Галина Востокова. Крутится, вертится теодолит... (рассказ)

Категория: Русскоязычная проза Узбекистана Опубликовано: 05.09.2012

ВОСТОКОВА Галина Сергеевна. Год рождения – 1948. Профессия – инженер-геодезист, журналист. Место проживания – Узбекистан, г. Ташкент.
Член Союза писателей Узбекистана. Лауреат премии сетевого конкурса «Белая чайка-2003» («Лотос»).

КРУТИТСЯ, ВЕРТИТСЯ ТЕОДОЛИТ...

Рассказ
Дома его постоянно одергивали: "Перестань свистеть в комнатах - и так денег нет!". А в общежитии - кому какое дело? Хочешь свистеть? Пожалуйста! Ребята хорошие подобрались. Непривередливые. Хочешь два часа на голове стоять? Да ради бога! Никто и бровью не поведет. Уважают право личности на самоопределение. Я тоже мог бы жить на "Студенческой", в этой самой комнате. Вместо Витали. Или Рената? Тогда, наверное, зависть, не подпитываемая приставкой "за" перед словом "очное", была бы слабее. Но существовала бы все равно. Я знаю точно.
Пора признаться хоть самому себе, что эта зависть давно отравляет мою жизнь. Зависть к человеку, которого считают моим самым лучшим другом. К Женьке. Я не поленился заглянуть в читальный зал и отыскать там небольшой, но увесистый томик словаря по этике. Раскрыл на букве "3". Убедился, что хорошего мало: "Зависть - неприязненно-враждебное чувство по отношению к успехам, популярности, моральному превосходству или преимущественному положению др. лица". Дальше больше: "...нередко толкает на совершение аморальных поступков...". Только этого еще не хватало! А я привык себя уважать. И стараюсь всегда поступать так, как следует. В голову лезет фольклорное: "Глаза завидущие - руки загребущие". Но это же не так! Я не хочу завидовать!.. И ничего не могу с собой поделать. Одна отрада, что Женька теперь почти весь год в Москве, а я в Ташкенте. Встречая его на зимней сессии там или летом здесь, стараюсь не смотреть в глаза - боюсь, что он угадает мою зависть, грозящую перейти в ненависть. Но, вроде, он ничего не замечает. Как всегда шутит и насвистывает, не придавая ничему особого значения. Отводит душу. В десятом классе я обходил Женьку на полкорпуса по всем показателям, но уже завидовал ему.
Он всегда мог махнуть рукой на неприятности: "А... перемелется!", врезался в гущу событий, делая все вопреки рассудку, но симпатии окружающих, естественно, были на его стороне. Естественность!.. Вот. Мне всегда не хватало Женькиной естественности. Я спросил его на днях, помнит ли он про котенка? Он посмотрел непонимающе. Не помнит. Я не стал и разъяснять. Он забыл, а я помню уже семь лет, и каждый раз становится стыдно.
Когда нам было по четырнадцати, в весенние каникулы мы враз заболели - такое везение. Мне неделю назад удалили аппендикс. Уже сидел дома, но рана плохо заживала. Мама - сама медсестра. Уходя на работу, повязку проверила и строго-настрого запретила спускаться даже с четвертого этажа на третий - к Женьке, не говоря уж про двор. И Женьке было не лучше. В последний школьный день он умудрился заболеть каким-то редким иритом. Цвет глаз из серых стал грязно-зеленым, и он совсем не мог открывать их на свету, морщился от сильной рези. А тут еще ему закапали какое-то лекарство, и он почти перестал видеть. Как беспомощный котенок, один из тех, что попискивали в уголочке нашего балкона возле обвисших Мурзилкиных боков. Это Женька так сам сказал: "Как беспомощный котенок...".
Мы сидели - два калеки - в полутемной комнате, чтобы Женьке было легче, и играли в шахматы по памяти. Ничего не получалось. Путались. Забывали ходы. Мне было немного проще. Я хоть смотрел на пустую доску, а Женька лег на диван и уткнулся носом в мохнатый зеленый ковер на стене. Вдруг Мурзилка истошно замяукала, а малыши снизу закричали, "Санька! Санька!". Я вышел на балкон. Кошка метнулась в коридор. Котята запищали - она опять рванулась к ним. Вроде не знает, что делать. Я выглянул вниз и сразу все понял. Один дурной котенок, не ведая об опасности, подлез к краю балкона. А там узенький просвет. Даже Мурзилка не подумала, наверное, что он сможет туда протиснуться, и задремала, потеряв бдительность. Теперь этот чудик неподвижным серым комочком лежал на асфальте, а Мурзилка плакала, но вниз не бежала, понимала, видно, что бедолаге уже не помочь - только бы с остальными ничего не случилось. Я смотрел вниз и тоже знал, что - не поправить, хоть и жалко, конечно. Но мама спускаться запретила.
Я собрался крикнуть малышне, чтобы отнесли в сторону, закопали, или, может, завернуть - да в мусорку?.. Как увидел во дворе Женьку. Он кинулся к ребятам, растерянно стоящим возле котенка. Напряженно вглядываясь, стал шарить руками по асфальту. Мишаня подвел его руку к серому пушку, а сам трогать побоялся. Женька очень осторожно поднял его. Я еще подумал: "А вдруг там кровь?". Но, кажется, нет. Пятна не было. Он приложил котенка к лицу, подул. Мне было видно, как губы трубочкой вытягиваются из-под белобрысой взъерошенной челки. Что-то сказал и повел мальчишек к шиповнику, где земля была не так притоптана и можно было обойтись игрушечной лопаткой. Я знал, что он страдальчески щурится от двойной боли. И знал, что у него текут слезы. Сам я только молча и внимательно смотрел, как они завершили печальную процедуру, и Женька, прикрывая глаза рукавом, вошел в подъезд. Потом я пробовал было что-то сказать в оправдание. Мой же котенок, в конце концов, и я нес ответственность за это несчастное существо, но Женька и не думал упрекать: "Тебе же нельзя спускаться!.." И все. Теперь он давно это забыл. А я - нет.
Ну почему его хвалили чаще, чем меня?! Ведь я - способнее. Я... я решал контрольные за двоих. Мне ставили пятерку молча, а его превозносили. Я не сразу догадался, что объяснением было - обаяние. Ласковый серый прищур в мохнатых ресницах и губы, всегда готовые растянуться в улыбке. Стоп! Вот оно!.. Женька умеет хохотать. Запрокинув голову. Так, что, при желании, можно бы, кажется, ему и в живот заглянуть. Я смущаюсь за него. А он хоть бы что. И все вокруг тоже начинают смеяться. А я умею только улыбаться. Подошел к зеркалу. Состроил самую уморительную гримасу. Весело сказал: "Ха-ха-ха!". Стало самому противно от натужного смеха. Не дано.
Но дано умение размышлять и хорошо работать. Я учусь заочно, завидуя ему. И что интересно: если бы мы поменялись местами, я, наверное, завидовал бы тоже: самостоятелен, получает зарплату, не зависит от сессионных оценок (лишняя тройка - прощай стипендия...), не рыскает по полкам в поисках заплесневелых сухарей под шуршание голодных тараканов - мама утром потреплет ласково по макушке: "Санек, ухожу, не проспи, яичница стынет...". Какая разница - какой диплом? Кому важна приставка "за"? Говорят, на вкладыши с оценками и внимания не обращают. Сам с собой беседую, себя успокаиваю. А в школе смалодушничал.
Традиционный вечер. Пятое февраля. День рождения Добролюбова, имени которого наша школа. Не очень хотелось идти, но пошел, поеживаясь от предчувствия сочувствий: "Так хорошо учился... жалко... может, удастся перевестись?..". Женька хотел приехать - не смог - денег на дорогу не наскреб.
В украшенном вестибюле принаряженные десятиклассницы торжественно вручали входящим медали "экс-школяров", картонные кружочки, обернутые золотистой фольгой с выдавленным букварем. А рядом, за столом со штативами, притащенными из ближайшего ко входу кабинета - физического, сидела еще парочка с бантиками:
- Вы учитесь или работаете?
Я слегка замялся, соображал, как ответить односложно. Начал было: "Учусь...", но меня перебили:
- Оля, к тебе.
В одну конторскую книгу, ту, что попроще, они записывали работающих, то бишь провалившихся, в другую, с красным переплетом, - тех, кто удачливее или умнее - студентов. Я назвал фамилию классного руководителя, год выпуска, расшифровал аббревиатуру института.
Девчонки посмотрели с уважением:
- У вас такой класс сильный! Половина в центральные вузы прошла, - и хором вздохнули, - а вот с нами как получится?..
Я на минутку задержался у дверей класса, стараясь справиться с дыханием. Волновался все-таки. Оттуда доносились охи, хлопанье крышками парт, хохот. Кто-то завопил: "Ух ты! Не может быть!". Я открыл дверь. Но после дружного: "Ура!!!" понял, что обрадовались не мне, а возможному Женькиному появлению за моей спиной. И закричали потом не "Как ты живешь, старик?", а "Ты Женьку видел? Что там с ним?". Рассказал в двух словах - и отстали. Оставили меня в покое, дали сесть за нашу парту у окна, присмотреться, послушать, что, с кем и когда. Катюха скулила: "Я так соскучилась по школе... не ценили в свое время...". Еле-еле из класса в класс переползала, а туда же - соскучилась. "Все бы отдала, чтобы обратно вернуться!..". Как бы не так. Все? А сама только что свадебными фотокарточками хвасталась. Прислушался. Но она, и правда, совершенно искренне вспоминает лишь хорошее. Словно не было слез на контрольных, выпрашиваний жалкой троечки и карикатур в стенгазете с традиционными лебедиными шеями двоек.
А я хотел бы вернуться в школу? Нет, нет... Ни в коем случае, хотя невыученных уроков не бывало. И выговоров за разболтанность тоже. Лишь сейчас осознаю постоянную свою напряженность в ожидании замечания и каверзного вопроса. До сих пор самый мучительный сон: стою у доски, не умея решить задачу. Уверен, что справился бы, дома такая же сошлась с ответом, но условие на глазах меняется, буквы преображаются в цифры. Я хочу сказать, что это не честно, и не могу произнести ни звука. Такой вот ночной кошмар.
Галька, оказывается, тоже здесь. Сразу не разглядел. Поглядывает черными глазищами, хочет небось про Женьку спросить, да стесняется. Непростые отношения сложились у нас к выпускному. Тривиальный треугольник. Я тогда случайно узнал значение слова "тривиальный" и решил, что применительно к нам это очень точно.
Планету по имени Галька я открыл первым, когда у нее еще были косы ниже пояса с коричневыми капроновыми бантами, сейчас-то - модная стрижка и челка до бровей. Мне всегда хотелось потрогать эти косы, тугие, тяжелые, с темным металлическим блеском. Наверное, оттого, что сидела она передо мной на первой парте, и, поднимая взгляд от тетрадки, я видел прежде всего Галькин затылок с аккуратным рядком-пробором, кончающимся завитком. Странно: слыша имя, вспоминаю не голос или глаза, а косы. Когда невтерпеж было - так хотелось потрогать - приходилось дергать, вроде что-то спросить понадобилось.
Мы с Женькой вычитали, что японцы самым красивым на женском теле считают место впадения шеи в спину, где-то в районе седьмого позвонка. Он очень удивился, а я - нет. Привык любоваться Галькиной шеей. Зато он чаще видел ее глаза. Чуть что - она Женьку спрашивала. От соседки Катюхи ничего не добьешься, ко мне поворачиваться долго и неудобно, а он - наискосок. И все знает. Хоть и не без моей помощи. Ну и доотвечался, что тоже влюбился.
Как же мы не поссорились? Наверное, оба подсознательно понимали, что это не по-настоящему. Игра во влюбленность. Могла перерасти в настоящее чувство, а могла и нет. Получилось второе. А если бы не Женька... кто знает... возможно... хочется верить... Но тогда, в десятом, я дал себе зарок, девушку, с которой начнется что-нибудь серьезное, с Женькой не знакомить. Все равно конкуренции не выдержать. Пусть и умнее, и ростом выше, и, если по частям разбирать, то, может, и красивее. Но кому до этого дело, если одна Женькина улыбка стоит всего остального.
К выпускному я перестал с Галькой даже здороваться. Сам виноват. Нарушил главную собственную заповедь: не навязывать своего общества ни ей, ни кому бы то ни было. Наскоро отделывался от Женьки и шел в десяти шагах за нею, предчувствуя, что ничего хорошего из этого не выйдет, но не зная, как с собой справиться. Шел к детскому саду, где работала ее мама, и она помогала нянечкой на полставки. Однажды не заметил, как забрел на площадку с домиками-карликами. Строгий голос окликнул:
- Молодой человек, вы за кем пришли? Я попятился назад:
- Ни за кем... случайно...
Галька оглянулась:
- Саня? Тебе что?
- Может, чем-нибудь помочь? Починить? Стульчики... А? - засуетился я.
- Не надо. Мы только что новую мебель получили. И дети сейчас обедать будут. Нельзя их отвлекать. И вообще... Не ходи за мной!
Если бы на моем месте был Женька, она бы сломала сервант, лишь бы дать ему возможность сколотить деревяшки.
Я повернулся и поплелся обратно. Мимо горки с отломанными перильцами, мимо деревянной лошади, больше похожей на сфинкса. Ноги заплетались, и я чувствовал себя, пардон за штамп, как побитая собака. И это еще не все.
На следующий день она на математике обернулась и положила передо мной записку. Я развернул. Ровненько, в каждой клеточке по букве, было выведено: "Ты ничего не видишь. А значит, круглый, полный, абсолютный и стопроцентный дурак!". Женька сунулся было прочитать, но я вовремя прикрыл квадратик ладонью. Сначала порвал, а дома сжег обрывки, чтобы никто никогда не увидел оскорбительных строк. Если бы я не был атеистом, наверное, помолился бы Всевышнему, чтобы он не допустил унизительных насмешек и обсуждений ими вдвоем меня. Женька про нее не говорил. И не знаю, встречались ли они наедине. Нет, не похоже, чтобы он смеялся, изображая удачливого соперника. Он честен и не хитер. А она? Так и не знаю. Я был, оказывается, больше увлечен своими переживаниями, чем ею вне них. И в хорошее-то время рассказывал о том, что было интересно мне, а не ей - о Галилее и комете Галлея.
Мы увлекались астрономией. Началось, как водится, с фантастики. Леи, Стругацкие, Шекли... Романтика загадочных планет. Первопроходцы-позывные-пришельцы. Начитались. Захотели приобщиться. Самым доступным оказался астрономический кружок. Как мы были горды и счастливы, пройдя собеседование с Дмитричем - так уважительно звали ребята недавнего выпускника МГУ. Потом мы, перебивая друг друга, рассказывали в классе об увиденных воочию кольцах Сатурна и лунных кратерах, удивляясь, что никто не рвется следовать за нами к обсерватории. Очень земными были интересы у остальных: медицина, экономика, театр. Только мы бредили метеорными дождями и спиральными галактиками.
Кстати, мне первому пришла в голову явная связь между Галькой и галактикой. Я сказал об этом Женьке, и он воодушевился: "Давай пригласим ее сюда? И ты расскажешь?". - "Нет, я не смогу." - "Ну, тогда я..." - "Как хочешь." Думал: не придет. Пришла. Посмотрела на огромную карту звездного неба. Помолчала. Провела пальцем по Млечному Пути: "Меня с детства очень трогает его название. Даже умиляет. И сказочное, и в то же время такое домашнее!". Только она могла так сказать.
Тут встрял Женька:
- А мы провели изыскания и установили, что ты тоже причастна к Млечному Пути. Не тем, конечно, что обитаешь на Земле, а по имени. Галя-галактика. "Гала" - по-гречески "молоко".
Если уж быть точным до конца, то "галина" на том же греческом - "безмятежность". Но нам приятнее было астрономическое родство.
Галька благодарно посмотрела не на меня, и мы повели ее на экскурсию к протуберанцам. У солнечников дежурил добрый старик Иван Ильич. Другие прогоняли, а он - ничего. На экране, с левого бока солнышка, едва заметно вспухая, прилепилась длинная запятая. "Это протуберанец? Такой маленький?". Иван Ильич, не обидевшись за свое светило, стал рисовать на бумажке единицу с вереницей нулей, чтобы нагляднее показать мощь этой "запятой". "А так? Внушительнее?" - "Угу!".
Сейчас я уже переболел астрономией. Понял - не для меня. Успокоился. Лишь когда слышу: "Нейтронные звезды... черные дыры...", к горлу подкатывает комок. Пройдет и это. В дипломе будет зафиксировано: "специальность: астрономо-геодезия", а я знаю, что к телескопу больше никогда не подойду. Для этого хватило полугода работы на обсерватории. Все просто. У будущих астрономов проверяют зрение и сердце, легкие и слух. А никто не спрашивает: "Как и когда тебе спится?". Хорошо "совам", тем, кто ночью может работать, отсыпаясь днем. Мне не повезло. Я - "жаворонок".
Упросил шефа помогать ему в наблюдениях, блестяще ответил на вопросы по теории и практике. Первая ночь прошла сносно. Устал только очень. Уснуть днем не смог. После следующего дежурства невыносимо разболелась голова. А потом это стало правилом. Я крепился, крепился... но от наблюдений пришлось отказаться. Что за работник с постоянным туманом в голове? А что за астроном, который сам не наблюдает? Обрабатывать чужие измерения? Нет уж, увольте... И уволился. Можно было бы попроситься к солнечникам, но это не по профилю института. Они большей частью - физики. Так и ушел. В геодезический ИВЦ. Не жалею. Потихоньку грызу гранит программирования. А всю романтику оставил Женьке.
Смешно вспомнить, как мы впервые подъезжали к Москве. Из вагонного репродуктора доносилось: "Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля...". И мысли роились какие-то по-детски восторженные: "Как ты встретишь нас, Москва? Примешь ли?".
Женьку приняла, а я вроде пасынка - прилечу на месяц, да и то не всегда легальное место в общежитии достается. Чаще на птичьих правах, в Женькиной комнате. Сам виноват, конечно. Мог бы и сейчас быть с ним. Переоценил свои силы. Женька, как увидел, что на астрономию конкурс выше, так и спустился с небес на землю. Выбрал инженерную геодезию. А я уперся: "Или пан - или пропал". Знать бы тогда, что не выйдет из меня звездочета.
Я получил на балл больше Женьки и все равно не прошел. Остался в Москве именно он, веселый и безалаберный. С детства не приходилось реветь. А тут случай подвернулся. Смотрю на Женькину фамилию в списках поступивших и чувствую, что слезы переполняют. Хорошо хоть, он удержался, не пожалел. Я бы наговорил чего-нибудь невозможно обидного или разревелся бы. Слишком велика была уверенность в несправедливости судьбы. Но он молча пошел узнавать про вечерний факультет, а я направился к железнодорожным кассам. Хорошего понемножку! Только осенью передумал и поступил на заочный. Четыре года назад.
Значит, четыре года я умудрялся скрывать Динару от Женьки.
Одиннадцать месяцев в году мы с ней переписывались. Я покупал конверты без марок, клеил на них марки нарядные, коллекционные, с моделями машин - для Дининых братишек и выводил короткое "Уфа". Зато двенадцатый, зимний сессионный месяц мы проводили вместе с утра и до вечера.
У меня водились свободные деньги. Ползарплаты я отдавал маме, а половину тратил, по договору с ней, как мне заблагорассудится. Вернее, не тратил, а берег, для Динары. Чтобы можно было, не считая копеек, повести ее в ресторан, в театр, купить какую-нибудь безделушку или книгу. Или на секунду опередить, когда скидывались кому-нибудь на подарок, многозначительно бросив объединяющее нас в глазах общественности: "За двоих!". Она не возражала. Хоть и не ждала постоянных знаков внимания. Я поначалу даже хотел выполнять контрольные заодно и для ее варианта. Другая бы обрадовалась - хлопот меньше. Но не Динара. "Сама сделаю, - говорит. - Ты же работать за меня всю жизнь не станешь!". А я бы стал, с удовольствием. Только боялся ей сказать об этом. Знал, что рано или поздно на моем, на нашем пути возникнет Женька. Так и случилось.
Я подавал Динаре шубку в раздевалке, когда он хлопнул меня по плечу:
- Как дела?
- Функционируем помаленьку, - привычно ответил я и на секунду зажмурился от нахлынувшего чувства обреченности - Женька с самой ласковой своей улыбкой глядел на Динару:
- Что-то я тебя раньше не видел... Ты с ним занимаешься?
Он кивнул в мою сторону. Мог бы и на "вы" для начала.
- Санька, представь же меня, наконец...
Ритуал знакомства.
- Вы куда собираетесь, ребятишки? Подождите меня! - Он уже нахлобучил шапку. - Санек, ты в общагу? А Дина?..
Мы не успели разработать план на вечер. Я лишь собирался предложить ей кафе и кино. Но Женька прочно захватил инициативу. Он был хозяином института, общежития, столицы.
- Диночка, а ты где обитаешь?
- У знакомых папиных. Тесно, правда. Мне на кухне раскладушку ставят.
- И еще, верно, благодарности требуют?
- Конечно.
И неправда. Динку ведь там обожают и все время пытаются переселить в спальню. Она сама боится причинить лишние хлопоты. А сейчас уже подыгрывает Женьке. Значит, начало срабатывать его неотразимое обаяние.
- Ну вот... Знал бы - давно пристроил к нашим девчонкам. А сейчас, без возражений, пожалуйста, приглашаю к себе.
Что ж ему остается? Вижу, Динка приглянулась, расставаться не хочется, а идти с нами в кафе или театр, значит, быть в ее глазах моим нахлебником. У Женьки же, как всегда, сквозняк по карманам. А в общежитии чего-нибудь да придумается для приятного времяпрепровождения.
- Неловко как-то, - отвечает Диночка, разыгрывая скромницу, но, и козе понятно, она уже согласилась. - А мы там не помешаем?
- Кто? Ты? - Женька прямо подпрыгнул от возмущения. - Да ребята умрут от счастья. А для Саньки это второй дом!..
Верно. Я еще на установочной сессии приобрел надувной матрас и одеяло. Хранятся до востребования под Женькиной кроватью.
- Ну, если та-а-ак, - протянула она, и мы пошли к Курскому.
Метро дохнуло душным теплом. Я стоял в покачивающемся вагончике и с ухудшением настроения замечал, что все больше лиц вокруг превращается в физиономии, отталкивающие как чудища "Капричос". У парня напротив скошенный назад лоб почти без переносицы сползал к кончику носа, туда же тянулись губы от отстававшего подбородка. Отвернулся - наткнулся взглядом на классическую бабу-ягу... Успокоиться, заглянув в карие Динкины глаза? Не заглянешь - она не сводит их с Женьки.
Вагон качнуло. Ох!.. И все расхохотались. Женька - в своем репертуаре. Оказывается, стоял с поднятой рукой. И когда качнуло, Динара протянула руку тоже к предполагаемому поручню и захватила пустоту. Она удивленно перевела взгляд с его пальцев, держащихся за воздух, на смеющееся лицо и улыбнулась.
- Диночка, держись за меня. Так надежнее. "Станция "Студенческая". Платформа справа..."
- Диночка, выходим.
Воздух был морозным до колючести. Вслед нам уставший от однообразия магнитофонный баритон произнес: "Осторожно. Двери закрываются. Следующая станция "Кутузовская".
К общежитию можно было пройти и по улице, и дворами. Женька потянул Дину к воротам, поясняя:
- Если там, то придется мимо спецмагазина для слепых проходить с дивным названием "Рассвет". А я себя каждый раз чувствую виноватым, что зрение отличное.
Продемонстрировал тонкость натуры. Словно я люблю ходить мимо витрин с томами странных книг.
Вот и пришли. Он широко махнул рукой, представляя Дине желтую потрепанную шестиэтажку. Она задрала голову, разглядывая окна с неряшливыми бородавками продуктовых сеток.
- А ваше какое?
- Смотри, видишь, голубое, - Женька показал и, чему-то усмехнувшись, добавил: - Небесно-голубое.
Я-то знал - чему. И какой сюрприз ждет ее в "доблестной триста двадцать седьмой".
Из одной форточки вылетел бумажный шарик. Женька увлек девушку за собой:
- Под окнами стоять вредно для здоровья. Хорошо - бумажка, а то и огрызок свалиться может, - и повернулся ко мне: - Санька, я вперед - бабе Шуре зубы заговаривать, а вы - спокойненько...
Мы с Диной задержались в тамбуре. В другое время я был бы рад ее теплому дыханию на моей щеке, но не сейчас. Мы смотрели на Женьку.
Он весело подошел к саксаульно-скрюченной старушке под большим плакатом "Уважайте труд уборщиц", к которому самодеятельными каракулями было добавлено: "Чистые башмаки - это чистая совесть!".
Бабка сердито глянула на вошедшего и тут же расплылась от радости. А как же? Женечка же! Он что-то заговорил, бурно жестикулируя. Я быстренько провел мимо Динару, громко и по возможности естественно произнося магические заклинания: "Экзамены... декан...". Обошлось. Женька догнал нас у своей двери, где Дина остановилась в нерешительности. Под трафаретным номером комнаты желающих войти приветствовал, нет, предупреждал надписью "Посторонним вход воспрещен!" огромный бурый медведь, разинувший пасть в угрожающем реве.
- Не бойся, он только чужих кусает, - подтолкнул ее в комнату Женька, - заходи.
Я постарался увидеть скромную нашу обстановку Динариными глазами. Беспорядок? В меру. Чистота - тоже. Три койки. С одной, непонимающе таращась со сна, поднимается Виталя. Женькина - покрыта практичной серой байкой. Рената нет. На время, пока я здесь, он переехал к родителям жены своей, Наташки, их старосты. На столе мутноватые стаканы с засохшими чаинками, лаково поблескивающая логарифмическая линейка. Три табуретки, неприкаянно шатающиеся по комнате, да кресло в углу за шкафом, на время взятое из красного уголка и прижившееся здесь. Вот и все. Следом за Диной я поднял глаза к потолку и услышал ожидаемое: "Ах!". Если бы она знала, что идея принадлежит мне! Но об этом все давно забыли, потому что разрисовывали потолок Женька с Ренатом, а тяжеловатый Виталя подавал снизу советы и краску. Я же был тогда за три тысячи верст. И войдя в комнату, также сказал: "Ах!", увидев над головой небо, голубое-голубое. Над кроватями висели три облака по вкусу хозяев, Ренатин "одуванчик", Женькина "бригантина" и Виталин "чебурашка". В углу из стенки выплывало тепло-желтое солнышко, нарисованное флюоресцентной гуашью, и поэтому вроде бы живое. А поверху, бордюром, вереницы бумажных зеленых елочек. Хорошо! Но Дина, конечно, подумала, что это лишь Женькиных рук дело. Как же иначе?
Виталя засуетился, сбегал к девчонкам, пригласил хозяйственную Дашеньку. Она пришла с большой тарелкой. Очень кстати оказались теплые маслянистые блинчики, дополнившие хлеб с украинским салом и подсохший сыр.
- Виталя, а ты не хочешь нас побаловать? Виталенька!.. - Женькин голос был просительным, но нажим в нем чувствовался.
Значит, все своим чередом. Петушится. Собирается Динку пленять. Значит, не только он ей приглянулся. Не часто извлекается на свет божий Виталина пузатенькая бутыль с домашней вишневой наливкой.
Им хорошо - умеют ее пить. Я с отвращением представил подкатывающую к горлу сладкую тошноту.
Девочкам - поменьше, нам - побольше.
- Ну? За что?.. - Виталя попробовал разглядеть лампочку через стакан с дегтярно-бордовой жидкостью.
- За дружбу, за знакомство, - откликнулась Дашенька.
- За дружбу это само собой, это - фон, - Женька разулыбался, и я настроился на взлет его остроумия. - Мудрейший Козьма Прутков провозгласил: "Самый отдаленный пункт земного шара к чему-нибудь да близок, а самый близкий от чего-нибудь да отдален". Так давайте за близость... на фоне дружбы.
Весьма двусмысленно. Я бы воспринял как пошлость. А Динара, конечно, прежде всего, оценила эрудицию. Подумаешь!.. Прутков!..
Разнобойно и нехрустально звякнула посуда. Не знаю, кто - как, а я, словно касторку, проглотил приторную наливку и, закусывая блинчиком, смотрел как по стеклу бутыли, оставляя липкую вишневую дорожку, скатывалась сиропная слеза.
Динка освоилась, раскраснелась, смеется уже, пытается отодвинуть от шеи ворот жаркого толстого свитера.
- Запарилась, Диночка? Сейчас устроим! - Он метнулся к шкафу и извлек свою рубашку. - Вот, переоденься... Она почти стерильная... один раз только одеванная.
Динка благодарно приняла рубашку и обратилась к Даше:
- Пойдем, я у вас переоденусь?
- Зачем? - Женька вырубил свет и даже отвернулся. Он был уверен, что все прекрасное впереди, а мне оставалась самая малость - напоследок увидеть как белый гибкий силуэт вскинул руки со свитером и набросил на разгоряченные плечи чужую одежду.
- Все. Спасибо. Совсем другое дело.
Вместо верхнего света включили ночник. Стало уютнее. Устроились кто где, поудобнее. Я расположился в кресле. Виталя запел. После глотка наливки ему непременно хотелось "спивать".
Крутится, вертится теодолит,
Крутится, вертится, лимбом скрипит,
Крутится, вертится, угол дает,
На две минуты он все-таки врет.
Женька с Дашенькой подтягивали:
Я микрометренный винт поверну
И одним глазом в трубу загляну,
Вижу вдали, там, где липа цветет,
Девушка в беленьком платье идет.
(Бородатый геодезический фольклор).
Мигом влюбился я в девушку ту,
Отфокуси-и-ировал четко трубу,
И любовался я девушкой той,
Жалко вот только, что вниз головой...

Прямо инструкция по топосъемке. Верньер еще забыли воткнуть...
Собственно, чего я злюсь? Был же готов к такому исходу с Женькиного: "Как дела?". Не исправить.
Виталя поставил пластинку. Танго. Потянул Дашеньку на середину комнаты. Женька остался с Диной в четком кружке света. Она выжидающе взглянула на него. Так. Теперь они поднялись. Следующее танго. Танец интима. Нет, чтобы бодренько попрыгать!.. Виталя с Дашенькой пошептались и выскользнули из комнаты. Про меня все забыли. Как тошно и пошло! Сейчас будут целоваться. Ничего удивительного. К этому и шло. Я замер в кресле с эмоциональностью манекена. Пластинка кончилась, они все целовались. Я до дна пил чашу унижения.
- Ой, Саня же здесь, - ее шепот. Опомнились.
- Санек! - Женька позвал погромче.
Я молчал. И глаза прикрыл, чтобы по блеску не догадались, как я их ненавижу.
- Да он задремал... - пробормотал Женька. Но отодвинулся от нее.
- Женя, поздно уже... ты меня отведи к девочкам, к Даше. Она обещала постель приготовить.
- Ну, пойдем.
Они тихо прикрыли дверь.
Итак - плохо. Так пусть "чем хуже - тем лучше".
Клин - клином. Я прямо из горлышка глотнул еще крепкого пойла. Замутило. Вышел, покачиваясь, в коридор. Ощутил глупую усмешку на физиономии. Постарался сосредоточиться и идти к туалету, придерживаясь нарисованной дорожки на середине линолеума, а не отталкиваясь от одной стенки к другой по сбитой синусоиде.
Когда вернулся, комната была по-прежнему пуста. Мне до смерти захотелось вдохнуть свежего воздуха. Я забрался на подоконник и выглянул в форточку. Морозный воздух иголочками впился в легкие. Я закашлялся, но не слез. Ресницы стали тяжелыми и пушистыми от заиндевевшего дыхания. Такими же светлыми и пушистыми, как у Женьки. Зажегся свет. Я затылком почувствовал, что вошла Динара, и сразу вспомнил про дырявую пятку своего носка - прекрасно, должно быть, ей видного. Но не повернулся. Раньше кинулся бы извиняться и оправдываться, а теперь - плевать!
- А я свитер забыла... чтобы утром вас не беспокоить... воскресенье, выспитесь... и шубу заберу.
Я, наконец, соизволил обернуться:
- Изменярка ты, Динарка. Динарка-изменярка, - и опять уткнулся в форточку.
Наверное, она покраснела. Не могла не покраснеть. Это слово мне пришло на ум случайно, но показалось точным. Мама была в Болгарии и среди массы впечатлений упоминала про фильм с названием: "Изменярка". То есть "изменница". Но русский эквивалент слышится жеманным и к Динке не подходит. А это - в десятку.
- Подумаешь!.. - ее голос был холодным, как ночь за окном. Нет, наверное, не покраснела. Я подождал, пока дверь закрылась, улегся в постель и сразу очутился на огромных космических качелях, с уханьем подбрасывающих меня от одной галактики к другой. Не слышал, когда пришли ребята.
Утром Женька, веселый и свежий, потрепал меня по волосам, пропел свое любимое:
- Вставайте, граф, вас ждут великие дела!.. - потом посмотрел внимательнее: - Ты чего хмурый? Голова болит? Мы же пили-то только символически.
Словно не знает, что мне самой малости довольно.
Поковырялся в шкафу, извлек пожелтевшую таблетку анальгина, разломал пополам:
- На, тебе. Это - от живота, это - от головы. Смотри не перепутай.
Все шуточки. Ох! Динка... Но обе половинки проглотил. Чаем крепким запил из дружеских рук. Надо же, и чай успели вскипятить.
Виталя, не открывая глаз, потянулся к приемнику. Менторский голос вещал: "Александр Сергеевич Пушкин даже говаривал: "Зависть - сестра соревнования, следственно, из хорошего роду...".
- Оставь, оставь... - едва успел сказать я, но Виталя уже щелкнул рычажком, впустив в комнату бодрый марш.
- Все учат, учат! Хоть в воскресенье давайте без лекций...
И тут про зависть. Я давно заметил, что если над чем-то упорно думаешь, то вскоре все начинает работать на эту тему. Вспомнил, что вчера еще собирался попросить Женьку взять для меня на складе у физрука тряпочный квадратик институтской эмблемы с голубым теодолитом, из тех, что они клеили на стройотрядовские куртки. Я бы прилепил ее на свою штормовку, на память, и чтобы теснее ощутить связь с институтом. Теперь не стану. Еще раз обжечься об его превосходство? Нет!
Позавтракали чаем с остатками батона. Хорошо еще, хоть сахар был в наличии. И занялись каждый своим делом. Я раскрыл учебник по гравиметрии, Виталя делал отмывку рельефа, Женька засел за уравнивание нивелирной сети для курсового проекта. Час молчали. Потом Женька начал насвистывать. Ага!.. "Делим счастье и несчастье пополам... И кочуем по долинам и холмам...". Что-то не ладится, значит. Так ему и надо. Не все коту масленица. Я подошел и посмотрел на вычисления через его плечо. Именно такие сети уравнивать не приходилось, но в теории матобработки я тоже кое-что соображаю. И на работе поднахватался. Вот. Углядел. Элементарнейшая арифметическая ошибка. От расхлябанности. Написал девятку похожей на пятерку, а потом и перепутал! Хотел я уже ткнуть его носом, но вдруг остановился. С какой стати? Посмотрим, как сам выкрутится. Если бы не Динара, помог бы. А теперь - пускай. Хоть и знал, что Женькина стипендия висит на волоске. Осталось не сдать вовремя, то есть завтра, курсовой, и будет он опять рыскать по Москве в поисках любого заработка. Из дома ему больше двадцатки не присылали, чтобы привыкал к самостоятельной жизни. Да он и не просил никогда.
Посмотрим. Женька поднялся, попрыгал на одной ножке, постоял вниз головой - авось кровь подпитает уставшие мозги, и мысль прорежется. Не помогло. Еще час промучился и, понимая, что попадает в цейтнот, стал просто-напросто подгонять результат, чтобы была видимость сходимости. Знаем мы эти фокусы. Но тут на какого преподавателя нарвешься. Если дотошная Николавна проверять будет, плакала Женькина стипендия.
Так и промолчал.
В понедельник увидев Динару в вестибюле, еле сдержал себя, чтобы ни кинуться к ней, ни помочь снять шубку, хоть она и преспокойно справлялась сама со своей верхней одеждой. Крепился две пары. Потом все же подошел:
- Дина, ты прости, если я вчера какую-нибудь глупость ляпнул. Ладно? Я что-то не помню... Ты говорила, что не была в "Славянском базаре", - (я там, к слову, тоже не ужинал), - может пойдем вечером?
Она внимательно посмотрела мне в глаза, потом прищурилась и сказала фразу, которую я - умирать буду - не забуду:
- Думаешь, я ходила с тобой по ресторанам, потому что у тебя денег много, а у меня нет? Ошибаешься. Потому что мне с тобой было интересно. А теперь - нет. И я преспокойно могу обойтись фирменными щами со свиной головизной в нашей копеечной столовой.
И отвернулась.
Хорошо еще, что я могу собрать в кулак всю свою волю и сосредоточиться на вычислительных таблицах. Три дня настроение было сносным. Бальзам на мое честолюбие: за астрономию получил пятерку, один из группы.
Уже собираясь домой, столкнулся на лестнице с Женькой. Что-то расстроенное у него лицо. И Диночка, конечно, рядом. Утешает:
- Ну, хочешь, я попрошу, чтобы дали отсрочку хоть на денек. Все брошу, и мы с тобой пересчитаем сеть заново...
Ах, даже так! Ну-ну...
- Что ты, Диночка!.. Спасибо. Ни в коем случае! Я сам. Что заслужил, то и получил.
- Как же ты без стипендии?
- Не впервой. Обойдусь. Да ведь, Санек?
И тут мне стало очень паршиво. С чем бы сравнить? А... Вот! Вчера шел по Арбату, замерз ужасно, но сначала задумался и холода почти не замечал. Вдруг словно кто-то теплом подышал. Вернулся на два шага назад, а из-под асфальта горячий пар шипит, видно, трубу прорвало. Я постоял, наслаждаясь, секундочку, а когда двинулся дальше, сам себя выругал: "Балда!". Брюки, пропитанные паром, мерзко прилипли к ногам, а пока добежал до "Калининской", уже гремели от ледяной коросты. Так и сейчас. Очень кратковременной была радость от этой дурацкой мести.
Пробовал растравить свою ненависть очень четким воспоминанием-картинкой. Позавчера случайно, именно случайно, а не специально, оказался на "Курской" вечером, когда Женька провожал Динару домой. И сел, теперь уже специально, в следующий за ними вагон. Они меня снова не заметили. Тем лучше. Я тоже решил быть тактичным. Но я видел, как Дина сидела с краю у дверей, а Женька стоял, придерживаясь за изгиб серебристой трубки, и его рука была прямо возле ее лица. И я видел: она, как кошка, потерлась о нее щекой и прикоснулась губами. Я все видел. Женька что-то сказал, поправил на ней шапочку, рассмеялся, и они вышли.
Мне и теперь было горько, но все-таки не так больно, как в тот момент.
И тут же вспомнился прошлогодний случай. На длиннющем эскалаторе какой-то станции. Кажется, "Маяковской". Ступеньки тащились еле-еле. Никакого терпения не хватало. Вдруг Женька достал из кармана пластилинового человечка, мальчика-с-полпальчика, и приткнул его на металлическую полоску за движущимся резиновым поручнем.
- Ты что делаешь? - спросил я, когда он и второго лилипутика пристроил через два метра.
- Развлекаю уважаемых пассажиров, - ответил он. - Скучно же.
В конце появился третий, желтенький. Ведь догадался, придумал, не лень было вылепить. Не иначе, как на лекциях.
Через час я ехал один тем же эскалатором в полной уверенности, что их уже выкинули. Ничего подобного. Торчали, как ни в чем не бывало. Я смотрел на людей. Первому, красному, удивлялись и потом оглядывались. Второму, зеленому, улыбались. А третьего, рыжего, высматривали, наклоняя головы вправо. Радовались привету от веселого человека.
Да, черт возьми, я же тоже люблю Женьку. Что же делать с этим непутевым? Я знал, что теперь сделаю. Буду присылать ему переводы до конца семестра. В размере стипендии. Для Динки деньги уже не надо копить.
Он, конечно, догадается от кого. И будет благодарен. Мне позарез нужна его признательность. Примет или нет? Вот в чем вопрос. Но он ведь тоже считает меня своим лучшим другом. Значит, должен принять. Пусть в долг. Но хорошо бы без возврата.
И я знаю, что очень хочу, прямо жажду, чтобы после института мы оказались в разных городах, а еще лучше - на разных планетах, и чтобы ему никогда не пришлось увидеть девушку, которую я назову своей женой.