Галина Востокова. Запах немыслимых трав (рассказ)

Всю жизнь я был талантливым и толстым.
Но толщина бросалась в глаза каждому. А талант – попробуй разгляди! За бесцветной физиономией, полусонными горошинками-гляделками, носом-пятачком… Стараться надо, душевные силы затрачивать. А кому это нужно?
Мне хотелось забраться куда-повыше. Ну, хотя бы на крышу автобуса в час пик и закричать: «Дорогие мои соплеменники, обратите внимание, я умный, даже талантливый. Если вы меня полюбите, я горы сверну… хотите – эти, хотите – те…». Только вряд ли кто остановится – дела, дела. А если еще и на руки встать при этом? Что сложно при моих габаритах, знаю. Только бабулька с базарной сумкой в руках прошамкает: «Фулиган!». Нет. Не полезу на автобус. И не буду выпрашивать внимания. Не хочется повторов. Вчера старый теле-Карлсон, заглядывая Малышу в глаза, говорил: «У тебя ведь есть я, правда? А я куда лучше собаки».
Можно возразить, мол, Карлсон жил один-одинешенек на своем чердачке, а у тебя – любящие родители. Вот именно – любящие. Только кого? Друг друга. Прогуливаются по осенним аллеям, поддерживая друг друга под локоток: «Милый, не поскользнись, листья влажные». – «Голубушка, крышка люка откинута, осторожненько…». И так далее. У встречных лица в улыбках расплываются: «Какая прелесть! Счастливцы. Поглядишь – и душой отогреешься!». А я три десятка бок о бок с ними, и что-то не греет, отнюдь… Ничего кроме слегка отстраненного материнского недоумения – как у нее, хрупкой и большеглазой, появился такой невзрачный отпрыск? Умудрилась природа слепить меня по образу и подобию ее свекрови. Говорят, да и по фотографии видно – похожи. Удивительно, что хоть фотография осталась, при материной-то неприязни. Обе слишком любили отца, разрывали его на части. Тесно даже в одном городе стало. И свекровь отбыла к родственникам. А мне время от времени приходило в голову, что лучше б меня отдали той бабульке. Может, она бы любила ребенка столь же некрасивого как сама? И вечеряли бы мы вдвоем. А потом на ночь сказку, про Иванушку-дурачка, некрасивого, но удачливого…
Но вместо сказок меня пичкали едой. Я послушно открывал рот и лишь бы не ругали – глотал все подряд. Мать равнодушно проводила ладонью по голове: «Молодец», а я готов был ради мимолетной этой ласки съесть слона. И однажды родители сказали хором: «У, увалень! Это ж надо быть таким обжорой! Не прокормишь…». 
В детсаду хвалили за безотказный аппетит и спокойный нрав. И никто не обзывался. Поэтому я заревел из-за презрительного «Жирняк!» только в школе. И тогда осознал, что никто и никогда меня не полюбит.
Впрочем, не могу пожаловаться, что меня очень дразнили – знали, что я человек нужный. Потому что талантливый. Кому-то надо было собрать модель, а инструкция потеряна и детали не стыкуются. А то и девчонки: фасон придумают, а как выкройку построить – не сообразят. Маются, маются, пока кто-нибудь не вспомнит: «Айда, Огарышева попросим?». И я не против. Лишь бы пища была для ума. Ну и для желудка. Потому что легче думается, когда рядом кучка орехов, кишмиша или сушек. Иногда и о жизни думал, и о себе…
И еще… Был я всегда немного в стороне. В стороне и над… В классе я сидел на единственной парте в простенке, развернутой перпендикулярно остальным и учительскому столу. По традиции, до меня, сюда сажали провинившихся или двоечников, чтобы не болтали и на виду находились. А я сразу облюбовал это место. Словно для меня придумано. Все остальные к тебе боком, друг за другом в затылок. А у меня все как на ладошке, и за ними в окне облака, небо, вороны.
Место за партой рядом занимал кто попало: опоздавшие, поссорившиеся, нечетные… Карим, например, был пятым в своей компании. И приземлялся частенько возле меня, сдувая контрольные по математике… Он был похож на горностая: темный, гладкий, гибкий, с острым носиком.
А собственно, почему был? Есть. Я, увидев его на улице прошлой осенью, через полтора-то десятка лет, узнал сразу, и будто затеплилось на душе:
– Карим, старик, ты где? Ты как?
Он неопределенно пожал плечами:
– Пока никак. Недавно вернулись из Риги…
– С родителями?
– С женой. Не прижился там. Солнца мало. Слушай, – он вдруг встрепенулся, – а ты на каком поприще ныне? Доцент, небось? Или в профессора выбился? Я работу ищу. Помоги!
– Какой там профессор, – отмахнулся я, – простой инженер. А у тебя что за специальность?
– Экономист. И в программировании волоку немного.
– О, тогда легче. Я поговорю. У нас в отделе есть еще вакансия инженера.
–  Ну, спасибо, друг! Обнадежил. Давай телефон запишу!
Освободившийся стол стоял рядом с моим. И наш маленький, за исключением меня, женский коллектив взбодрился от предположения: поселится за ним еще один представитель сильного пола. Для стимула эмоционального.
Но тут произошла осечка. Карима, закинувшего сети в разные фирмы, скоропостижно приняли на работу. А потому он привел к нам женушку. И Инга заняла стол, окутав меня облачком своих дорогих духов.
В «предИнговом» периоде было нас в комнате четверо: я, Калерия, Лола и Аня. Все ровесники, слегка за тридцать. Делить нам нечего. Жили спокойно, удовлетворенные Лериным микроруководством. В начале квартала делили работу, в конце сдавали программы, отчеты. И кто-нибудь привычно удивлялся: «Огарышев, когда ты успел? Проспал же все время…».
А я не спал, я размышлял, чтобы окончательно зафиксировать лишь вариант единственно верный. И что за странное заблуждение – представлять думающего человека этаким живчиком, стучащим по клавиатуре. Неужто какие-либо телодвижения обязаны сопровождать полет мыслей? Когда голова на плечах… Я думал и слушал.

Инга появилась у нас в понедельник. Нельзя сказать, чтобы приняли ее с распростертыми объятиями. Калерия кивнула на свободный стол: «Располагайтесь».
Я искоса разглядывал новенькую. Точеный носик, четкий рисунок не накрашенных губ, легкие морщинки, светлые тяжелые прямые пряди: каждый волосок отдельно, как длинные желтые листья ивы за окном, и с такой же осенней ржавчинкой. И голос со ржавчинкой, жестковатый тембр, наверное, утомительный в больших количествах. Но собой она была хороша. Очень. И положительна. Весьма. И чем ближе я с нею знакомился, тем чаще думал: «Удивительно, бывают же на свете также хорошие люди», – завидуя Кариму – ну за что так повезло мужику?
Инга в первый же перерыв купила тортик и, нарезав его аккуратными кусочками, сказала:
– Угощайтесь, пожалуйста.
Мы подтянулись к чайному столику.
– Очаровательно! – проговорила Лера без особой радости.
– Ох, вкуснятина, пальчики оближешь! – защебетала Анечка, сразу же, как маленькая, измазав нос в шоколаде.
Лола поглощала сладкое молча. Ну а я помалкивал по привычке.
– Не сравнить, конечно,  с тортом, который готовит моя мамочка, – сказала Инга, – но для рядовой кафешки, действительно, сносно, – и, вылив на ладони остатки чая, тщательно протерла пальчики бумажной салфеткой. 
– А это куда? – спросила Аня, показывая на оставшуюся половину торта.
– Пусть Инга заберет домой, – сказала Лера, – холодильника все равно нет. Домашних покормит.
– Ни в коем случае, – ответила новенькая.
– Угостить соседей? – неуверенно предложила Лола.
– Конечно, конечно, – согласилась Инга, – но я с ними не знакома. Если можно, отнесите сами. Мне неудобно.
Не жадная, удовлетворенно отметил я, и скромная.
И начал потихонечку влюбляться. Без всяких перспектив, естественно. 
Подходил Анюткин день рождения.
Мы скинулись, как было заведено, по пятерке и стали прикидывать: то ли чайный набор купить, то ли материал на кухонные занавески.
– Мне мамочка костюм прислала, – задумчиво проговорила Инга. – Фигуры у нас примерно одинаковые. Ей как раз будет. Уступить что ли?
– Сколько? – поинтересовалась Лола.
– Сорок.
– А у нас всего двадцатка.
– Ну и что? Добавим. Она ведь бедняжка… Мне свекровь… у них, у татар, поговорка такая: если женщина одна поднимает ребенка, то пусть у нее даже порог золотой, помогать надо, чем можешь.
Это, кажется, было впервые, когда чувство вины синхронно охватило всех. «Вот мы олухи, – подумал я, – а она права, умничка какая!»
Купили Аньке костюм. Пожалуй, ярковат он был для нее, и юбка короче, чем следует. Ну да ладно.
На свой юбилей Анна натащила гору всяких вкусностей, Лера принялась командовать:
– Огарышев, сдвигай столы, Лола, чего расселась? Хлеб режь!
– А вилки, рюмки… Давайте, я помою, – поднялась из-за стола Инга.
– Да нет их у нас. Ни того, ни другого. Мы по рабоче-крестьянски обходимся: ложками и пиалками, – беспечно рассмеялась Анюта.
– Как же так? – недоуменно вскинула на меня ореховый взгляд Инга.
И всем стало не по себе. Действительно, непорядок.
– А пойдемте к нам, – предложила она. – Дома все есть. И недалеко тут совсем.
– Конечно, пойдемте, – обрадовался я. – Хоть раз по-человечески посидим.
Мне так хотелось в гости! Я обожал бывать в гостях, примеривая к своей жизни чужую обстановку, отношения, угадываемые маленькие интимные тайны… А как живет эта пара, Инга с Каримом, мне требовалось знать просто до чесотки в мозгах.
Квартира у них оказалась обычной, каких миллионы в наших пятиэтажных близняшках, с интерьером ничем не примечательным. Разве что стена столовой была целиком укрыта плетенкой плюща, будто торец древнего английского замка. Темная зелень тянулась из узкого декоративного корытца. Воздух был оранжерейно густым.
Инга поспешила пояснить:
– От прежних хозяев осталось. Руки не доходят выкинуть. Вот будем ремонт делать…
А тут и Карим пожаловал. Мы одновременно спросили: «Как дела, старик?», и вроде бы сами себе ответили: «Да нормально, старина!». Пооткрывали банки, раздвинули стол. Лера пожелала Анне здоровья. И все бодро заорудовали вилками. Лишь Инга, помедлив, положила себе шпротинку, изящно разрезала огурчик на узкие ломтики… Устыдившись нашего плебейства, я сделал то же. И потек застольный разговорчик ни о чем и обо всем. А я приглядывался к хозяевам. Пытался уловить улики любви, душевного родства. О! Я бы распознал их за версту – теплеющий голос, ласковое оглядывание: все ли в порядке, прикосновения вместо слов… Их не было – улик любви. Ничего.
Аня плюхнула себе на колени кусок холодца. И, как всегда, расхохоталась: «Вот растяпа!». Лола протянула ей салфетку. Карим суетливо вскочил: «Сейчас, сейчас… полотенце принесу… намочу». Инга проводила его холодным внимательным взглядом. Таким, что я поежился за него. Анькину юбку отчистили. Все уже потянулись к пирожным. А Ингина тарелка оставалась пустой.
– Инга, а ты чего? Торопись, пока все не смели. 
Но красавица удивленно распахнула ресницы и спросила: «И как в вас столько помещается? Я больше не могу». Я тут же ощутил бездонность своей утробы и тихонько отодвинулся от стола.
Инга была совершенством. К тому же свободным от привязанностей.
Я возвращался домой с запахом ее духов…
С некоторых пор мне чаще приходилось вылезать из-под шапки-невидимки. Инга предпочитала вопросы, касающиеся работы, задавать мне. Я понимал, что это заслуга Карима, растрезвонившего о моих выдающихся способностях. Стоп. Кажется, лицемерю. Ведь, если по-честному, мне приятно, что именно Инга наслышана. А ее разговоры со мной окрыляли меня.
Приятно было смотреть на Ингу: гладкие светлые волосы текут по щекам, корпит над отчетом… Нет, не увести мне ее у Карима. Инга – недотрога, королева. Я готов был ограничиться любовью платонической. И примерил к себе роль рыцаря. Подходяще…
Хотелось писать стихи. Слова клубились внутри меня, связками выплывали из глубины, но осмысленной гладкости никак не получалось.
При Инге я произносил гораздо больше фраз. А наши женщины – меньше, из-за Инги. Но никто больше не ляпал первое, что взбредет в голову.
Однажды день был особенно светлым из-за свежего снега. Инга придвинула ко мне свой стул, прося проверить таблицу, и я, окутанный ее ароматом, пробормотал:
– «…одна, дыша духами и туманами, она садится у окна». Кстати, а как называются ваши духи? Чудесный запах.
– Да? Вам нравится? – она грустно вздохнула, достала из сумочки флакон, открыла его, перевернула, потрясла, понюхала ладошку.
– Кончились. Мамочка дарила. Франция. Шанель. Уж как я берегла!..
Я сочувственно покивал, ничего не ответив. Но нежные звуки «ша-нель» запали в голову и к вечеру обрели вид идеи. «Инга, Иволга, Ингуля…», – напевал я вполголоса, возвращаясь домой. И заботился об одном: как бы аромат не выветрился из памяти.
Вообще-то запахи я запоминал хорошо. И нюансы различал. Даже во сне. Приснился однажды чудной такой сюжет, будто я выиграл многокилометровую мотогонку. Все поздравляют. Лавровый венок на шею… А Анна наша букет белых роз протягивает. Я их нюхаю и говорю ей: «Что-то не так, белые розы должны пахнуть слаще, а здесь горчинка. Ты перепутала ароматы». А она: «Это тебе мнится из-за лавров».
Утром на базар собрался за картошкой. Заглянул там в цветочный ряд, поднес к носу десятка два роз разных сортов, но убедился, что прав был ночью. Выбрал на радостях три, любимые, «чайные». И поставил дома на окошке. Правда, мама, зайдя в мою комнату, сказала:
– Странно. Цветы для дамы?
Я ответил:
– Нет. Просто так!
– Хороши. Но здесь они не смотрятся. Пусть стоят у меня.
– Пусть, – с детства привыкнув не перечить, согласился я.
А по поводу Инги идея была такая: в апреле предстояло отмечать  день ее рождения. Так не подарить ли ей синтезатор ароматов – «си-нар»? Программу задать для ее любимой «Шанели». Я сразу представил, как входит она, а я поливаю все вокруг духами.
– Что вы делаете, Антон? «Шанелью» – пол?!! Этой драгоценностью?!!
А я протягиваю ей синар и говорю:
– Инга, милая, теперь ты можешь даже половичок у входа в квартиру брызгать «Шанелью», а хочешь – «Сигнатюром», чем душа пожелает. Только вели – программу поменяю…
Но заманчивые картины разгоряченного воображения – выделка шкуры неубитого медведя. Зима была на исходе, и следовало поторапливаться.
С электроникой, как всегда, в ажуре: я и маг, и волшебник. Но вот химией всерьез заниматься не приходилось. Она тянула за собой молекулярную физику. И без теории обоняния было не обойтись. Здесь я делал массу открытий. Для себя, конечно… Инга, Иволга, Ингуля…
Снег на бульваре посерел, съежился. Солнце высмотрело на противоположной крыше темное пятно – трубу, сосредоточилось, и возникли вокруг рыжие черепичные прогалины. Блямц! Девчонки вздрогнули от стука сосульки, свалившейся на жестяной подоконник. И я понял, что с синаром не успеть. Но что же делать? Бежать за духами в бутик? Выдавливая из себя дурацкую улыбку, нагловатую и заискивающую, намекать хозяйке, что за мной, мол, не заржавеет, вы только раскопайте, достаньте флакончик, да-да, таких вот. Но даже если… На такой подарок надо иметь право. Другое дело – смастерить что-то самому и произнести небрежно: «Вот, Инга, может, пригодится, это так, от безделья вечерами складывал…» Блямц! Еще одна сосулька слетела. Я понял, что не успеваю…
Лера подняла голову от распечатки:
–  Мне вчера принесли томик Хлебникова. Если кто хочет, могу дать почитать.
– А это кто? – шепотом поинтересовалась Лола и покосилась на Ингу: не слышит ли?
Инга снисходительно посмотрела на нее, вздохнула, улыбнулась:
– Серебряный век… Но Гумилев мне нравится больше… «Романтические цветы»…
И небрежным жестом откинула волосы с моей стороны. Капелька жемчуга сверкнула в розовой мочке.
Может быть, подарить пока что-то, связанное со стихами?
Я скачал в «инете» Гумилева. Перечитывал несколько раз, завороженный льющимся ритмом, тайной, сокрытою за словами…

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд.
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф…

На «фотошопе» я любовно слепил поздравительную открытку с этими же стихами и африканским пейзажем, распечатал в цвете и уложил в красочную папочку.
Затягивая на шее ненавистный, но гармонирующий с костюмом галстук, я гадал, пригласит ли Инга нас, или меня домой, или отмечать день рожденья придется не сходя с рабочего места. Очень хотелось домой. Карим недавно заходил к нам, к Инге, за ключами от квартиры – дверь захлопнулась, ну и ко мне:
– Как дела?
– Порядок.
Не о чем больше говорить, невозможно же вспоминать до бесконечности младые годы, а других тем не подворачивалось. «Если что нужно будет, заходи… да, старик, может, в среду заглянешь? У супруги юбилей, кое-кто явится из людей интересных». Значит, приглашение почти получено. Инга, Иволга, Ингуля… Мне позарез нужно было внеслужебное общение. Даже только посидеть бы в уголке, глядя как она, сбросив официальную вежливость, будет смеяться и, может, кокетничать, отпив из пенящегося фужера… А вдруг удастся потанцевать? Я задохнулся, представив полумрак, изгиб теплого тела, доверившегося моей ладони, пряди волос, коснувшиеся моей щеки, тонкий аромат и удивленное: «О-о, вы, оказывается, неплохо танцуете!».
Инга с утра задержалась: шеф попросил ее зайти в управление.
Лера налила воды в хрустальную вазочку с отбитым краешком, давно принесенную Аней из дома для таких случаев, поставила в нее три алые гвоздики, укрыв щербатинку под листьями, достала хрустящий целлофановый сверток, украшенный голубым бантиком, покачала его в ладони, будто прикидывая вес:
– Лола, ты? Хоть два слова…
Но Лола, наш самый красноречивый поздравитель, уперлась:
– А почему вечно я? Пусть Анечка.
– Я не умею! Чур, только не я! – замахала руками Анюта. – Пусть вон Огарышев… Он-то теплые слова наскребет. И вид у Антона самый парадный.
Препираться было глупо.
– Ладно. А что тут у вас? – я поправил голубой бантик.
– Белье.
– Слушайте, но удобно ли мне?
– Да какая разница?
И тут вошла Инга. Я ждал, пока она скинет куртку, чувствуя, как влажнеют ладони. Теперь и руку ей даже в шутку не пожмешь. Она увидела гвоздики, взметнула ресницами, сказала: «О, благодарю!»
Я разгладил галстук, поднялся:
– Инга, мы вот тут… хотели… то есть, хотим, поздравить вас с днем рождения. Будьте веселой, счастливой и такой же красивой, как сегодня, всегда, – я запнулся, предательские капельки пота поползли от виска по щеке. – Ой, еще чуть не забыл… Вы говорили про Гумилева, вот здесь…
Инга заглянула в папочку, и легкая тень скользнула по ее лицу.
– О, благодарю! – еще раз сказала она. Остальные внимательно, без улыбок смотрели на нас.
В обед Инга принесла «дежурный» тортик, и мы молча попили чай. Я с трудом изыскал в памяти парочку нейтральных анекдотов. Последнее звяканье ложечки будто поставило галочку в списке проведенных мероприятий. Праздника почему-то не получалось.
Инга вышла, вернулась: «Я отпросилась у шефа. Так что до завтра. Еще раз спасибо». И все. Я чувствовал себя ребенком, уронившим нечаянно на пол недоеденную конфету; она вот, на полу, а взрослые одергивают: «Нельзя теперь». Мне бы чуть-чуть самонадеянности, и я посчитал бы приглашение Карима действующим. Но нет, такому закомплексованному тюфяку требовалось подтверждение из уст именинницы.
Придя домой, я сразу выпил две таблетки снотворного, чтобы хоть до утра ничего не видеть и не слышать.
Настал май. Солнце подсушило землю, наполнило силой яблони и персики. Хотя нам веселости не прибавило. Хороший, наверное, человек Инга. Вот только нежность моя куда-то испарилась. И не напевалось утрами: «Инга, Иволга, Ингуля…». Опять все возвратилось на круги своя. Синар я почти забросил…
Когда шеф зашел к нам с вопросом:  
– Огарышев, Антон, ты в отпуск с какого убываешь? – я понял – это то, что мне сейчас нужно!
– Чем скорее, тем лучше.
– Пиши тогда заявление быстренько…
Я подошел к карте, раскинувшейся на стене, стал водить пальцем по выступу Крыма, блеклой голубизне Белого моря… А может, в Индию махнуть? Но вовремя опомнился: визы, билеты – попробуй за пару дней все оформить!
И решил я положиться на волю случая. Поехал на вокзал. В северном направлении никаких билетов на сегодня-завтра не было. И тут взгляд мой упал на окошко возврата купленных билетов. Я стал ждать первого, посланного судьбой, согласный отправиться в любом направлении. И заметил черноусого паренька в тюбетейке, направляющегося с расстроенной физиономией к «моей» кассе. Я притормозил его:
– Эй, братан, сдаешь билет что ли?
– Сдаю. А что?
– На какое число? Билет один?
– На завтра. Один.
– Я его куплю…
Черноусый удивленно пробубнил:
– У меня же не в Москву…  вам туда, наверное, надо? У меня – пустыня, Казахстан…
– А-а… все равно, лишь бы уехать.
Парень дернулся назад, видно подумав: «А не преступник ли это, скрывающийся от правосудия?».
– Отпуск пропадает…
Он глянул внимательнее и улыбнулся:
– Хоп. У нас тоже хорошо, я тоже отдыхать хотел, да в командировку срочно надо.
Переоформили билет на меня. И совсем уже проникаясь доверием, парень сказал:
– Слушай, сделай доброе дело… У меня мать живет прямо возле станции, купи ей в подарок от меня клубнику, черешню, скажи, чтобы не обижалась. Я напишу ей. А? Выручи! Хоп, майлими? Вот деньги?
– Ладно. Не волнуйся. Сделаю. Давай вот, пиши, – я протянул ему записную книжку, – адрес, имя…
Начало было положено.
А когда возвращался домой, меня осенила очередная идея. Возьму синар с собой. Не забыть бы купить батарейки, чтобы не зависеть от электростанции. Не хотелось ни от кого зависеть – палатка, спальник, сухой паек… была бы лишь вода. И тогда там, не отвлекаясь, я разберусь с собой и с синаром. А почему бы не попробовать использовать его для похудания. Похудеть я пытался несколько раз. Впервые – влюбившись, в восьмом классе, я не ел целые сутки, мучаясь по-страшному. Но, увидев, как предмет моей страсти курит с пацанами в углу двора за полуразвалившимся сараем, облегченно вздохнул и съел сразу полбуханки хлеба. Таблетки, отбивающие аппетит, пробовал. Не помогают. Вернее, бросил их, не дождавшись эффекта – от чувства тошноты и состояния, которое окрестил для себя «улетающим».
Еще немного, и я научу синар синтезировать ароматы. Так, если снабдить пищу, которую немедленно хочется слопать, мерзким индоловым запахом? Аппетит должен пропасть, хоть на время. А положив перед собой на тарелку планктон, водоросли, петрушку или прочую чепуховинку, от которой едва ли поправишься, жевать все это, вдыхая аромат шашлыка или ванильных пирожных… Успех не гарантирован, но попытка – не пытка, а время все равно девать некуда. Так что попробуем.
Я насушил сухарей, купил сухого молока. Если б лес, можно было бы пробавляться подножным кормом, грибами да ягодами, а в пустыне что, кроме верблюжьей колючки? Заглянул в справочник: « …из семейства бобовых… кислоты… витамины… каротин… сахар…». Подходяще. 
Уложил в коробку реактивы для опытов, единственное, чего не сыскалось из составленного ранее списка – бикарбонат натрия, да, элементарная питьевая сода.
Утром оставался буквально час свободного времени, чтобы получить на работе отпускные, купить фрукты, обещанные тому парнишке для матери… Никто не поинтересовался, как я собираюсь провести месяц, и где.
Перед уходом спросил девчонок: где поближе соду купить можно? Опаздываю, мол… Инга сказала, что у нее в столе есть немного – чашку свою моет иногда; могу забрать. Я обрадовался, поблагодарил ее, приняв широкогорлый флакончик, заткнутый катышком бумаги. Прислушался к себе: нет, почти не колыхнулось ничего в душе. И былого благоговения не ощутил. Хороша? Да. И уважения достойна. Но слишком холодная, отстраненная. 
Полустанок был довольно захолустным. Казалось, семечко большого города занесло сюда пустынным ветром, и проклюнулось оно серым индустриальным ростком.
Кроме голопузой мелюзги я никого не увидел, подозвал одного, сунул ему пряник в замурзанную ладошку: «Где живет тетя Турсуной?».
Он закивал, потащил меня к крайнему домику. Я подхватил коробку с фруктами, рюкзак.
– Здравствуйте, Турсуной… апа, – добавил я уважительно, забыв сложное отчество пожилой женщины. – Вам от сына привет. Вот… – Я вручил ей клубнику, пересыпанную сахаром, черешню.
Она пригласила меня в дом. Налила кружку сладковатого тягучего молока, разломила лепешку, высыпала на тарелку часть фруктов. И мы стали вести «светскую» беседу. Она все про сына спрашивала, никак не могла понять, зачем я приехал в их глушь, не хочу жить в доме, а рвусь черт-те куда, в пустыню. Но потом, кажется, решила, что я геолог или кто-то там еще из поисковой братии.
– Мне лишь бы вода недалеко…
– Вода мало, – сказала она, задумавшись, потом улыбнулась, морщиня щеки, переговорила с пацаненком, отирающимся возле нас.
– Он знает. Он идет с тобой. Ты потом приходи – я молоко даваю…
Я взял половину вещей, сказал: «Ну, айда, братан! Спасибо вам, Турсуной-апа. Я еще вернусь за остальным». И потопал за мальчишкой.
Через километр показалось странное темное сооружение. «А это что?». Он пожал плечами: «Сначала не было, потом было». Неподалеку росло дерево. К нему мы и направились.
Наполовину засохший карагач и почти пустой колодец. Но все-таки тень и вода. Даже скамеечка была вкопана в глинистую землю.
– Хорошо? – спросил мальчишка.
– Отлично. 
В общем, сил у меня хватило только, чтобы палатку поставить, отереть пот со лба, выпить кружку мутноватой солоноватой воды, бросив в нее для подстраховки пылинку «марганцовки», и с удовлетворением залезть в спальник – кажется, удалось уже сбросить килограмма два.
Утро было ясным, нарядным, розовым. Лавочку под карагачом я превратил в стол – то рабочий, то обеденный. А садился на свернутый спальник. Оказалось – удобно. Завтракал, обустраивался, перебирал реактивы, заправлял батарейки в синар, а сам все поглядывал на металлическое нечто, торчащее посреди пустыни, заваленное на бок, неправильной формы. Ржавчина на «стенке» переходила в окалину, цвета побежалости. Нечто могучее и жалкое. Если б я не имел представления о конструкции ракет, и о том, во что превращаются носители, падая сквозь атмосферу, если б я был, например, филологом и дал волю фантазии, можно было бы придумать что-нибудь про небесные путешествия моего железного соседа. «Сначала не было, потом было!». Свалилось.
Так и зажил… Тетрадка, где за датой следовали результаты опытов и выводы, потихоньку заполнялась. Боясь, что ее не хватит, я умельчал почерк. Я увлеченно играл. А не игры ль для большинства исследователей их научные занятия? К бензольному кольцу добавлял атомы йода, запах становился ярче,  слаще. Менял местами гидроксильные группы…
Но мне откровенно мешали две вещи. Во-первых,  сода, полученная из Ингиных рук. Вернее, не сода, а флакон. Каждый раз, открывая бумажную пробку, я испытывал неприятный толчок, приписывая его своей неудавшейся любви. Во-вторых, птица, сорока.
Мне виделся за ее пуговичным глазом характер вороватый и наглый. Она так и норовила выхватить у меня из-под руки сухарик, которых и без нее не хватало, на глазах увела у меня пинцет, взлетела с ним и, не удержав, уронила, он застрял в ветвях карагача, и я потратил полдня на его вызволение. А она кружила над головой, издавая довольные звуки: «Ча-ча-ча!». Ну зачем, скажите на милость, ей пинцет понадобился? Чтобы меня позлить? Она норовила урвать даже салат из верблюжьей колючки, которую и сама раздобыла бы прекрасно – сверху лучше видны редкие кустики. Но птице, из вредности, нужно было все мое!
Я по-хозяйски изучил окрестности, нашел несколько островков не успевшей засохнуть травы, кажущейся безопасной для пищеварения. Заведомо полезную колючку нарвал, порезал, отбил камешком и немного съел. Остался жив. И даже ничего не заболело. Тогда увеличил порцию. Салат был кисло-сладкий с пряной горчинкой. Не сказать, конечно, что ел я его с удовольствием, как и суп «из пакетика», и сухари, но ведь я не просто поглощал пишу, я проводил эксперименты, что становилось уже интереснее.
Солнце, вытапливая из меня жирок, уменьшало и без того небольшие островки зелени. Днем я старался не высовываться за пятачок редкой карагачной тени. Птица дремала в ветвях или улетала в гнездо, топорщившееся сухими ветками, оставляя свои бесчинства для вечера. Солнце краснело, двигалось к горизонту, птица озиралась в поисках съедобного, я бдительно прятал все блестящие мелочи и быстро тающие припасы. Потом бежал размяться, нарвать травки. Проносясь мимо ничейной железяки, я привычно грохнул пару раз по ее ржавому боку. «Бом-бом!» – гулко разнеслось по пустыне, и птица, примостившаяся точеным флюгером на самом окалинном коньке, встрепенулась, гаркнула возмущенно. Я стукнул еще раз и, вдруг, обратил внимание на свою тень. Или мне показалось? Нос! Ну, точно, он стал острее. Я ощупывал щеки и подбородок, укрытые бородкой. Лицо потеряло былую упругость. Обвисло складками. Лучше это или хуже? Пока не знаю, но что-то менялось. Можно было поразмыслить: изменится ли вслед за этим и мой характер. 
Было грустно. От того, что не рассчитал собственных сил. Думал, месяц робинзонады – раз плюнуть. Ан-нет, тянуло к людям. И куда же делось хваленое мое умение никогда не скучать в собственном обществе? К кому тянуло? Кому я был нужен? 
И второе: даже при моем упорстве ничего не получалось с синаром. Первый сбой в моей конструкторской самодеятельности. В чем просчет?
С электроникой – нормально. И проверять нечего. Дело в подходе, в принципе.
Да, мне удалось получить какие-то элементарные запахи. Но это не было  синтезом. Один запах был равносилен одной ноте, одной краске, которая или надоедала, или через минуту, после привыкания, не воспринималось вовсе. Кумарин, нравящийся мне больше других, издавал запах сена, но ненастоящий, обманчивый, действующий лишь секунды. Но еще чуть, и понималось, что синар источает запах не сена, а кумарина. Одна нота, нищий монотонный запах. Обонянию не за что зацепиться, как взгляду на бесконечной голубизне ясного неба. Можно будет, со временем, сложить две-три ноты, но зачем? Я поднес к лицу соцветие верблюжьей колючки. Медовый аромат ее был подвижен. Менялись, всплескивались разные оттенки, богатство которых скупыми средствами языка не передать… Чтобы подобрать запах ТЕХ духов понадобятся, наверное, годы. 
Думал, машинально вертя Ингин флакон. Опять мне что-то мешало. Надо хоть от него избавиться. Я пересыпал соду в освободившуюся баночку, заткнул, собираясь выкинуть подальше.  
Вредная птица камнем спикировала с карагача, выхватила прямо из-под носа обломок печенья, уселась на верхушку железяки и нагло стала дробить печенье на крошки. Вот на ком я вымещу свою несостоятельность. Я запустил Ингиным флаконом в шевелящийся черный силуэт на закатном фоне: «У-у, гадина!». Но, разжав руку еще до звяка стекла, разбившегося об угол, где секунду назад сидела птица, я что-то понял. Какая-то цепочка замкнулась.
Я смотрел, как осколки сыплются на песок, как птица кружится над головой, и ждал. Мне нужна была затычка-катышек, бумажная пробка. А она застряла. Зацепилась за ржавый выступ. Через час или день ее сдуло бы ветерком. Но мне надо было сейчас, немедленно. И я полез по скошенному краю железяки. 
Я добрался. Я перекинул ногу через выступ, устраиваясь надежнее, и развернул катышек. Разгладил потертую страничку. Буквы поломались, любовно созданная картинка «из африканской жизни» запылилась… Я прошептал по памяти:

И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
Ты плачешь? Послушай… Далеко на озере Чад
Изысканный бродит жираф…

Перехватило дыхание. Я дернулся. Железо ширкнуло, избавляясь от моей тяжести. Я почти и не цеплялся за него. Треснуло, разрываясь, трико на коленке…
Песок был теплым, будто родным. Я равнодушно смотрел на длинные тени, размазанные по нему, на мерзкую птицу в краснеющем небе, на собственную кровь, которая медленно струилась из задетой острым выступом вены. Совершенно нелепая ассоциация – вспомнился Генрих Валуа, юный король Польши, разлученный с возлюбленной и пишущий ей послания кровью. Кровь? Вот она. Сколько угодно. Кому только писать? Некому... И пусть...
Я закрыл глаза, согласившись на уход.
Птица захлопала крыльями, подала голос от палатки: «Ча-ча!», застучала клювом. По чему? По синару? Бог с ним, с синаром.

Было спокойно. Издалека тянуло тандырным дымком. Представилась Турсуной-апа, вытаскивающая пышущие жаром лепешки.
Стоп! Если я умру сейчас… здесь… Столько хлопот выпадет на долю ни в чем не повинных людей! Нельзя. Если решусь, надо уходить подальше, туда… А сейчас далеко не уйти, сил не хватит. А может, я кривил душой? Не знаю.
Короче, я зажал вену и пополз к палатке, к сумке с йодом и пластырем. Следовало торопиться. Солнце почти скрылось.

«Звезда Востока», № 1, 2014

• Назад
• Вперёд