла к двери. Показалось? В почтовом ящике что-то белеет? Нет, не показалось. Майя извлекла пакетик со штампом "Клиника". Рецепт и полсотни белых пилюлек. Назначение врача. Майя грустно усмехнулась: "Хоть кто-то заботится. И вспомнила, как перед отъездом надолго завис над ней Шар.
Таблетки успокаивающие. По одной три раза в день до еды. Она зашвырнула их подальше в ящик стола. С детства не выносила лекарств.
Но за словом "клиника" стояло что-то еще. Хорошее. Она подумала про черноглазого медика - оттуда. Про лик, сконструированный в юности и казавшийся ожившим. Ей захотелось поговорить с ним. О чем угодно. Хоть о превратностях осенней погоды.
Майя опять очутилась на бульваре. Шепот, шуршанье, шушуканье…
В лабораторном отсеке притаилась тишина. Она неуверенно нажала на дверную ручку. Та поддалась. Тогда она постучала.
- Входите же, - сказали ей.
Он был там. Один. Глаза улыбнулись, а губы сжались. И вдруг - отторгающий жест:
- Стойте! Без халата нельзя!
Действительно. Как же она могла забыть? Майя испуганно отступила назад.
- Подождите? У вас срочное дело?
- Да… нет…
Глупо: пришла, оторвала человека от работы…
- Я принесу вам халат.
Он вышел в смежную комнату.
Майя повернулась и пошла обратно по тихому коридору. Не стоит цепляться за соломинку.
Дома она легла на диван, уставилась в потолок. Его бесцветность не отвлекала от черных мыслей. Собственно, все было решено. Дело оставалось за малым. Каким образом?.. Жаль - на кухне не газ. С ним это должно бы быть безболезненно. Представились пластины электропечи. Везде предохранители. Яды? Химикалии? В лаборатории этого добра достаточно. Но сейчас - конец рабочего дня. Все в сборе. Или по дороге встретятся. Будут расспрашивать про командировку. Тормошить. Не хочется никого видеть. А что есть дома? Она заглянула в металлический шкафчик с мастиками, обувными кремами и средствами для чистки фаянса… Серная кислота? Раньше ее здесь не было. Сандро принес. Наверное, для аккумуляторов.
Майя опорожнила в стакан бутылку с треугольником: "Опасно!". Поднесла к окну, посмотрела на свет. Сосуд загадочно поблескивал. Отчего бы это? Не должен. Майя отвела руку в сторону. Ах, это же Шарик повис невдалеке, подцветил кислоту! Одним пациентом у него будет меньше. Майя поднесла стакан к лицу. Зажмурилась и отстранилась от едкого духа. Будет мерзко, больно. Не могу. Трусиха.
Она поставила стакан на стол и вернулась в комнату. Что же делать? Посмотрела в окно. Шар все еще висел. И тут Майя вспомнила про транквилизатор. Ну, конечно же - таблетки. Самое легкое.
Она извлекла пакетик, высыпала в ладонь содержимое. Белая, красивая, спасительная горка. Из чего бы запить? Оглянулась в поисках стакана. Ох, он же с кислотой. Ладно, и так обойдусь!.. Давясь, проглотила таблетки. Наклонилась к тепловатой водопроводной струе. Хорошо. Теперь немного подождать.
Лорик уже передал сигнал тревоги: "Жизнь в опасности… смертельная доза транквилизаторов…"
Дежурный врач садился в машину. Он был собран и спокоен. До дома с переданными координатами три-четыре минуты езды. Успеем.
Сознание уплывало. Накаты бредовой темноты перемежались секундами кристальной трезвости. В одно из таких мгновений подумалось: "Господи… дура… что я наделала?..". И она сквозь слабость, шатаясь, двинулась на кухню. "Надо много-много воды, чтобы вырвать из себя эту отраву". Сознание опять помутилось. Стакан… в нем вода… Много-много воды…
Майя протянула руку к кислоте.
Лорик судорожно вычислял. Он ничем не мог помочь. До приезда врача - полторы минуты. Стакан, наполненный смертью, в двух секундах от губ… В одной… Все. Спасение невозможно. Только - сократить время агонии. Как уже делал однажды… Облегчить уход.
Зеленая молния.
Падающее тело женщины.
Сильный удар в дверь. Врач. Уже безразлично. Уже поздно.

7. ВИКТОР ФАРУХ

Он кому-то что-то объяснял. Отвечал, кажется, впопад. Что-то делал. Наверное, правильно. "На автопилоте. Хотел же единственного: чтобы его все оставили в покое, забыли о его существовании. Но, как назло, весь день его раздергивали на части. Ближе к ночи и Филипп пожаловал. В кои-то века - с приподнятым настроением,
- На этот раз прав ты. Вернее, Лорик. Женщину спасти возможности не было.
- Вероятность гибели организма - девяноста девять процентов, - механическим голосом уточнил Виктор.
- Я и говорю. Лорик сделал доброе дело. И, что совсем прекрасно, врач оказался молодцом, успел вкатить шприц антилива, приостановил распад. Доставили в лучшем виде.
- Я заходил к прозектору… - Виктор вспомнил осунувшееся милое лицо, следы ожога на губах и руке.
- Так что наш био-банк пополнился. Вот если бы опоздали на четверть часа… Мне непонятно одно. Ну, надоело ей жить - надумала травиться снотворным… Если отмести тот факт, что ее наверняка бы спасли - об этом она не знала, - доза вполне достаточная, чтобы тихо и мирно угаснуть, зачем ей понадобилось глотать еще и кислоту? Подстраховаться?
Фарух сморщился словно от зубной боли:
- Не знаю. И вряд ли кто уже ответит.
"Идиот! - В который раз проклинал себя он. - Как мог не догнать ее? Бюрократ чертов! Ей же было ПЛОХО. А ты с каким-то идиотским халатом. Знать бы... Да хоть миллиард микробов, и вылавливал бы их поодиночке! Не помог. Не спросил. А она пришла КО МНЕ. Думала - помогу. Господи, какой идиот!".
Если бы не было рядом Филиппа, он стал бы биться головой об стенку. Или держал бы руку над пламенем спиртовки до волдырей. Чтобы физической болью заглушить душевную.
- Я встречал ее в вашем секторе. Женщина деловая и приятная. Редкое сочетание. Жаль. Депрессия депрессией. Всем нам временами бывает ох как несладко. Но зачем так уж сразу - в небытие?
- Значит, жизнь больше не казалась стоящей.
- Наверное, мне не понять этого. Ну, перетерпела бы. А еще через несколько лет вспоминала бы кризис с усмешкой. Тебе не приходило в голову, что, чем дальше, тем больше дорожишь жизнью?
- Илья Мечников.
- Книги - книгами. А на своем опыте? Ты не помнишь, как, подростками, лазали по крышам? Высота - головокружительная. Необходимости - ноль. Просто так. От дурости? Герои!
- Это ты геройствовал. Я лез за тобой след в след, а сердце трепетало - ниже пяток.
- Знаю, но мы все-таки лезли. А сейчас?
- А сейчас, прежде всего, вспомнили бы твое любимое слово - целесообразно ли?
- Ну да. У мальчишек ни опыта, ни знаний. И конца жизни в телескоп не углядеть. Это старики, как приговоренные к смерти, наслаждаются каждым днем, подаренным сверх срока. Жаль. Если бы она встретилась мне вчера и нам удалось поговорить, уверен, я разубедил бы ее.
- Фил! - застонал Виктор. - Будь другом, сгинь. Голова разламывается. От переутомления, наверное. Сейчас таблетку заглотну, и спать.
- Ладно, ладно. Сказал бы сразу. Отдыхай. Может, у тебя тоже депрессия? Анекдотик хочешь? Нет так нет. Пойду. Или, давай, введу тебе пару кубиков аналена? Мне помогает.
Фарух только мотнул головой и отвернулся.
Стук закрываемой двери.
Он остался наедине о Лориком.
Полчаса назад Виктор был уверен, что, как только это произойдет, он схватит кувалду и изничтожит аппарат, сокрушит его, превратит в пыль. Но Филипп ушел и словно унес с собой все разрушительные силы. И откуда здесь взяться кувалде? Взгляд наткнулся на стальной кубик - пресс для стопки разнокалиберных бумажонок. Ладонь прикинула холодную тяжесть металла…
Maйя… Один шанс ее спасения из сотни, но, при ее здоровье, он мог оказаться счастливым. "Майя" - какое прекрасное имя. Он не сможет больше работать с Лориком! Чтобы тот пережил ее?!
Серый куб метнулся к аппарату. Мимо. Пожалел? Не сердце - рука пожалела в последний миг.
Фарух посмотрел на него. Лорик умоляюще поблескивал сотней фасеточных глаз. А в стене появилась вмятина от стального угла.
Что же делать? Самое время побриться - эксперимент завершен.
Он медленно дошел до конца коридора. Снял в тамбуре халат, отворил дверь квартиры.
Мыло для бритья давно ссохлось. Виктор долго взбивал его кисточкой, вколачивая в густую поросль черно-белой бороды, с трудом добираясь до кожи. Со злостью скоблил и скоблил Физиономию. Так, что порезался - с отвычки - забыл про ямку на подбородке. Смазал ранку. Посмотрел на себя, нового. Старого? Под глазами загар, а низ лица белый до голубизны. Симметрия наизнанку.

Подходило время ежевечернего патронажа больных.
Сработал таймер, Лорик очнулся. Крышка люка над ним отодвинулась. Он поднялся в темную синь и полетел, привычно корректируя путь. Пять хроников, два послеоперационных, один слабенький малыш…
После вчерашнего - гибели женщины - усилилась неудовлетворенность собой. Неуверенность вышла из границ. Что-то не так. Что-то совершалось неправильно. Он снова и снова анализировал свои действия, пытаясь нащупать причину беспокойства. Все логично, верно… Но…
Он обследовал старичка в доме 186. Беспомощное дряхлое растение, плохо функционирующий аппарат для переработки пищи, не приносящий окружающим ничего, кроме хлопот. У всех, кто находится рядом, - ухудшенные показатели психополя. Следовало бы изъять человека из жизни. Да. Но самому старику лучше существовать, чем не существовать, иначе давно ушел бы сам. Что должно перевесить - большой плюс для него? Или много мелких минусов для остальных? Как поступить?
Лорик четко осознал нарушение своей работоспособности - "заболел?", - когда подлетел к пустующему дому бывшего человека по имени Карл Регер. Здесь давно нечего делать. Больная - в стационаре. Но память не дает покоя. Уничтоженный Регер в последние минуты находился в состоянии аффекта. А в предшествующие дни у него отмечалась неврастения на грани вызова к врачу. Связано с больной матерью? Так, может, следовало уже давно уничтожить ее? Мужчина был полезнее социуму. Как увеличить жизнедеятельность всей системы?.. Благополучие целого общества?.. Провалы в логике. А если он не может выполнить своих прямых функций, помочь людям, имеет ли смысл существовать дальше? Людям или конкретному человеку? Кому?
Человеку или обществу? И надо ли? Нужен ли он?..
Случайный прохожий увидел, как над театральной площадью вспыхнул сотнями ячеек Летающий Шар. Завис на секунду, дернулся, потухая, и стал медленно падать, притягиваемый асфальтом. Быстрее… Еще быстрее… Взрыв!
Из окон выглянули люди. "Что случилось?".
Обломки аппарата отсвечивали на мостовой.
Случайный прохожий громко сказал выглянувшему в окно: "Позвоните в лабораторию. Кажется, это Шарик разбился. Вот несчастье…".

• Назад
• Вперёд