Вячеслав Аносов. Дневник землекопа

Вячеслав Аносов, художник и прозаик родился в 1948 году в Янгиюле. Публиковался в журналах «Звезда Востока», «Саида», альманахе «Малый шелковый путь». Автор книги новелл и рассказов «Время жить при луне на душистой поляне для игр». Живет в Чирчике.

 

ДНЕВНИК ЗЕМЛЕКОПА

0.09.

Я сидел на бетонной плите. Мои ноги касались земли. Солнце уже поднялось настолько, что противно слепило меня. Я понимал, что уже начинаю стремительно перегреваться. Иногда мне хотелось передвинуться в тень, за бугор, но я говорил себе:

- Солнце всё же полезно для нас, землекопов. Я ещё посижу два-три мгновения и непременно уйду.

Но продолжал сидеть, как и прежде, почти неподвижно.

Дело в том, что, потея и без конца обещая вернуться я пытался ещё и обманывать себя.

Там, в тени, за бугром, сидели Старший, Младший и Средний. Мне были слышны их голоса. И если бы они теперь увидели меня, то это помешало бы им продолжать разговор свой. По уставу, им пришлось бы заинтересоваться, как у меня дела, не нуждаюсь ли я в чём-нибудь, а если ни в чём не нуждаюсь, то почему не работаю… А я ни в чём не нуждался и дела у меня шли нормально. Как и всегда, я был на хорошем счету, а не шёл на работу по одной лишь причине, по личной, но пока неизвестно какой.

Потому, может быть, что уйти в свою яму я мог бы и сам, и когда захочу, потому - как желанье имею. В конце концов, что может быть лучше, чем землю копать под землёй или просто сидеть в темноте на глине душистой и рыхлой, ни на что не смотреть, ни о чём, что не в яме, не думать? И поэтому именно - мне сегодня спешить не хотелось. Да, вполне может быть, что лишь эта возможность - пережить лишний раз состояние высшего блага, глубоко проникать в то, что землю копать одному, что вовсе не зло, а судьба, - продолжала удерживать меня.

И ещё.

Разумеется, мне не хотелось бы уйти в свою яму после того, как это предложат мне сделать Младший и Средний. Да, не хотелось бы.

Если б там был только Старший… Со Старшим у меня иные отношения. Со Старшим они, ну, как бы особые у меня.

Впрочем, к чему это стыдное "как бы"? Давно уж признаться пора, что я почти знаю - он не может быть счастлив в своём положении старшего помощника землекопов. Потому как, умнее и лучше. И я склонен думать порой, что и он тоже знает прекрасно о проблемах моих в моём положении землекопа-одиночки. Но главное, я полагаю, мы не презираем, а уважаем друг в друге чувство сострадательного знания друг о друге обречённого оставаться невысказанным.

Мы никогда не говорили с ним по душам, но разве истинному чувству нужны какие-то объяснения? Достаточно того, что оно есть. Я иногда склонен думать: радость общения может лишь там состояться, где есть чувство такого единства. Пусть хоть и редко, но всё же, возможно оно меж людьми. Но, разумеется, лучше молчать о чувствах и мыслях подобных. И, как можно дольше молчать, чтобы их, не дай Бог, не вспугнуть. И даже думать о них, было бы лучше, не часто. Ведь когда они есть - они есть. Просто знаешь о том, - они есть, и в тебе, можно их доставать регулярно - и достаточно этого. А всё остальное - не так уж и важно, пожалуй.

А тем более мне. А тем более, мне - одиночке. А тем более, мне не хотелось бы слышать теперь его голос, окрашенный ленью и лицемерной заботой.

- Сто тридцать четвёртый! Ты почему не в забое? Что-то случилось? Вставай. Надо, надо. Пора. Уходи.

Я без подсказки его хочу прочувствовать это - тот момент, когда мне настанет пора опускаться под землю. И уйти самому, никого до того не встречая. И, я думаю, в этом я прав. Потому как уйду я надолго.

Судя по впечатлениям, которыми они делятся за бугром, легко догадаться, что они справляют нужду на глазах друг у друга. Я не сторонник подобных развлечений, но и не склонен кого-то осуждать. Мне уже ясно давно, что в жизни любой не так уж и много того, что способно хоть как-то обрадовать и успокоить. У меня есть кирка и лопата, а у них даже этого нет. Кроме органов чувств и организма, и мыслей, мыслей всё тех же, по кругу, у них собственно нет ничего. А быть может, и не было вовсе.

Я, как истинный землекоп, первопроходец со стажем, мог бы и презирать их за эти не украшающие их служебное положение развлечения, но тогда я лишил бы себя возможности и удовольствия тихо и мирно прощать их. А в моём положении землекопа-одиночки не так уж и много возможностей получать хоть какие-то удовольствия.

И доложить в Совет Попечительский я, разумеется, мог бы. И, даже обязан, пожалуй. Пустой объективности ради. И они понесли бы своё, по мере участия каждого. Но и тогда, лично я, лишусь много больше того, что имею теперь. Так что, пусть уж сидят там себе, за бугром, в прозрачной, прохладной тени, пусть мирно шутят и дышат. Пусть незлобно над чем-то смеются. Я сытым людям не враг.

 

05. 10.

Бумага, как и табак, всегда в дефиците. Да, всегда я завидовал тем, кто привык обходиться без табака и бумаги. Хотя, почти всякий из нас, кто не нарушил устава, на табак и бумагу имеет законное право. На, хотя и не равную, но законную долю свою.

Чуть меньше она у одних и чуть больше у тех, кто способен и должен работать не только руками. Справедливо ли это деление я судить не берусь, но, по счёту большому, это не важно почти. Табака и бумаги, хотя и всегда не хватает кому-то, всегда, или там, или здесь, хоть немного совсем, но всё равно остаётся.

По крайней мере, уверен - никто не станет тратить лист чистой бумаги, чтобы жалобу настрочить по поводу недостатка её. Если есть на чём написать тебе жалобу эту, значит, хотя бы с бумагой у тебя всё в полном порядке. Ну, а если ты месяц не куришь, то тебе тоже не надо особо скорбеть. Потому, как есть чем гордиться. Ещё не покуришь немного и сможешь совсем не курить. А об этом здесь каждый мечтает. Потому что табак здесь поганый.

В конце концов, без табака и бумаги можно вполне обойтись. Много хуже остаться совсем без лопаты или без пластмассовой баклажки для воды. Новую лопату тебе предоставят лишь дня через три после предъявления сломанной. А без собственной баклажки для воды придётся подниматься всякий раз на поверхность, когда очень захочется пить. А когда при себе нет баклажки с водой - желание пить почти никогда не оставляет. А желание, пить, и это знает здесь каждый, почти никогда не совпадает со временем подвоза воды. Вот так.

Уже и то хорошо, что кто-то гуманный, вероятно всё взвесив, справедливо решил, что право иметь вести лично свой календарь, отмечая свои лишь особые даты, и записывать то, о чём позабыть не хотелось, должен каждый из нас, кто способен хоть как-то царапать. И с уставом, естественно, дружен. И, хотя всякое право налагает ещё и обязанности, никто не хотел бы лишиться желанного права свою долю бумаги иметь. Как и свои 200 грамм табака. И не важно - курил, или куришь. Но бумага важнее, естественно, потому что табак, будь он очень плохой, или очень хороший надо ещё закрутить. А если и с женщиной ты, то почти всякий раз тебе надо закручивать не одну, а две самокрутки. Под землёй они курят, как шланги.

А потому, кроме дат с краткими описаниями произошедших или лишь ожидаемых событий, кроме времени суток в момент написания, то есть кроме желания зафиксировать для себя самое необходимое, все записывают ещё и женские имена с краткими характеристиками их носительниц, и краткие упоминания об атмосферных осадках, ну и о прочих, поразивших воображение, явлениях природы. Чаще всего перечисляют дожди.

Всем известно, дожди способствуют оползням. Всякому кажется: если следить за дождями, то проявление оползней можно как-то предугадать и даже предотвратить. Хотя всем известно и то, что земля приобретает способность ползти именно в день тот и час, когда о способности этой почти все забывают.

В любом случае девяносто процентов всех смятых бумажек испещрены заметками типа: "Справа над склонами скопление туч. Ветер от заснеженной вершины. Холодного дождя часа на полтора. На два". Или: "Март. Двадцать пятое. Дождь. Ветер, вроде бы южный. Но под утро та лужа замёрзла".

Или такое вот: "Иней тает лишь там, где лучи солнца. В тени лежит почти синий. Почему-то похоже всегда, что первая трещина там пробежит, где граничит свет с тенью".

Или: "Когда с одних сосулек стаивают капли, а с соседних почему-то нет, то начинаешь верить, что именно с этого места всё и начнётся".

Но ничто не способно так напугать землекопа, как сквознячок. И это понятно. Под землёй его быть не должно. Щель в земле - это страшная щель.

В упоминаниях о противоположном поле можно заметить тот же интерес к пограничным состояниям и опасение катастроф.

"Чмо и Оксана - кресты. Но говорят, не заразны"

Или такая записка, которую даже сберёг.

"Сказала, что - Зоя. Полненькая к низу. Двадцать семь. Волос тёмный, тугой. На кулак. Шрам на нижней губе. Не опасна. Но иногда без причины поёт для себя про любовь"

Странно, что эти бумажки, исписанные в темноте и почти не перечитываемые, потом, на свету, почему-то теряют свою необходимость и секретность. Скомканными небрежно их можно увидеть в траве рядом с ямой, или на площадке у склада шанцевого инструмента, или в столовой, вместе с грязной посудой и использованными салфетками. Особенно много их можно увидеть около бани и общественного туалета. Впрочем, это не странно. Всякий день после банного дня - это день новой жизни, новых надежд, день опрятного перерождения.

Членам Попечительского Совета такая небрежность землекопов дала основание сократить норму выдачи чистых листов и пересмотреть некоторые аспекты внедрения женщин в мужской коллектив, а также более рационального использования их на земляных работах.

Бумажные пайки для землекопов были заметно понижены администрацией, но сэкономить на бумаге они так и не смогли. Оставшийся от понижения излишек затребовали помощники землекопов, и через несколько дней переговоров им уступили.

Оно и правильно. Кроме всего того, что может и право имеет записывать землекоп, помощникам землекопов приходится записывать и упоминания о той помощи, которую каждый из них оказывал тому или этому землекопу, дату и прочее.

А кроме того, отмечать, с какой долей отдачи была землекопом воспринята та или эта помощь помощника.

А кроме того, после того, как им уступили в их просьбе увеличить им норму бумаги, их обязали на каждого подопечного землекопа завести по отдельному листу.

В конце концов, так получилось, что они прибавили себе работы, всего лишь, потому как бумаги стало снова не хватать.

И тем не менее, в коллективе Помощников без конца появлялись такие завзятые щёголи, которые совершенно чистые, ещё не использованные листы специально мяли, долго и старательно, перед тем, как использовать их для санитарно-гигиенических процедур.

Разумеется, всем остальным это было обидно. Особенно тем, кому её не хватало на самое необходимое.

Однажды одним из помощников землекопов была, явно в запале, высказана мысль, которая содержала в себе непозволительное сравнение в использовании чистой бумаги каким-то франтящимся помощником землекопа и самим Попечителем. В том смысле, что: то, что позволено одному (имелся в виду Попечитель), не может быть позволено многим, какими крутыми себя они ни мнили бы при этом. Ну и естественно, и запальчивым помощником землекопов, и франтящимися помощниками заинтересовался Отряд Порядка. И через какое-то время, тех и этого мирно изъяли и куда-то перевели.

Ну, и правильно, я так считаю, как это можно, да и смысл какой в том, допускать сравненья такие? Ведь Попечитель, и это вам скажет любой, - наш Старший Брат и Соратник, - чист изначально, как свет. Если пред ним и возникнет потребность использовать что-то для поддержки своей чистоты, то кто может доподлинно знать, что именно он, Попечитель, себе позволяет при этом? А если тебе неизвестно доподлинно что-то, то просто преступно даже и думать о том! А тем более сравнивать вслух.

И всё же, когда прошёл слух, что каких-то двоих ли, троих, пятерых ли, куда-то перевели. Я и боялся, и верил, и робко надеялся, что это случилось - может быть с ним, а быть может не с ним (я имею в виду помощника Старшего), потому как мой Старший мог бы вполне оказаться одним из наказанных. И, как пострадавший за дело, и как пострадавший за слово. Я давно прозревал в нём склонности к риску. А ведь именно он, он один уже многие годы был единственной нитью связавшей меня с прочим миром. И я склонен был думать - лишь она, эта тонкая нить, так надёжно смиряла меня. И каким же глубоким было моё удивление.., или радость - безумная радость! - когда я однажды поднялся, а в проёме струились лишь перистые, и летела какая-то птица, какая-то сильная птица, и сильным порывистым ветром на запад сносило её, и я долго смотрел её путь, смотрел, пока не услышал:

- А сто тридцать четвёртый там как? В обед выходил или нет?

- Да вроде бы нет, но поел. Миска его опустела.

- А скорость проходки? - спросил.

- А нам-то что до неё?! - возмутились и Младший и Средний. - Для этого есть Контролёр! Пусть приходит и сам замеряет!

С ними спорить, естественно, глупо и Старший не спорил.

- А не только у сто тридцать первой! - и засмеялись втроём.

- Это всё так, - сказал потом Старший. - Я к тому лишь спросил, что это ведь мы отвечаем за оказание помощи, первой! Или я в чём-то не прав? А случиться могло, что угодно. Или я в чём-то не прав?

Как хорошо, как прекрасно я узнавал этот голос!

 

12. 10.

Погода испортилась. Да и пора. Небо плотное, ровное, словно лист шифера. Лишь у края его, над долгим склоном, болезненно жёлтым и небрежно побритым, какие-то мягкие сгустки уплотнившейся темноты. Пока в тоннеле своём я добирался к проёму, мне казалось, мне вспомнилось вдруг (Боже, когда это было?) такое же тёмное небо - и жёлтый жир склона, и сырость, и совершенно необыкновенная неподвижность тёмно-серого, чистого, удивительно тёплого воздушного вещества.

Но когда это всё-таки было? Возможно, в утробе? Что в ней было, не помню, но странным образом то, что я видел теперь и чувствовал кожей, всё, что жадно вдыхал, напоминало мне женщину. Да, возможно, что - мать. Где теперь она, смуглая? Быть может, и нету давно? Если года подсчитать, то, пожалуй, давно уже нету.

Я был так увлечён вспоминанием её женственности, что почувствовал ветер лишь тогда, когда поднимался по склону.

Я почувствовал ветер и сразу же понял - прохладно. Ветер принёс запах снега. А после запаха снега мать долго не вспоминалась. И тогда я стал думать о женщинах прочих, о тепле и о женском.

 

13. 10.

Тем же ветром к яме моей принесло мне чужую записку. В ней всего лишь три слова - "!!!Найди себя сам!!!". Это странно, потому как логичнее было б призвать, чтоб его самого отыскали. И хотя это сложно, отыскать под землёй анонима, его непременно найдут. Попечитель никак не желает смириться с наличием психов. Видимо, вывихи мысли слишком смущают его. Но кто может доподлинно знать - не грозит ли такое явление частного свойства какой-нибудь непоправимой эпидемией?

Ему, Попечителю, разумеется, много виднее чем мне. Но я полагаю - записи типа "Не верь никогда никому!", или "В любом проявлении жизни учись видеть одно лишь прекрасное!", или даже "Я Бог!", или даже "Будь проклято всё!", или даже "Эта глина лишь наша!" вряд ли ему помешают довести до конца то большое и нужное, видимо, что он когда-то задумал.

Мысли типа: - "Я только лишь женщина!", "Я хочу умереть от любви!" производят волнения больше чем, скажем - "Моя глина - есть я!", но это мысли всего лишь. Женщины, решившиеся писать подобное, к их несчастью, как женщины, для мужчин интереса уже не представляют. И поэтому я, когда страдаю позывами написать что-нибудь для других, я стараюсь писать о погоде. А погода настала такая, что смыслы теряются жить.

 

14. 10.

Всё-таки, что б ни говорили по поводу жизни и смыслов, с приходом зимы мне всё же уютней в земле. Похолодало настолько, что стало уютней вдвойне. Зима говорит этим ветром, что скоро придёт её время. Я бы сказал - время предельного истончения жизненного пространства. Из глубины до поверхности нет ничего, и от поверхности выше, тоже нет ничего. А всё то, что в тонюсенькой плёночке почвы пока живо ещё, или в верхнем подпочвенном слое, то - или спит, или так проживает печальное время зимы, что трудно назвать состояние это какой-то хоть жизнью.

Ну, и правильно - месяц десятый. Впрочем, тут дело не в числах. Числа вообще не причём. Хотя, и погода, и это тепло под землёй, и этот пар изо рта, в строгих числах вполне выразимы. Я склонен думать, что числа - слишком великая вещь. Даже десятку во всех превращеньях его, почти невозможно как должно, в нормальном мозгу уместиться.

Лично мне, моё личное - сто тридцать четыре - чем-то нравится очень, и не кажется несправедливым. Я им доволен вполне. В общем-то, это нормально иметь своё точное место и знать, что оно означает. Но, похоже, от этих значений хорошо только мне одному. А другим, надо думать, от того, будь хоть 148, ни тепло и не холодно. Но и это нормально, пожалуй. Сто сорок три должен землю копать в любую погоду. И не для того, это я понимаю, чтоб на погоду влиять.

Хотя, килограммы мои, скорость ветра, наличие снега в дожде, своё измеренье имеют. И если суммировать всё… Но суммировать я не хочу. А потом поделить. И делить - ошибусь непременно. Вдруг остаток останется - "Я" - совершенно никак не делимый?

Даже в такую погоду ничего я считать не хочу.

 

17. 10.

Хорошо, когда в своём милом убогом тайничке, как в продолжении тебя самого, вдруг находишь что-то желанное, давно позабытое тобой. Сразу приходят на ум самые глупые и смелые догадки. А может быть, это мой Старший подложил под мой камень шесть этих новых, лишь единожды согнутых посередине, и достаточно выбеленных, листа? Разумеется, в это поверить почти невозможно, но если представить, что это могло бы быть именно так… Отчего ж это глупые люди, и в общем-то смертные люди, так часто медлят в поступках, когда счастье дарить так, в общем-то, близко любому!? Много ближе, чем глупая смерть. Даже если не он это сделал, то тем не менее. Он, я считаю, - более прочих достоин считать себя человеком.

И потом, тембр голоса этот… Мне, несмотря ни на что, продолжает казаться, создан он мудрой природой лишь для того, чтоб другие могли его слушать. И даже не слушать - внимать. А внимая, как я, восхищаться. Бархатный, чуть с хрипотцой, и несказанно глубокий. Сегодня, я слышал, он твёрдо сказал, очень честно, причём:

- Может - будет, а может - не будет.

Но они перебили его:

- Нам-то по-фигу всё. Мы до смерти и так докочуем. Если жизнь, как ты знаешь, дерьмо, то до дна мы и так доплывём. Ну, и ты вместе с нами. А как же?

Так сказали. И стали смеяться.

- Даже если приложишь все силы прослыть идиотом, - сказали.

Я внимательно слушал.

Он ответил:

- Не в этом ведь суть?

А я стоял у входа в свою яму, незамеченный, как на ножах, и чувствовал только одно - здесь слишком резко похолодало. И даже не так. Просто дул резкий ветер порывами. Слишком холодный, словно лезвие бритвы. То прямо, то слева, то справа. Но всё, что не ветер, ещё не успело остыть. И я вспомнил, что там, в глубине, у меня, всё на много спокойней, чем здесь. Много родней и теплее. Там даже в лютый мороз можно будет ещё надышать. Я повернулся и вышел. Нет, верней, отвернулся - вошёл. Нет, вернее, вернулся под землю.

- Суть, не суть, а кому-то придётся.

 

11. 11.

Я понял: всё это пустое. Хотя, думать так, видимо, страшно и несправедливо

Но когда я увидел на склоне горы, заснеженном робко, заснеженном так, что сквозь снег, словно кожа сквозь белый чулок, проступали красивые жёлтые пятна отмёрзших растений, и неожиданно красные, резкие кучи сыпучей подпочвенной глины продольными линиями, и треугольниками кривыми по нежно забелённой желтизне, и красно-чёрные дыры над ними прорытые за ночь какими-то новыми землекопами, молодыми и сильными, когда я увидел, как бодро и скоро, со знанием дела, они выносят в мешках красно-рыжую глину, ссыпают её аккуратно, подравнивают, как приветливо машут при этом знакомым своим и соседям, - "привет вам и будьте здоровы!" и как солнце ласкает им лица, - я подумал, прости меня, Боже, что всё это - слишком пустое.

А ведь знаю, что это не так. В каждом прожитом дне, в каждом сделанном деле есть всегда, должен быть, пусть всегда ускользающий смысл. Смысл, который, возможно, никогда никому из копателей так и не будет раскрытым. И я каюсь, - увидев тот склон и начало работ земляных, я всё же подумал - "пустое".

И ни тоски, ни досады, и даже ни тени какой-нибудь лёгонькой грусти я вдруг не почувствовал. Да. И вот это отсутствие чувства меня испугало.

Пока я возвращался к своему рабочему месту, то подумалось мне: интересно, сколько железнодорожных составов можно было бы поставить в этот тоннель, вырытый только лишь мною?.. Хотя потолки здесь так низки, что в нём можно приставить лишь вагончики детской, очень детской железной дороги. Если бы было поручено вырыть такое депо… Но, даже жизнь дождевого червя вентилирует и облагораживает почву. И ещё я подумал, что Контролёр и на самом деле давно уже не приходит ко мне.

В принципе, знание метров - погонных, кубических ли, хоть каждый день измеряй, - ничего изменить не способно. Тут уж, как говорится, кому как на роду. Но если желание есть попасть в ежедневные списки ведущих, или в годовые списки передовых, или в единственный список, с которым знакомят гостей и всякого нового землекопа, если есть желание знать, что там, на поверхности, всё ещё помнят тебя, даже если уже не в лицо, то хотя бы твой номер, если для них ты уже не сто тридцать четвёртый, а скажем "Стосов Трицатник Четыревич", то тогда - разумеется.

Только, если б лопата моя душу б имела, как и я, или хотя бы наполовину (я ещё не свихнулся и знаю, что так не бывает) всё было бы проще… Всё было бы лучше и проще. И это обидно! Мы бы так подходили друг другу! Чего о кирке, к сожалению, я сказать не могу. Слишком уж часто она меня подводила.

 

24. 11.

Снова дождь. Затяжной. Знаю, кучи земли, и склоны холмов, и отроги хребта, и все эти горы опухли от влаги. И стараюсь не видеть. Не выходить. И наработанную глину складываю у входа вдоль стен. На поверхность я вынесу всё как-нибудь утром.

Не сомневаюсь, начинающие землекопы с противоположного холма, несмотря на всю прыткость свою, не догадались обзавестись при входе "кладовочкой" или хотя бы расширением небольшим, и теперь им приходится работать в мокрой одежде. А так как вряд ли они предусмотрели и порог, или, хотя бы бугор небольшой, чтоб дождевая вода не затекала в их ямы, то и месят теперь свою глину ногами, а она прилипает. Противно. Ну, и ноги, естественно, мёрзнут. А ещё хуже - скользят.

И это не глупость, уверен, а молодость. Всего лишь отсутствие опыта. Это даже забавно. Так же забавно, как то, что обязательно кто-нибудь думает в эту минуту, что заболеет. И уже готов заболеть. В конце концов, правильно всё. Если он честно работал и заболел на работе, то кому же, как не ему, подлечиться немного положено? Полежать в помещении тёплом и отдохнуть? Вновь увидеть белые потолки, голубые панели, ровные светлые стены и чистое полотенце. Ведь общеизвестно: землянка гнетёт, в землянке счастливым быть трудно. Что стоит какому-нибудь помощнику землекопа отвести его в лазарет? Разве кроме еды и спецовки он ещё не заработал ничего? И всё правильно это.

И никто не знает из них, что их мысли - наивные мысли.

Помощники землекопов в такую погоду если и появляются, то крайне редко. В каких-нибудь экстренных случаях. А во-вторых, заболеть под землёй очень сложно. Земля помогает. То есть, так заболеть, что не сможешь землю копать. Даже если какое-то время ты не способен работать - ни с кого от того не убудет. Полежишь, отдохнёшь и увидишь, что силы вернулись. Здесь не галеры - никто никого не торопит. Держи только правильный курс. А правильный курс - это просто.

От начала натянута леска и по мере углубления она просто разматывается и прикрепляется к колышку. Остаётся следить лишь, чтобы углов не случалось. Даже ещё до того момента, когда вся длина вашей лески будет размотана, вырабатывается внутреннее чутьё правильности курса. Всего и делов-то! Остаётся копать и копать. Через несколько лет даже самым седым контролёрам трудно бывает прийти к общему выводу относительно правильности курса когда-то назначенного вам. Даже если и много углов по проходу и можно бы, кажется, спорить о каждом из них, но в целом курс верным считается. Как же иначе. И чаще всего они так и запишут - "курс верен". Но добавят, естественно, что-нибудь вроде - "мог быть немного прямей".

А иногда ходят слухи - курс для нас и не главное вовсе. То есть правильность курса - это всего лишь для нас. Попечителю важен не курс - зачем ему правильность курсов? Штанов из неё не сошьёшь. Важнее чего-то найти. Чего - знает только лишь он. Да может Совет Попечительский. Да и то - не все и не всё. Для чего им знать всё, чтоб быть Членом такого Совета, если достаточно справку иметь быть землю копать не способным. Хотя я не верю, что кто-то не смог бы эту красную глину копать. А вот справку такую достать - очень мало найдётся способных.

Ну, и естественно, из контролёров, хотя бы, пусть хоть кто-то один, но всё-таки должен знать это… То есть, про курс и про поиск.

И, возможно, поэтому к сто тридцать первому мой Контролёр зачастил.

Хотя, это было давно. Впрочем, когда это было? Интересно же знать, что и когда всё случалось! Вот наконец-то и мне мой календарь пригодился.

Это было, однако, пятьдесят дней назад. Пятьдесят. Да. Пятьдесят. Интересно.

Даже здесь, под землёй, время летит, словно ветер. Или, если точнее сказать, наползает, словно тоннель. А причины его посещения сто тридцать первого, надо сразу сказать, что бы лишнее всё отмести, быть могли бы различными самыми. Я его видел однажды. Землекоп - он и есть землекоп. И не лучше других, и не чище, и не грязней и не хуже. Очень возможно, контролёр в его яме всё же чего-то нашёл. Потому как давно уж измерил.

Да. Ещё до начала дождей. А теперь, и морозы и снег. И пора заниматься делами. Если он и теперь у него - им, пожалуй, нескучно вдвоём. Да ещё и в такую погоду. Когда знаешь прекрасно - над землёй такой снег, что никто в такой снег не придёт. Да и холодно так, что когда выдыхаешь, видишь собственный пар скромным облачком серым, так легко в темноте растворимым.

Это странно, что пятьдесят. Есть что-то в том, вероятно, что прошло уже ста половина. Хотя, никогда и никто этой тайны в числе не увидит, она всё же есть, несомненно.

 

29. 11.

Случилась находка. По стуку кирки я сразу же догадался, что это не камень. Вернее, не просто камень. А камень пустой изнутри. Хотя, если честно, мне не припомнился сказочный див - исполнитель желаний, стоит лишь выдернуть пробку. И всё же, когда оказалось, что это совсем не кувшин… - да и что, интересно, я мог бы ему приказать?

Да, то не кувшин оказался, а - окаменевшая раковина. Если подумать, это большее чудо, чем див в кувшине. Но, див, или джин, или как их ещё называют - лишь запредельность фантазий. А этот камень, достаточно, кстати, тяжёлый, был когда-то живым существом. Но самое главное чудо в коротеньком слове "когда-то". Если учесть, что ближайшее море отсюда… Господи, где ж оно ближе? Надо же, карту забыл! Помнится только, что я в самом центре огромнейшей суши, на горном массиве. На самом высоком на свете. И океан над горами такими, был, вероятно, давно. И если послушать её…

Нет. Не звучит. Отзвучала. Своё лишь дыхание слышу. Впрочем, и ветра сегодня, хоть это и странно, но нет. Замерло всё. Только серое небо и снег. Да своё лишь сопение это. Что захотелось услышать мне в ней? Неужели шум волн того первозданного океана? Нет. Не звучит. Тишина.

И даже снег неподвижен. Лежит на земле и не тает. Но в чёрных дырах, в земле, чтоб не замёрзнуть хотя бы, кто-то теперь ковыряет её, ещё сухую почти, насыпает в мешок, не спеша, и, не спеша, осторожно, в общую кучу выносит. И там, где она рассыпается по равнодушному снегу, оранжевым светлым ковром, через время темнеть начинает и становится красной и влажной. Словно напитанной кровью. Снег, он, в общем-то, тёплый почти, но земля всё же снега теплее. И такими вот как у меня окаменевшими тварями обозначено в ней тут и там дно давно позабытого океана. Их, видимо, много лежит здесь, в этих усталых горах. Люди схлынут, лопаты истлеют, а они ещё будут. Останутся так же лежать, как лежали, ещё многие тысячи лет. Иногда, вероятно, об этом стоит подумать.

Но, разумеется, это не то, что интересует Попечителя. Хотя, никто знать не может, что его могло бы заинтересовать. Несколько подобных раковин лежат у него под стеклом, для гостей, пронумерованные латинскими числами, но номеров землекопов, когда-то нашедших их, почему-то не ставят. Полагают, вероятно, подобную информацию излишней при созерцании толщи времён, скрытых под словом "когда-то".

К человеческой жизни такие размеры не применимы. Он с годами всего лишь черствеет. И душой, и костями, и мясом. Камень за пазухой прячет. Каменеет запёкшимся сердцем. "Люди, ваши сердца из камня!" - кто-то в расстроенных чувствах сказал. "Что же, сердце каменное, что ли, у тебя!?" - упрёк за фригидность. Но это, а с этим и много всего - всего лишь мгновение. И до него - ничего. И после него - ничего.

Казалось бы, зная такое, надо бы проще смотреть на многие вещи, но я даже не знаю - отдам ли я раковину в музей Попечителя, или подумаю прежде. Зарою ли в землю опять, как оно было всегда, или умру вместе с ней, вызывая, то джина, то дива. Слушая шорох спадающих в пропасть одежд. Волшебство упований, похоже - великая сила. Так или эдак, и разницы, в общем-то, нету. Но в музей я её не отдам.

 

04. 12.

Я имел основания надеяться. Принимая во внимание мой многолетний. И безупречное. Да. Моё безупречное участие. В нашем общем, необходимом. Но слишком. Но всё же не лёгком. А также. А кроме того. Как ветеран и заслу… Как землекопу со стажем…

Нет. Заявление. Уведомление. Попечительскому Совету. Несколько мыслей. На рассмотрение. На снисходительное. Несколько скромных замечаний землекопа 134 по поводу. В Канцелярию Попечительского Совета по поводу повышения производительности труда.

Желательно срочно. Нет. Срочно не обязательно. Да и вообще.

За время моего пребывания в нашем в целом здоровом коллективе я пережил несколько совершенно правомерных нововведений, которым… которые… Нет. Но напрямую касались проблемы увеличения производительности труда. Через объединение землекопов-одиночек по половому признаку с целью создания, в первую очередь, в целом здорового. По половым различиям признаков. В целом здорового. С целью создания хорошо оснащённого. И в первую очередь, трудоспособной ячейки с целью, при дальнейшем, увеличением производительности труда. Ради здоровья нашего справедливого сообщества.

Приблизительно так.

В прежние годы, как вы прекрасно помните, это было созданием клуба МЗ, то есть "Места Знакомств", на территории которого всякий мог находить себе спутника или спутницу для совместной проходки. Но оно, как вы знаете, не оправдало себя. Слишком много терялось времени на поиск и нахождение свободного или только что освободившегося проходчика или проходчицы. А также, если так можно сказать, и на перепоиск, в тех случаях, когда один из проходчиков или проходчиц регулярно разочаровывались в своём подборе избранника или избранницы. И на нежелательные, и часто преступные попытки как-то переманить того или иного члена чужой трудоспособной ячейки.

В конце концов, как вы помните, дошло до того, что клубом МЗ стали негласно распоряжаться нечистоплотные люди, которым за мзду не составляло труда, и из других побуждений, не составляло труда или отнять, или украсть интересующего их члена на нужды заказчика или заказчицы. Это стало касаться, как вы прекрасно помните, как рядового состава землекопов или состава его непосредственных помощниц, так и нерядовых членов нашего сообщества.

И, в конце концов, так получилось, что формула "всем по потребностям" при равном участии в труде привела лишь к тому, что единицы могли удовлетворять свои самые несбыточные фантазии, забывая при этом работать, в то время как подавляющее большинство, продолжая работать, явно страдало от недостатка помощниц, от недостатка контактов, от комплексов собственных неполноценностей, от одиночества и от надругательства над честью и достоинством землекопа. Что не могло не сказаться…

Ошибка в расчётах на сознательность тружеников не замедлила сказаться и на экономических показателях. Какая-то часть только тем и жила, жировала и ликовала. А работать уже не хотела. При таком положении дел неотложно был произведён целый ряд радикальных нововведений.

Идиотизм, разумеется, но ничего другого мне делать не остаётся. Новички обжились, уже мнят себя стариками, а о том, что есть люди хотя бы по стажу достойней, как-то сразу же всеми забылось. Что, по скромному мнению нашему, и принимая в расчёт, и опыт и стаж обделённых - крайне несправедливо.

Видимо, всякому хоть иногда, сообразуясь с обстоятельствами, приходится лицемерить. Хорошо это сделать в начале, раз уж иначе нельзя, когда ещё молод и гибок. И согнуться настолько удачно, чтоб, разогнувшись однажды, возможность иметь до конца сохранять позицию независимости. Если же с юных ногтей начинаешь отстаивать честь, то с годами сгибаться будет намного сложнее.

О, эти юные ногти будут часто ломаться в земле! Кажется мне: жизнь добродетелью так безнадёжно бедна, что ей легче ломать, что не гнётся, и превращать в ни во что. И пока ты не сделаешь сам все ошибки, тебя возмущавшие в прошлом, она не отпустит тебя. Но в прошении вовсе не надо об внутреннем этом. И без прошения, в общем-то, тоже не надо об этом. А тем более, если жить хочешь, а без этого как бы нельзя, то лучше забыть навсегда и не помнить об этом.

И хотя от рождения знаем известное всем "не убий" и верим, что знаем известное всем "не убий", но в последнее время я Бога молю - не дай мне проверить на опыте то, что я знаю как будто бы. Или что-то иное, что я всегда думал, что знаю. О каком-нибудь страшном грехе. Как я знаю и помню всегда о грехе блудодейства… Прости!

Что-то в последнее время я слишком задумчив об этом грехе непотребном. Но делаю вид, что причины понять не могу. Из-за погоды, пожалуй.

Да. Такое томленье во всём! И снег этот серый, и небо. Изнуряющая, угнетающая тишина! И такое смертельное одиночество! И так хочется горстку тепла! Хотя бы хоть в чьих-то ладонях! Знать, что оно в чьих-то норах чужих и тебе не доступно - слишком мучительно. Знать, что оно в чьих-то жизнях чужих так же доступно, как эта вот глина тебе. Она слишком рядом, и ее слишком много! И только здесь, у меня, эти тонны напрягшейся земли над головой. Да. Это страшно.

 

06.12.

Попечительскому Совету. Нижайшая. Уведомление Нет. Попечительному Совету. А разница, собственно, в чём? В том, что одно из двух правильно. Значит, одно из двух - нет. А какое одно из них, я забыл. Официальный запрос. Вот ведь глупость случилась какая! КПС знаю - Канцелярия Совета, СПС знаю - Секретариат Совета. И лишь в попечительстве окончание забыл. Нет, действительно глупость. Надо узнать. И как можно скорее. Лучше у Старшего. Да, лучше у Старшего. Да.

Бывают ещё и смиренные просьбы, но поверят ли? Нет, не уверен. Нужен великий талант, чтоб писать подобные штуки. Это, пожалуй, культура. Вероятно, культура и есть. Значит, должны образцы быть! А как же!? Формуляры! Параграфы! Справки! Если мы так образованы, что прямо сказать не умеем. Всё, что в душе накопилось.

Принимая в расчёт. Но скромнее - имея в виду. Как лицо, накопавшее стаж. Впрочем, стаж не копают. Лицом. Многолетним нелёгким трудом. Безупречным, причём. Да. Упрёков-то, собственно, не было. Ради этого стоило жить.

Ради этого стоило жить? Но ведь я-то пишу не для мыслей. А тем более, раз уж родился, то хоть сколько прожить, а пришлось бы.

В результате того. Или нет, - по причине чего. Если наш коллектив увеличился вдвое почти. У меня, как у всякого землекопа со стажем, появилась надежда. Безотчётная, может быть? Нет. Лучше просто - надежда и всё. За надежду никто не в ответе. На некий неиспользованный ресурс. На некий переизбыток землекопов противоположного пола по сравнению с землекопами… И т.д.

Я имею в виду тот положительный стимул. Который. Обязательно должен был быть. Ставший насущным, для того лишь, что б с должной отдачей, которая… Но и с другой стороны… Очень приемлема. Да. Впрочем, на рассмотрение. Как его? Пусть Попечительном

Да. Вот именно это. В этом месте как можно тактичней. О том, чего я хочу.

 

07. 12.

В основном, я копал только землю. Пусть кому-то достался песок или что-то ещё, может снег. Ну, а кто-то, быть может, и вообще ничего не копал, я не знаю, но дело не в этом. Лично я только землю копал. Но, думаю, это не важно, чего ты копаешь.

Поставил лопату, погладил древко, слегка надавил и на плечико ногу поставил. Ну, и пошло твоё дело. Чего же ещё? Разгибайся - сгибайся, разгибайся - сгибайся, и так без конца. Но не позабудь не спешить. Сохранение ритма - это главное в деле.

И главное, в людях. В общем-то, все это знают и лучше об этом не думать.

Просто копай и копай и равномерней дыши.

А вот плевать перед тем на ладони - это уж как кому нравится. Я не любитель, примеру, видеть слюну в кулаке. Ладони в процессе и сами вспотеют, как надо. Да и пить часто хочется так, что и, желая, не сплюнешь.

А ещё говорят, что древко должно быть прямое. Идеально, как скажем труба. Это, естественно, глупость. Вы уж поверьте. Да и смысла нет врать у меня.

Прямизну идеальную, к счастью, и трудно найти, между прочим. В древке у всякой лопаты должен быть некий изгибчик. Даже если для глаз неприметный. Даже лучше, когда неприметный, но для руки - должен быть. Только коснулся рукой - в темноте, на свету ли, не важно, - сразу знаешь, коснулся чего. А иначе - она не твоя. А иначе, - ты с ней не сработался.

Вот когда проведёшь "от и до" по гладкому гладкой ладонью, ну, прямо как песню споёшь, тогда думай уже о работе! А бывает ещё, когда в ней есть какой-то изъянчик, может трещинка еле какая, и она будто трещинкой дышит, но только чуть пальцу приметно, и за неё ты, естественно, как бы всё время боишься. Ну, и как бы жалеешь её. И вообще, и за трещинку тоже. Или, может, сучочек игривый, уплотненьице лишь, бугорок, но зато даже очень красиво, с чуть заметною вмятинкой, ямочкой в центре - лишний раз себя манит потрогать. Ну, и ты соответственно… Как же? Вроде, просто копаешь, а - ждёшь. Так, бывает, привыкнешь к забаве - словно и жил для того.

А в негодность придёт, то и ты от расстройство страдаешь. Ну, и долго скучаешь потом, пока не привыкнешь. И любая другая всё кажется как бы чужою. Как-то слишком к рукам равнодушной. Понимаешь рассудком, что - глупость, ну, а руки соврать не желают.

Но потом привыкаешь, конечно. Привыкаешь и дальше копаешь. А что остаётся?

Я вот так и копаю всю жизнь. И полюбил в результате. А любить. А любовь. Я не знаю. Одинокой любви не бывает. Если пригоден к любви, то полюбишь и много чего. Даже такого, чего и любить не хотел бы. И уж если полюбишь однажды, значит, будешь любить до конца. Или страдать до могилы.

Вот и боюсь я - придёт мой конец ко мне много скорее. Много скорее, чем что?

Ну, короче, я думаю, должны же они где-то быть! Какие-то бланки, запросы. Медицинские справки. Обследования. По общему состоянию здоровья землекопу такому-то необходимо. Или хотя бы рекомендовано. Нельзя же всё это вот так вот пускать!? На самотёк?!

Прежде, до образования МОБПОМЗЕМа - Мобильной бригады Помощников Землекопов, - всё было проще намного. Приводили к вам женщину и заявляли при ней: она будет помощницей вашей - и уходили. Кирку и лопату она приносила с собой. Иногда без кирки. А иногда без лопаты. Но так, чтоб совсем без кирки и лопаты, - такого не помню. По-моему, не было даже. А иначе, какая же помощь?

Но естественно, приводили таких, которые в прежних тоннелях не хотели работать как надо. Не могли по какой-то причине. Или работали, но без души, кое-как. Или может быть, даже в пол силы.

Или какая-то пара так уставала быть парой, что им одно оставалось - несколько дней не работать. И тогда объявлялось, что один из копателей честно работать не хочет. Ну и естественно, если яма, в которой работы велись, не её, виноватой была лишь она.

Репутация - да, страдала. А как же иначе? Репутация здесь - очень важно. Но по другому нельзя. Но жажда свободы, ожидание каких-то исключительных перемен, всегда были выше желания сохранить репутацию. Так что, вовсе не значит, что водят по ямам одних лишь лентяек. Чаще всего водят женщин с исключительно пылкой натурой. Романтически видящих жизнь. И если ей хорошо будет с вами, то она будет работать. Пока ей хорошо будет с вами. Потому как хоть с вами, хоть нет, но её заставят работать. Так что, если не дура она, то понимает прекрасно, что хотя бы какое-то время ей хорошо будет с вами.

Так что, с лопатой она, или без, но для неё и для вас как бы новая жизнь начиналась. Ну, а новая жизнь, это как бы и новые силы. Так копали порой, о еде и о сне забывали. Так копали порой вдохновенно, что казалось - ждёт клад впереди. Или что-то ещё кроме клада. Что-то лучшее даже, чем клад. Не за страх, а за совесть старались.

Что, в конце концов, клад - ничего. Клад, это то, без чего мы всегда обходились. Да и кто бы закапывать стал его в землю, если без этого клада нельзя обойтись? А вот вместе работать, к примеру, друг другу во всём угождая - это действительно клад.

До такого доходит порой, что начинает казаться, что стоит ударить сильней, и ещё, и ещё чуть сильнее, и пробьёшься в какой-то просвет. Прокопаешь немного ещё, и - откроется ход, или выход в мир иной, долгожданный, прекрасный. Мир, в котором вы оба свободны. Мир, в котором всё так же как здесь, но решительно всё по-другому. И он будет просторный и ваш. Так примерно, как в детстве бывало. Когда склон под ногой только твой, как и небо над склоном и горы. Как и свет, озаряющий небо. Как и облако над головой. И нигде нет ни ям, ни тоннелей.

В нём и ты, уж вроде не ты, не согбенный придурок с лопатой, а Мужчина достойный любви, Человек, удостоенный воли.

И она - молодая, красивая, словно светиться вся изнутри ожиданием женского счастья, подойдёт и обнимет тебя. Прижимаясь уступчивым телом. Ну и ты, соответственно тоже. Словно только теперь наконец-то ты постичь смог - насколько ей нужен. И естественно, очень доволен. Рад что всё же помог ей хоть в чём-то. Счастлив тем, что поможешь ещё раз.

И разумеется, ради цели такой разве будешь беречь свои силы? Ну и копаешь и ночью и днём, как сумасшедший. Да и действительно - есть ли хоть что-то для человека важнее чем к этой цели стремиться?

А она только пот оботрёт. Ну, в щеку или в лоб поцелует. Ну, и ты, благодарен за это. Для неё ты готов быт двужильным. Ведь не кто-то, а именно ты для нее и молодец и любимец. Или Котик, Медведик и Козлик, тут уж клички любые в ходу. И чем глупей, тем отрадней.

Только вроде бы кто-то подходит. Да, подходит, я слышу шаги. Голос гадкий, противный, чужой. Словно брошенный кем-то ребёнок. Очень жалобный голос, шакалий. Ищут, где и чего им сожрать. Что ж, такое мне очень знакомо. Разумеется, подлые твари. Но куда же помощники смотрят? Ведь зайдут, нападут и сожрут.

 

08. 12.

Третьи сутки уже, неожиданный дождь проливной. Если вся эта земля неожиданно сдвинется с места и поползёт, обнажая кости хребта, думаю, будет на что посмотреть. Кому-то из космоса. Только мы ничего не увидим.

Думал день начинается, оказалось, что вечер. На западе небо слегка пожелтело размытой полоской. А дождь всё идёт и идёт.

 

09. 12.

А потом - эти игры её. То она представляет, что мы найдём обязательно какую-нибудь лампу Аладдина, то из валунов и галечника, выкопанных из земли, она пытается создать какое-то подобие уюта. "Это будет наш стул. Это будет наш стол. А здесь будет пусть любимая полочка наша. Мы на неё сможем чего-нибудь положить". А сколько "красивых камешков" они вам насобирают. Одни за то, что почти шар, другие за то, что яйцо напоминают. Пятый, четвёртый - да ни за что - просто так, за полосочки, пятнышки…

И сколько раз она послюнявит эти камешки пальцем, столько раз ты и должен на них посмотреть. А иначе - что же выходит? Она зря их для вас собирала? А однажды нашла удлинённый такой, с огурец, с небольшим заострённым наростом:

- Это мой амулет, - говорит. Ну и носит его. Согревает в руке. Если землю в мешках не выносит.

Детство, конечно. Ребячество. Милая глупость. Но бывает и хитрость. Ведь, пока она камешки ищет, ты потеешь обильно и некому пот обтереть. А ведь он уж глаза выедает. Это не повод ещё для выяснений, для споров, для никчемных упрёков, но, в конце концов, ты устаёшь. Устаёт даже как бы не тело. Тело просто тупеет и всё. За то время, пока ты поспишь, оно отдохнуть успевает. Устаёт, как предатель, душа. Душа мается тяжко всё более, не успевая объять, и понять, и принять.

В какой-то из дней ты знаешь прекрасно, что женщина воду несёт. Протягивает, и ты понимаешь это. И ты нащупываешь баклажку с водой и пьёшь. Всё как всегда. Но вдруг тебе хорошо от того, что в тоннеле темно. И лишь потому хорошо, что видеть её ты уже никогда не захочешь.

Ведь и она устаёт, даже раньше, чем ты, и с какого-то дня или ночи ей её камешки, полочки, сказочки становятся мусором лишь. Ни вашу жизнь, ни её, ни тебя изменить неспособным. Она говорит вдруг:

- Да пропади оно пропадом всё!

И ты с ней согласен. Она тоже права. Возразить тебе, собственно, нечем.

Мечты остаются мечтами, но теперь тебе стыдно за них. Ты продолжаешь работать, и она продолжает работать, но и работая мы уже научились замечать друг за другом, кто старается больше, кто нет, кто спешит, что есть силы, а кто явно отстал. И когда она отстаёт, она недовольна и злится. То кирка её раздражает - лежит не на месте, то мешок снова рваный достался - другим бы не дали такой. То еда - она ела вкуснее. То усталость. И тут не поспоришь.

А когда засыпает, это вовсе не значит, что нельзя уже трогать её. Что же, трогай, пожалуй, раз ещё силы остались. И если будишь её, хоть и ласково, или не очень, она вовсе не против, но всё равно засыпает.

А потом, после сна, когда ты скребёшься лопатой опять и готовишь место к работе, отгребаешь, сгребаешь, счищаешь - она не встаёт. И ей не стыдно уже. И говорить бесполезно уже, что от этой земли и лопаты всё равно никуда нам не деться.

Лишь поплачет немного и спит.

А потом, через время, говорят все примерно одно. Меняются лишь интонации:

- Не обижайся. Не виноват. Не получилось. Я не могу так больше. Я лучше сдохну.

Или что-то другое. Не важно.

И тогда с того места, ну, где по взаимной мечте должен закончиться мой, или наш, подземный проход в жизнь иную, видишь всё так, как и прежде: дальние горы, и небо, и извивы зелёных предгорий, и разливы цветущих садов, и блаженный весь этот простор, но тебе продолжает казаться, что и там, как и здесь, тебя ожидает всё то же. Тот же самый поганый тоннель. Ты и там, как и прежде, в подземке. Только шире она и страшнее.

 

11. 12.

Когда мы наконец-то расстались, я думал: это было давно, но я помню. Я подумал, что женщина - зло. Даже нет - вездесущее зло. И даже если это не так, то совсем не отрада для сердца. Она ушла, а вернее, её увели - куда, я не знаю, да и она, ещё знать не могла, куда уведут, но ушла. Ушла с глупой надеждой с кем-то снова начать свою новую глупую жизнь. Хоть на какое-то время снова поверить в чудо какого-то счастья.

Что я мог? Ничего я не мог. Мне осталось работать чуть больше. И чуть меньше съедать. Вот и всё.

Приходили Старший и Младший. Видимо, проверить, жив ли я. Вернее, они так и сказали:

- Зашли, вот, проверить.

Из чего заключил я, что они явно заметили, что в последнее время я работаю плохо. И зашли мне напомнить, что надо копать и копать. А из того, что сегодня я не вынес ещё ни одного мешка (зимой, когда сыпется снег, как крупа, всякий мешок с новой глиной слишком заметен), они подумать могли, что если я и не умер ещё, то заболел наконец-то.

- В чём проблема? - спросил меня Старший. Спокойно спросил, без угрозы. И осветил мне лицо. Я посмотрел в яркий свет и только плечами пожал.

Но они проверяли недолго. Посветили фонариками по углам и ушли. Я не осмелился Старшему задавать интересующие меня вопросы. Подумает, вот заболел, помирать уж пора, а туда же.

Когда они уходили, я вслед им покашлял немного. Ну, не так уж чтоб очень.

Они ушли, а я вспомнил. Вспомнил плохое. Рано утром я насыпаю в мешок - она держит, а я насыпаю. А потом говорит:

- Что-то ночью так носом свистелось. Просыпалась сто раз.

Я молчу. Слушаю голос её и насыпаю, как прежде.

- Шмыгаю, шмыгаю - вроде пройдёт. А усну, слышу, снова свисток.

Я молчу, слушаю голос её.

- И к чему бы, - она говорит, - мне носом свистеть так ночами?

Тут, я понимаю, что надо хоть что-то ответить.

- На паровозе поедешь, - так я ей говорю. Ну, вроде бы шутка такая. А она удивляется:

- Да?

- Да, - говорю, - далеко.

А к обеду её увели. Без неё я тогда пообедал. Вот такие случились дела.

А теперь покопать ещё надо. Ну, хотя бы немного, для вида. Как уважения ради, раз уж они приходили. Ну, и размяться немного. Скоро, быть может, ко входу обед принесут. Да, надо бы как-то подняться.

А её с того дня я не видел. С того места, когда мы копали вдвоём, когда я насыпал, а она мешок мне держала, далеко я прошёл без неё. Пожалуй, уже не отыщешь. А зря. Надо было бы метку поставить. С того места я только один.

 

15. 12. 05.

Удалось поговорить со Старшим. Он сказал, что Младший и Средний хотели сдать меня в ОП. Но якобы он отстоял. Врёт, вероятно. Чего-то не верится мне. Но вполне может быть, что не врёт.

С Отрядом Порядка честные люди не шутят. ОП, на то он и ОП, чтоб к нему относились серьёзно. Кто бы ты ни был на этой предгорной земле, если о жизни твоей узнали хоть что-нибудь в ОПе, то тебе уже что-то грозит. А за что ты им стал интересен - не ломай себе голову зря. Будь хоть трижды лоялен и четырежды трудолюбив, эти парни найдут, в чём ты мог иногда провиниться. Но вполне допустимо - Старший мог так вполне пошутить. Пригрозить ненавязчиво, как бы. Это работа такая.

А если уж честно, в последние дни я не работал, как мог бы.

О просьбе моей к ПопСовету он не захотел говорить. Он лишь рассмеялся на это.

- Нет проблем, - сказал он. - Нет проблем. Я тебе это устрою.

- Всё-таки я… - сказал я.

Он сказал:

- Ну, какой разговор? Ерунда. Только мне странно - не понял - ты, значит, что, не педик?

- Я? - сказал я - Ну, разумеется, нет.

- Ну, хорошо, хорошо. Найти "голубого" сложнее, - и мне курить предложил. Настоящую фабричную сигарету. Такие подарки всегда вызывают подозрение.

Но я закурил всё равно, хотя было гадко, немного.

- А то, может, всё же рискнёшь? - сказал он.

Я курил и молчал, словно занят.

- Это в годы твои поострее.

Я спокойно курил и молчал

- Так, чтоб это, с начинкой. Ага? - и засмеялся чему-то.

- Нет, извини, - говорю. - Мне бы лишь - чтоб работать умела.

- Что ж, нет проблем, - говорит. - Что ж, нет проблем, - говорит.

Но прежде, чем просто уйти, он вдруг засмеялся.

То ли иметь такой голос могут лишь те, кто всё знает, то ли имеющий голос такой обязательно должен знать всё. И как в тембре голоса этом может столько тепла сохраняться? А кроме тепла и любви, ну, хотя бы пусть даже к себе, и смешливая хитрая мудрость? Мудрость такая, что с ней всё на свете легко и смешно.

Нет, никогда, сколько книг ни читай, сколько ночей ни продумай, я не смог бы как он засмеяться. Не добился б фактуры такой.

Будь у меня такой голос, они от меня не ушли бы. И даже она не ушла бы. Да и кто захотел бы уйти? Значит, похоже, все женщины эти, мои, его одного лишь искали. Значит, похоже, найти до сих пор не смогли. Странно. Действительно, странно. И даже слишком уж странно.

Впрочем, его "нет проблем" тоже могло бы быть шуткой. Вот и выходит, что в целом - всё безнадёжно смешно.

 

17. 12.

Первым казалось, пожалуй, что они капониры копают. Может, учения будут какие, может вообще - наперёд. Раз привезли, чтоб копать, - для чего-нибудь, видимо, надо. С лёгким сердцем, быть может, копалось. Мне хотелось бы с ними копать. Все гурьбой, вероятно, и всякий у всех на виду. Да и спали в палатках, пожалуй. На душе хорошо с голодухи - есть работа, а значит еда. И надолго еда, ежедневно. И потом, начинать - это всегда хорошо. Когда дело подходит к концу, одолевают сомнения.

Возможно, им говорили не капониры копать - а брать глину, к примеру, глубинную чистую глину. Скажем, для опытов. Из стратегических планов. Дело не в том, что им говорилось тогда. Они-то ведь были уверены, что делают нужное дело. Где-то теперь они все? Из них никого не осталось. Все, с кем наладить я смог хоть какой-то контакт, появились здесь много позднее.

Да и про тех, кто позднее пришёл, я не знаю почти ничего. Один только Старший остался, да и то не понять - кто он мне. По уставу, - Помощник, всего лишь. Что ж, пусть будет помощник всего лишь. Только чем же поможет он мне?

 

19. 12.

А их обманули. Они землю копали, а их не кормили - вообще. Говорили, что в список они ещё не вошли почему-то. Но они продолжали копать. Они доедали лишь то, что остаётся у тех, кто в общем списке давно. А потом их или включали в состав, или совсем не включали. Или включили не всех. Я не знаю. А что с ними стало потом? Я не знаю, что с ними стало. Те, кому повезло, может, где-нибудь рядом копают? Но это о тех я вдруг вспомнил, кого обманули. Надо сразу признаться, что обманули не всех.

 

20. 12.

Что-то, как-то недужится мне. Может, всё-таки выйти наружу? Или, может быть, здесь полежу? Вроде, и там было б лучше, вроде и здесь ничего. Только вот между застрять, мне бы совсем не хотелось.

 

21. 12.

Странная что-то болезнь. Я не могу заставить себя работать, а ничего не болит. А если болит, незаметно. А заставишь себя работать, болит сразу всё. Ничего в ней понять не могу. Так и умрёшь, не поняв, не заметив. Будешь думать, что всё ещё жив, а тебя позабыли уже. Или, быть может, я умер? Или сплю - и мне снится, что было? Или умер, а снится, что жив? Очень странная эта болезнь.

 

22. 12.

Устроены женщины странно. Прежде я не предвидел этого, а потом, как-то глупо совсем, не придавал этой странности почти никакого значения. Если у мужчины всегда есть работа - свой бесконечный тоннель, или что-то ещё в этом роде, что он считает своим то она лишена удовольствия иметь свой тоннель, лично за ней закреплённый. А считать мой тоннель хоть отчасти своим… Нет, никто не захочет. Тоннель для неё - ряд мужчин, её ждущих, чтоб им работалось легче в своих бесконечных тоннелях. Только в них прокопает она, что ей надо и отыщет, чего повезёт.

И если мне иногда есть чем гордиться - всё же не кто-то, а именно я его вырыл, то это у всех на виду, это конкретно, весомо - им же, видимо, тоже есть чем, о чём и сказать не посмеют, но только не вырытой глиной. В какие минуты, часы, женщины сами собою гордиться способны? Не на показ - для себя лишь?

Мне трудно ответить, но всякая женщина знает об этом прекрасно. Ну, скажем, как я про тоннель. Я свой тоннель, не смотря на изгибы его, на сомненья мои и усталость, - пущенной кем-то стрелой. Вот и она, вероятно, - только ей много сложнее. Мне, в оправдание жизни своей, нужна только в общем-то глина, ей - мужчина, копающий глину, а кто он и что, от неё почти не зависит.

И даже когда ей вроде бы есть чем гордиться, то и тогда ей тяжелее, чем мне. Моё дело мужское, очень конкретное дело - долби, долби и долби. Её же удача так эфемерна, прозрачна и так непослушна. И всегда неудача возможна. И всегда в ней сомненье живёт. А главное, цели не видит. То есть, цель не в конце, а теперь. В этом вспотевшем мужчине. Вчера, перед тем как уснуть, с ним вроде нормально всё было, а сегодня с утра всё не так. И говорит всё не то, и смотрит, как враг, исподлобья. И ест, словно хищник, один. Да, так вот. Старалась, старалась, да только, пожалуй, что зря.

И разумеется, глину в мешках выносить для неё как бы дело второе, пустое. "Что таскать, если он так глядит?". Женщиной быть я не смог бы - напрасное дело. Слишком тяжёлое. Да. Не хотел бы я женщиной быть.

Если Старший меня не обманывал, а он вроде бы честный мужчина, то мне надо бы сразу же, как он придёт… То есть, ко мне приведёт её, женщину эту, последнюю женщину эту, приведёт, ну и скажет - вот, работайте вместе теперь. Будет обед на двоих; вспомнить, что я записал тут. И про мужчин, и про женщин. Чем она на меня не похожа. И что ей тяжелее, чем мне. Ну, для того, разумеется, чтобы ей помогать в её деле. Очень мне интересно, - какую же он приведёт?

 

23. 12.

Тут гадать, разумеется, глупо. Но не такую, надеюсь, которая сразу чужая. Если с первого взгляда чужая, то такою и будет всегда. Пусть на лице её будет любопытство хотя бы. Любо - уже хорошо. А пытать, пусть пытает - увидим. Как увидит в работе меня - я выносливый, что интересно, хотя темновато здесь слишком, а с другой стороны - даже лучше. Что есть внешность в такой темноте? Мне ведь тоже - всего лишь на ощупь. Да и это вторично уже. Есть тоннель. Это, всё же важнее. А и тоннель я копаю особо, почти без подпорок. А без подпорок копать - это всё-таки надо уметь. Это знаю, не каждый так сможет. Это сердцем прочувствовать надо. Может быть даже, такого тоннеля она не видала ещё никогда. И никогда не увидит. Тесноват для двоих, но расширим. Если надо, и в вдвое расширим. Там где надо, конечно, вдвоём-то. Но подпорки поставить придётся. Что конечно досадно немного.

Ведь, если честно, у меня-то ведь тоже, нет ничего пока к ней. Кроме желанья вместе работать, ну и естественно, жить. Кроме неясных надежд да любопытства пустого. Но и этого так уже много, что работаю вот, а сам жду. Да и работаю так, словно она уже смотрит.

А иначе, а как же иначе? Жить-то рядом придётся, а как же? Вместе спать, вместе есть, вместе всё. И совместным теплом согреваться. Об одном вместе думать о чём-то. И друг другу слова говорить. Говорить перед сном хорошо, это самое главное дело. Я ей много чего расскажу.

Только вот одного я боюсь - с женским полом, как надо, я говорить разучился. Им ведь как: то, что думаешь долго, то и нельзя говорить.

Лучше, пожалуй, если б случилось такое, что б она была той, что когда-то уже здесь была. Это было бы лучше намного. Рассказала бы мне, как жила без меня, где копала и с кем, и вообще. И вообще, о событиях жизни. Ведь с тех пор, как всех их увели от меня, так потом ни одну и не видел. Ни одна второй раз не вернулась. А это, похоже, ну, как бы я начал копать, покопал, покопал, ну, и бросил. И снова принялся копать. И опять не закончил и бросил. Смысла как будто бы нету. Хотя, всякий знает об этом - начинать-то всегда хорошо. Вот, она б начала вспоминать, а там бы и я что-то вспомнил.

 

24. 12.

Приходили Средний и Младший. Так подошли незаметно, что я едва спрятать успел. А может, увидели - прячу чего-то, но ничего не сказали. Сказали - всего лишь погреться.

- Работай, работай. Мы всего лишь погреться пришли.

Это верно. Мороз есть мороз. У меня-то хоть как-то теплее. Но и то - остановишься чуть, твой же пот и тебя же морозит.

Играли в "дурачка", но сами себе на уме. Но мне-то что дела до них - я, как и должен, работал. Думал, и Старший зайдёт. Но он не зашёл. Он попозже зайдёт, вероятно. Обязательно должен зайти. Когда будет кого привести, вот тогда и зайдёт он. А как же? Уходили - сказал, "пока".

Так что никто, из тех женщин, кто ушёл от меня, обратно ко мне не вернулись. Надо думать, с другими им всё-таки лучше. Но если бы, вдруг, любая из них подошла бы теперь и сказала, что ей без меня было плохо, я этому был бы доволен. Хотя не моя в том заслуга, что есть и похуже меня.

Может, плохо им было со мной, мне с ними не было плохо. Разные все - это да, но и я с ними тоже, был разным. С кем-то построже, а с кем-то намного вольнее. Притирались друг к другу, но всё равно - молодцы. И смешно так старались, глупышки. Ну, понятно - совсем нелегко. Но и я, если вспомнить, всё-таки мог быть добрее.

А вот если бы мне предоставили - выбери сам, то я отказался бы. Честно. А если бы выбрал кого, то именно ту, которую горше обидел. Только б её я и выбрал. Да и обидел-то глупо. Да, и только её. А если уж честно, то и вообще не обидел. Но вероятность удачи такой - нашей встречи повторно случайной - так ничтожно мала, что я говорю себе - мне всё равно, кто она. Пусть хоть какая, но будет. Но я вынужден так говорить.

Я вынужден думать, что встреча с другой, с незнакомой, может быть лучше, чем с прежней. Может, другая, чужая принесёт с собой то, чего я ещё не постиг. Но если честно, мне уже не хотелось бы что-то ещё постигать. Я понял одно лишь: лучшее, чем было, - не будет.

Если бы мне удалось убедить её в том, что шутка моя про паровоз этот страшный - только лишь глупая шутка, а вовсе не то, что она вероятно подумала, я простил бы себя и мне было бы с ней хорошо. Пусть она знает, что я никогда никому ничего не говорил на неё.

 

26. 12.

Впрочем, а что мне могла бы она рассказать, чего я не знаю? Что возможно сказать о себе? У кого-то брала и кому-то чего-то давала. Ну, и землю носила, как здесь.

А что о себе я смог бы ей рассказать? Я копал и копал, и скучал. И снова копал и скучал. В промежутках, то спал, то обедал. Самое главное - жизнь происходит всегда незаметно. Объяснить, как-то высказать это - почти невозможно. Невозможно уже потому, что то, что в тебе происходит, всё ещё продолжает происходить. Происходит в каждый момент происхождения в тебе и в каждый момент говорения себя. И мы не знаем, что нам придётся сказать через десять минут, если надумали мы разговаривать честно. А уж о том, что случится, если мы говорить будем честно, мы тем более не знаем ничего.

И всё-таки то, что в нас происходит, всё-таки происходит. И делает нас именно нами, хотим мы того или нет. Хотя, если внешне - мы как бы обречены делать одно и то же.

В каждом из нас помимо того, что делаем мы, происходит грандиозная работа становления. Созидаюсь я сам, созидается мир моих представлений. Пусть он никому недоступен, но только глину копать могла бы и железная машина.

И когда я подумал об этом, ну, и о том, о другом, то подумал и то, что понять это всё невозможно. Для того, чтобы это понять, надо думать и честно, и смело. Думать честно и смело, чтоб додумалась мысль до конца. Но как мысли честной всегда не хватает предельной смелости додумывать себя, так и смелой мысли не хватает желания проверять себя и перепроверять. Но если честно подумать, то и думать-то не о чем даже.

Да, в последнее время я думаю грустное что-то.

Думаю вот, а какой же во всём этом толк? Должен признаться, в последнее время слишком часто он ускользает. В те времена, когда не задавал я себе столько вопросов, я знал почти всё, но главное от меня ускользало.

Впрочем, всё знать - один Бог обо всём этом знает. Знает и то, для чего мы копаемся здесь, и знает мысли и мои, и даже самого последнего землекопа. И знает надежды всех женщин, которые здесь помогают копать землекопам. Хотя бы с ума не сойти. Он знает всё, а я только то, что от меня ускользало.

И знает, зачем наш Совет Попечителей всегда наверху, на поверхности, и собирается лишь для того, чтобы принять какие-то правильные решения или неправильные отменить, а мы, землекопы, всегда под землёй, даже когда отдыхаем. Нам не дано это знать.

Но знаю и я - все решения эти, все эти бесконечные, многокилометровые ходы и лабиринты к одному лишь ведут. Всё кончится тем лишь, что вся эта масса земли, может быть ночью дождливой, может в погожее утро, дрогнет от края до края, от хребта до хребта, от горизонта до горизонта - и поползёт, всё быстрей и быстрей. И тогда уже ничего остановить её не посмеет. Даже сам Бог. Но кому-то зачем-то ведь надо, чтобы мы ежедневно трудились? В поте лица своего. Борьба с безработицей, что ли? Им сверху, конечно, видней. Я этого знать не могу. Но я знаю то, что всегда от меня ускользало.

Ну, а то, что нас ниже - ну, деревья, дороги, мосты, города там, посёлки, живые старухи, детишки, - это Бог, или кто там, Совет Попечителей, может, - тоже конечно учёл. Или вместе учли - я не знаю.

Тем не менее, всё ещё кажется мне, что я все-таки чем-то давно уже знаю всё то, что всегда от меня ускользало.

 

29. 12.

Безобразны красивые женщины. Красота не спасёт нас от правды. Потому что заведомо - ложь. А не ложь, значит глупая пошлость. Если что-то и нравится в женщинах - это не их красота.

Ну, а Старший - дурак несомненно.

Хотя, если честно подумать, и ему для меня… а тем более, если учесть, что меня-то он знает прекрасно, найти пару как раз для меня - ну, не то чтобы очень уж просто. Хотя он говорил - нет проблем.

У него нет проблем, я согласен, зато у меня есть проблемы. Как узнают, сколько мне лет? Да. А впрочем, сколько мне лет? Когда ж это я вспоминал, сколько лет мне, да так и не вспомнил? Помню - осень, вернее начало её, помню и дату, словно оценку в тетради, а всё остальное забылось. Всё остальное казалось не столь уж и важным, ведь главное - день не забыть. А теперь вот, похоже, лучше б забылась число. А по себе, по здоровью, ну, хоть убей - не поймёшь. Не восстановишь, не вспомнишь.

Иногда начинаю работать, а кирка тяжела - не поднять. Заработаю ли на обед? А быть может, умру этой ночью? Ну, и ладно. Нормально пожил. Иногда же - усталость забыта - глина так и летит, и летит, а мешки выношу, словно вату, и сам себе поражаюсь. Так ведь можно две жизни прожить.

Я так прытко работал, может, лет двадцать назад, но тогда неумело, настырно. И движений своих не берёг. А теперь же, ну, если б кто-то увидел, сказал бы. Ну, из тех, разумеется, кто способен понять. Любовались бы, честное слово. Только кто здесь способен понять? Хотя, умная женщина - может. Надеюсь, что может. Но и она прежде спросит - сколько копателю лет. Ей-то радости мало - от моих экономий движенья. Ну, не молод. Конечно, не молод. Только что можно сделать теперь?

И вообще. Было несколько шансов хоть кого-то собой осчастливить, только все они вышли. Кого же за это винить?

31. 12.

Не работал. Лежал всё и думал. Или ждал, когда кто-то придёт. Ну, в том смысле, что Старший с подругой. Мне бы это прибавило сил. Только вру - никого я не жду. Мне себя даже слишком достаточно. И меня, я уверен, никто. Разве что эта вот глина. Ну, и ладно. И пусть подождёт. Я умру, может скоро, я миг, я лишь призрак под этой землёй, а она как-никак всё же вечна. Ничего - подождёт и дождётся.

А любовь - это просто - любовь. Если ты любишь удовлетворять свои обязанности и потребности - значит, любовь. А если не любишь, то тогда, разумеется, нет её.

Из моих - только две не любили. Мне жалко их было - прощал. А они, и за то, что прощал, ещё больше меня не любили. И еда им плохая, и тоннель слишком тёмный и душный, а работа - страшнее всего. Да, тоннель темноват, это верно, и еда здесь не блюдо - еда. Лишь бы только набраться силёнок, чтоб и завтрашний день отработать. А работа, понятное дело, - она только работа и есть. Только что же теперь - не работать? Не работать - так что ж ещё делать? Поглядишь, поглядишь, как страдают да чахнут - отпустить? - а куда отпустить? Сделает норму и - до ужина в стену глядит. Поедим, приберёт, ну и снова к стене отвернётся. Что ж ты, глупая маешься так? Ничего не ответит. Вздохнёт лишь. Или повадится горы смотреть каждый вечер. Чуть отвернёшься, её уже нет - на бугре. Горы смотрит - любимое дело, да так одиноко… Только Помощники машут руками уже. Мол, - всё, время вышло, сойди.

Горы, конечно, занятная вещь, я на них тоже любитель, да кроме глины и гор здесь и не на что больше смотреть. А могла бы любить, то и вместе б сидели, смотрели. И не так одиноко, и намного честней, чем одной. Да и горы, уверен, оттого не казались бы хуже. Только если не нужен… "Ну, посмотри, посмотри, может на пользу пойдёт, может, подскажут тебе, что нельзя быть такой одинокой."

Только - куда там. Наглядится на горы и в своей правоте укрепится. Словно не знает, что пока она горы смотрела, я за неё её землю в мешках выносил. А была бы честнее во всём, притерпелась бы и полюбила.

Ну, да ладно - прошло всё, забылось. Может, теперь-то они понимать научились, что такое в тоннеле любовь? Ведь любовь - это всё. Если нет ничего, это всё что на долю осталось. Даже глину копать никак нельзя без любви. Возненавидишь её - всё, уже не жилец ты. Ну, а если останешься жить, значит должен опять полюбить. Так что любить хоть немного, всё-таки нужно. А как же? Ну, а женщинам, ясное дело, им надо втрое любить.

 

01. 01.

Снова взялся копать, потому как замёрз, и так разогрелся удачно, что все мои мысли отдалились. Только одна и осталась - как бы ловчее копать. Ведь копать - это страстное дело. Хотя всякий уверен - уж он-то умеет копать. Подбирай и бросай, подбирай и бросай, словно робот. И не знают, что в этой работе надо чувствовать глину чутьём, как огромную страшную мышцу. Чувствовать чем-то, даже не знаю и чем, может быть нервом особым, как почти в каждой точке пространства растёт напряженье её. Чутко знать, чтоб она не убила, как возможно нарезать её, чтобы лишних ударов не делать. Или где-то присыпать придётся, или где-то слегка уплотнить, или где-то дождаться просадки, чтоб чужое само отвалилось. Ну, а где-то уверенно выбрать, что бы дальше спокойно пройти. И копать между тем под себя, под свои так сказать габариты. Под размеры своих же движений. И если от локтя до стенки пять сантиметров никчёмных, то значит - я плохо копаю. Мне эти пять не нужны. Нет, копать я, пожалуй, умею.

В основном, я копал только глину. Валуны или галечник, или песок, попадались. Но скупо. Чаще было - упираешься в стену и всё. И тогда представляешь её - эту стену, от центра земли и до неба. Эту огромную твердь. Этот хребет бесконечный. Ну, а холмы там, предгорья, извивы, развивы - только лишь волны огромного моря из глины. Ну и себя представляешь какой-нибудь жалкой креветкой. И хорошо. Хорошо представляя такое - смысла не видишь копать. И не копаешь, пока не придёт кто-нибудь из помощников.

А потом ты стучишь что есть мочи киркой, доказывая ему или им прочность скалы тобой найденной и свою неспособность пробиться.

Они смотрят и думают, или делают умные лица. Тоже стучат, для порядка. А потом соглашаются с тем, что тут видимо надо подумать. И это лучшее, что они могут сказать. И выражение лиц их в это мгновенье прекрасно. И ты тоже, им вторя, пытаешься сделать лицо своё умным. Хотя думать о том, что тебе делать дальше будешь не ты, не они, а кто-то другой, кого никогда ты не видел, тот, кто не видел того, что под землёй ты нашёл. После того как помощник доложит - 134 в таком-то квадрате упёрся в скалу - он, пообедав, а может быть утром, станет думать о том что же мне делать теперь. Так что, если уж честно, то и помощникам тоже, делать умные лица, как бы совсем ни к чему. Завтра придут и прикажут:

"Влево и вверх. Да покруче".

Или:

"Прямо и вверх".

Или:

"Вправо".

Ну, а куда же ещё?

Но при этом слова их звучат так весомо, даже если прикажут "назад", что и ты проникаешься важностью нового курса. Хотя, как не знать им, что куда не копай, а разницы в общем-то, нету. Даже если она для отчёта, быть может, и есть где-нибудь, то для тебя, как копателя, "правильность курса", "неправильность курса" - только лишь звуки. Но если обязанный думать, будет думать дня два или три, то у копателя будет возможность и отдохнуть и помыться. И только в этом всё дело.

Вот и обед принесли. А казалось, что только что начал. И даже, что странно - проснулся опять аппетит. После обеда придётся мне чуть поднажать.

Если с согласия Божьего я в эту яму поставлен, то, надо думать, нора Ему эта нужна. Моя же забота лишь в том, чтобы сделать её идеальной. Чем я - лучше она. И когда я достигну предела, Он увидит, чего я достиг. А увидит, решит, что я стою, и придумает, где я нужнее. Он ведь знает, чего я могу. Вот тогда-то и будет мне радость. Но надеюсь, в Раю землю - как здесь - не копают. Ну а если копают, так что ж? Значит, снова учиться не надо. А может быть, скажет всего лишь:

"Ну, теперь полежи, отдохни. Отдохни за всю жизнь хорошенько. А уж я позабочусь, чтоб тебе эти дамы приснились. Вот и скажешь им всё, что хотел. И исправишь, везде, где ошибся".

Что ж, и это неплохо. Осталось копать вдохновенно. Я всегда был согласен на всё. Мне бы только копалось вольнее. А решился бы быть "не согласен"? Ну, не знаю, не думал об этом. Буду думать, когда докопаю.

 

03. 01.

Объяснительная записка.

Третьего числа первого месяца текущего года помощником Младшим был обнаружен труп землекопа сто тридцать четвёртого. По причине нарушения техники безопасности 134-ый в своём штреке был завален сошедшей землёй. Выносили из штрека и закапывали сто тридцать четвёртого помощники Младший и Средний. Контрольный удар произвёл Старший.

Запрещённых уставом предметов не обнаружено.

Лопата - 1 шт.

Кирка - 1 шт.

Баклажка для воды - (пустая).

Раковина окаменевшая - 1 шт.

А кроме того, обнаружено было несколько смятых, мелко исписанных, не поддающихся прочтению листов туалетной бумаги. Прилагаются, по возможности, в хронологическом порядке.

А кроме того, в пакетике, сделанном из той же бумаги, обнаружены были 12 фотографий размером 3 см. на 4 см. с изображениями женщин и с именами их, написанными на обратной стороне. Ни имена, ни изображения интереса не представляют.

Кроме того, завёрнутым в женскую юбку обнаружен был камень внеземного происхождения. - 7 кг. 200 гр. - чёрно-бурого цвета с вкраплением серого блеска. В случае необходимости провести экспертизу всегда есть возможность его предъявить.

Юбка грязно-жёлтая, слишком изношенная. Рисунок - "огурчик". Не пригодна ни для чего.

По нормам выработки землекоп сто тридцать четыре задолжал 12 м. квадратных грунта в первом штреке доверенном ему, и 122 м. квадратных во втором.

С глубоким почтением, Контролер 19/7.

Просмотров: 3469

• Назад
• Вперёд