Зоя Туманова. Красный след (рассказ)

Зоя ТУМАНОВА

КРАСНЫЙ СЛЕД

— И какие же тут ближние селенья? — спросил Семен Ильич.
Ашурмамад посыпал певуче-гортанные слова. Семен Ильич слушал, склонив голову как-то по-птичьи, набок.
— Сейчас запишет, помяни мое слово, Юрочка,— шепнула Вера.
Семен Ильич вытащил блокнотик, записал.
— Карманный справочник,— сквозь Верин шепот рвался смех, щеки у нее округлились.
Не поняв, что именно смешно, Юра на всякий случай улыбнулся.
— Да сам же он, доктор, он и есть карманный справочник, надо его так прозвать! — ликуя, объясняла Вера.— Росточек — вот,— она показала рукой,— и переполнен знаниями. Разбудите ночью, спросите, сколько звезд в Млечном пути,— скажет...
— А интересно, сколько же их? — задумался Юра.
На него махнули рукой. И посыпался смех, прозрачно-звонкий, будто ледяной ксилофон.
Трудно разговаривать с Верой и даже просто смотреть.
Кавказская широкополая шляпа, в легкой ее тени лицо не загорает, а словно бы вызолочено солнцем, и еще — глаза, огромные, медово-теплые, с вечной искоркой смеха...
Вера говорит «ты, Юрочка», он — «вы, Вера Никитична», хотя разницы между ними максимум лет пять, но не в одних годах дело.
Вера сидела в седле, как влитая, по утрам мылась до пояса ледяной горной водой и умела варить такие вкусные кулеши, что Дронов, начальник отряда, только головой качал, приговаривая:
— Ты бы, Вера Никитовна, поаккуратнее насчет продуктов. Не в Москве — за углом в кооперативе не купишь...
Дронов не был красноречив. «Одними взглядами рас-поряжается!»— говорила Вера. Зато он, как бог, знал вьючку и седловку, а характер у него был совершенно неодолимый для людей и для лошадей: сколько наметит, столько и пройдут. Однако по некоторым вопросам советовался и Дронов — с доктором Семеном Ильичем.
Проводника тоже разыскал доктор — из старых своих знакомств: в длинной рубахе, в черной шапочке вроде татарского тюбетея. Ашурмамад был как бы без возраста, гибкий, жиловатый, точно самшитовый прут, и знал добрый десяток местных наречий. Погонщики, тоже из местных, очень хорошо управлялись с бартангскими своими лошадками, понятливыми, как собаки.
Приглядевшись к своим спутникам, Юра еще горше осознал, что для зачисления в отряд не было у него не то что веских — решительно никаких оснований.
Терзаясь этим еще дома, Юра выпросил у одних знакомых камчу, замечательную камчу, витую, с тяжелой рукоятью в накладном медном узоре, и теперь, в трудные минуты, он хватался за эту камчу, как утопающий за соломинку, и з споры старался не вникать.
А споры случались. Вот и нынче...
Начался вечер обыденно.
— Кони пристали,— сказал Дронов доктору.
— Селеньице тут должно быть невдалеке. Может, дошагаем? — посомневался доктор.
Дронов шумно вздохнул.
— Ну что ж, распоряжайтесь,— озабоченно сказал Семен Ильич.— Только лагерь разобьем не здесь. Вон там, немного подальше...
Там, где он указал, остро щетинилась сухая трава, а шиповник разросся шатрами — придется вырубать. Дронов крякнул вопрошающе, Семен Ильич с привычной готовностью объяснил:
— Если здесь — так скалы нависли, видите? И камни по краю. Бывает, козел пробежит, столкнет ножкой...
«Откуда тут возьмется козел?» — удивился в душе Юра, и вдруг сердце радостно захолонуло: ведь козел-то подразумевался дикий... И он тысячный раз порадовался невероятности окружающего.
Между тем шли уже заученные хлопоты перед ночевкой. Время так и летело, будто камень с горы. И все же хлопоты, казавшиеся нескончаемыми, кончились. Наступил тихий час у костра, который так любил Юра.
...Плывет ночь над ущельем. Звенят лошади недоуздками, похрустывают травой, фыркают, видно, в ноздри попадает роса, переступают ногами.
— Лошади танцуют,— сонным счастливым голосом сказала Вера.
— Коня овод ест,— хмуро отозвался Дронов,— вот он и кланяется.
— Вы такой...— Вера прищелкнула пальцами,— реальный, что ли... Как вы очутились здесь, Игнатий Трофимович?
— А чего ж? — неохотно отозвался Дронов.— Для того мы, спрашивается, революции делали, чтоб люди жили вот как тут живут?
— А как они живут? — красивым прозрачным голосом своим спросила Вера.— Они — вольные дети гор. Стройные, гибкие... Говорят, тут, в Рушане, самые красивые женщины в мире... Не так ли, доктор?
Семен Ильич гмыкнул неопределенно. Дронов засопел.
— Земли тут нет,— сказал он угрюмо,— камень и камень. У хозяина надел — ну, как столешница. Летом два месяца траву едят, хлеба до новины не хватает. Неграмотность ужасная. Да что говорить...
— И все-таки это не объясняет, почему вы здесь,— не унималась Вера.
— Картошку сажать научим,— сказал Дронов, словно бы уже не Вере, а куда-то дальше, в темноту ущелья.— Школы откроем...
Вера запела тихонько «штурмовать далеко море посылает нас страна...» И вдруг сказала ровно и четко:
— Человек должен быть на передовой линии эпохи. Разве не так? Надо видеть цель. Надо идти к ней...
Ей никто не ответил. Юра торопливо притворился спящим. Было во всем этом что-то неловкое, неуместное... «А почему я здесь?» — подумал он. Вспомнилось, как заслушивался, мальчишкой еще, рассказами доцента Ковальского, приятеля отца, о Памире, стране чудес и сказок... Вернувшись из экспедиции, странный, как будто помолодевший, доцент говорил быстро и страстно:
— Этого не забыть... Выветренные гравелиты Кара- дарьи. Серпантины Талдыкского перевала. Ветер Алая. Это как музыка Бетховена! Реки падают со скал, как бы с неба!.. Весна начинается канонадой. Это теплый бриз прилетает из Афганистана. Тают снега, рушатся камни. Потом — все в цвету, вдали — то ли облака в ущелье, то ли сады...
И все оказалось правдой.
Вот только зачем эти споры?
Он вздохнул, сделал вид, что проснулся. Сказал, обращаясь ко всем:
— Воздух тут очень чистый!
— Кислород,— умиротворенно отозвался Дронов.
Семен Ильич, неловко согнувшись, при свете костра читал толстую книгу, от ее твердого темного переплета веяло стариной.
Вера, перевернувшись на другой бок, вытянула шею и прочитала заглавие.
— Ваша любознательность, доктор,— сказала она, играя голосом,— напоминает мне одну глубоководную рыбу. Она плавает очень быстро, разинув пасть. И все, что влетает в эту пасть, немедленно проглатывается. Все!
Семен Ильич склонил голову набок, по-вороньи, и посмотрел так, будто не мог понять, отчего это Вера толкует о рыбе.
— Граф Бобринский, «Горцы в верховьях Пянджа» — увлекаетесь? — продолжала Вера.— Да ведь такие, как этот ваш граф, проводили на местах колониальную политику царизма!
— Я не собираюсь проводить на местах колониальную политику царизма,— сказал Семен Ильич ровным голосом. Все же он, наверное, обиделся, потому что тут же ушел смотреть лошадей. Дронов подвигал челюстями, словно пожевал слова, прежде чем выговорить:
— Я тебе, Вера Никитовна, десять раз в отцы гожусь. И вот скажу: в высокой степени ты меня огорчаешь. Языком. Да.
— Ничего, Игнатий Трофимович! Доктор отходчив. Наш,— сказала Вера, незаметно копируя манеру Дронова и движением брови приглашая Юрочку посмеяться над этим.
Слаб человек: Юрочка немножко улыбнулся. После, уже лежа в палатке, он долго раздумывал: почему такие умные, бывалые, замечательные, честно одно дело делающие люди никак не могут притереться друг к другу? Думая об этом, он совсем растерял сон, выполз из душноватого тепла палатки и велел дежурному ложиться.
Он смотрел на пляску огненных язычков, и так же плясали, сплетались и угасали мысли об этом крае — все, что он прочел, услышал и промечтал... Россыпи гранатов и лазурит, синий, как грудь павлина. Музыка имен — Рушан, Вахан, Шугнан. Страна, где земля не плоскость, а вертикаль, страна из камня, каменная загадка. И вот он здесь, отважный и стойкий... Хорошо!
...Огонь растекся по сырому бревну струйками. Розовеет рубиновый жар углей. На потухающий костер легли пепельные пятна. Холод, как жесткой щеткой, поднимает кожу на спине.
Вылез кто-то, прикурил от уголька махру, глаз не разлепляя, ушел, покачиваясь, в опьянении сна...
Юрочка всей кожей чувствовал ночь, торжественное ее движение, вихри миров в черной бездне.
Ночь плывет — корабль, нагруженный чудесами.

* * *

Без проводника пришлось бы туго — горы пошли всерьез. Поставить в пяти метрах друг от друга два многоэтажных дома, наклонить их внутрь. Исковеркать все это с дьявольской изобретательностью и злобой — изрубить, изрезать и перекосить. Вот — ущелье. И едешь по нему час, два... Давят, нависают каменные громады. Вверху — отдушина неба. Сумрачно, точно в колодце. Тропа преподносит сюрпризы: то на нее выпирают круглые бока валунов, то ее ужимают деревья.
На склоне, открытом солнцу, каменные плитки. Звонкие, как черепица. Ступишь — из-под ноги вывертываются, как живые.
— Тут с невыдержкой не пройти! — хмуро предостерег Дронов.
Семен Ильич, озабоченный более, чем всегда, напоминал старую больную ворону. Вера, свежая, бойкая, шагала как по мостовой, светились медовые ее глаза в тени больших ресниц.
Тропа все узилась. Внизу невидимая река гудела, подбивалась под гранит берегов. Лошади теснились, сцепляясь вьюками. Тропы уже не было, остался каменный карнизик, к нему были прибавлены неведомой рукой в кои-то времена бревна, подпертые снизу деревянными клиньями, позеленевшие, осклизлые. В каменной стене выбиты ямки для рук, в трещины воткнуты палки.
— Овринг! — сказал Ашурмамад. Он сам провел лошадей одну за другой. Потом шли люди, бочком, цепляясь за скалу, как детишки за мать.
И снова — спуск, подъем, поворот. Камни под ногами, один лежит плашмя, другой на ребре: ступишь — качнется, и тотчас спина покрывается гусиной кожей. Вера — и то оступилась: с цирковой легкостью восстановив равновесие, засмеялась: «Шатается, как молочный зуб!»
И смех ее, ослепляюще звонкий, был как-то странен в этом сумраке, сырости, духоте.
Наконец расступились каменные стены. Хлынул свет рекой. Дронов блаженно прижмурился: «Ну, кончилось — утоли моя печали...» Дружный вздох пронесся по колонне.
— Из-за таких вот дорог страшная была разобщенность! — покачал головой доктор.— Люди жили почти как в каменном веке.
— Не мы идем первые, не мы последние,— сказал Дронов.— Караваны товары везут. А главное — будет тракт, по-ударному строится, всерьез. И пойдет у нас совсем другая картина.
Юрочка опять обрел способность примечать необычное. Вот черная скала, разузоренная известковыми пятнами птичьего помета. Аркой висит над головами упавшее дерево. И снова — скалы, таких причудливых форм, что нарочно не придумаешь...
На одной скале, похожей на верблюжью голову, сидел гриф. Химерическая птица. Тянет голую шею из перьевого ожерелья, словно руку из пушистого воротника — старческую, скрюченную руку. Откуда ни возьмись, как на парашюте, спланировал второй, уселся рядом, сутулый, огромный, заоглядывался хищно, зорко, угрюмо. Скоро явился и третий — слет у них, что ли, на этой скале?
Ашурмамад показал яркие зубы:
— Дохлое есть. Козел в яму упал, а может, конь, ишак...
Вот уже близко «верблюжья голова»: от соседней скалы отделяет ее черная расселина, подножье заплетено буйным, цепким, колючим. Невеселое место, тропа его обходит стороной.
Грифы взлетели: не торопясь, словно бы для приличия, чертили круги над караваном.
По цепочке передали — остановиться. Ашурмамад, проскальзывая между лошадьми и вьюками, спешил к Дронову. Дошел, говорил что-то, тревожно указывая рукой.
И Юрочка увидел: над расселиной косо воткнута сухая ветка, а на ней трепыхается узкий, длинный, непонятного цвета лоскуток.
Передали — учителям и доктору подойти к Начальнику отряда.
— Семен Ильич,— сказал Дронов,— вот тут сомневаемся... Я такие палки с тряпочками видывал на мазарах — дело обычное, а вот Ашурмамад толкует, что не бывало здесь никакого мазара, ни дерева святого, и значит, палку кто-то поставил, вопрос — зачем?
И опять сверкнули полоской бумаги Ашурмамадовы зубы, он сказал надменно:
— Я здесь все камни счетом знаю, один убери — замечу. Не было раньше тряпки. И лестницы не было.
— Какой еще лестницы?
И вправду, нужен был орлиной цепкости взгляд, чтобы выхватить из путаницы листьев и колючих плетей две ошкуренные ветки и меж ними что-то вроде перекладины, привязанной лозой: конец этой странной лестницы выглядывал из расселины. Дронов крякнул, замялся. Семен Ильич погрустнел.
— Надо залезть, посмотреть! — вспыхнул Юрочка, ему не ответили.
— Может, провокация? — спросила Вера, глаза ее светились холодно, как у кошки.
— Басмачество в этих местах ликвидировано не так уж давно,— заметил доктор,— случались прорывы через границу отдельных банд.
— Попрошу без полохов,— строго отрезал Дронов,— всполошиться всегда успеем.
Постояли, выжидая. Время стало вязким, как патока, не проходило и тянулось. Таинственная расселина не подавала признаков жизни. Грифы все кружили над ней, не улетали.
— Надо бы разведать,— сказал Дронов.
Наступило молчание.
Оно тянулось так долго, что Юрочка, удивившись, начал вертеть головой, озирая всех.
Погонщики держались за седла лошадей. Лица их были сейчас все одинаковые — полны отсутствием выражения. Ашурмамад улыбался, отряхивая слегка полы нарядной своей жилетки. Вера, выпрямившись напряженно, с презрительной усмешкой на красивых губах, смотрела на доктора. Семен Ильич, маленький, нахохленный, глядел в землю. Дронов как-то странно двигал челюстями, словно жевал орехи.
— У вас есть револьвер, Игнатий Трофимович,— вдруг звонко сказала Вера.— Дайте мне, я пойду!
Дронов обратил на нее тяжелый взгляд.
— Начальник отвечает за все,— сказал он.— Доктор, один он у нас, его там ждут, как бога не ждали. Без проводника мы все не дойдем. А ты... тебе я не доверюсь,— голос его вдруг охрип.
И тогда Юрочке, как молния блеснула — до того стало ясно то, что должно было быть ясно с самого начала.
— А я, товарищ Дронов!—заторопился он.— Я же ворошиловский стрелок! Я же смогу, правда!..
Он даже дернул Игнатия Трофимовича за рукав, не заметив этого, и голос у него задрожал от нетерпения действовать сейчас же, немедленно!
Дронов смотрел хмуро, но в глазах его не было отказа.
— Стрелок...— ворчливо повторил он.— Ты ее не слушай, Веру. Твоя задача — подползти ближе, как возможно. Чтоб тебя не увидали, а ты — увидь... А мы, товарищи, вон за теми кустами позицию займем. И чтоб все наготове. На всякий случай...

* * *

Все стояли и смотрели на то, что Ашурмамад — ему помогали двое погонщиков — вытаскивал из расселины, уходящей глубоко под скалу.
С первого взгляда — куча костей, обтянутых желтой кожей и перемешанных с клочьями черной овчины, но это был человек, и живой еще, исхудалый до невероятного, восковой его лоб едва виднелся из-за нечесаных, сбитых в войлок, серо-пыльных волос. Он лежал, подтянув колени к подбородку, слабо постанывая, на нем была рубаха, истлевшая, изодранная в лоскуты, и что-то вроде балахона из невыделанной овчины, запах от всего этого шел такой, что у Юрочки подкатило к горлу.
Семен Ильич колдовал с аптечкой, со шприцами, сейчас он не был похож на печально-премудрую ворону. Вера смотрела с брезгливым любопытством. Вздыхали рабочие.
Принесли воды, человек пил большими глотками и по горлу его пробегала судорога, показали хлеб — он прикрыл рот, пальцы его походили на тонкие, темные извитые корешки...
— Жизни ему мало осталось,— сказал Ашурмамад,— смерть за ухом стоит...
— С чего же он в яму полез, отшельник, что ли, монах, как оно у вас там? — спросил Дронов, морщась, словно на зуб ему попал камешек.
Ашурмамад присел на корточки, заговорил незнакомо-певуче. Подождал — и сказал по-другому. Наклонился пониже и произнес что-то совсем уже клокочущее.
И нечто, бывшее человеком, зашевелилось, попыталось приподняться, заговорило, захрипело провалом рта...
Насколько уж там Ашурмамад понял — передал он вот так:
— Нездешний человек. С черным лбом, несчастный. Из киргизов. Хакберды — имя. С той стороны, где солнце выходит. Родов у него много — теиты, кипчаки, найманы, кадырша, а пастбищ мало, сено косят с крыши, вот и враждуют. Хакберды на охоту ходил. Другого повстречал. Рыскул звать. Шли вместе. Ущелье там есть, кричать нельзя — камень упадет. Рыскул козла увидел, забыл страх, выстрелил. Камень упал, повалил его. Разговор пошел: Хакберды виноват, он камень бросил, старую вражду вспомнил. Хакберды по снегу шел — красный след у него. Как кровь красный. Мулла говорит: «От бога пылинка не скроется, он знает то, что в небесах и на земле, и про то, что в груди человека: кровь на следах — значит, Хакберды Рыскула убил, его вина...» Хакберды схватили, связали. Думали, что делать, говорят: выгнать, как больную собаку. Выбежали все, кто в силах держать камень, бросали, кричали: «Ула! Ула! Поделом убийце!» Боялся он. Долго уходил, далеко, дням счет забыл, себя забыл. Поймали акобиры — охрана шугнанского шо — правителя. За пиалу табаку продали в рабство, в Кабул. Ночью веревки перегрыз, убежал. Людей стал бояться, дня боялся, в горы ушел, под землей жил. Себя человеком забыл.
— Что же он ел-то? — вырвалось у Дронова.— Чем жил?
— Белый тутовник ел. Орехи. Яблоки дикие, миндаль. Сурков убивал палкой. Бывало, овцу из отары утаскивал. У птиц яйца выпивал. Чем зверь живет, тем он жил. Дехкан боялся, басмачей боялся, русских тоже боялся. Когда на сердце смерть легла, тряпку повесил. Хотел людей повидать, вкус хлеба на языке вспомнить. Долго ждал. Поздно мы пришли, начальник...

* * *

Везли Хакберды на лошади, пристроив среди вьюков,— был он мал и легок, как ребенок. Семен Ильич все хлопотал — уколы, таблетки, укрепляющее питье. К вечеру следующего дня он перестал хлопотать...
Ашурмамад, огладив лицо ладонями, пробормотал: «Пришел в мир человек и ушел. Наш мир пятидневный...»
— Вот ведь как судилось,— сказал Дронов. И пошел распоряжаться о похоронах.
Ночью все так же позванивали лошади недоуздками. Звезды, такие крупные — глаз не верит — висели, как яблоки, в черной листве. И все было другое.
Юрочка, поеживаясь, глядел в темноту. Он вспомнил, как словно липкой рукой провели по позвоночнику — это когда он понял, что там, за черной щелью в скале, могла затаиться настоящая, не когда-то там, а сейчас вот, его собственная смерть... И как он полз и полз, одо-левая тошноту, подступающую к горлу, и страстно желая, чтоб тишина эта взорвалась наконец криком, стрельбой ли, чем угодно! Он больше не мог ждать. И как отхлынуло все, отступило, когда заглянул вниз и увидел того, бедняка... Потом он подумал, что стыдно перетря-хивать и перебирать свои переживаньица, когда только что, перед глазами, действительно сгорела человеческая жизнь — нелепо, жестоко, необъяснимо. Он понял, уже не разумом только, а всем возмущением чувств, что край этот, куда они едут, прекрасен и нищ, горд и темен, горько обездолен и только начинает еще от бед своих избавляться, что работы будет много, невеселой, будничной, трезвой работы. И еще он подумал, что ни за что на свете не уедет отсюда.
— Да, гусар,— сказала Вера, приметив его задумчивость (она все примечала),— такое наше дело, иной раз приходится и черту в глаз посмотреть, выше нос!
— А чего тот... толковал про кровяные следы? — спросил Дронов у доктора.— Такую петрушку сплел, что и на уши не натянешь, бредил, может!
Может, и не бредил,— сказал Семен Ильич.— Есть такая микроскопическая водоросль — «снежная сфелла», живет в горах, в снегу, на некоторой глубине: не любит солнца. Наступишь, в том месте снег подтает — и она окрашивает влагу в красный цвет...
— Энциклопедия в действии,— довольно явственно шепнула Вера.
— В голове у людей были потемки,— сказал Дронов,— если б кто знал, объяснил...
Он махнул рукой и ушел хлопотать о биваке, топоча особенно неуклюже.
Веру словно бес подталкивал. Уселась рядом с доктором:
— Что это вы разглядываете, Семен Ильич?
Доктор вскинул глаза — выпуклые, голубые.
— Вот, представьте, Вера, что пронес этот человек через все свои адовы круги...
Он поднес к огню маленький медный колокольчик, брякнувший с дребезжинкой.
— Вы просто фетишист, доктор,— фыркнула Вера,— собираете всякую чепуху!
— Да, он невзрачен,— чуть дрогнув голосом, сказал доктор,— но я читаю надпись: «Добрый путь каравану твоему, человек!» Я слышу голос того, кого давно нет на свете.
— Мистика! — скривила губы Вера.— И вообще, зачем вам все это, если вы — врач? Ваше дело — лечить. А вы растекаетесь мыслию по древу. Всеядный интеллигент. Из вас не выйдет деятеля, дорогой доктор. Деятель должен быть целеустремлен...— И она ослепительно захохотала, откинув голову, показывая горло.
— Да, наверно, из меня не выйдет деятеля.— Доктор снял очки и долго протирал их, сутулый, кивая большим носом.
Юрочка вскочил:
— Ты бы... ты бы!..— закричал он, нелепо взмахивая перед носом Веры знаменитой своей камчой. Так и не найдя слов, он чуть не плача, ушел в палатку. Вера хохотала...
Доктор улегся с Юрочкой рядом. Долго ворочался, вздыхал. Юрочка помалкивал. Ужасная дрянь была на душе.
— Друг мой,— внезапно сказал Семен Ильич,— помните русские сказки? «Поди туда — неведомо куда, принеси то — неведомо что». Мы идем неведомо куда, но мы знаем, что мы несем...

Послы Млечного пути / Сост.: В. Новопрудский/ — Т.: Ёш гвардия, 1990.— (Фантастика Узбекистана).

• Назад
• Вперёд