Алишер Ашуров. Жизненые и букварные «университеты» Петра Ивановича (рассказ)

В Удмуртии мне довелось побывать в ходе служебной командировки в начале нынешнего столетия. Судьба свела меня с замечательным человеком и собеседником, ныне пенсионером Петром Ивановичем Ивановым, который рассказал мне о своей нелегкой, но интересной жизни. Некоторыми впечатлениями о рассказе, произведшем на меня огромное впечатление, я решил поделиться с Вами, уважаемые читатели.
– Республику Удмуртию, в том числе и Можгинское лесничество, Вторая мировая война обошла стороной, – начал свой рассказ Петр Иванович. Но война чувствовалась в каждой семье, все могущие держать оружие мужчины были мобилизованы. Было холодно и голодно.
Семья Петра Ивановича и его супруги Ольги Григорьевны жила в селе Новые Юбери. С детства маленький Петя трудился, помогал взрослым в колхозе. Летом участвовал в заготовке сена и фуража для колхозных лошадей и овец, ухаживал за скотиной, участвовал в отборке самых здоровых коней из колхозного табуна для отправки на фронт. Весной помогал сажать картофель и зерновые. Брался за любую тяжелую работу, т.к. в коллективе работали в основном женщины. Работал в поле: пахал, нарезал борозду идя за плугом, осенью убирал урожай. Два его старших брата с войны не вернулись, и Петр Иванович стал помогать их женам и детям.
Стояло осеннее ненастье. С утра небо светлело и казалось, что вот-вот блеснет солце. Но вскоре с северо-западной стороны надвигались тяжелые тучи, начинало моросить, а к вечеру уже лил настоящий дождь и хлестал всю ночь. Дважды в год – в осеннюю распутицу и весенний паводок – село Новые Юбери, состоящее из колхозной конторы, небольшой лесопильни, магазина, почты и нескольких десятков жилых домов-срубов, становилось недосягаемым островком в бескрайней тайге. Земля размокала, дороги становились непроходимыми, казалось, что всякая связь с миром прервана навечно. Так было и нынешней осенью. Стояла обычная поздняя осень, холодная и неприветливая. Зима пришла раньше срока. Непроходимая кашица на дорогах затвердела, замелькали за окнами белые пушинки. Казалось, что даже небо стало более высоким и светлым. Наступили настоящие холода. По утрам деревня светилась искристым инеем. В лесу временами поднималась настоящая метель, после которой лес погружался в тишину. Лишь иногда раздавался треск деревьев и слышались голоса лесных обитателей. В такую пору детей из окрестных деревень до школы, расположенной в районном центре Можгинского района, правление колхоза поручило возить ездовому колхоза Петру Ивановичу. Он собирал всех школьников села, среди которых были и его дети: Юлия, Галина, Нина, Надежда и Татьяна. Право первыми садиться в сани, конечно, принадлежало детям Петра Ивановича. Было довольно холодно, и поэтому родители укрывали своих чад теплыми тулупами. После того, как все рассядутся, Петр Иванович обходил детей, проверял как они устроились, не холодно ли кому, осматривал сбрую коня Смирного, приговаривая: «Что студенты, в унивеситет собрались»? Учеников Петр Иванович называл «студентами», а школу-десятилетку «университетом». Шутил, конечно, Петр Иванович. Но школьники воспринимали все это всерьез, как полагается. Попрощавшись, Петр Иванович вскакивал на козлы и давал команду Смирному: «Но-о… В университет»! Сани трогаются, и… снова скрипят-поют свою дорожную песню дубовые обшитые железом полозья. Погода стоит ядреная, морозная. Холод пощипывает нос, встречный ветер до красноты обжигает, будто сукном трет, щеки, а школьникам хоть бы что. Укутались в тулупы и глазеют по сторонам. Понукая без нужды, для порядка, Смирного, Петр Иванович незаметно заводит разговор. Укажет своим кнутом в сторону, заметит между прочим: Быть морозу! Видите какие деревья белые стоят? Кнутом из березовой веточки, он орудовал, словно учитель указкой. Только его класс был попросторнее школьного. Школьники высовывали из тулупов свои багровые от холода носы, провожали взглядом пушистые от инея деревья, Петр Иванович тем временем увлеченно открывал им то длинные пятки зайца-беляка, удирающего прочь от непротоптанной еще дороги, то следы таежной белочки на снегу, то следы дикого кабана, то острые и глубокие следы голодного волка. Свою науку дед Петр Иванович считал, видно, самой главной, потому придавал ей особое значение. И как-то повелось, что в селе и по всему лесничеству Петра Ивановича стали называть не ездовым, а заведующим учебной частью. Он не возражал против такого звания. Поездку в школу Петр Иванович называл «операцией» и, если все проходило благополучно, значит «операция» прошла удачно.
Вот и теперь по окончании каникул родители начали собирать детей в школу. Накануне их мыли, чистили, штопали им одежду. Никто из взрослых особенно не надеялся, что начнется учебный год. Вовсю шла война. Но нарушать порядок не стали и, собрав детей, как обычно, выпроводили их. Фронт был далеко, война в селе чувствовалось лишь отсутствием мужчин. Но поездка в школу не состоялась. Каникулы продолжились на неопределенный срок. Тем временем закончилась распутица, и выпал первый снег. Ребята по старой привычке собрались у избы Петра Ивановича и стали интересоваться, когда же их повезут в школу. Но увидев его, примолкли: не тот стал нынче Петр Иванович. Глаза его запали, спрятались под косматые брови, взгляд отводит, будто виноват в чем перед детьми. Смотрит куда-то вдаль мимо стволов вековых сосен и молчит почему-то.
– Кончились ваши университеты... – выговорил он с болью. Дети присмирели. Стоят, не расходятся. Смотрит Петр Иванович – и первачки явились, те, кто первый раз в первый класс, и в один голос: «Петр Иванович, свези нас в школу!» Петр Иванович почесал затылок, переступил с ноги на ногу, примял свежий снежок на пороге, но не проронил ни слова. Что скажешь детям?!
Посмотрел на малых и подумал: «Считай, сироты, коль отцов нет». Посмотрел на Славу Владыкина: стоит неприикаянною худою былинкой, лоскут мешковины пришит на локте, отцовы сапоги заскорузли и задрались носами кверху, каблуки истерлись до самых задников, опустил глаза, смотрит под ноги. Его отец, Виктор Владыкин, сразу же, как началась война, ушел на фронт, и еще до осеннего бездорожья жена его Надежда успела получить черную весть. На глаза старика навернулись слезы. От старости, должно быть, или от ветра. Вытер слезу на всякий случай корявым пальцем, открыл дверь своей избы настежь и сказал детям: «Заходите». Малыши несмело переступили порог. Вошли в светлую в три окна горницу и робко остановились у дверей. Осмотрелись и сгрудились у печи. На стене тикали часы-ходики.
– Садитесь! – пригласил Петр Иванович, выставляя стулья. Но стульев у него для всех не хватало. И поэтому детей пришлось рассаживать где придется. Потом Петр Иванович обвел всех взглядом, подошел к стоящему у окна сундуку, взялся за ключ. Ребята настрожились. А дед Петр, ничего не объясняя, повернул ключ в замке несколько раз и поднял палец над головой. Все замерли и прислушались, уставившись на его палец. Но, ясное дело, ничего особенного не увидели: крючковатый палец, удобный для захвата кнутовища, весь в трешинах и моршинах.
Неожиданно по горнице разлилась музыка. Она доносилась откуда-то из-под земли, и дети не сразу сообразили, что поет сундук.
Динь-динь, динь-дон! – стучали скрытые молоточки, словно в диковинных заводных часах. Через некоторое время умолкли, отстучали серебрянным звоном колокольчики, наступила тишина. Тогда Петр Иванович поднял крышку сундука. Крышка была некрашенной с деревянной палочкой-подпоркой, что закладывается изнутри. Дед Петр вывел палочку, закрепил крышку. Затем перегнулся через край сундука. Детишки тут же ринулись за ним. Они рыскали глазами в поисках волшебных колокольчиков, но кроме допотопного добра, припасенного еще бабкой Марией, ничего не увидели.
Долго что-то возился Петр Иванович, переворачивая всякое тряпье до самого дна, наконец, извлек из сундука старую книжицу, выпрямился и встал посередине горницы.
По слогам, а больше по памяти, запинаясь от волнения, прочитал: «Бук-варь». Книжка была зачитана до дыр. Кое-где уголки страниц обломались, и слова в нижних строчках истерлись.
– Стало быть, вот так – почему-то смущаясь, сказал Петр Иванович.
Должно быть, он сам решил учить детей, коль так случилось, что не стало школы. Не пропадать же зазря ребячьим годам, жизнь и так не долга. Открыл букварь, да пока подвел непослушный палец под строку, Славик Владыкин, тот самый говорун и непоседа, к которому так охотно цеплялись двойки, опередил его и прочитал: «Дом. Парта. Сад» – прочитал живо, без пальцев. Дед Петр оторопело заморгал глазами. Покосился недовольно на своего ученика, но ничего не сказал. Отвел глаза в сторону, вздохнул тяжело.
«Неграмотный, почитай, дураку брат» – подумал про себя. И понял Петр Иванович, что он им не учитель. Что вот еще тем, несмышленым первакам, пособил бы кое-как, а остальным не помощник он, нет, не помощник.
Встав из-за стола, он спрятал букварь.
Плохо знал он грамоту: читал только заглавия и то по слогам, шевеля губами над газетой, письма, если приходилось, писал печатными буквами. Потому действительно мало чем мог помочь детям в учебе. Так случилось, что он с детства был приставлен к лошадям. Еще мальчишкой бегал погонщиком на конной молотилке, ходил подпаском в ночное, сопровождал пщеничные обозы. А как подрос, то сразу встал к плугу. И так до старости вожжи из рук не выпускал. Постарел – опять же к лошади: то в колхоз, то в Можгинское лесничество ездовым. Он прожил бы свой век не особенно горюя, что не совладал как следует с учебой, да вот к концу жизни, как никогда, почувствовал – очень нужна ему грамота. Впервые крепко пожалел, что недоучился. Время такое было, и взрослые учились – ликвидировали безграмотность. Петр Иванович все в работе искал себе оправдание, хотя знал, что работа учебе не помеха.
Посмотрел он как-то по-новому на школьников, что засели за столом для занятий, и сказал себе: «Ладно, дело надо делать, а не горевать по-пустому. Ты свое время упустил, а почто дети должны страдать»?
Утром следующего дня Петр Иванович запряг своего Смирного в небольшой санный шарабан с жестяным передом, закутался в тулуп до самых бровей, сел на мешок с овсом на козлах, прикрикнул: «Ну вперед, милый!». А еще он взял с собой дорожную шубу, в которую раньше кутал ноги ребятишкам, и темный платок покойной матери Марии, свернул все аккуратно, бросил на солому и скрылся за восковыми стволами сосен. У него много было теперь дорог – особенно лесных, непроезжих. В последнее время он стал часто ездить невесть по каким делам и даже не ночевал дома. Тут как раз испортилась погода. Ветер точно с цепи сорвался, непроглядная метель поднялась. Все пути-дороги замело, так что деда Петра никто скоро не ожидал, Только одни ребятишки, не попавшие в школу, сидели у заледенелых окон, продувая теплым дыханием смотровые кружочки. И если присмотреться внимательней, в каждой избе, где были малые, светит в белом окне сквозь темную проталинку по ребячьему глазку. А деда Петра все нет… И куда он мог запропаститься? Славик Владыкин, чья изба стояла на краю деревни, как дозорный, ни на минуту не оставлял своего поста у смотрового глазка. И вот однажды, под вечер, когда уже глаза устали сторожить дорогу, видит он: катит из леса шарабан с жестяным передом. Да так, что снег летит из-под копыт в разные стороны. Конь весь мокрый, пар от него клубами, фыркает. Уздечка, точно школьный звонок, призывно позванивает. Слава уткнулся носом в стекло и увидел, что Смирный остановился у крыльца Петра Ивановича и землю копытом бьет. Пар из ноздрей так и валит. А в шарабане кто-то возится. Не разобрать кто. Наконец, из шарабана вываливается Петр Иванович, из рукава указка торчит, из другого вожжи свисают. Папаха едва виднеется над поднятым воротником, присыпанным снегом. Дед снял ее, стряхивает, ударяя об полу. В санях еще кто-то возится... И кого же мог привезти Петр Иванович? Вот так-так! – удивился Славик, увидев старушку. Живо оделся и выскочил на улицу. Глянул, а его школьные друзья уже толпятся у шарабана деда Петра. Живут они ближе к его избе, вот и опередили Славу. Прибежал он, запыхавшись, ничего понять не может. Смотрит, старушка незнакомая стоит в коротенькой шубке и пенсне, смотрит хмуро. Рыжая шубка на ней сшита из одинаковых лоскутков, как футбольный мяч, и так стерта, что на локтях и возле пуговиц лоснится голой кожей. Еще на старушке была меховая шляпка и старенькая изношенная длинная юбка. На ногах поношенные сапожки с блестящими застежками доверху. Застежек так много, как лапок у сороконожки. А сверху платок бабки Марии. Смешная получилась старушка, будто из других времен. Лишь темный с кистями платок на голове сближал ее как-то с окружающими. И откуда он, дед Петр, привез такую?
– Здраствуйте, дети – сказала она спокойно. Руки старушка спрятала в большую меховую муфту, будто там у нее что-то живое. – Что же вы не отвечаете? – спросила она тем же голосом, глядя сквозь светлые стеклышки пенсне. Дети растерялись, застеснялись, конечно. Первым опомнился Славик Владыкин. Он выступил вперед и чинно подал руку. Старушка улыбнулась запалыми губами, вынула из муфты маленькую ручку и протянула Славику. Славик хотел пожать руку, да так и застыл от неожиданности. В темной норе муфты шевельнуся живой мех и сверкнули зеленые глаза.
– Котеночек, – только и прошептал он, не веря себе. Муфта жалобно мяукнула. Из нее высунулась круглая мордочка с усами. Тут все как-то сразу забыли и о Петре Ивановиче, и о старушке, которая всех так удивила. Славик даже поздороваться забыл. Так и стоял с протянутой рукой. Обступили котенка, стали выманивать его из муфты, чтобы подержать в руках. Котенок фыркнул, обжегшись на морозе, и тут же спрятался в свою теплую норку.
– Будет вам! – Седито сказал Петр Иванович и, взяв из шарабана узелок, повел старушку в избу. Он плотно закрыл за собой дверь. Строг, больно уж строг был Петр Иванович! Может быть, он утомился с дороги, или что-то стряслось в пути? Да разве у него что узнаешь! А может, просто важничал. Был у него, старого, такой грех. Ребята не расходились. Окружили окна, заглядывают в избу, вытягивая шею. Но ничего не видят, стекла изнутри припушены белым инеем, и никто им в том морозном узоре не продует теплым дыханием глазка. Вскоре ребята заметили, что из трубы вьется дым. Теплее как-то стало на душе от того дымка. Ребята окружили усталого Смирного, говорили с ним, да что мог поведать конь? Водит огромным иссиня-дымчатым глазом, прядет ушами. Фыркает на своем языке. Уздечкой, точно школьным звонком, дразнит. На длинных ворсинках у него иней осел, точно в серебристую шубу одет. Лупает огромным глазом, тянется ноздреватыми губами к детям. Любит их, привык за долгие годы езды в школу. Стала смерзаться у него на морозе грива. Шерсть на животе взялась струпом. Вздрагивает бедняга, но терпит. Значит, так надо. Человеку надо. Он всегда терпит, если человеку надо. Сколько пришлось перетерпеть у школы на морозе, пока дети отучатся. Коня давно следовало завести в конюшню. И что это так замешкался Петр Иванович? Никогда с ним не случалось, чтобы забыл скотину…
В верхнем стекле, у кромки, темнеет у рамы полоска свободная от инея. Алексей и Саша Коршуновы пригнулись, а Славик, меньший, взобрался им на спины. Прилип к стеклу. Смотрит узелок в белый горошек на столе, старушка возле печки в своей шубке из лоскутов, серый котенок у нее на руках. А Петр Иванович склонился над печкой, подбрасывает поленья в огонь. Лицо у старушки хмурое, стеклышки пенсне недовольно поблескивают, от чего кажется, будто дед еще ниже гнется.
– Чего они там? – не терпится Алексею Коршунову.
– Ругаются, – сочинил Славик.
– Да, ну? – дернулся Лешка, и Славик, взмахнув руками, потерял равновесие. Но вовремя схватился за наличник. Шапка только свалилась. Покатилась колесом по снегу. Да бес нею, с шапкой! Прильнул к стеклу и тут же отпрянул – старушка и дед Петр с удивлением смотрели в окно. Шумнул, наверное, когда хватался за наличник. Спрятался за косяк, не знает, что делать. А Алексей все кричит снизу: «Ну! Что там?»
– Напустилась на него, – ответил он шепотом, чтобы тот попритих.
– На кого? – кричит Алексей.
– Да на старого! – осерчал уже Славик.
– Дай гляну! – дернулся снова Леша.
Славик, взмахнув как птица, руками, кубарем полетел в снег. Девочки засмеялись. На шум вышел Петр Иванович, и мальчишки сыпанули от окна воробьями. Дед посмотрел им вслед и, ничего не сказав, улыбнулся. Он неспеша распряг Смирного, завел в конюшню и привязал к стойлу. Подсыпал в корыто сизого овса, заложил за решетку душистого сена и хотел было в дом вернуться, но ему заслонили дорогу те, кто только что стрекача давали. Осмелели, видать, без чужой старушки.
– Кого ты, Петр Иванович, привез? Дед смотрит, и односельчане подходить начали, деваться некуда, сдвинул брови, окоротил озорников строгим взглядом, хотел еще и шугануть, да опомнился.
– Учительница она, – и за ручку двери взялся. – Марией Андреевной Белкиной звать. В городе голодала. Правда, не работает уже, на пенсии, – добавил он зачем-то.
– Дед Петр ушел, закрыв за собой дубовую дверь, а люди так толком ничего и не поняли. Стоят, друг на друга смотрят. Не все сказал им Петр Иванович. Утаил что-то. Уж больно скрытным стал он в последнее время.
На следующий день рано утром Петр Иванович истопил печь, вскипятил чаю и, позавтракав с Марией Андреевной, надел тулуп, вышел во двор, отыскал в сарае топор. За дело принялся дед. Прежде всего, он пошел в заброшенную лесопильню, где так и осталось торчать в зубах распилочной машины сосновое бревно, распущенное с одной стороны на доски. Отобрал несколько добротных обрезков и принес их в конюшню. Там рядом со стойлом Смирного, смастерил себе на скорую руку плотницкий верстак. Потом разыскал инструменты. Давно не брал он их в руки. Стальное лезвие рубанка отточил на обломке точильного круга, пилу развел трехгранным напильником, насадил покрепче молоток. Поплевал на жесткие ладони, взял рубанок. Прижмурил один глаз, проверяя захват лезвия. Постучал молотком в затылок рубанку, освобождая пластину, затем осадил ее ударом. Еще раз прикинул захват лезвия. И, став поудобней, легко пустил рубанок по шершавой доске. Вьется золотая стружка из прорези рубанка, сосновый дух расходится по конюшне. Ноздри Смирного, раздуваясь, втягивают приятный запах смолки. Очистил Петр Иванович доску и взялся за новую. Тут он заметил, что кто-то заглядывает в дверь. Высунет нос и тут же спрячет его.
– А-а! Помощники явились! Ну, заходите, добрые люди, коли так. Постепенно мастерская деда заполнилась ребятней. Глаза Петра Ивановича повеселели. Поначалу ребята, не вынимая рук из карманов, наблюдали за дедом.
– Подержи-ка здесь, – обратился Петр Иванович к Леше.
Алексей робко подошел, взял доску. Другие дети тоже кинулись помогать. Тут дед отложил рубанок и начал давать каждому задание, чтобы без дела не глазели на него. Одному кору топором тесать, другому сносить ее в кучу, к дровам, третьему доску держать.
– А что это будет, дедушка? – не выдержал Лешка Коршунов.
– Это? – не сразу поднял глаза Петр Иванович. И, не отвечая, наметил прорези на обструганной доске. С каждой стороны по два квадратика, заложил за ухо карандаш, взял долото и деревянный молоток величиной с кувалду.
– Все знать будешь, рано состаришся.
Затем сел на доску и, прижав ее телом, стал долбить дыру.
Ребята смотрят во все глаза, ничего не поймут.
И только когда Петр Иванович стал в дыры ножки вставлять, догадались: да это же обыкновенные скамейки! И зачем они ему нужны, когда у него дома стулья есть? Да не простые, а из лозы плетенные, с выжженными узорами.
Смастерили четыре длинные скамейки, на троих-четверых каждая. Затем стали делать стол с ножками крест-накрест. Такой же длинный, как скамейки. И стол у деда есть. Да не один, а целых два.
– Эх, жаль, – мотнул головой дед Петр, оставляя рубанок.
Выпрямил спину, постоял минутку, держа рубанок на весу. – Жаль Ивана нет… Он бы уж сделал как следует, – совестился своей работы дед Петр.
В самом деле, если присмотреться, то скамейка и стол вышли не такими ладными, как это казалось ребятишкам. Тут сучок помешал, там пила заехала не туда. И старика, видно, брала досада, что рука его ослабла, а глаз потерял зоркость.
– Ну, однако, хватит прохлаждаться, – сказал он, и снова все взялись за работу.
Так они смастерили два стола, четыре скамейки и доску, обыкновенную школьную доску на ножках-распорках, которую переворачивать можно другой стороной. Разместили в горнице, и стала она похожа на класс. Настоящий класс, где проводят занятия. Славик сообразил, что из дедовой избы вышла школа, и всплеснул ладошками.
Петр Иванович подошел к двери боковой комнатушки, снял шапку, почесал затылок. Затем постучал осторожно пальцем. Оттуда никто не отозвался. Подождал немного, отворил дверь. В комнате оказалась маленькая старушка. Та самая, которую Петр Иванович привез на шарабане. Сидит подле окна, на носу пенсне, на коленях котенок. Смотрит в морозные стекла задумчиво. Грустит, видно. Не привычно ей в медвежьей глуши.
– Кх, кх – откашлялся для порядка, и еле слышно выговорил: – Мелу-то я не привез.
Учительница молчит. Деду Петру от этого еще более неловко стало.
– И куда ты меня завез, Петр, – сказала она наконец.
– Скучновато у нас... Ясно дело, – не сразу ответил дед.
Постоял немного, добавил: «Зато по нынешним временам укромно и, как говорится, не холодно и не голодно».
– Не о том я... Втянул ты меня, Петр Иванович, в историю не по моим силам. Не мне уж этим заниматься... Отжила я свое. Умирать пора. А при этом времени и подавно жить не хочется.
– Умереть не шутка – была бы польза, – ответил дед смелея. Голос его стал увереннее. Дети-то разве в этом виноваты? – оглянулся на дверь дед. В комнате надолго замолчали. Потом отозвался голос старушки: «Сил моих нет.. ни на что я не годна... Сам видишь...»
– А там краше?! – осерчал старик. И уж точно в городе, где жила учительница, было не краше, и никто там от старушки ничего не ждал, она, смирясь с мыслью о скорой смерти, только думала, чтобы никому не быть в тягость. А тут что-то требовалось от нее.
А у избы тем временем снова собралась ребятня. Славик Владыкин, непоседа, выскочил в сени. Мария Андреевна увидела топчущихся у порога детей, спустила котенка на пол, поднялась. Петр Иванович не по годам быстро метнулся в сени, дал тычка Славику. Взял двух девочек за руки, ввел торжественно в горницу. За ними потянулись и остальные. Глаза деда Петра просияли радостью, губы чуть заметно дрогнули в улыбке.
– Прошу любить да жаловать! – сказал он громко. – Это будет ваша новая учительница...
От этих слов Мария Андреевна как-то растерялась. Она стояла на пороге своей комнатки, не в силах сделать ни шагу.
– Как же с мелом-то быть? – обернулся к ней дед Петр.
Он сказал это так, будто все уже решено и осталось только приступить к делу.
– С мелом? – сдвинулась с места Мария Андревна, глядя на учеников, что расселись за столами с серьезными лицами, и сердце ее дрогнуло. Да как-нибудь обойдемся пока, – ответила она.

Ночью выпал снег. Запушились сверху ватой плетни, побелели полосками оконные переплеты, сравняло со снежной целиной дорогу. Но уже с утра потянулась к избе Петра Ивановича свежая тропа. Если глянуть сверху, то от каждого двора, где есть школьники, идет цепочка следов, будто ручейки вливаются в дорожку, ведущую к дедову крыльцу.
А на крыльце хозяин: «Добро пожаловать, как говорится!» Как в праздник приоделись дети. Идут с сумками-котомками, шмыгают носами на морозе. Головы поднимают, чтоб из-под надвинутых на глаза шапок увидеть своего «заведующего учебной частью» и поздороваться с ним. Сам дед Петр тоже приоделся по по такому случаю. Глаза блестят, щеки порозовели, и кажется, что даже помолодел.
И вправду, праздник нынче в дедовом доме. Наполняется ученическим гомоном необычная школа, глазеют с удивлением по сторонам первачки, да и старшие, пол выскоблен добела, будто воском натерт, расшитые рушники, сготовленные еще покойной женой Петра Ивановича, висят на стенах. Рассаживается детвора по местам, дед Петр хозяйничает.
– Э-э-э, так не пойдет! – и начал рассаживать детей по-своему.
Самых старших, которые в четвертом классе, посадил подальше, назад, затем определил границы третьего и второго классов. А вперед, поближе к доске, посадил самых маленьких, тех, кто впервые в жизни взял сумку и пришел в необычную школу. Учительница все это время стояла в стороне, будто лишняя. Ждала пока дед рассадит детей, и дети угомонятся.
Мария Андреевна начала урок. Славик зашмыгал носом, недовольный, что его посадили с девчонками-первокласницами, которые еще и букв-то не знали.
– Ну вот, звук другой и стружка толще, – важно заметил Петр Иванович. Дед Петр любил говорить как-то непонятно. Скажет что-нибудь – поди разбери, что это значит. Год будешь гадать – не разгадаешь. Еще он любил употреблять иностранные слова. Этому он научился в прошлую войну.
– Ахтунг, ахтунг, как говорится, лос-лос! – Мария Андреевна улыбнулась, глядя на деда. Она хотела продолжить занятие, но ей опять помешали.
Славик Владыкин вскочил с места, дед Петр прикрикнул на него по немецки: Зицин, зицин!
– Зитце, – поправила старика учительница. Дед Петр заморгал, втянул шею, будто его кто сверху огрел. Уж повелось, что его никто никогда не поправлял, все брали его слова на веру. А тут на тебе! Да еще при ком! При его учениках. Тех самых, что смотрели на него снизу вверх, как на солнце.
– Хорошим бы ты учителем был, Петр Иванович, да вот... – не досказала учительница и вдруг приказала ему как ученику: «Садись!»
Заведующий учебной частью подчинился учительнице. Присел на краешек скамейки да и оробел вовсе, точно школьник.
Никто, конечно, не знал, что Петр Иванович и действительно был учеником Марии Андреевны. Только давно это было, еще во время ликвидации неграмотности – после революции, когда для взрослых организовывали школы. И потянулись в эти школы бородатые ученики с букварями под мышкой. И дед Петр, еще не совсем старый, тоже. Учился-учился – да недоучился. Давно это было, а помнится хорошо. Теперь он сидит рядом со своми учениками, за прошлое глаз поднять не может.
И такой послушный сделался, что его таким еще никто не видел. Дети удивились, как так, их «заведующий учебной частью» – да в ученики! К тем, кто единой буквы не знает. Огляделся дед Петр, почесал затылок, покряхтел и, стараясь не скрипнуть половицей, пересел подальше от малышей, к старшим. Как-никак, а буквы он уже знает.
Учительница чуть заметно улыбнулась и, когда установилась тишина, взяла букварь. Тот самый, что долго покоился в дедовом сундуке. Мария Андреевна раскрыла букварь и обратилась к ученикам.
– Дети, а кто из вас умеет читать?
Тут ученики, как дед Петр, пригнули голову бычком, глаз поднять не могут, молчат, все чего-то стесняются.
– Так никто из вас читать не умеет? – снова спросила учительница. Дед Петр по этому случаю смущенно кашлянул. Вот так-так! Стало быть, понапрасну возил он их в школу, Смирного гонял, мерз, ожидая пока кончатся уроки. Стало быть, и им, как когда-то ему, ученье не пошло впрок?
Леня Скоробогатов косо поглядел на своего «заведующего учебной частью», жаль ему стало старого. Мальчик не понял, конечно, того, о чем думал дед Петр. Но почувствовал, что старику нехорошо. Оттого он и покашливает, нехорошо ему, из-за того, что все молчат. И тут, словно кто-то дернул руку Леню за рукав, рука сама потянулась вверх. Рука тянется вверх, а голова еще ниже опускается. Но, глядя на него, стали поднимать руки и другие. «Я! Я! Нет, я!»
– Только не надо кричать, – заметила учительница. – Поставьте руку на локоть, и я увижу, вас этому учили?
– Учили!
– Вот и молодцы. Почитай нам, Славик, будь добр. А мы послушаем.
Учительница чуть отошла, взглянула на ребят. Морщинки лучиками собрались вокруг ее внимательных глаз.
Владыкин набрал побольше воздуха в грудь, уперся глазами в страницу – и словно в воду нырнул: буквы разлетелись в стороны, как мальки. Хочет собрать их, а они не даются. Что за напасть? Или разучился за такие длинные каникулы?
– Ты в школу ходил? – спросила Мария Андреевна.
– Ага, – кивнул Славик.
– Отчего же не читаешь?
– Так буковки скачут… растеряно ответил Владыкин.
– Ну, это сейчас пройдет. Ты посиди, успокойся, а я вот что вам расскажу. Вы слыхали, как однажды даже ослика обучили грамоте?
– Это как же? – вытянула шейку Евгения.
Дед Петр тоже насторожился и недоуменно глянул на учительницу.
– Вывели ослика на площадь в седле и попоне, все золотом расшито, и стал он раскланиваться публике, что собралась послушать как он читает. Потом пошел к скамейке, на которой лежала книга. Ребята слушали затаив дыхание, а дед Петр не выдержал – поднялся с места. Заспешил уходить, будто у него дела срочно объявились. В глаза никому не глядит, недовольный чем-то. И чем его кто обидеть мог? То расшевелился, смеялся, а то вдруг про ослика начали, и будто темная туча на него нашла, ночь в глазах – да и только.
– Извините, мне пора, – буркнул он и, хлопнув дверью, вышел на улицу.
Дети, конечно, не знали, что эту историю про грамотного ослика Мария Андреевна рассказывала еще в ликбезе, где обучались взрослые. Переглянулись они с учительницей, понимая друг-друга: сколько времени упущено понапрасну! Дед не выдержал и ушел. Только дети ничего не поняли. Смотрят то на учительницу, то на закрытую дверь, молчат.
– Хорошо, дети – выговорила наконец Мария Андреевна.
Ученики подумали, что учительница будет про ослика продолжать. Очень им хотелось знать, что было с этим четвероногим грамотеем. Как он оскандалился перед народом, потому что какой осел может читать?!
– Хорошо повторила она еще раз, хотя чувствовалось, что было совсем не хорошо.
Мария Андреевна сверкнула стеклышками пенсне, развязала свой узелок, вынула из него каждому по тетрадке. Тетрадей оказалось больше чем учеников. Остановилась она с тетрадкой и у того места, где только что сидел Петр Иванович, усмехнулась:
– А ведь каким был – таким и остался…
– Кто это? – не поняли ребята. – Ослик?
– Да нет… досадовала учительница.
– А как же ослик Мария Андреевна?
– Ослик? – спросила она дрогнувшим голосом и присела на скамейку рядом с детьми. Сняла пенсне, пружинки, видимо, давили ей переносицу. – Ослик начал читать.
– По-настоящему? – не поверили дети.
– А как же! Прочтет страницу, перевернет языком, потом другую, так всю книгу и прочитал.
– Вслух?
– Зачем вслух? Про себя, конечно. А как закончил, повернулся к хозяину и закричал по-ослиному.
Весело бьется в печи жаркое пламя. Потрескивают сухие сучья, брызгаясь искрами из поддувала. Теплый дух расходится по горнице. Но детвора не замечает этого. Слушают в напряжении – что дальше?
– Хозяином был у этого ослика Ходжа по имени Насреддин из древнего города Бухары, что находится в Узбекистане. Ходжа – это в Средней Азии вежливое обращение к ученым людям, наставникам, «духовный руководитель» по-другому.
– Как Петр Иванович?
– Как он, дети, – улыбнулась учительница.
– А что такое «духовный» – спросил Леша Скоробогатов?
– Ну как вам объяснить, –  засмеялась учительница.
– Наставник души. Как классный руководитель в школе. Так вот, есть целая книжка рассказов и анекдотов о похождениях Ходжи Насреддина.
Тут же Мария Андреевна объяснила и слово «анекдот». Оказывается, это всего-навсего занимательный рассказ о смешном или необычайном происшествии. Все просто, если знаешь. Это Петр Иванович что-нибудь завернет, да еще по-иностранному, шалеют дети от его учености.
Рассказала это учительница, хотела продолжить урок, но дети не дали. Очень хотелось ребятам знать, как же все-таки Насреддин обучил своего ослика грамоте.
– А просто: положил между страницами зерна ячменя, осел и искал лакомство. Конечно, натренировал его Насреддин заранее страницы языком перелистывать. Вот люди и думали, что осел читает. А как ячменя на последней странице не оказалось, осел возмутился, посмотрел на хозяина недоуменно и заревел.
Весело трещит в печи жаркое пламя. От березовых дров черный дым вьется из трубы, затерянной среди дремучих лесов и болот, а в избе Петра Ивановича, в самой большой комнате, светлице, дружно лопочут, склонясь над листами старого букваря дети.

И никому из ребят еще невдомек, какие «университеты» их ждут впереди, к каким жизненным испытаниям они делают первый шаг. Многим из них будет суждено поступить в настоящие университеты, кто-то отправится за тысячи километров от дома, но никто не забудет своего первого заведующего учебной частью.

«Звезда Востока», № 1, 2013
________________
Алишер Ашуров родился в 1955 году. В 1985 г. окончил юридический факультет ТашГУ. Работал в органах МВД, в НБУ. Преподает в Узбекском государственном институте физической культуры. Имеет публикации в журнале «Гулхан», в газете «Тонг юлдузи». В журнале «Звезда Востока» печатается впервые.

• Назад
• Вперёд