Баходыр Ахмедов. Утренние заметки

АХМЕДОВ Баходыр родился в Ташкенте в 1967 году. Поэт. Прозаик.
Окончил физический факультет и аспирантуру Московского Государственного университета. Кандидат физико-математических наук. Долгое время работал в Великобритании.
Публиковал циклы стихов в альманахах «Малый Шелковый путь», «ARK» № 3 (2007, Ташкент), журналах «Звезда Востока» № 4 2007 («А мы приносим ей чай на подносе…»), «Восток Свыше» № XIV («Галактики встретились в небе ночном…») и других изданиях Республики Узбекистан и России.
Лауреат Международной литературной премии имени Александра Пушкина (Англия. 2007)
Автор книги стихов «Молчание шара» (2010)
Живет в Ташкенте.

УТРЕННИЕ ЗАМЕТКИ

МЫШЬ В СЕБЕ

Собственно говоря, все началось с того, что пустое пространство моей квартиры обрело нерв и ожило. Этим нервом стала обычная серая мышка. Она поселилась в неведомых глубинах встроенного шкафа лоджии, и выходила по ночам на прогулку, очевидно, в целях освоения новых пространств. К этим ее ночным вылазкам я относился с пониманием: скучно сидеть целыми днями в тесном шкафу, и жажда новых впечатлений, а может, обычный голод, заставляли мою мышку преодолевать страх и пускаться в рискованное путешествие. Правда, в первые дни ночной шорох будил меня, заставляя вздрагивать в испуге, но очень скоро я привык к нему и впустил его в мозаику своих сновидений, как один из звуков, которыми сопровождаются причудливые картинки снов, плавно перетекая от восторга к ужасу и обратно.
Через несколько дней после появления моей Мауси, я понял, что мне попалась на редкость сообразительная и хитрая мышка.
Ради приличия, чтобы она не думала, что я совсем уж ее игнорирую, я поставил пару мышеловок, начинив их отборными кусочками рокфора. Хотя, признаться, в глубине души я не хотел, чтобы она в них попалась. Ведь тогда мне пришлось бы отпустить ее на волю, а это уже было бы слишком похоже на издевательство, унизительное, согласитесь, даже для мыши. И поэтому, когда нетронутый сыр в мышеловках засох, а я понял, что моя новая гостья имеет неплохой жизненный опыт в вопросах получения бесплатного сыра, я с плохо скрываемой радостью убрал бесполезные приборы до лучших, или точнее, до худших времен.
Через два месяца мы вполне подружились и я начал потихоньку подкармливать Мауси, а она благосклонно принимала мои скромные дары и с завидной методичностью съедала кусочки сыра и колбасы, а иногда даже остатки моего ужина, которыми я наполнял маленькую картонную тарелочку.
Интересно отметить, что за эти два месяца, я видел ее всего один раз – мышка явно старалась обрести статус виртуальной подруги, предпочитая звуковую коммуникацию визуальной. Увидел же я ее совершенно случайно, когда вернулся с работы раньше времени и, – уж не знаю, как у меня это получилось, - открыл бесшумно входную дверь. Моя умница настолько была увлечена обследованием стопки книг, лежащих на полу, что в сумерках осеннего вечера даже не заметила моего появления в комнате. Положив передние лапки на пыльный том «Теории поля», мышка жадно обнюхивала старое издание. Когда я включил свет, она на мгновение застыла, словно ее застали на месте преступления, и мне даже показалось, что она внимательно на меня смотрит, словно проверяя мою реакцию. Но через секунду, видимо решив не искушать судьбу, она метнулась к шкафу и скрылась в его темных недрах.
В самом начале, когда я еще не успел привыкнуть к присутствию постороннего живого существа в моей квартире, у меня мелькнула мысль о кошке, но я от нее почти сразу отказался. Отказался из соображений скорее философского характера, поскольку старался, слегка подправив принцип Оккама, не умножать банальности без крайней на то необходимости. А что есть кошка как не воплощенные банальность и самодовольство? К тому же сам факт приобретения одного живого существо исключительно ради цели съедения им другого живого существа показался мне не просто абсурдным, но почти даже кощунственным по отношению к тому хрупкому равновесию, которое только-только начало восстанавливаться в моих сложных отношениях с миром, который не просто меня окружал, но все плотнее сжимал вокруг меня свое стальное кольцо. Помню, что в тот вечер я записал в своей тетради:
«В этом мире за многие века существования человека накоплено столько жестокости, что от ее тяжести порвались уже все нити кроме, наверное, последней, которая невероятным чудом удерживает его от падения. И мы давно уже висим на волоске. Поэтому никогда не знаешь заранее - не станет ли сделанная тобою жесткость той последней каплей, от которой порвется эта нить и мир ринется в бездну... И эта капля может быть совсем крошечной, а потому, по метафизическим соображениям высшего характера, я отказываюсь приносить кошку для съедения мышки».
Впрочем, чуть позже я перечитал эти строки и понял, насколько нелепа их глупая высокопарность и выспренность. Зато в тот вечер мне показалось, что мышка как-то особенно радостно шуршит шкафу, словно она прочитала мои записи и празднует свое спасение. Я же долго смотрел на книжные полки, лежа на продавленном диване и выбирая взглядом книгу на ночь, пока, наконец, не почувствовал ясно, что этот вечер мне хочется увенчать Плотином.
Все, о чем я рассказал выше, было в самом начале появления мышки в квартире. А спустя три месяца, под самый Новый год, произошло удивительное событие. У меня на стене висела картонная репродукция, которую я приобрел пару лет тому назад в Британском музее: старинная картина неизвестного японского художника с изображением кошки, занятой ритуалом умывания. Наверное, всем кто видел японскую средневековую живопись, излишне говорить, что кошка казалась почти живой. Приклеенная скотчем репродукция висела у меня над столом, но за неделю до Нового года я ее снял, чтобы повесить что-нибудь другое. На меня иногда находит охота к переменам в квартире, столь же необъяснимая, сколь и непреодолимая.
Открытку с кошкой я положил на старое кресло на балконе, до тех пор, пока я не придумаю, куда ее определить.
Каково же было мое удивление, когда на следующее утро я обнаружил, что моя открытка наполовину съедена, причем как раз на ту половину, на которой была нарисована кошка. Края оставшейся половинка были неровными и обгрызенными. Мне не составило особого труда догадаться, что виновником сего варварства была моя мышка, но меня поразило то обстоятельство, что она выгрызла именно фигуру кошки, не тронув все остальное.
«Мышка съела кошку», - невольно мелькнуло в голове, и я усмехнулся.
Остатки открытки пришлось выбросить, а на мышку я не на шутку рассердился и громко объявил, что сегодня она наказана и останется без обеда, не говоря уже об ужине.
Если бы я знал, что это только начало! Вечером, когда я вернулся после работы домой, меня ждал новый сюрприз. У меня большая библиотека и книги уже не помещаются в шкафу. Часть книг лежит на столе, на кресле, а многие и просто на полу. Так вот, включив свет в комнате, я вдруг увидел, что одна из стопок, мирно простоявшая у стенки не один месяц, развалилась, и книги лежат в беспорядке на полу.
«Уж не мстит ли мне моя Мауси?», - подумал я и сам засмеялся абсурдности своего предположения. Но когда я стал складывать книги обратно, мне стало уже не до смеха. Одна из книг была сильно изгрызена. Почти ничего не осталось от корешка, и книжка буквально развалилась у меня в руках.
Это был Гофман, «Житейские воззрения кота Мурра».
И тут у меня зародились нехорошие подозрения. Слишком маловероятно было совпадение. Сначала кошка на картине, затем - книга с кошачьим названием...
Весь вечер я сидел на кухне и прислушивался к шороху в кладовке, дописывая отчет, который мне пришлось взять домой с работы. Мауси вела себя на удивление тихо и ожидаемого мной голодного бунта не случилось.
«Ну, разумеется, - сказал я, - ты наелась вкусной книжки, да еще какой! Но учти, ты еще об этом пожалеешь»
Последние мои слова прозвучали не то с угрозой, не то с сочувствием, а скорее всего в них было и то, и другое.
Отправляясь спать, я решил провести эксперимент. Я вытащил из шкафа сборник сказок Шарля Пьеро и оставил его на полу.
«Ну, посмотрим, как тебе понравится кот в сапогах», - подумал я.
И утром я увидел, что и кот в сапогах был прогрызен насквозь.
«Кажется, эта мышка читала старика Канта, - подумал я, - и решила изничтожить не просто всех кошек, а кошку как идею, кошку как вещь в себе». Конечно, как я и думал, «Кот в сапогах» ушел на «ура» - мышка не оставила даже сапог. Потом настала очередь «Записок о кошачьем городе», - наутро я обнаружил, что от города остались одни руины...
...А когда все книжки с живущими в них кошками, даже те, в которых кошка промелькнула лишь по двум или трем страничкам, были погрызены моей мышкой, я задумался.
И тут мне вдруг пришла в голову замечательная идея. Я сел за стол и, не отрываясь, написал небольшой рассказ о кошке. Особого, сюжета там не было, ведь нужен был не сюжет, а описание кошки. Но оказалось, что даже такой незамысловатый текст написать было не так просто. Я потратил почти два часа на написание трех страничек текста. Потом положил рассказ на пол, заранее радуясь за мышку, и с чувством глубокого удовлетворения пошел спать.
«То-то она удивится, увидев не книгу, а мою рукопись...» - подумал я засыпая.
Каково же было мое разочарование, когда утром я обнаружил, что мой текст лежит абсолютно нетронутым.
«Ну уж это слишком!» - подумал я обиженно.
«Ты, что игнорируешь меня как автора?!» - крикнул я в черные бездны шкафа. Ответа не последовало. И тут меня взяла злость. Я взял рукопись и переписал рассказ от начала до конца. Мне показалось, что он стал чуть-чуть лучше. Впрочем, мышка покажет, усмехнулся я, засыпая.
Но, увы, мои надежды и в этот раз не оправдались – мой строгий критик снова проигнорировал мое творение, хотя я все-таки заметил, что уголочек одного листа был отгрызен. Разумеется, я воспринял это как знак. «Кажется, на этот раз теплее», - подумал я и вечером снова засел за капитальную переделку.
Не буду вас утомлять подробностями выяснения моих отношений с мышкой, скажу только, что после восьмого переписывания, когда от первого варианта осталось разве что название и пара первых фраз, критик, наконец-то, благосклонно принял рукопись и погрыз ее со всех сторон, оставив мне только золотую середину. Хорошо, что я догадался писать ее под копирку, и у меня сохранилась копия. Через несколько дней я набрал рассказ у себя на работе на компьютере и разослал его в несколько журналов, не надеясь, впрочем, ни на что, скорее забавы ради...
...Прошло несколько недель, и я уже почти забыл про свой текст, когда вдруг пришел положительный ответ из журнала «Буссоль».
В тот вечер я устроил пир и, конечно, пригласил на него свою маленькую и строгую Мауси. Но она лишь выглянула на минутку из своего укрытия, подмигнула мне весело и снова юркнула в шкаф.
Уходя спать, я оставил для нее на тарелочке целую гору всяческих деликатесов, включая два сорта настоящего швейцарского сыра.
Утром я с удовлетворением отметил, что сыр благодарно поглощен, а вечером засел за новое произведение.
Теперь мне пришлось всерьез попотеть. Рассказ намечался большой и основательный: «…а может, это будет даже повесть», - думал я.
Писал я его частями и оставлял их на полу.
Мышка выполняла свою работу безупречно. Кроме того, она уже не поедала все листы до середины, а лишь отгрызала уголочек, если текст казался ей подходящим по качеству, или наоборот оставляла нетронутым, если что-то надо было поменять и улучшить.
Разумеется, уже на пятой странице моего нового рассказа появилась и медленно потянулась красивая персидская кошка… Она бродила по тексту, заглядывая в разные его уголки и вынюхивая особо вкусные словосочетания, но мне почти не мешала и я очень старался сделать так, чтобы она не мешала и читателю. Что меня обрадовало в процессе моей работы, так это то, что мышка оценивала не только те страницы, где была кошка, но и все остальные тоже. Таким образом, я мог не волноваться, и был уверен, что весь текст будет тщательно проверяться. После пятой редакции мышка сделала всего одно замечание, и я отправил рассказ в «Буссоль», который поместил его в один из ближайших номеров, что вдохновило меня на новые подвиги.
Не стану утомлять читателя подробным изложением того, как я после восьмого рассказа и засел за повесть и как скрупулезно выполняла моя мышка свою сложную редакторскую работу. Скажу лишь, что теперь по прошествии пятнадцати лет с того замечательного дня, как у меня поселилась моя мышка, и после того, как книги мои выходят уже вполне приличными тиражами, меня забавляет, что никто из читателей и никто из критиков не заметили в моих текстах их тайной, но главной метки: моей скрытой подписи, что никто так и не обратил внимания на то, что во всех книгах, в каждом рассказе и в каждой повести, живут кошки, хотя по сути, это всего лишь одна кошка, которая перевоплощается, обретая разные облики и породы. Она кочует из одного текста в другой, появляясь иногда лишь на нескольких страницах, а иногда проходя хозяйской походкой от первой страницы до последней.
И хотя давно уже нет моей славной мышки, и я давно сменил квартиру, я продолжаю основанную нами традицию. В тишине моих текстов всегда звучит мягкое кошачье мурлыканье, и мне пишется легче, и мне кажется, что где-то возле стола притаилась моя мышка и следит за каждым моим движением, за каждой строкой, за каждым словом... И сейчас я уже думаю, что правильнее было бы назвать этот текст не «Мышь в себе», а «Мышь во мне», хотя для меня она так и осталась навсегда таинственной и непостижимой мышью в себе.

ПРИТЧА О ПОРЯДКЕ И БЕСПОРЯДКЕ

Она любила порядок, а он - беспорядок.
В беспорядке он ощущал дыхание жизни, ее изменчивость, ее скрытые порывы и причастность к неведомому. А в холодном и точном порядке его пугал бессмысленный покой, минимум энтропии и замкнутость пространства на себя. Он ощущал в этом замороженность быта и бытия в целом. Он избегал порядка, как черновика смерти, он создавал беспорядок и погружался в него как реку жизни, полноводную, бурную и непредсказуемую.
А его жене в беспорядке виделся хаос и разрушение, полное отсутствие направления и ложный пафос вещей, не желающих знать свое место. Она боролась с беспорядком ежедневно и методично, и это было похоже на Сизифов труд, потому что беспорядок воссоздавал себя каждый день, почти без усилий, пользуясь одним лишь присутствием ее мужа. Она упорно раскладывала вещи по местам и эта борьба с безликой сущностью мира утомляла ее, как утомляет нас порой ощущение бессмысленности происходящего, когда мы не в силах его изменить.
Так они и жили, между порядком и беспорядком, каждый день разрушая и возрождая свои миры, каждый день проводя границу между ними, возводя стену, закрывая ворота и защищаясь друг от друга своим усталым одиночеством...
Однажды наступил день, счастливый и несчастливый день, когда они наконец-то разошлись и стали жить отдельно, устав от бесконечной войны порядка и беспорядка.
И в его квартире теперь был идеальный порядок, которого он раньше так боялся и которого так жаждал теперь. А в ее доме беспорядок поселился навсегда, потому что теперь, когда она осталась одна, и необходимость бороться с беспорядком исчезла, порядок потерял для нее всякий смысл.
Он смотрел на порядок, и каждая вещь была намертво приклеена к своему месту острой болью разрыва. А она отрешенно рассматривала хаос в комнате и ей виделась в этом насмешка судьбы, которая обманула их обоих, переставив их местами как кубики в детской игре в слова. Беспорядок полностью растворял в себе ее волю, и чем больше хаоса было вокруг, тем сильнее она ощущала огромную пустоту внутри.
Так порядок и беспорядок поменялись местами и перестали бороться друг с другом. И только часы там и там шли по-прежнему правильно, равнодушные и к порядку, и беспорядку...

ВИРУС СОМНЕНИЯ

Весь день он просидел у реки забвения, пытаясь услышать звук, пытаясь поймать точное слово на крючок своей непонятной и острой тоски. Слово, которое потянет за собой другие слова, связанные с ним невидимой нитью ассоциации.
Но натянутая леска неподвижно застыла в горячем воздухе и немота становилась все плотнее, все невыносимее и тяжелее.. Он смотрел на непроницаемую поверхность воды и думал о том, что, быть может, немота есть не столько наказание, сколько подарок свыше. Как шанс услышать тишину внутри себя и вокруг, как возможность научиться смирению и молчанию. Как тот путь, который приведет к единственному и самому точному звуку, после которого настает абсолютная музыка. Или как хрупкий мостик, через который так страшно переходить, потому что он ведет к тишине запредельного, качаясь над пропастью абсурда.
Чем была вызвана немота дня? Чем было вызвано это томительное бесплодие и пустота, от которого больно было душе?... Попыткой забвения? Сомнением? Другой болью, источник которой он не мог определить?.. Он не знал и не пытался понять причину.. Он просто молил о том, чтобы пришел звук, чтобы это бесконечное напряжение ожидания разрешилось, наконец, каким-то результатом, пусть даже самым смешным результатом.. Только бы не это давящее молчание, когда ты не можешь открыть двери тому, что так мучительно просится в тебе на свободу… Что кричит внутри и хочет быть услышанным…
Он вспоминал ее глаза, ее голос, прикосновение ее рук.. Но разве это просилось на волю? Нет.. Было что-то другое, что-то более тонкое и неуловимое, то, к чему он сам боялся прикоснуться, потому что думал, что прикосновение это может стать разрушительным..
Он знал, что в нем живет вирус сомнения, который постепенно разрушает основу его веры. И он тихо сказал себе: «Мне просто не хватает веры»… И через несколько минут повторил снова: «Да, мне просто не хватает веры». В этот момент леска дернулась, поплавок запрыгал и он понял, что поймал, наконец, то, что хотел, то, чего ждал весь день…
И тогда он вытащил то слово, которое искал. Серебристой рыбкой оно билось у него в руке, но вместо того, чтобы положить его осторожно на чистый лист бумаги, он тихонько бросил его обратно в реку. И в этот момент он ощутил внутри себя такую свободу, такой простор и свет, и тишину, что поразился тому, что все это возможно, что бывают и такие состояния…
На небе загорелись первые звезды, а он все сидел у реки, смотрел на воду и гладил по спине время, которое, как верная собака, легло возле него.
И когда в тишине прозвучал ее голос, он не удивился, потому что ждал его.
Она присела рядом, и они вместе молчали и смотрели на реку и на небо, которое так бескорыстно дарило им свою любовь, свою тишину и свой легкий и прозрачный сон о вечности.

ПО КОЛЬЦУ

Всегда бредивший точностью, он вдруг ощутил непонятную и острую тоску по неточности и неуловимости. Вечерами он бродил по городу, собирая обрывки своих воспоминаний, и перемешивал их как карты. И тогда в зыбком свете фонарей он начинал видеть тех, с кем был знаком или дружен много лет назад. Их лица, бледные и усталые, казались ему лицами пришельцев, их слова не достигали его потухающего сознание, но их глаза, полные то боли, то радости, тревожили его. Он все понимал по взгляду, протягивал руку, здороваясь с призраками, и хрипловато смеялся.
А потом, в пустом трамвае, старик долго ехал до конечной остановки, которой все не было. Ему было невдомек, что трамвай едет по кольцу, и будет кружиться день и ночь, пока Неточность, которой старик так страстно жаждал, не войдет в вагон и сядет рядом с ним. И тогда он, быть может, он поймет, наконец, что на самом деле, подсознательно, он хотел не этого неуверенного прикосновения к прохладной руке Неточности, но только обретения ее облика, чтобы его душа наполнилась ее светом и чистотой перед последним путешествием в область Невыразимого.
Старик ждал, рисуя на окне забытые знаки. Ждал последней остановки, которой все не было. Он то проваливался в сон, то вновь просыпался, так что скоро уже перестал отличать сон от яви. И когда Неточность, которой он так страстно искал, села рядом с ним, старик вспомнил ее настоящее имя, простое и точное. Он засмеялся, потому что вдруг подумал о том, что в мире ее называют совсем по-другому. И когда она улыбнулась ему и прикоснулась к его руке, он вдруг заплакал от острого ощущения счастья.

ОБ ИНТЕРПРЕТАЦИЯХ

Вспоминаю один интересный и, на мой взгляд, весьма символичный сон, который приснился мне еще в мой аспирантский период. В то время, собираясь компанией в Москве или в Дубне, мы почти всегда начинали бурно спорить на философские и религиозные темы. И видимо после одной из таких дискуссий я и увидел этот сон.
Мне снится: мы с Ахмедом стоим в пустом коридоре, у окна. Кажется, это была какая-то школа, впрочем место действия особого значения не имеет. Мы спорим с ним (в который раз) на тему какая религия более «истинная». (Понимаю, что звучит это смешно и нелепо, но спор был именно об этом). Ахмед отстаивал ислам, а я - христианство. Дискуссия наша продолжалась уже довольно долго (по крайне мере, так мне казалось во сне), когда вдруг, во время своего очередного горячего и возбужденного монолога, Ахмед, стоящий напротив меня, вдруг осекся на полуслове и застыл с открытым ртом, с незаконченной фразой на губах. Я смотрю на него с удивлением и вижу, как его глаза медленно наполняются невыразимым, диким ужасом, словно он увидел за моей спиной нечто настолько жуткое и страшное, что был потрясло и перепугало его до смерти. Лицо его становится белым, а сам он становится неподвижен, как камень. Кажется, этот миг длится бесконечно долго и этот нечеловеческий ужас, застывший в его глазах, передается и мне. Я знаю, чувствую кожей, что за моей спиной находится некто или нечто страшное и не могу оглянуться, потому что боюсь увидеть это. Мне кажется даже, что я ощущаю на затылке дыхание этого неведомого существа или его прикосновение. Ахмед еле заметным движением головы показывает делает мне знак: посмотри назад. Я все-таки набираюсь смелости и начинаю медленно огляды-ваться. И это мое оглядывание длится бесконечно долго, а страх растет с каждой секундой и становится все больше и больше, растет вместе с качающейся бесформенной тенью, которую я вижу перед собой на полу, а я все еще медленно поворачиваю голову и, наконец, в последний миг, когда краем глаза уже начинаю видеть это, я просыпаюсь. Разумеется, в холодном поту.

О МОЛЧАНИИ

Вы спросили меня за обедом, почему я молчу? Когда человек молчит, причины могут быть самыми разными. Но, возможно, важнее не почему человек, а зачем молчит.
Молчание - это разговор, направленный во внутрь, разговор с самим собой, состоящий чаще из вопросов, чем из ответов. Молчание рождается, когда наступает усталость от слов, которые слишком много говорят за нас, но именно за нас, а не от нас.
Слова, живущие без нашего участия, лежат на скользкой поверхности нашего сознания, так что стоит лишь наклонить его в сторону болтовни и они покатятся как мелкие горошинки, не связанные между собой нитью смысла, бесплодные и пустые. Мы не ценим такие слова и правильно делаем, потому они не стоят ни копейки. Мы забываем их через пять минут после произнесения и они не заслуживают иной участи. Их недаром называют сиюминутными, потому что живут они только в минуту, когда мы бросаем их в гущу общей болтовни ни о чем, где они смешиваются с такими же мелкими горошинками и теряются среди них, так что уже и не понятно, мы ли их произнесли или кто-то другой. И поэтому, и тоже недаром, их еще называют общими. Они общие, потому что их может произнести любой человек, потому что у них общий автор - общество.
Но есть другие слова, их немного и лежат они на такой глубине, на которую мы редко отваживаемся нырять. Слишком неудобно это для нас, привыкших жить общим временем и пространством, привыкших принимать и отдавать монетки общих слов, иногда стертые иногда до того, что ничего кроме пошлости уже на них и не видно. А те, редкие, но живые слова, лежащие на глубине, они ждут, когда мы созреем, чтобы услышать и увидеть их в себе. Они живут в потаенных уголках нашей души, в лучшей ее части, и терпеливо и немо, как рыбы, ждут, когда мы к ним обратимся, чтобы узнать, наконец, что-то и о себе. Они живут в нашем молчании, в нашем созерцании, в нашей отрешенности, которые так редко к нам приходят.
Но тогда, когда наступает молчание и созерцание, тогда у нас есть шанс услышать эти тихие и немногие слова, которые имеют реальную ценность и правдивость. Поэтому, молчание - это при-слушивание к себе, поиск себя и попытка уединиться в толпе. Это стремление уйти от общего к частному, от фальшивости к подлинности, от дешевых проходных истин к единственной Истине.
И недаром был (и, наверное, существует и сейчас) в старину у монахов обет безмолвия, как один из путей богопознания и достижения святости. Молчание среди общего гула, как маленький островок частного среди бурного потока общего, как небольшая лодочка с веслами, на которой мы можем попытаться плыть против течения, плыть туда, где мы найдем несколько грустных и радостных слов, где нас ждет наша душа и наша вера...
Молчание - это только начало пути, это только возможность сделать маленький шаг вперед. Но может, главное, начать?

ИЗ ОБЗОРА ВЫСТАВКИ ХУДОЖНИКА С.

“Среди оригинальных и умных картин С. одна показалась мне особенно примечательной, несмотря на ее несколько кощунственное название: “Распятие”. На картине изображена семейная ссора. Дело происходит в осеннем парке. Муж и жена идут в противоположные стороны, повернувшись спиной к друг другу, а между ними, в центре полотна стоит ребенок лет пяти. Он раскинул руки, одна рука в сторону отца, другая в сторону мамы. Мальчик смотрит на мать, но сама поза его, растерянное и недоуменное выражение лица, говорит о том, что он все время вертит головой то в одну, то в другую сторону и не может решить за кем бежать. На глазах его слезы, рот полуоткрыт…
Картина достаточна проста по исполнению и использованной технике, но именно эта простота делает ее намного интереснее и глубже других полотен выставки. Впечатление от нее можно сравнить с легким ударом тока, от которого просыпается уснувшая боль и такие воспоминания, о которых, наверное, почти каждый зритель картины, хотел бы забыть”.

БЕГЛЕЦ

Весь вечер я бродил по шумному центру Лондона. Я проходил сквозь праздничную толпу и, закованный в железную броню своего отчуждения, почти не замечал яркой пестроты лиц, плывущих мне навстречу в переливающихся огнях рекламы. Я подолгу стоял у освещенных витрин магазинов, не видя того, что в них выставлено. Во мне не было в тот момент ни мыслей, ни чувств – одна пустота. Но как ни странно, она совсем не была мне в тягость, скорее я ощущал необычайную легкость, когда все происходящее вокруг кажется нереальным как сон. Я заходил в кофейни и сидел в них подолгу, листая газеты и рассматривая с безразличием других посетителей, которые были погружены в свои разговоры, мысли и заботы.
Снова и снова я думал о том, что роль наблюдателя, спокойного и равнодушного ко всему и ко всем, подходит мне больше всего. Однако в глубине души я знал, что это не так, и что я в очередной раз пытаюсь себя обмануть.
Иногда некоторые женские лица вызывали во мне томительное любопытство и грусть оттого, что я знал, что эта девушка через несколько минут навсегда исчезнет из моей жизни и я никогда ничего о ней не узнаю. Но в то же время, я думал, что, возможно, в этом и заключается спасение для моего воображения, которое может работать без всяких преград. Ведь любой реальный факт - это всегда выстрел по воображению, порой смертельный.
В одной из кофеен не было свободных столиков, и я присел рядом с худощавым стариком в плаще, надетом прямо поверх рубашки. Он курил крепкие сигареты и задумчиво смотрел на улицу. В ответ на мое приветствие старик скользнул по мне усталым и безразличным взглядом и вежливо поздоровался. Перед ним на столе стояла почти пустая чашка кофе и недоеденное печенье. В пепельнице лежали окурки докуренных по половины сигарет.
Довольно долго мы оба молчали, не испытывая никакой неловкости. Каждый думал о своем, и мы не мешали друг другу. Старик заказал еще одну чашку кофе и вдруг сказал, не глядя на меня: «Этот город всегда будет городом вечной осени».
Англичане всегда начинают знакомство с разговора о погоде, даже когда хотят сказать совсем другое. Вот и сейчас я понял, что старик хочет поговорить о жизни, и ответил ему, что, скорее можно было бы назвать этот город городом вечного дождя.
Старик усмехнулся: «Я вижу, что Вы, молодой человек, не чуждаетесь высокой литературы. Что ж, весьма похвально. Я тоже в молодости проводил дни и ночи напролет за книгами. Да и сам был не чужд некоторых опытов в прозе, кое-что даже было опубликовано... Да!».
Старик потушил сигарету, тут же закурил еще одну, закашлялся, и выругался. В какой-то момент мне показалось, что я вижу себя самого в старости.
- Вы были писателем? – спросил я.
- Что-что? Как Вы сказали? Писателем? – старик вдруг рассмеялся и смех его был таким неожиданным и неприятным, что мне стало не по себе.
- Нет, конечно, никогда я писателем не был... Еще чего. Уж мне ли не знать эту братию...
«Может, очередной Сальери? - мелькнуло у меня в голове, - Какой-нибудь неудачник, который всю жизнь завидовал своему более талантливому другу».
- Нет, нет, Вы ошибаетесь, - сердито сказал старик, - никакой зависти к ним у меня нет и быть не может... Вы никогда не угадаете, кто я. Но по секрету, так и быть, я Вам скажу, потому что вижу, что Вам можно доверять, - старик отхлебнул холодный кофе и добавил: - Впрочем, если Вам, конечно, это интересно.
- Мне интересно, - сказал я, внутренне злясь на старика, который явно набивал себе цену.
Старик наклонился ко мне и почти шепотом проговорил:
- Я один из тех, кто сбежал из книги. Я литературный герой! Что Вы на меня так смотрите? Я знаю, Вы, конечно, думаете, что я сумасшедший. Ну что ж, это Ваше право… Только не просите меня сказать, из какой именно книжки – я вам все равно этого не скажу!.. Но мой создатель – гений, его книги продаются везде, да вот хотя в том книжном магазине через дорогу.
«Во всяком случае, - подумал я, - ему нельзя отказать в некоторой оригинальности, ведь этот вид безумия, кажется, встречается довольно редко». А вслух сказал: «Ну что ж, это действительно весьма занимательно. Ну и как Вам живется в нашем мире?»
- В вашем мире?... Вы думаете, я в нем живу?.. Посмотрите вокруг и не смешите меня. Разве это живые люди? Ведь это все тени... Тени тех, кто живет в книгах.
- Тогда зачем Вы сбежали из своего романа, если там Вам жилось лучше?..
- Хороший вопрос! – рассмеялся старик, – Я не думаю, что могу на него ответить. Возможно, это был мой бунт против моего создателя. И я оказался низвергнутым в ад реального мира.
- Уж не хотите ли Вы сказать, что там, в книге, был рай?.. – иронично спросил я.
- Вы ничего не понимаете, молодой человек. Вы так ничего и не поняли. Вы стоите на примитивном уровне понимая рая и ада.... Рай – это, прежде всего, цельность и вписанность в общий рисунок мироздания. Каждый листочек на дереве, каждый камешек в речке уже находятся в раю. Да что я вам говорю, ведь Вы должны бы знать это без меня, а не знаете.
- Мне знакома эта мысль, - уклончиво сказал я.
- Я не был главным персонажем знаменитого романа, но я был создан и оживлен гением его создателя. И каждое мое слово, каждый мой жест и поступок были наполнены той жизненной силой и достоверностью, какие я не нахожу ни одного из живущих в этом мире, который с такой идиотской самоуверенностью называете реальным. Рай – это подлинность, ад – это вторичность и невозможность увидеть себя частью целого. Впрочем, вам этого все равно не понять... Ведь вы не живете, вы просто марионетки...
Старик еще долго рассуждал о книгах, о жизни и смерти, о Боге и писателе, который создал много гениальных книг, но главного так и не понял... Я слушал старика, не перебивая. Но в какой-то момент он внезапно остановился, словно машина, которую отключили от источника тока. Он как-то сразу обмяк и сдулся. В глазах его читался непередаваемый ужас и тоска. Я понял, что он увидел кого-то у меня за спиной и оглянулся. У входа в кофейню стояла представительная пара: мужчина в черной шляпе и женщина в длинном платье до пят. Они были очень странно одеты, словно попали сюда из девятнадцатого века. Мужчина подошел к старику и сердито произнес: «Ты опять сбежал из дома, Гарри?!.. Ну, гляди, в этот раз придется запереть тебя надолго!» Затем он взял старика под руку и поднял его резким рывком. Старик в его руках был похож на тряпичную куклу. Они пошли к выходу. Женщина в лиловом платье отрешенно наблюдала за всей этой безобразной сценой. Через несколько минут все трое растворились в вечерней толпе.
Я был настолько поражен тем, что увидел, что решил еще немного посидеть в кофейне, и пошел за еще одной чашкой кофе. Девушка в очках приняла заказ и улыбнулась мне. Она все видела. Я воспользовался тем, что у стойки было пусто и спросил: «Вы знаете этого старика?»
- Конечно, знаю. Он приходит сюда очень часто...
- Он сказал, что сбежал из книги...
- Да, он все это говорит. Он действительно сбегает, только не из книги, а из дома. Они держат его взаперти, иногда привязывают как собаку, но он все равно умудряется убегать от них и бродит потом целыми дням по городу...
-Он сумасшедший?
Девушка подала мне мой кофе, грустно посмотрела на меня и пожала плечами, показывая, что не знает ответа на этот вопрос.
Я вернулся за свой столик. На нем лежала забытая пачка и сигарет и вырезка газеты «Таймс». Мне в глаза бросился заголовок статьи: «Новый мост через Темзу». Я взял газету и прочитал первую строчку: «Вчера, 10 июня 1868 года в Лондоне был открыт новый мост через Темзу. В церемонии открытия принимали участие...».
Я отложил вырезку и посмотрел вокруг. Кофейня почти опустела, лишь за дальним столиком у окна сидела уже второй час парочка влюбленных. А на улице продолжалось победное шествие толпы в поисках вечного праздника, в поисках вечного забытья.

КНИГА

«Здравствуй, дорогая Настасья Федоровна!
Получила я твое письмо и очень рада, что ты пошла на поправку. В наши-то годы такой подарок нечасто случается. Дай Бог, чтоб и дальше дело шло так же хорошо, как сейчас.
У меня же и новостей почти нет, скриплю помаленьку. Нога моя снова болеть начала, хотя вроде бы весеннее обострение уже прошло. Мой внучатый племянник переехал ко мне окончательно – раньше-то он по полнедели у себя в общежитии проводил, а теперь, видно, надоело ему мыкаться по комнатам, вот и осел у меня. В субботу мы с ним ездили на дачу в Опалиху, он мне накопал грядок, а я посадила морковку и топинамбур. Весна в этом году в Подмосковье выдалась ранняя и теплая, теперь главное, чтоб заморозков не было.
А на прошлой неделе разбудил нас рано утром, часу в седьмом жуткий собачий вой – у нас ведь собака жила в подъезде. Я проснулась и мне не по себе стало, словно умер кто. К несчастью, так и оказалось. Но расскажу по порядку. В подъезде нашем, в конурке под лестницей, поселился в конце зимы бомж. Да не один, а с собакой. Породу-то не знаю, но похожа на простую дворнягу. Ну мы, то есть жильцы, ясное дело, не очень обрадовались такому соседству. Но Филимонова из двести первой квартира (прямо подо мной живет, я тебе писала про нее, одна с двумя детьми) уговорила нас, сказала, что он безобидный, пусть мол поживет пока не потеплеет, а там видно будет. Еще сказала она, что разговаривала с ним и по всему видно, что бывший интеллигент, потому как поразил он ее знанием какого-то художника, уж не помню какого, у меня на имена-то всегда память плохая была, сама знаешь, хоть и работала в прокуратуре. Ну в общем, уговорила она нас и мы на это дело глаза закрыли. Да и новый сосед наш вроде приличным человеком оказался, не дебошир, тихий, спокойный. Ну пил, конечно, так они же все почти пьющие, бомжи-то. А что им еще делать при их жизни такой. Но наш никогда не кричал, матом не ругался почти никогда. Приходил незаметно и спать ложился в своей конуре и не слышно, и не видно его. Мы все привыкли к нему, а некоторые даже подружились с ним, причем довольно скоро. Но вид у него был и впрямь жалкий, даже для бомжа. Весь обросший, лохматый, ходил всегда в какой-то выцветшей телогрейке и в шапочке лыжной, но вот ботинки почему-то всегда хорошо чистил, вот это удивительно было. Хоть и старые они совсем были и даже худые, наверное, но всегда он ухаживал за ними так, как будто в театр собрался или на прием к министру. Как ни странно, мы все в подъезде нашем очень быстро привыкли и к нему, и к собаке его, которая, кстати, как водится, очень на хозяина была похожа: такая же тихая, спокойная, но осторожная очень, никого к себе не подпускала, ни в какую. Сразу клыки наружу и рычит. Мы ее, конечно, подкармливали, чем могли. Ну и «интеллигента» нашего тоже (кстати, потом уже выяснилось, что он бывший художник), кто чаще, кто реже. Филимонова, так та почти каждый вечер носила ему что-то. Да она вообще как с другой планеты – последнее готова отдать. Не даром соседи ее прозвали «блаженной». Да не только едой кормила, но и книжки ему носила «духовные», ну религиозные то есть. Не хлебом мол единым. Художник-то, правда, не особо книги ее читал, видимо не верил он или просто читать не хотел ничего – уж не знаю.
Разговорчивым он не был, все молчал больше. Но и угрюмым не назвала бы его, скорее смирный или смирившийся (уж не знаю как точнее) какой-то. Словно он уже ничего не хотел в этой жизни и не ждал ничего. Вот на что я сразу обратила внимание, так это глаза его. Грустные очень. Даже когда он улыбался, что впрочем, редко случалось, глаза у него всегда грустными оставались. Ну знаешь, как в книжках часто пишут про какого-нибудь там Байрона или еще кого, что глаза мол у него никогда не смеялись. Я раньше думала, что такое только в романах и бывает. Но вот оказалось, что не только. Вот и в тот вечер, когда я его позвала к себе, чтоб блинами угостить, у него глаза очень грустные были. Мы в лифте на восьмой этаж поднимались и я спросила, как мол поживаешь, Валя, не нашел еще работы постоянной. А он только головой покачал молча, нет мол, не нашел, и улыбнулся чуть ли не виновато, словно я его начальник какой. Я пригласила его в квартиру и пошла на кухню сразу, чтоб блинов ему положить. А он остался в прихожей стоять. Племянник мой из комнаты вышел, поздоровался с ним. Я возвращаюсь и вдруг вижу, что с Валентином что-то произошло. Лицо у него совсем другое стало, совершенно изменилось, словно увидел он что-то небывалое и страшное. И застыл весь, как изваяние, а глазами так и впился в тумбочку. Я ничего не поняла, на тумбочку смотрю – ничего особенного: телефон, блокнотик, книга, ручка. А художник спрашивает: «Простите, Светлана Матвеевна, это ваша книга?» «Да, говорю, хочешь взять почитать?» «А где Вы ее купили?» - снова спрашивает он и по голосу видно, что волнуется страшно. Я удивилась – что за допрос с пристрастием, но ответила ему честно, что в букинисте каком-то, в центре, точно не помню, поскольку давно мол это было, где-то. А в чем дело-то, спрашиваю. «Это книга…. Вы не дадите мне ее буквально на одну ночь? Завтра в десять я верну ее, обещаю». «Пожалуйста, но только ее кажется, сейчас мой племянник читает. Да, Володя?» «Да нет, ничего, у меня сейчас все равно нет времени, так что я могу уступить», - ответил Володя. Я взяла книгу, - это была «Повесть о двух городах» Диккенса, - и протянула ее Вале. «Спасибо Вам огромное» - пробормотал «художник» и почему-то быстро отвернулся и вышел за дверь. Мы с Володей переглянулись, удивленно так, а чуть позже, за ужином, он сказал мне, что определенно видел слезы в глазах Валентина. Да и мне тоже так показалось. Я говорю Володе: наверное, когда-то это был его любимый роман. Володя помолчал, в окно посмотрел и говорит: или любимый роман того, кого он любил…
Ну а утром, около семи, зашли к Валентину дружки его, машину с продуктами они собирались разгружать, зовут его, а он не отзывается. Хотели зайти в каморку, да Чарли его лаем заходится, никого близко не подпускает… Как мне потом Филимонова рассказала, когда книгу заносила, полная тарелка окурков возле него лежала и Диккенс значит, в раскрытом виде. И лампа включенной осталась – читал, наверное, до последней минуты. Ну друзья его сразу, конечно, милицию, врачей вызвали, все что полагается в таких случаях. Диагноз поставили, оказалась острая сердечная недостаточность. Кто бы мог подумать… И так всем нам жалко его было, ведь привыкли к нему уже и полюбить даже в каком-то смысле успели.
А Филимонова у меня посидела немного, мы с ней чаю попили, поговорили о случившемся. Она книжку взяла, открыла обложку и говорит: «Почитай, что написано» И тут до меня вдруг дошло! Книжка-то с дарственной надписью была. «Милому Вале с пожеланием творческих успехов и с надеждой на новые встречи». И подпись: Катя. Вот Надежда Николаевна мне и говорит, что мол может это его книжка и была. Может, когда он спиваться-то начал, продал он ее кому-нибудь за пол литру или в магазин отнес. А вчера увидел у меня и вспомнил жизнь свою прежнюю, человеческую и не выдержало сердце. Да мало ли на свете Валентинов, говорю я Филимоновой. И с чего вы взяли, что это именно книжка была? Она помолчала и говорит: да, конечно, Валентинов много, а только чувствую я, что его эта книга, просто чувствую и всё тут, а объяснить не могу.
И еще она мне рассказала немного про Валентина – она ведь много общалась с ним, особенно в последние недели. Так вот, сказала, что много ему в жизни пережить пришлось и что жена у него была когда-то и ценили его художника. А потом вроде что-то у них случилось и ушел он от нее к другой вроде. А через годика два понял, что ошибся и назад захотел вернуться. Да только поздно уже оказалось – жена его умерла от рака, причем быстро так, что он даже и не знал, что она больна была, хотя не видел ее всего 3-4 месяца, пока на даче под Москвой где-то жил со своей кралей молоденькой. Вот с тех пор он и запил и вниз покатился, все простить себе не мог и себя винил в смерти ее. Вот такие дела, Настасья… Чего только не случается в жизни.
Я спросила у Филимоновой, так это жену его что ли Катей звали? Не знаю, говорит, не называл он имени ее, да и рассказывал очень немного, не хотел или не мог, а скорее и то, и другое. Да в конце концов, не в том дело, как ее звали. И даже не в том, его ли книга была. А в том, что с книги его жизнь настоящая началась и этой же книгой и кончилась. Вот что интересно. Так мне Филимонова объяснила и я с ней, в общем-то, согласна. Она все-таки много понимает и человек очень светлый, хотя многие и считают ее не от мира сего. А по мне, такие люди глубже нашего жизнь видят и нам у них учиться бы надо. «А Вы сами-то читали роман этот?» – спросила я Надежду Николаевну, когда она уже в дверях стояла. «Да, но давно это было, в молодости еще. Очень хороший роман, очень добрый. И знаете, главный герой, кстати, чем-то на Валентина похож».
Вот на этом и заканчиваю свое затянувшееся послание, дорогая моя Настасья Федоровна. Привет передавай от меня старику своему и держись, не болей. Мы еще с тобой поживем!
Целую тебя, твоя Светлана.
P.S. А собаку его, Чаппи, с того дня не видел никто. Как Валентина увезли, убежала она и в подъезд больше не возвращалась. К собачатникам попала или бродит где-то, никто не знает. Москва – город большой…»

БЕСФОРМЕННЫЙ ЗАМОК

Поэт построил себе бесформенный замок из своих стихов и поселился в нем на долгие годы. Замок давал ему иллюзию безопасности, а пробелы между строчками служили ему для наблюдения за тем, что происходит в его выдуманном мире. Однажды он так увлеченно и вдохновенно писал стихи о любви, что не услышал, как она звонит в его дверь. А может, услышал, но не хотел открывать, чтобы не прерываться. Вечером соседи сказали ему, что к нему приходила любовь, а он не открыл дверь. Он был в шоке и не мог поверить, что это случилось.
Пытаясь оправдаться, он всем показывал листок со стихами. И все говорили, что стихи получились очень красиво. И только одна девочка-подросток, жившая на самом верхнем этаже, сказала, что он ошибся роковым образом, возомнив себя поэтом.
Он вопросительно посмотрел на нее. "Просто мне кажется, - сказала девочка, - что если бы Вы были настоящим поэтом, Вы бы никогда не пропустили прихода любви". "Но ведь я творил!" - закричал поэт в отчаянии, ощущая в сердце такую острую боль, словно в него всадили нож. Но девочка ничего больше не сказала и уткнулась в книгу.
Поэт вернулся к себе в квартиру и лег на диван. Он думал о том, что пропустил любовь, которой ждал столько лет. И еще понял, что умрет сейчас, если не напишет об этом стихи. Он сел за стол, взял чистый лист бумаги и написал стихи. И только потом успокоился и лег спать почти счастливым. "Когда-нибудь она придет снова, я уверен", - думал поэт засыпая. Но он снова ошибся. Она больше не пришла никогда, потому что она никогда не приходит два раза по одному адресу.

СПЯЩАЯ БАБОЧКА

Доктор Собов, пожилой мужчина с густыми седыми волосами и аккуратно подстриженной бородкой, снял очки в тонкой серебряной оправе и посмотрел усталым взглядом на посетителя, который закончил, наконец, свой долгий и бессвязный рассказ. Это был высокий худой человек, чисто выбритый и сильно надушенный, с тревожно бегающими глазами. Волосы его были гладко зачесаны назад, а длинные руки не находили себе места и, пока их обладатель подробно рассказывал о странном поведении своего брата, жили как бы отдельной жизнью, то теребя лежащую на коленях шляпу, то громко хрустя пальцами, отчего Собов невольно морщился и с трудом скрывал свое раздражение.
Он давно уже приучил себя абстрагироваться от личностного восприятия своих клиентов, прекрасно зная, что как врач-психоналитик, он не имеет право на симпатии или антипатии, и обязан относиться к каждому своему пациенту беспристрастно. Но сегодня он словно забыл об этом краеугольном принципе и даже не пытался скрыть от себя, что испытывает к сидящему напротив человеку острую неприязнь.
«Наверное, какой-нибудь бухгалтер или менеджер среднего звена», - думал Собов, внимательно разглядывая невыразительное осунувшееся лицо и тени под глазами. Он слушал молча, не перебивая, изредка переводя взгляд с одного предмета своего уютного кабинета на другой, а его собеседник говорил почти без остановки в течение часа с лишним. Когда он, наконец, закончил, Собов помолчал несколько секунд, а потом вздохнул и сказал:
- Ну что ж, Евгений Павлович, то, что вы рассказали о своем брате, конечно, очень интересно, точнее, я бы сказал, весьма тревожно. И тем не менее, я не могу сейчас сказать вам ничего определенного, потому что должен сам увидеть и побеседовать с вашим братом. Возможно, вы правы в своих опасениях, но возможно и то, что вы просто преувеличиваете некоторые детали, которые, скажем так, могут иметь временный характер.
- Но ведь я изложил вам факты, а не личное мнение, - возразил посетитель и хрустнул пальцами.
- Да-да, конечно, я понимаю и не ставлю под сомнение ваш рассказ, но и вы должны понимать, что врач не может ставить точный диагноз с чужих слов. Вам надо придти ко мне со своим братом.
Евгений Павлович заерзал на стуле, наклонился вперед к Собову и тихо, как бы доверительно сказал, словно боялся, что его могут услышать, хотя в кабинете кроме них двоих никого не было:
- Но поймите, доктор, это невозможно!.. Он никогда не придет сюда…
- Почему же?..
- Если бы вы прочитали его дневник, вы бы поняли… Или его странные рассказы...
- Вот как? Он пишет рассказы? Надеюсь, вы принесли их с собой?
- Нет, доктор, к сожалению, не принес... Он запирает их в ящике своего стола и никогда никому не дает ключ, ни мне, ни моей жене, ни тем более, моим детям.
- Как же в таком случае, вам их удалось прочитать? – спросил Собов и откинулся в кресле назад. Разговор с этим Евгением Павловичем стал определенно выводить его из состояния равновесия, которое ему удавалось сохранять даже в самых сложных ситуациях.
- Однажды он забыл закрыть ящик на ключ, и я это заметил. А ночью, когда он спал, я вытащил его наброски и дневники и прочитал... И вы знаете, вот тут-то мне и стало в первый раз по-настоящему страшно за брата. Именно после чтения его странных рассказов.
- Постойте, Евгений Павлович. Во-первых, почему вы их называете странными? Вы можете рассказать хотя бы приблизительно, о чем пишет ваш брат?
- Не могу… В том-то и дело, что пересказать это невозможно. Все, что я читал в бумагах Саши, можно назвать классическим бредом сумасшедшего. Никакого смысла, никакого сюжета, какие-то незаконченные фразы, отдельные слова выделены жирно и написаны огромными буквами, а другие, наоборот так мелко, что без лупы не разглядишь. То он пишет о жизни на других планетах, то от имени средневекового монаха, то вообще, от имени женщины... В некоторых рассказах он описывает такую жуть, что я даже не могу это передать…
Евгений Павлович говорил все быстрее, лицо его покрылось красными пятнами от возбуждения, а пальцы снова стали нервно теребить шляпу.
- Ну-ну, не надо так волноваться, - ласково сказал Собов и внимательно посмотрел на своего собеседника. Собову вдруг пришла в голову странная, почти дикая мысль, что никакого брата не существует, точнее, что сидит перед ним пациент с классическим случаем раздвоения личности.
Евгений Павлович вдруг как бы осекся и сник. Он сжал руками виски и закрыл глаза.
- Это безумие больше невыносимо, мы не можем жить рядом с сумасшедшим. Поймите, у меня жена, двое детей...
Собов побарабанил костяшками пальцев по столу и спросил:
- Почему ваш брат живет с вами? У него нет своей семьи, дома?
- Несколько лет назад от него ушла жена и он жил один, а в прошлом году я взял его к себе, потому что хотел помочь… Я думал, что смогу избавить его от одиночества, но кажется, сильно ошибся.
- Он сам вас попросил, или вы предложили?
- Нет, инициатива шла от меня, но он согласился. А теперь вот живем как в сумасшедшем доме…
Собов встал, подошел к книжной полке, взял книгу, полистал ее и снова положил на место. Потом он повернулся к посетителю и сказал:
- Евгений Павлович, вы знаете, в нашей области надо быть очень аккуратным...
- Я вас не понял…
- В том смысле, что нельзя называть человека безумным, пока ему не поставят диагноз. А диагноз может поставить только специалист. Поэтому я бы попросил вас избегать этих определений.
- Да-да, конечно... Я понимаю... Но ведь дело не только в записях Саши, все его поведение говорит о том, что с ним что-то не в порядке. Это происходит уже несколько месяцев и улучшений не видно. Работает он урывками, полностью замкнулся... Иногда сутками не выходит из своей комнаты. А недавно вот пропал на несколько дней, мы хотели уже на розыск подать, а потом вдруг объявился вместе с какими-то двумя подозрительными типами. Они сидели у него в комнате всю ночь и, вы не поверите, пели песни...
Пока Евгений Павлович говорил, Собов снова устроился в кресле и, покусывая дужку очков, с профессиональным интересом наблюдал за неугомонными руками своего гостя.
- Песни? Это любопытно. Что же они пели?
- Сначала какие-то старые советские песни, потом перешли на немецкий и английский...
- Ваш брат владеет языками? - спросил Собов и с тоской посмотрел в окно.
На улице стоял великолепный солнечный сентябрьский день, прозрачный и теплый…
«Сейчас бы погулять по парку...», – подумал Собов и вздохнул, взглянув на свои часы. Через полчаса у него был назначен прием следующего посетителя.
- Это тоже странная история, доктор. Когда-то, в молодости, он знал несколько языков, а потом как будто забыл… А сейчас вот опять говорит…
- Ну, так это замечательно, и ничего странного, у вашего брата хорошая память.
- Да, но говорит-то он на этих языках сам с собой, вот в чем вся штука. Причем не просто говорит, а стихами говорит, вы понимаете?..
Собов не смог сдержать улыбку, хотя знал, что вряд ли она уместна в беседе с этим человеком.
- Кажется, у брата вашего просто выдающиеся способности: и стихи сочиняет на других языках, и прозу пишет...
- Ну да, способности у него, конечно, имеются. Вот только все это так странно… Например, вы знаете, он все свои рассказы всегда завершает одной и той же фразой.
- И какой же? – спросил Собов, пытаясь не смотреть в окно и сосредоточиться на собеседнике.
- Минутку… Я хочу вспомнить ее дословно, - Евгений Павлович напряженно посмотрел на свои ботинки, словно на них была написана заветная фраза, а потом слегка подпрыгнул в кресле и сказал: - Вот, кажется, вспомнил. В конце каждого рассказа Саша пишет: «И все было как обычно в тот погожий день, а по небу плыло одинокое большое облако, похожее не то на туго заведенный будильник, не то на спящую бабочку...».
- Оригинально, - усмехнулся Собов…
- Но это же бред! – лицо Евгения Павловича снова пошло красными пятнами. - Ну ладно, я понимаю, что облако может быть похоже на бабочку, хотя ни разу такого не видел, но как, скажите мне, оно может быть похоже, - вы только вдумайтесь, - на туго заведенный будильник!
- Видите ли, Евгений Павлович, это называется метафорой. Конечно, в данном случае, метафора весьма спорная, но я не вижу в ней ничего... как бы вам сказать, никаких отклонений, одним словом. У поэтов бывают порой очень необычные образы.
- А вы считаете, что мой брат – поэт?..
- Я не знаю, но, судя по вашим словам, у него имеются неплохие творческие задатки.
Евгений Павлович ничего не ответил и задумался, разглядывая свои пальцы.
Собов нервно смотрел на часы, он хотел сделать небольшой перерыв, прежде чем придет следующий посетитель.
- Простите, Евгений Павлович, но ко мне должен прийти пациент через несколько минут…
- Да-да, я понимаю... Так что мы решили по поводу моего брата?..
- Думаю, что, к сожалению, вам все-таки придется его привести ко мне, другого выхода я в этой ситуации не вижу.
Евгений Павлович тяжело вздохнул, встал и протянул руку Собову.
- Ну что ж, я попробую его уговорить.
- Только учтите, что к таким людям как он, нужен очень тонкий подход. Постарайтесь не преподносить это как визит к психиатру, вы меня понимаете?
- Но ведь... он все равно догадается, когда придет?
- Это уже моя забота, вы главное приведите его ко мне. Скажите, например, что я заинтересовался его творчеством и хотел бы с ним поговорить о его стихах или рассказах. Тем более, что это, в общем-то, правда.
Собов проводил гостя до выхода из офиса, пожелал ему всего лучшего и с облегчением закрыл за ним дверь. Потом он посмотрел на часы. «Минут двадцать у меня еще есть, и, в конце концов, Алла Аркадьевна может и подождать, ничего не случится, если я опоздаю немного».
Собов сказал своей помощнице, что вернется через пятнадцать минут и вышел на улицу. Он посмотрел на небо, вдохнул полной грудью и быстрыми шагами пошел по направлению к парку. Под ногами густо шуршали опавшие листья, а Собов думал о незнакомом ему человеке, которого никогда не видел, и вряд ли, - почему-то Собов интуитивно был уверен в этом, - когда-нибудь увидит. Он вдруг поймал себя на мысли, что действительно хотел бы встретиться с этим человеком. Даже просто из профессионального любопытства, чтобы понять, прав его брат или нет. Собов гулял по парку и наслаждался замечательной бархатной погодой. Он особенно любил этот период осени. Потом мысли его перешли на семейные проблемы, и он почти забыл о Евгении Павловиче.
Через полчаса он снова сидел в старом кресле, обитом потертой кожей и слушал пациентку, даму бальзаковского возраста с коротко постриженными волосами и глубоко посаженными карими глазами. Дама рассказывала ему свои последние сны, а Собов, прикрыв глаза и слушая ее тихий убаюкивающий голос, слегка покалывал острым пером ручки свой палец, чтобы не уснуть окончательно прямо на глазах у своей пациентки. Потом он вдруг снова вспомнил рассказ Евгения Павловича и усмехнулся.
И все было как обычно в тот погожий день, а по небу плыло одинокое большое облако, похожее не то на туго заведенный будильник, не то на спящую бабочку.

КАРТИНКА ИЗ КАФКИ

Однажды был в моей московской жизни эпизод, когда я устраивался в частную экспериментальную школу учителем физики. Сначала я провел пару испытательных уроков и директрисе они, кажется, понравились. Она пригласила меня к себе домой, чтобы дать мне педагогические книжки и обсудить программу занятий. Жила она на «Соколе», в старом сталинском доме с большими комнатами и высокими потолками. Я пришел, разделся в прихожей и она повела меня в свой кабинет через узкий полутемный коридор, загроможденный старой мебелью, какими-то пыльными коробками и прочим хламом, присутствие коего угадывалось, впрочем, скорее по запаху, чем по виду. Не доходя до двери в дальнюю комнату, коридор немного расширялся и у стены, на тумбочке, стоял невообразимо древний телевизор с белесым от толстого слоя пыли экраном. Он был включен, но изображения не было, только хрипловатый звук. У противоположной стены, в каком-то кресле неопределенной формы, сидел худой и неухоженный старик, на вид очень дряхлый. Прикрыв глаза он внимательно слушал телевизор. Кажется, он не был слеп, но почему-то производил жутковатое впечатление слепого.
Мы прошли между стариком и телевизором и я неуверенно поздоровался. Он даже не приоткрыл глаза в ответ на мое приветствие, а директриса прошла мимо него, так буднично и спокойно, как проходят мимо шкафа, который за много лет уже перестали замечать и вспоминают о его существовании только по мере необходимости. Очевидно, старика в этой квартире давно уже держали за мебель.
Мы уселись в большом светлом кабинете, уставленном книжными шкафами. Книги и журналы в них медленно задыхались от тесноты и время от времени судорожно вздрагивали жабрами своих страниц. Директриса вдохновенно что-то мне объясняла, манипулируя книжками не хуже уличного наперсточника, а у меня все не шел из головы этот старик. Слушал я как-то я рассеянно и все поглядывал с опаской на беспорядочно громоздившиеся по углам комнаты стопки книг, словно это были не книги, а неведомые существа, от которых можно ждать чего угодно. Казалось, что в этом доме готовятся к переезду.
Наконец, примерно через час, мы закончили и я стал прощаться. Когда я шел по коридору назад, мне снова пришлось пройти мимо старика. Он сидел в той же позе и также, с закрытыми глазами, слушал охрипший телевизор. Кажется, шел какой-то фильм. Было такое чувство, что за целый час старик даже пальцем не шевельнул…
Вот собственно и весь эпизод. Казалось бы, ничего особенного, мало ли семей на свете, где стариков превращают в мебель. Но почему-то именно тот полуслепой старик, слушающий пыльный телевизор в заваленном старым хламом коридоре, до сих не идет у меня из головы, как какая-то картинка абсурда и кошмара, достойная кисти Гойи или пера Кафки. По крайне мере, тогда мне показалось, что этот эпизод сошел со страниц Кафки.
Когда-то я хотел сделать из этой картинки отдельный рассказ или вставить ее как эпизод в свою неоконченную повесть о последнем годе в Москве. Но недавно я решил, что может и не надо ничего придумывать, а написать так как есть, просто описать эту картинку – ведь действительность часто бывает абсурднее и страшнее любого выдуманного кошмара. Впрочем, может только мне стало не по себе от этой картинки, может другие посетители этой квартиры прошли мимо и даже не заметили старика. Ведь действительно, его так легко было не заметить на пыльном фоне старого хлама.

ПЕЙЗАЖ

Едва научившись снова различать цвета, он попытался написать пейзаж, который видел каждый день из окна своего дома. Еще не верилось, что болезнь отступила, еще страшно было открывать глаза надолго. И каждый звонок телефона или стук в дверь заставлял его вздрагивать, словно это был какой-то призрак прошлого, который хотел забрать его обратно.
На картине медленно росло дерево, зеленела трава и скрипели старые ржавые качели, на которых почти всегда сидел полусумасшедший старик из пятого подъезда.
Так рождалось искусство, не знавшее меры в своей вызывающей простоте. Искусство, претендующее на подлинность.
И тот, в ком рождался и умирал художник, каждый день исправлял картину, делал новые мазки, искал цвета, смотрел на часы и думал, что жизнь никогда не примет этот вызов по той простой причине, что не заметит его.
Однажды утром художник медленно подошел к окну и увидел, что качели пусты, крона дерева пожелтела, а по окну, дробясь и ломаясь, стекают капли дождя.
Он сел перед холстом и закрасил его белым цветом. Необъяснимым образом он вдруг остро ощутил прилив настоящего счастья. «Я начну с нуля, - сказал он себе, - я каждый день буду начинать с нуля, с белого цвета. И заканчивать им каждый свой день». Потом он одел старый и потертый серый плащ, вышел на улицу и сел на качели.
Дождь прыгал по лужам, заигрывал с ним и пытался убедить его в том, что его счастье всего лишь минутный бред, что цвета снова исчезли, а страхи вернулись обратно. Но художник не слушал его. Он закуривал и тушил папиросу. Он улыбался. Он был по-настоящему счастлив.
И не знал, что давно стал неотъемлемой частью пейзажа, частью паузы, которую делает иногда время, чтобы перевести дыхание и уступить дорогу Вечности.

КАК ДОБРАТЬСЯ ДО ТИШИНЫ

Как добраться до золотого берега тишины? Как вернуться на берег детства, туда, где закатный луч, играет с волнами и рисует на них причудливые узоры.
Я вспоминаю море, сосновую рощицу, несколько скамеек на пляже, детские качели и долгий июльский вечер. Отдыхающие медленно прогуливаются по берегу, почти у самой воды. А чуть в стороне, недалеко от скамейки с облезлой выгоревшей краской, сидит на песке девушка и строит большой замок или дворец. Ребенок и не ребенок, ветер и луч солнца, странное создание, возникшее словно ниоткуда.
Жители курортного поселка вполголоса, - кто с жалостью, кто с равнодушием, - говорили про нее, что она дурочка, что она не в себе. Девушку звали Ильза, и почти все лето она проводила на этом берегу, то там, то здесь строя свои огромные песочные замки, а с лица ее никогда не сходила блаженная и счастливая улыбка. Она была по-настоящему счастлива только тогда, когда начинала возводить очередную крепость, окруженную рвом и лесом из травинок и веточек.
Местные обходили ее стороной, а курортники поглядывали с удивлением, но потом, приглядевшись внимательно, начинали понимать, в чем дело и больше не обращали на нее внимание.
Зато дети всегда крутились возле нее, как пчелы вокруг цветка. Они помогали ей строить замки и пытались с ней заговорить, но она только блаженно улыбалась и ничего не отвечала. Говорить она не умела.
Впрочем, ей никогда не удавалось поиграть с детьми больше получаса. Обычно, родители рано или поздно спохватывались и отзывали детей к себе, потому что мало ли что. А Ильза, казалось, даже не замечала этого и продолжала строить один замок за другим.
Но однажды я увидел, что она чем-то сильно опечалена и просто смотрит, как течет песок из ее ладони. Был ясный вечер и над морем кружились и кричали чайки. Внезапно Ильза встала и пошла к воде. Она зашла в море по пояс. Умеет ли она плавать? Зачем она зашла в воду?..
Ильзе нагнулась, опустила руки в воду и когда она снова выпрямилась, я увидел, что она держит в руке большую серебристую рыбу. Она подняла руку с рыбой высокой над собой и тут же одна из чаек ринулась вниз и выхватила добычу из ее руки. Ильзе посмотрела вверх и рассмеялась. Она вернулась на свое место, платье на ней почти полностью намокло и прилипало к ногам. Ильза села на песок и начала что-то строить. Но на это раз это был не замок. Это были большая рыба с ракушечкой вместо глаза.
Когда рыба была закончена, за Ильзой пришла ее мать – пожилая грузная женщина с седыми волосами, перехваченными сзади резинкой. Она молча взяла ее за руку и повела в сторону перелеска, туда, где на самом краю поселка стоял их неказистый домик. Лицо у Ильзы сразу стало грустным, а глаза потухли. Она покорно следовала за матерью, глядя в землю. Сзади возникла стайка мальчишек, которые насмешливо кричали ей что-то вслед на латышском.
Рядом со мной на скамейку присел старый служитель лодочной станции. Он посмотрел на две исчезающие в роще фигуры и вздохнул.
- Это ее мать? – спросил я.
- Нет, - ответил он, - Я даже не знаю, кто это, но она приходит за ней каждый вечер и забирает домой.
Я стал расспрашивать его про Ильзу, и он рассказал мне, что раньше она только рисовала на песке разные картины, но потом стала строить замки. Она приходит на пляж утром, и все уже давно привыкли к ней, как к детали пейзажа, на который со временем перестаешь обращать внимания.
- Ей никогда не вырваться из этого ада, - с грустью сказал служитель.
- Скорее, это нам никогда не попасть в ее рай, - ответил я.
Солнце медленно погружалось в море. Чайки, устав кружить над морем, сонно качались на зеленых волнах залива. По берегу прошел мужчина с большим черным догом. На качелях сидела девочка-подросток и курила сигарету. А на песке сверкала серебром в закатных лучах большая рыба с ракушечным глазом.
В этот вечер я вдруг понял: сколько бы лет мне не исполнилось в будущем, в какие-то моменты мне всегда будет 14, как сейчас. И еще мне стало жалко, что рыба из песка никогда не станет живой, и я не смогу отпустить ее в море.

ОФЕЛИЯ

Жители окрестных домов часто видели ее из своих окон. Она медленно прогуливалась по бульвару, держа в руках искусственные цветы. Бульвар тянулся между высокими кирпичными домами и упирался в конце в круглый пруд. Девушка часто сидела на одной из скамеек, которые стояли вокруг пруда, и однажды люди увидели, как она бросает в воду свои бумажные розы. С тех пор кто-то прозвал ее Офелией, и это имя намертво прицепилось к ней, став ее тенью. Но девушка этого не замечала, а может, ей было просто все равно. Никто не мог с точностью сказать, действительно ли она безумна или она просто «немного не такая», как выразился один из местных стариков, страстный любитель шахмат, часами игравший партию за партией с окрестными «гроссмейстерами». Офелия почти ни с кем не разговаривала, а на приветствия отвечала только молчаливой улыбкой. Она была так глубоко погружена в свой особый мир, что никто не знал, можно ли вообще установить с ней контакт, или люди просто боялись это делать, как боятся всего непонятно и непредсказуемого.
Однажды, когда она снова бросала цветы в воду, стоявший рядом мужчина спросил, зачем она это делает.
Офелия посмотрела на него долгим взглядом, и в ее серых глазах мелькнуло непонятное выражение радости и испуга одновременно. Она бросила в пруд еще одну розу и ответила: «Чтобы они ожили».
«Понимаю» - сказал мужчина после долгой паузы.
Офелия подарила ему одну из роз и поздравила с днем рождения.
«Спасибо… Но откуда вы узнали, что у меня сегодня день рождения?» - удивился мужчина.
«Каждый день кто-нибудь рождается и умирает», - ответила Офелия, и добавила: «У вас пуговица оторвалась...»
Потом она вдруг наклонилась к его уху и быстро прошептала: «Я не хочу быть бумажной розой, спасите меня!».
Мужчина посмотрел на нее растерянно и отошел в сторону. А Офелия, словно забыв про него, продолжала бросать в воду бумажные розы, которые тихо покачивались на воде, медленно удаляясь от края пруда.
Через несколько минут Офелия снова сидела на скамейке и читала книжку. На ее руке сверкали маленькие часики без стрелок.

А ЕСЛИ И УЗНАЕТ

Вы никогда не задумывались, почему после того, как наша мечта или желание сбывается, наc охватывает грусть? Это не имеет ничего общего с разочарованием и обманутыми ожиданиями, это что-то совсем другое, совсем другое чувство. И эта грусть не от того, что мы достигли желаемого и одной мечтой стало меньше. Более того, мы можем быть счастливы, мы можем парить в небесах от радости, но потом... потом все равно приходит какая-то непонятная грусть. Во всяком случае, у меня это происходит постоянно. И опять-таки, это совсем никакого отношения не имеет к умению или неумению радоваться и быть благодарным. Это что-то другое, совсем другое.
Наверное, просто жизнь часто летит по касательной. А потом вдруг ты оказываешься в ее центре. А там нет никакого центра, потому что помимо тебя и твоих желаний, есть другие люди, есть их проблемы. И ты начинаешь понимать, насколько все относительно. Но замечательно, если ты при этом все-таки умеешь радоваться и быть благодарным Богу. Это самое главное, мне кажется - уметь быть благодарным... Грусть - это не неблагодарность, это, скорее, наоборот, понимание того, насколько все в этой жизни относительно и во многом суетно...
Сегодня в магазине я стоял в очереди, и увидел на улице немолодую женщину, которая ждала мужчину, делавшего покупки. Возможно, это был ее муж. Но это неважно. Мне просто почему-то запомнилось ее лицо, выражение ее лица. В нем была как бы вся жизнь. В нем была усталость и какое-то спокойствие. Нет, даже не это. Не знаю, как это выразить словами. Что-то очень отстраненное и одновременно, очень житейское и почти мудрое. Но было очень хорошо видно, что это женщина грустит. И что думает о чем-то таком, о чем этот мужчина, покупающий пиво и газеты и бросающий уверенным жестом продукты в корзину, никогда не узнает. А если и узнает, то вряд ли поймет....

ВСЕ ИДЕТ НАПЕРЕКОСЯК

Каждый день он собирался зайти в офис, чтобы увидеться с ней, и каждый день откладывал визит на завтра. Он долго не мог понять, что происходит и почему он не в состоянии совершить такое простое действие, не требующее от него почти никаких душевных усилий. Он напоминал сам себе ученика, которому дали большую линейку и мел и попросили провести на доске прямую линию, всего лишь линию, а он стоит, задумавшись, в нерешительности, потому что не знает, где именно ее провести. Совершенно бессмысленные сомнения – ведь это не имеет никакого значения!
Но однажды он вдруг понял, что все дело в первой фразе…. Он должен будет сказать при встрече какую-то фразу, которая последует за приветствием, и вот тут-то и состояла вся сложность. Он понял, что не может найти эту фразу, эти несколько слов, которые не прозвучат фальшиво и сразу дадут понять ей, что с ним происходило, и почему он все это время прятался в ракушку молчания. Он перебирал в уме различные варианты и каждый раз понимал, что придуманная им фраза содержит какую-то неточность, уводящую в сторону от сути. И эта неточность сводила его с ума, потому что подсознательно он чувствовал, что той фразы, которую он ищет, просто не существует.
Так проходили дни в мучительной бессловесности и немоте, которые отодвигали встречу все дальше и дальше, нагружая ее растущим временем и молчанием. Фраза не находилась, слова рассыпались на осколки каких-то посторонних смыслов и в один из таких вечеров, когда он в очередной раз зачеркнул несколько пустых слов на листке бумаги, он устало произнес, обращаясь к самому себе: «Everything is going wrong in my life» (Все идет наперекосяк в моей жизни). И вдруг он понял, что эта и есть та фраза, которую он так долго искал. Именно с нее он начнет встречу!..
На следующий день он поехал в офис, где он раньше работал. Но когда он увидел ту, ради которой он приехал, он понял, что не станет произносить найденную фразу, потому что это уже не имело смысла. Он просто улыбнулся и сказал, что болел (и даже не совсем соврал при этом, если понимать болезнь не только в физическом, а в более широком смысле этого слова). «А я думала, что ты уехал куда-то», - сказала она. Он ощущал страшную неловкость, потому что обещал позвонить ей и пропал на полтора месяца…. И чтобы поскорее сменить тему разговора, он спросил у нее: «Ну а у тебя как дела?» Она пожала плечами и сказала: «Everything is going wrong in my life…».

ПАПИНА ДОЧКА

Весной прошлого года, в колледже, где я работал по гранту, проходила студенческая фото-выставка. Было немало интересных работ, но мне больше всего понравилась фотография под названием «Dad’s daughter” («Папина дочка»). Вроде бы ничего особенного – обычная лондонская улица в центре города, пестрая толпа. И отец, несущий на шее свою дочку лет пяти-шести. Девочка очень похожа на отца, но поражает в снимке не это внешнее сходство, - ничего удивительного ведь в этом нет, - а взгляд дочки. Она смотрит на мир абсолютно недетским взглядом. И это ее выражение лица, ее глаза, ее взгляд совершенно точно повторяют отцовский взгляд и выражение лица. Трудно, пожалуй, передать адекватно словами, что именно в этом взгляде, но кажется, более всего подходит здесь эпитет «тревожный». Взгляд у них обоих напряженный и тревожный, словно они кого-то ищут в толпе, но в то же время боятся, чтобы тот, кого они ищут, их не увидел. Этот взрослый взгляд ребенка пугает сильнее, чем иные детские слезы. Пока еще она восседает на крепкой жилистой шее отца и он держит ее за ноги своими сильными руками, пока еще она чуть свысока взирает на всю эту разношерстную людскую массу, но уже в ее глазах такая странная и пугающая серьезность и такая непонятная ей самой тревога, словно девочка увидела, как навстречу им идет ее будущее и столкновения с ним не избежать, несмотря на многолюдье и на то, что отец не знает его в лицо и пройдет мимо, лишь слегка задев локтем, и, обернувшись на ходу, бросит равнодушно-вежливое ‘Sorry’.
Эта фотография напомнила мне одну сценку, свидетелем которой я однажды оказался, зайдя перекусить в одну из окраинных московских закусочных (а точнее, “запивочных”).
………………………………………………………………………………………………….
Девочка лет восьми, одетая в короткое и застиранное платьице, из которого она уже давно выросла, смотрит снизу вверх на отца и тянет его за рукав старого и засаленного пиджака.
- Папа, ну пойдем домой… Пожалуйста…
- Сейчас, сейчас пойдем, Анечка. Сейчас, милая.
Отец Анечки стоит у низенького прилавка и горящими глазами смотрит как грузная продавщица наливает в плохо вымытый стакан дешевый портвейн мутно-коричневого цвета. Видимо, в этот раз на водку денег не хватило.
- Пап, ты же обещал маме, что больше не будешь в эту столовую заходить… Пойдем домой, а?
- Да-да, Анечка, сейчас пойдем. Я быстро.
Анечка смотрит на отца с грустным недоумением, а он виновато улыбается и гладит ее по голове дрожащей левой рукой. Правой он расплачивается с продавщицей. Затем он садится за ближайший столик со стаканом в руке. Дочь садится рядом и терпеливо ждет, болтая ногами в туфельках без шнурков. Отец небольшими глотками пьет вино. Анечка смотрит то на отца, то в окно, мимо которого проходит молодая соседка с красиво одетым мальчиком. На шее у мальчика висит какой-то фантастический пулемет-автомат с мигающими лампочками. Одной рукой он держит мамину руку, другой – рожок мороженого.
Отец ее между тем допивает стакан, и настроение у него становится сразу лучше. Он оживает и даже пытается неуклюже пошутить:
- Ну что, Анюта, сегодня у нас бизнес не очень, а? Ну, ничего, день на день не приходится, в другой раз больше продадим.
И он открывает сетку с книжками и выкладывает их по одной на стол. Лицо у него снова становится грустным и виноватым.
- Эх, Анечка, - вздыхает он, - какая у меня была библиотека, какие книги… Со школьных лет собирал. А теперь все это никому нафиг не нужно, даже тебе… Как говорили римляне, о temperos, o mores! .. Конечно, и вид у книжек моих, прямо скажем, не очень товарный, но какие книги, ты посмотри, дочка, какие у нас книги! Какая библиотека по частям уходит, Анечка, какая библиотека!.. Вот продаю я книжки эти по одной, а чувство такое, словно кровь из меня понемногу выходит. С каждой книгой капля крови – они ведь у меня растворены там, понимаешь? Что там у нас сегодня осталось? Шиллер, драмы и стихи. Гельдерлин! Гете, сорок восьмого года издание, от отца еще досталось, а вот, посмотри, Овидий в их компанию затесался. Собственной персоной… Скорбные, понимаешь ли, элегии… Ну как, тебе, подборка? Ничего себе, да? А если еще вспомнить тех, кто ушел сегодня от нас…Э-эх, что там говорить… Сердце кровью обливается – Шекспир в пастернаковском переводе, Поль Верлен, брат мой Верлен, и Вита Нова , редчайшее издание, между прочим…Да, вита нова, вита нова… Мне бы эту виту нову… Я бы все по-другому сделал, все, понимаешь! И не сидели мы сейчас вот тут с тобой, как… Ладно, чего уж теперь говорить! Ну что, Анечка, домой пойдем? Кстати, а батон-то мы купили? Кажется, нет. Ну пойдем, купим, у меня как раз на хлеб и осталось…
Отец завершает свой монолог на какой-то усталой ноте и продолжает сидеть неподвижно. Анечка слезает со стула и тянет его за рукав пиджака.
- Ну пойдем же, папочка, что же ты сидишь?
- Да-да, сейчас, - рассеянно отвечает папа, крутя в руках пустой стакан. Анечка складывает книги в его старую рваную сумку и с мольбой смотрит на отца, заглядывая снизу ему в лицо. В ее больших серых глазах стоят слезы. Наконец, отец встает и берет снова за руку.
Они медленно выходят из закусочной, и теперь уже девочка ведет его за собой, а он, продолжая бормотать себе под нос свой бесконечный монолог, покорно следует за ней, как провинившаяся собака за своей маленькой, но строгой хозяйкой. Продавщица с чуть презрительной жалостью смотрит им вслед. Я тоже провожаю их взглядом, пока они не исчезают в ближайшей подворотне.
Два местных бомжа, распивающих за соседним столом “Столичную”, грустно вздыхают и долго молчат.
- Слушай, Саныч, - говорит один из них, - а давай последнюю выпьем за Анечку. Пусть у нее все будет хорошо!
- Да, - говорит второй, - за нее стоит выпить, тут ты прав на все сто!
Они разливают бутылку до конца и выпивают до дна.

ПОПЫТКА ЛИЧНОСТИ

Что такое личность человека? Т.е. то, что Юнг когда-то называл «самостью»? Может, это просто осколки, которые надо сложить в целую картину? Слова, поступки, жесты, интонации, мимика. Ведь это все лишь внешние проявления нашего «я». Да, по ним можно сказать очень многое о нас, но ведь не все… И осколки очень трудно сложить в цельную завершенную картину, если это вообще возможно… Всегда остаются белые, а точнее, черные лакуны разной формы: квадратной, треугольной, многоугольной, какой угодно… В эти черные дыры проваливается наше знание о человеке, и тогда вступают в силу странные законы теории относительности. Потому что наше суждение о личности – это всего лишь завуалированная форма страха приблизиться к этим черным провалам и упасть в неизвестность. Мы создаем образ и вешаем его как занавеску на окно чужой души. Вешаем и вещаем… Иллюзия знания охраняет нас от мрака ночи. Даже лунный свет с нами на дружеской ноге, когда мы включаем избитую музыку романтики. Этот принцип общения есть иная форма принципа сообщающихся сосудов. И каждый закутан в кокон своих представлений о мире…
И каждый потаенно ждет, когда из него медленно и мучительно вылезет и расправит крылья наше сокровенное «я». А спячка это может длиться годы, а может и всю жизнь…
Мы собираем осколочки своей личности, мы хотим увидеть свой портрет… А черные провалы мы закрываем тонкой тканью воспоминаний. И вот, портрет, вставленный в раму времени, уже готов. Осталось всего несколько штрихов. Добавим потом. Потом, когда будет настроение и желание. А ведь эти штрихи, эта пугливая тень нашей личности и есть мы сами… Без мифов, без прикрас, без вечного самооправдания. Нагие и испуганные отражения наших душ, ждущие нас у врат Вечности, пока мы творим свои земные и непрочные.

«ОТ ОКРАИНЫ К ЦЕНТРУ…»

В большом городе всегда начинаешь искать себя. Даже когда тебе кажется, что ты ищешь что-то другое. Даже когда ты переполнен впечатлениями и, не зная усталости, готов впитывать их бесконечно. Так происходило со мной в Лондоне, когда я часами бродил по его вечерним улицам, разглядывал витрины магазинов и ресторанчиков, заходил в книжные лавки и спускался в букинистические подвальчики, бережно хранящих восхитительные россыпи и запахи старых книжек с пожелтевшими хрупкими страницами. Несколько раз я заходил и в пабы с их непередаваемой атмосферой, с их удивительным сочетанием веселых шумных компаний, утопающих в плотных клубах сигаретного дыма и какого-то особого уюта, который присущ, вероятно, исключительно этой стране и является уже давно частью ее мифа. Миф этот, впрочем, гораздо более осязаем и реален, чем те же пресловутые лондонские туманы, которые действительно большей частью красивый миф, прочно укоренившийся в нашем представлении о Лондоне. Позже, когда я приехал в этот город в третий раз и прожил в нем год, я видел туман всего один раз за все это время, но зато уж это был настоящий туман, такой, что буквально не было видно дальше 2-3 метров.
Но сейчас я хотел бы поговорить о другом. А именно, об ощущении потерянности в большом городе, которое, как мне кажется, всегда подсознательно присутствует у каждого, кто впервые попадает в такой мегаполис, как например, Лондон или Москва. Впрочем, с полной уверенностью могу говорить только о своем собственном опыте. Так вот у меня в Лондоне сразу появилось чувство невероятной свободы, когда кажется, что можно идти куда угодно и делать все что угодно. Но если первая часть довольно в большой степени совпадала с реальностью, то вторая - была, разумеется, сильно ограничена такой прозаической деталью, как количеством бумажек с портретом королевы или их знаменитого классика, любимого нами, кажется, даже больше, чем самими британцами.
Потерянность всегда бывает по отношению к чему-то. Мы можем потеряться в чужом городе когда нам нужно куда-то попасть, а мы заблудились. Бывают, правда, случаи когда мы бродим по чужому городу безо всякой определенной цели и тем не менее, ощущаем такого рода потерянность. Так было, например, со мной в Алма-Ате, когда сама топография, сама структура города навевала на меня какую-то подсознательную тоску. Дело в том, что этот город имеет четко выраженную прямоугольную структуру. Т.е. он разбит ровными прямыми улицами на кварталы, так что в нем очень легко найти практический любой адрес, зная на пересечении каких улиц он находится (или между какими), как в шахматах. Но из-за такой топографии в Алма-Ате нет четко выраженного центра, центра как некоего средоточия всего самого главного в городе, своего рода сердца города. Такой центр очень ярко выражен, конечно же, в Москве, но и в других городах он почти всегда более или менее локализован. Санкт-Петербург как из ствола дерева растет из Невского проспекта, хотя там есть и Васильевский остров, и Литейный проспект. Тем не менее, для нас этот город прежде всего связан с Невским, Эрмитажем, Исаакиевским собором, Медным Всадником - все эти замечательные объекты и составляют центр. В Лондоне это, наверное, Big Ben, Trafalgar square, Piccadili circles, в Париже – Елисейские поля и т.д.
Так вот в Алма-Ате ничего подобного нет и в помине. В результате некуда идти, нет центра притяжения города, куда можно было бы стремится и где можно было бы бродить, изучать, наблюдать жизнь города. Поэтому я и ощущал себя там какую-то жуткую потерянность и неприкаянность, было как-то не по себе и хотелось поскорей вернуться на квартиру, где мы остановились. Помню, тогда мне подумалось о том, что, возможно, вообще наше сознание по природе своей моноцентрично, т.е. для него как бы необходимо наличие центра - города, мира, Вселенной. Сознание наше не выносит относительности, нужна какая-то привязка, точка отсчета, центр координат. И в пространстве географическом, и в пространстве душевном, не говоря уже о духовном, нам нужно то, от чего мы могли бы отталкиваться, точнее, к чему мы могли бы притягиваться. Мы как бы соизмеряем свое местоположение с этим центром и оцениваем как далеко от него мы находимся.
Интересно, что и в литературе встречается тема центра (и окраины, соответственно). Первое, что приходит в голову - «Москва - Петушки» (Веничка так и не дошел до Кремля) и «От окраины к центру» Бродского.
Таким образом, соотнесение своего местонахождения с определенной точкой в пространстве (в нашем случае, с центром) есть своего рода стремление человека к уменьшению энтропии, то есть как бы психологическое противодействие второму закону термодинамики. Нужен ли нам центр сам по себе как некая область пространства? Ведь мы, живя в наших городах, не так уж часто ходим в центр, так только, по мере необходимости. Подозреваю, что нам больше необходим не столько сам центр, сколько сознание того, что он существует. Это придает нашей жизни некую устойчивость и ритмичность, удерживая нас на орбите повседневного быта. Независимо от геометрии нашего перемещения, центростремительно ориентированное сознание удерживает нас от внутреннего хаоса.
Но интересно отметить, - и это, кстати, вносит существенную коррективу во все выше приведенные размышления, - что присутствие в человеке духовного центра или, точнее, центра духовной жизни (если таковая имеет место быть), делает его существование практически независимым как от географии его жизни вообще, так и от центра физичес-кого, в частности. Тот, кто концентрирует всю свою жизнь вокруг духовного центра, не только создает этим самым абсолютную систему духовных координат, в которой все остальное становится и в буквальном, и в переносном смысле относительным, но и получает при этом внутреннюю свободу перемещения в пространстве (и, кстати, во времени тоже). Наш духовный центр зависит от нашей воли и чистоты, и следует помнить, что он является лишь зеркалом, в котором, если оно, конечно, чисто, отражается другой Центр, высший центр мироздания, его Творец. Царство Божие в нашем сердце и горе нам, если мы не пытаемся пробиться к нему и построить свою жизнь вокруг этого Центра. Ведь в этом печальном случае мы всю жизнь обречены на духовное изгнание и голод, на бессмысленные и истощающие поиски городов и их центров с дурной бесконечностью магазинов, на бесконечные поиски того несуществующего центра в несуществующей столице, где мы могли бы забыться в тяжелом сне, состоящем из бесконечной смены работы и развлечений, и не вспоминать мучительно свое настоящее имя, свое настоящее прошлое и свой настоящий центр, в котором все еще ждет нас, словно брошенный и беспомощный ребенок, наше истинное «я», в глаза которого мы так боимся взглянуть, дабы не увидеть в них нечто такое, что навсегда разрушит наши уютные иллюзии и лишит нас столь ненадежного покоя, возведенного лукавым временем на руинах нашей души…

ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ

Каждый день мы задаем десятки вопросов. Себе, другим, всему миру, который волнами проходит сквозь нас, оставляя то редкие жемчужины откровений, то мутный ил горького опыта.
Мы задаем наши вопросы миру сознательно и бессознательно, но очень редко мы слышим ответ. Нам кажется, что вопросы падают в пустоту, и мы спрашиваем уже почти машинально, не надеясь услышать ответ. Но может быть все дело в нашей глухоте или слепоте? Ведь ответы можно не только услышать, их можно и увидеть. Если только более внимательно всматриваться в то, что происходит вокруг нас, если попытаться более чутко вслушаться в жизнь...
Этот мир полон ответов. Более того, на самом деле ответов гораздо больше, чем самих вопросов, но мы, привыкшие видеть только то, что нам хочется видеть, не замечаем эти ответы. В одном древнекитайском трактате утверждается, что мир полон знаков и символов, по которым можно определить наше будущее. И все гадательные практики были основаны в старину на восприятии мироздания как единой системы, где все взаимосвязано. По полету птиц или по рисунку на панцире черепахи человек предполагал, какой у него сегодня может быть день.
Но на самом деле, не говоря уже о сомнительности всех этих подходов, нужно ли заглядывать в будущее? Не есть ли это проявление нашего неуемного нетерпения и недоверия Богу? Ведь это желание содержит в себе внутреннее противоречие: если мы верим, что будущее уже существует, то значит его нельзя изменить. А если мы узнаем то, чего нельзя изменить, станет ли нам от этого легче? И разве это знание может прибавить нам мудрости или душевного спокойствия? И почему мы не думаем, что именно сам факт предсказания может повлиять на наше будущее? Быть может, если бы нам не сказали, что нас в таком-то месяце ждет катастрофа, то ее и не произошло бы. Но мы ее ждали и спровоцировали своим ожиданием. Кому не знакома эта печальная ситуация?
Я же пытаюсь сказать о других знаках, о других ответах... О тех, по которым можно определить не будущее, но настоящее и, может быть, даже прошлое. Т.е. то, что происходит с тобой в данный момент, или произошло когда-то, но возвращается периодически в лице, встреченном на улице, в услышанной случайно мелодии, в странном сочетании цвета неба, запахов осени и пустой улицы, по которой ты возвращаешься с работы домой. Если прислушаться к себе и всмотреться в то, что вокруг тебя, то можно услышать и увидеть ответы на вопросы сегодняшнего или вчерашнего дня, можно разглядеть как в быстрых осенних сумерках мерцает тонкая, как паутина, но удивительно прочная нить, которая тянется из прошлого и на которую, словно бусинки, нанизаны все твои дни...
Мы ищем ответы на мучающие нас вопросы: почему с нами происходит то, что происходит? Почему мы попали в эту ситуацию? Почему так долго нет письма от нее или от него? Нам постоянно кажется, что мир молчит и это его безответность доводит нас порой до отчаяния, а глухота близких и неспособность высказать им свои тревоги, делают нас похожими на героя знаменитой картины Мунка «Крик», когда худой человек с изможденным лицом кричит на пустом мосте на фоне пустого и тоскливого пейзажа. Эта одна из немногих «звучащих» картин и когда смотришь на нее, кажется, слышишь этот безумный вопль, вырвавшийся у человека, раздавленного своим одиночеством. Но почему мы не задумываемся о том, что и само молчание может быть ответом? Как в науке, отсутствие результата – это тоже результат, так и в жизни – молчание – это тоже ответ. Когда кто-то не отвечает на наш вопрос или на наши письма - это тоже его ответ, пусть и очень тяжелый для нас, но быть может более точный и содержательный, чем все слова.
Не так ли происходит и с кажущимся молчанием мира? Ведь в молчании содержатся все слова, все варианты, в том числе, тот единственный, который мы ищем. Ищем, забывая, что все ответы скрыты не вне нас, а внутри нас… И если бы мы убрали этот эмоциональный шум наших страстей, если бы вслушались в тишину, мы бы смогли услышать те немногие слова ответа, которые робко ждут своего часа где-то в глубине нашей души. А может быть, нам бы даже посчастливилось услышать то единственное Слово, которое содержит в себе ответы на любые вопросы и в котором как в зеркале отражается вся наша жизнь.
И как редко мы задумываемся о том, что и мы сами являемся для кого-то ответом. Наши слова, наши жесты, поведение, улыбка – все это для кого-то может послужить ответом на его вопросы. Потому что вся жизнь – это постоянный взаимообмен вопросов и ответов. Когда художник пишет картины или писатель по тридцать раз переписывает одну страницу – это их ответы на то, что происходит с ними. Когда человек «возвращает Творцу билет» - это тоже его ответ, последний и страшный... Сразу вспоминается цветаевское «На Твой безумный мир один ответ – отказ!»
И поэтому, все что мы делаем, каждое наше движение является и вопросом, и ответом одновременно. Сами наши вопросы для кого-то могут стать ответами.
И каждый услышанный ответ незаметно нас меняет. Но нас не в меньшей степени меняет и отсутствие ответа. Если, например, мы не получаем письма, то сама эта ситуация что-то меняет в нас и потому уже является ответом…
…………………………………………………………………………………………..
…А потом письмо приходит и мы, еще не раскрыв конверта, уже знаем, что в нем написано. Наше долгое ожидание дало нам это знание. И мы оставляем конверт нераспечатанным…
И на горечь молчания мы пытаемся ответить молчаливым спокойствием, обманывая себя тем, что стали мудрее, что научились отвечать на поражения и что нам уже ничего не нужно ждать…
И только пройдя через это, только испив до конца эту горечь поражения, только приняв его по-настоящему, а не путем самообмана, мы сможем услышать настоящий ответ и настоящее Слово…

• Назад
• Вперёд