Николай Попов. Черная дыра Мечислава Немалевича (рассказ)

Сумбур происходящих в последние дни событий никоим образом не способствовал безмятежным сновидениям Мечислава Немалевича. Сон, словно искромсанная кинопленка, смонтированная вне всякого логического смысла и хронологии, мешая воедино реальные события с воображаемыми, хаотичными фрагментами, истязал  его не совсем здоровую голову, заставлял постоянно просыпаться, чтобы, спустя некоторое время, вновь ненадолго погрузить в свой тревожный, иллюзорный мир.
Потрясающие графические листы, объемные рельефные панно, выполненные не бог весть из какого материала, чередой, трансформируясь из одного в другой, представали галереей шедевров... Очнувшись от сонного, или скорее бессонного  забвения, Мечислав  поражался своему мозгу, способному создавать такие, как ему казалось, гениальные, доселе невиданные Немалевичем композиции.
– Эх, воплотить бы все это наяву, воспроизведя в сознании пригрезившиеся формы, – сокрушался он и снова впадал в полудрему. Отвесная стена, … он карабкается наверх, цепляется рукой за край…  «Нужно удержаться, …  a зачем…? Да … но ведь это, кажется, сон, …  так ведь уже было…», – всякий раз мозг искал спасительную надежду. Руки разжимаются, он камнем летит в темноту…  
Жена, с наголо остриженной головой, лежит на диване, перед ней журнальный столик, уставленный лекарствами и обоймой разного калибра шприцов. Она беззвучно шевелит губами.  Мечислав наливает бокал воды, подносит к ее губам. Судорожные глотки жены…
Мерно вибрирующая палуба парохода…, вокруг, среди всевозможных тюков, баулов, фанерных чемоданов в самых неестественных позах, утомленные дорожной сутолокой, расположились пассажиры третьего класса. Семилетний Мечик завороженно взирает на огражденный турникетом провал в машинное отделение, в недрах которого поочередно появлялись и исчезали громадные маховики паровой машины,  заставляя содрогаться судно. Вдруг, какая-то тетка хватает его за ручонку и тянет к краю провала, откуда несется зловещее шипение машины: «Ши-ши!», «Подпи-ши-и!». Тетка, обернувшись к Мечиславу, превращается в сестру жены и, тряся перед его носом кипой бумаг, чревовещает  наподобие аспида, требуя: «Подпиши», «Подпиши…»
Вздрогнув, Мечислав открыл глаза. В окне через тонкую тюлевую занавеску заявляло о себе утро. – «Пожалуй, пора подниматься, канитель еще с этими чертовыми бумагами. Надо же,  даже во сне пригрезились. Все мозги пропилили своими нотариусами да собесами. Как теленка на поводке водят. А я в них разбираюсь, что ли?», – он потрогал на всякий случай голову, не обнаружив внешних повреждений,  поднялся и пошлепал в ванную комнату. – «Видать еще спят», – заключил он, проходя мимо закрытых дверей в зал и спальню. Подойдя к зеркалу над раковиной, вгляделся в собственную физиономию. Оттуда также пристально на него пялился суховатый старик лет шестидесяти. Редкие и тонкие с проседью волосы, поблекшие и потухшие глаза,  вокруг которых время накинуло  сеть глубоких морщин. От крыльев правильной формы носа до подбородка пролегали две борозды, объединяющие коротко подстриженные седые усы. Небольшая одутловатость в лице являла собой классическое клише человека, ведущего неумеренный образ жизни.
– Да…, – многозначительно протянул Мечислав, разглаживая пальцами кожу на скулах. – Вот, значит,  каким ты стал стариканом в свои неполные пятьдесят четыре. Потрепанный, никому не нужный, с книжкой инвалида второй группы. Паниковский да и только! Все в прошлом: и бани, и девочки… А ведь когда-то сама Ева Бондручкова дарила тебе открытки с трогательной надписью: «… На память дорогому Мечиславу».  Йолович и Караклаич тоже не обошли своим вниманием. Эх, были ведь времена, а к ним и удаль молодецкая!… Два старика криво улыбнулись, вглядываясь друг в друга. Как снежный ком под гору,  понеслись в голове Немалевича воспоминания детства и юности, с трудом удерживая  наслоения стремительно несущейся под уклон жизни.
Воспоминания детства почему-то всегда начинались с  родителей. Мать представала в образе кроткой деревенской бабы, пребывающей в вечных заботах, чем набить животы своему послевоенному потомству. Старшие к тому времени разъехались кто куда, в семье осталось трое – Мечислав, старший брат и сестра. Мать работала на ферме скотницей, металась между детьми и коровами: то скоблит косарем добела деревянные половицы пола, то, раздобыв где-то негашеной извести, выбелит печь, подбелит потолок, или засядет за прялку с веретеном в руках, чтобы к зиме связать каждому по паре шерстяных носков. Словом, никогда не сидела, сложа руки.
Отец родом из Беларуси, откуда-то из-под Бобруйска, бывший военный. В Омск перевели в тридцатые годы. В глухой сибирской деревне со странным названием Шиш и повстречал он свою будущую жену, когда в составе конвоя этапировал политзаключенных в тобольскую тюрьму.   После войны вышел в отставку, часто менял места жительства, сменил немало профессий, пока судьба не забросила его в одно из таежных поселений дальше от Омска в низовье Оби в сельпо  продавцом. В ту пору ему было около пятидесяти. В хозяйстве мог починить валенки: шило, дратва всегда были под рукой. Мог запросто выстругать топорище, развести и заточить пилу, отбить лезвие косы литовки, засупонить лошадь и впрячь ее в любую повозку. Умело ловил рыбу, всегда знал, где какой снастью пользоваться, словом, без улова никогда не возвращался. Ну, а по такому случаю, как водится, добрая чарка всегда была к месту.
Мечислав хорошо знал характер своего отца – непостоянный,  взрывной, своевольный…  Иногда он был добр, даже ласков, любил побалагурить, умно пошутить, а иногда становился жестоким до остервенения. Тогда только держись, как говорится, пойдут клочки по закоулочкам. Тут уж многое зависело от настроения и меры выпитого. В магазине под прилавком, куда любили «нырнуть» Мечислав с братом, у отца всегда наготове была открытая консервная банка с неизменным «частиком». Братья принимали отцовскую закуску как излюбленное лакомство, вымазывали до дна  хлебными ломтиками содержимое, мысленно радуясь пристрастию родителя. Если случалось явиться домой слегка навеселе, отец подзывал к себе сыновей, сажал на длинную лавку вдоль стола, сам садился между ними и доставал толстую красную тетрадь с пружинкой на переплете. Перелистывая исписанные страницы, вырывал пару листов в клетку и вручал сыновьям. Устраивал, так сказать,  соревнования на лучший рисунок. Затем, подтрунивая над братьями, проводил анализ, указывал на ошибки,  выставлял оценки. То были в основном колесные пароходы с непременным названием на борту.
Когда приходил пьяный, с остекленевшим взглядом и красными глазами, как правило, начинал измываться над матерью. Сквернословил, отпуская в ее адрес немыслимые сравнения, а иногда доходило и до рукоприкладства. Тогда мать в чем была хватала детей и неслась огородами до ближайших соседей.
Пару лет спустя, один из тех пароходов, которые так часто рисовали братья, воплотился в реальность и на полных парах, с шумом разбивая в пыль водную зыбь, помчал Мечислава в неведомое будущее. Хотя он не вполне осознавал, какие перемены несет для него это великое переселение, тем не менее, в детской душе крепла надежда на что-то светлое, теплое и сытое. Ведь не зря же взрослые при разговоре о Ташкенте утвердительно кивали головами, неоднократно повторяя: «Да, Ташкент – город хлебный…».
Действительность же оказалась не столь лучезарной. Ташкент, как представлял себе его Мечислав, отнюдь не встретил его с распростертыми объятиями с головы до ног увешанным калачами. После многодневных мытарств родителей в поисках жилья и работы семья определилась в одном из совхозов, расположенных неподалеку от Ташкента. Вместо привычной избы, срубленной из бревен, Мечиславу предстала большая, в виде барака, двухэтажная мазанка – так называемая «балахана». Подниматься на нее было строжайше запрещено, так как полом для нее служили  камышовые циновки, обмазанные глиной, которые могли запросто обвалиться. По всей видимости, надстройка служила исключительно для просушки зерновых. Первый этаж этого странного жилья состоял из нескольких комнат – квартир,  напоминающих купе, с выходом в единый общий двор. О том, что дом был населен, свидетельствовали занавески, плещущиеся на ветру из распахнутых настежь  дверей, запах варева да снующая детвора. Немалевичи как и прочие обитатели заняли отведенное им «купе». У входа в углу стояла плита, вдоль стен две железные койки с небольшим проходом между ними. В проходе у изголовья кроватей столик, за которым зарешеченный толстыми металлическими полосами оконный проем. Подобных окон Мечислав ранее никогда не видел.  
Отец устроился на овощную базу сторожем, по-прежнему оставаясь верным своим пагубным привычкам. Мать, со свойственным  ее натуре характером умением держать удары судьбы, вооружившись кетменем, отправилась работать в совхозные поля. Сестру с братом определили в местную школу. Мечиславу повезло, благодаря советам добрых людей, его устроили в школу-интернат в Ташкенте с трехразовым питанием и бесплатным обмундированием. На выходные приезжал домой. Он считал, что провидение как-то выделило его,  возвысило, уготовив ему какое-то особое предназначение.
Рос он скуповатым, себялюбивым и лукавым отроком – сам себе на уме.
Спустя короткое время, семья перебралась в город, заселившись в какую-то халупу. Рассылая письма в разные ведомства и обивая пороги всевозможных инстанций, правдами-неправдами мать, в конце концов, добилась трехкомнатной квартиры в Ташкенте. Сестра работала на текстильном комбинате, брат после восьмилетки направился в ПТУ осваивать слесарную специальность.  
– Ну и поделом ему, бездарность, – ухмылялся Мечислав, когда в очередной раз фортуна, протянув свою длань, переместила его с одного интерната в другой, теперь уже художественный.  «Ай да Мечик, ай да сукин сын…»
Обласканный судьбой, в круговерти наполненной жизни Мечислав летел, как глиссер по волнам, рассекая их направо и налево, не замечая ни родных, ни близких: он один – центр вселенной, все остальное пусть вращается вокруг. Не заметил он, как мать, доведенная до отчаяния выпивками отца, его нелепыми грязными обличениями и угрозами, подала на развод, благословив на дорогу:  – Вот Бог, вот порог, – и вытолкнула в никуда. Не заметил, как сестра, забеременев не бог-весть от кого, принесла в дом ребенка. Перестал замечать и брата, с которым до недавнего времени, по устоявшейся с детства традиции, устраивали соревнования на лучший рисунок. Теперь это были не пароходы, а копии с картин известных художников. Дерзнули посягнуть даже на «Обнаженную Маху» Франсиско Гойи,  но чаще срисовывали картинки с приглянувшихся книжных иллюстраций.  
– Ну и что, кто он? Обыкновенный работяга, крути-винти. Я без пяти минут профессиональный художник. Вот, значит, и разошлись наши пути-дорожки…, – с присущим ему цинизмом размышлял Мечислав, относя брата в разряд людей низшего сословия.
Получив аттестат об окончании художественного интерната, пошел работать по распределению декоратором в один из известных ташкентских театров. «Конец деспотизму педагогов и воспитателей, новая независимая жизнь…». От такого невиданного счастья голова шла кругом, почва поплыла из-под ног. Мечислав первый раз в жизни напился. Помнил смутно,  как добрался до дому, как хлопотала мать, замывая блевотину, как причитала горестно:
– Ай ты, сынок….  Ай ты господи...
Мечислав понимал, сколько отчаяния и горечи скрывалось в словах матери. Здесь и постоянное пьянство отца, и боязнь за будущее сына. Решение, принятое утром, было твердо и однозначно: «Ни капли!».
Оставаясь верным данному слову, Немалевич с головой ушел в работу. В театре зарабатывал немного, так что приходилось прихватывать кое-какую халтурку. Обновил гардероб, прикупив  водолазочку, джинсики, туфельки. Ну, и мало-помалу откладывал денежки на личные нужды, девочек, кафе, мороженное... Благо, за квартиру платить не надо: мама и накормит, и напоит, и спать уложит. Фортуна все еще принимала сторону Немалевича. Это проявилось в предложении руководителя знаменитого в то время инструментального ансамбля поработать у них оформителем сцены и по совместительству звукооператором. Как говорится, от предложения такого рода не было никакой возможности отказаться. Начались гастроли по республикам необъятного Союза. Самолеты, поезда, встречи, расставания… Прибалтика, Украина, Белоруссия… Э-э эх! Песняры, Сябры, Лещенко, Карел Гот, Караклаич…. Замелькал калейдоскоп звезд того времени перед восхищенными глазами Мечислава. Концерты, после концертов застолья, общение со звездами такой величины! Не каждому на долю выпадет такая удача – перекинуться фразами как равный с равным, пропустить одну-другую рюмочку, клянясь в вечной дружбе и надежде на скорую встречу. Тут уж сам бог велел, Мечиславу пришлось поступиться  своим зароком. Зазвездился, полностью уверовав в свою экстраординарность и талант, позволяя себе аморальные поступки. Отбил девчонку брата, хотя знал, с каким трепетом он к ней относился. Тот, конечно, вскипел, несмотря на кровное родство, двинул разочек «пролетарским» в челюсть, поубавил спеси. Не понял тогда Мечислав, каким он был подлецом, когда с обидой бросил в след уходящему брату:
– Из-за какой-то бабы, а еще брат называется.
Покуролесил полтора годика по гастролям да был мобилизован в ВМФ.  Осуществилась давнишняя мечта – увидеть море. Служил в Балтийске, затем был переведен в приморский городок Лиепая. Здесь повстречал свою Ларочку, женился. Демобилизовавшись, прибыл домой с красавицей Ларочкой. Мать не противилась, только и сказала:
– Ну, привез, так привез, лишь бы мир да согласие.
Долгое время еще все говаривала своим подружкам не без гордости за сына: – Привез с Липая…
– Тю-у-у, слепая, – судачили те, покачивая головой, – то ли зрячей не нашлось?
– Да не слепая, а с Лиепая, – надменно заканчивала она, радуясь в душе за своего младшенького.
Брат к тому времени отслужил, женился, так что некоторое время приходилось мирно сосуществовать нескольким семействам на общей площади. Затем как-то все разрешилось. Умер отец, приблудившийся доживать оставшиеся дни к жене. Брат с семьей съехали, получив собственное жилье. Мечислав каким-то образом выхлопотал себе квартиру, а мать с дочерью и ее ребенком укатили по обмену  в Россию.
Так у Мечислава началась собственная независимая жизнь. Лара первое время старалась предугадать все желания мужа и страшно ревновала, сознавая, что обладает таким красавцем. Мечислав хранил надменность и высокомерие, считая за великую честь ниспосланную господом жене, возможность любить себя. Ларочка с восхищением взирала на мужа, приходя к нему на работу и видя, как огромные грунтованные холсты превращались в сюжетные рекламные панно с удивительной точностью прописанными лицами киногероев той или иной кинокартины. Сначала вдвоем, затем втроем – с подрастающим сыном – они старались не пропустить ни одного фильма. Мечислав, сознавая значимость своего положения, исполненный самодовольства, минуя бесчисленные очереди, проводил свое семейство мимо контролеров бесплатно на любой выбранный ими сеанс.
Считая, что лучшие творения еще впереди, он создавал материальную базу. Всякую копейку – все в дом, «а черных квадратов их еще, О-о-о…». Выпивал редко, приобрел сначала мотороллер «Вятку», сменив его позже на «ИЖ». Погуливал потихонечку, чтобы никто ни-ни, словом все путем. Вдруг, как гром среди ясного неба, все стало с ног на голову, когда Лариса, неоднократно увещая мужа в необходимости ее устройства на какую-нибудь работу, заняла место секретарши в гостинице Intourist «Узбекистан». Мечислав видел, заезжая к ней на работу, как за Ларочкой увиваются хлыщи. Его стало это раздражать, он делал постоянные внушения жене, устраивал проверки, словом заревновал. Та, избалованная свалившимся на нее всеобщим вниманием, осознав свою ценность в кругу представителей мужского пола, загуляла. Несмотря на то, что у них рос  ребенок, она поздно возвращалась с работы или вообще не являлась домой, ссылаясь на внезапные, связанные с туризмом, командировки. Вот тут-то и началась у Немалевича черная полоса. Полностью игнорируемый вниманием Ларисы, он не знал, что ему делать, строптивость жены выбила почву из-под ног. Частенько бывало просыпался он от того, что елозил гениталиями по своей холостяцкой постели, плененный чарами эротических сновидений. В реальности «закрутить» как прежде уже ни с кем не мог, его целиком поглотила страсть вновь вспыхнувших чувств, но все поползновения были напрасны. Стал сильно пить. Администрации кинотеатра, мягко говоря, не понравилась его непунктуальность, после нескольких загулов ему нашли подмену, а потом и замену. Его как бы вычеркнули из жизни, у жены складывалась своя, независимая от него жизнь. Она приходила когда хотела, а на его выпады грозилась расправой своих любовников. Мечислав сам слышал обращенные к нему телефонные реплики: «Смотри, приду, размозжу голову…». Он испугался, спасовал перед угрозами сожителей своей супруги, обмяк, прекратил допросы. Однажды, напившись, несся на своем мотоцикле по улицам, уповая на провидение и не останавливаясь ни на одном из перекрестков. «Проскочу  – с ней, нет – сгину…».
Проведению было угодно оставить его в живых, но травма, полученная после столкновения с автомобилем, оказалась не совместимой с его дальнейшей жизнью. Переломанные кости срослись, а вот с головой возникли  проблемы. В семье ситуация оставалась прежней. Лара все также с подчеркнутым безразличием относилась к Мечиславу, правда, готовила ему пищу, содержала в чистоте его белье и прочий гардероб. Он находил кое-какую работу, но подолгу нигде не задерживался: или она его не устраивала, или он ее. Так продолжалось довольно долго. В конце концов, Ларисе надоело опекать, взрослого ребенка и она, поддавшись увещаниям одного из поклонников, предложила Немалевичу развод и в короткое время разобраться с разменом  жилой площади. Не преминула при этом пригрозить своим «всемогущим» покровителем. Мечислав снова трухнул, стал редко бывать дома, больше пропадать на работе. К тому времени он работал оформителем при заводе сельскохозяйственных машин. Много ума не надо – парторг даст и плакат, с которого нужно сделать копию, и текст лозунга ко всякого рода мероприятиям, только знай себе малюй. Стали наведываться «друзья», начались выпивки, посиделки – работа отошла на второй план, в конце концов, его уволили.
Оставшись без работы, Мечислав, принялся судорожно «закидывать невод» –  искать женщину. Ему-таки удалось – выловил рыбку, правда, неказистую, но зато имеющую четырехкомнатную квартиру. Компромисс был найден, – поступившись амбициями, закрыв глаза на непривлекательность женщины, Мечислав, как ему казалось, вновь обрел покой, крышу над головой, и … работу, правда, уже маляром…
Явно под давлением какой-то силы Немалевич «благородно» оставил квартиру бывшей супруге и сыну, сам же лег в дрейф со своей избранницей. Поначалу старался переломить себя, меньше потреблять спиртного, пытаясь отыскать в чертах своей спутницы малейшие зацепки для выражения личной симпатии. Все оказалось тщетным. Вымучив себя необходимостью жить с нелюбимым человеком, он отпустил «тормоза». Начал открыто над ней издеваться, высмеивать. Пьянки начинались на работе, затем продолжались в одном из многочисленных питейных заведений. Поздним вечером, еле волоча ноги, он вваливался в дверь.
Невероятно сильными оказались гены. Мечислав в точности, как по нотам, повторял судьбу своего отца. Надежда, так звали вторую супругу Немалевича, неоднократно пыталась вытащить его из трясины пьянства – лечила в психиатрической больнице, сажала под домашний арест. Результаты, конечно, были, но проходило время и вновь какое-нибудь нелепое обстоятельство вышвыривало его из колеи и снова загоняло в бутылку. Надежда, поступившись своей гордостью и списывая его мерзкие выпады  на нездоровую голову, с положительным усердием все начинала сначала. Учитывая возможные упущения в прошлой методике, вносила новые радикальные корректировки. Полностью отстранила от работы, сократила круг гостей, уходя на службу, оставляла его взаперти, а прогулки по улице – только непосредственно в ее сопровождении. Детей своих у нее не было, да и как-то с Мечиславом не зачалось, вот и обратила она свой материнский пыл и любовь на мужа. Изоляция от внешнего мира постепенно превращала Немалевича в Маугли квартирного масштаба, он перестал ориентироваться: о бывшей жене и сыне почти не вспоминал. Сообщение о смерти матери принял спокойно. Что убиваться – он и так ее давно похоронил, когда она только уехала в Россию. «А теперь попробуй навестить хотя бы могилку: ни денег, ни билетов с этим чертовым Горбачевым…». Излишне упоминать, что с семьей брата отношения были давным-давно прерваны, общались только по телефону в исключительных случаях. Такой случай настал. Позвонила Надежда, взахлеб срывающимся от волнения голосом объяснила:
– Я уезжала в командировку, а Мечислава оставила под присмотром подруги соседки. Недоглядела она, как брат твой напился, зашла утром проведать квартиру, а его тело без признаков жизни лежит привязанное руками к батарее и вокруг бурые пятна. В квартире все порушено, вся аппаратура вывезена: и компьютер, и телевизор, и музыкальный центр, ну все, все, даже холодильник! Ничего, ничегошеньки не оставили. Тронула его – он замычал. Тогда вызвала «скорую» и отправила в больницу. Соседи  видели, как привел он собутыльников, а потом до ночи в квартире раздавались крики. Участковый сделал свой вывод: напоили, избили, а вещи вывезли. Промешкай соседка, нашли бы труп. В общем, он сейчас в больнице, из реанимации его уже перевели в палату. Приезжай.
– Допрыгался. – Коротко без тени сочувствия резанул брат, впившись глазами в опухшее с кровавыми ссадинами лицо Мечислава. Замелькали обрывки воспоминаний из раннего детства, когда роднее этого лица, может быть, и не было никого на свете. Ком подкатил к горлу, но отмахнувшись  от воспоминаний, еще жестче продолжил:
–  Жалости не жди, ты получил, что заслужил. Я сам пенсионер и в это волчье время, с трудом свожу концы с концами, а на мне семья. Так что выбирайся сам, вот тебе весь мой сказ. – Положил на тумбочку несколько купюр и ушел не прощаясь.   
Снова Надежда бегала по врачам и всевозможным комиссиям. Выхлопотала в итоге для него инвалидность, пенсию. За беготней проглядела себя, думала пустяк, шишка, да и шишка. Оказалось – злокачественная опухоль. Начались сеансы химиотерапии, а в мыслях, как дамоклов меч, повис ужасающий диагноз – «рак».
Мечислав вроде остепенился, все суетился возле жены, всячески выказывая сострадание. Ей вырезали грудь, но процесс оказался необратимым. Усилия врачей были напрасны – гнусная тварь метастазами захватывала орган за органом. Было принято решение вызвать сестру Надежды из Москвы. Та, прибыв в Ташкент, быстро сориентировалась в ситуации. Поняв, что сестра больше не жилец на этом свете, а Немалевич лишний и никчемный балласт, решила извлечь выгоду, продав квартиру, якобы из наилучших побуждений.
– Отвезу тебя, сестричка, в Москву, покажу лучшим профессорам, все будет хорошо, не отчаивайся, но все это будет стоить немалых денег. Так что придется продать квартиру, убеди своего инвалида, что для тебя это жизненно необходимо, а оно так и есть. От него ничего не требуется, только пусть не артачится и безо всяких эксцессов подпишет все необходимые бумаги. Пусть проедет со мной по всем нужным инстанциям, а что кому и сколько дать – это уже мои проблемы. Главное сейчас – оформить развод и выписать его с твоей жилплощади. Пообещай ему, мол, месяца через три вернемся, купим ему однокомнатную квартиру. Да смотри же, чтобы его родственники ничего не пронюхали, а то накроется наше предприятие медным тазом. Ведь они-то наверняка знают, что официальным юридическим путем мы ничего с ним сделать не можем, а статус инвалида дает ему безоговорочные права на проживание по месту прописки.
Надежда как смогла объяснила Мечиславу ситуацию, то и дело отводя глаза в сторону. Он, не задумываясь о своем положении  настоящем, а тем более  будущем, на все тупо мотал головой,  повторяя:  
– Надо, так надо.
Слепо, как нитка за иголкой, проследовал Мечислав весь казуистический путь, навязанный предприимчивой свояченицей. Она была ласкова с ним, после каждой проведенной акции устраивала посиделки в каком-нибудь небольшом кафе. Давала «принять на душу» ровно столько, чтобы он обмяк и в знак благодарности выполнил любые пожелания своей благодетельницы. А утром труба, и снова поход.
Вот и сегодня Немалевичу следовало подписать какую-то последнюю важную бумагу. Не зря накануне вечером москвичка так рьяно его обхаживала.
Мечислав вышел из ванной комнаты, бросил взгляд на дверь в зал – она была приоткрыта. Оттуда тянуло морфием и запахом разлагающегося тела. Он протиснулся в дверь, присел на краешек дивана. Надежда тихо простонала и открыла глаза, протянула Мечиславу желтую высохшую руку, глаза ее увлажнились:
– Наверное, это конец.
Немалевич положил ее ладонь в свою. Его подбородок затрясся, а из глаз покатились крупные слезы. Он всхлипывал, как ребенок, сотрясаясь всем телом, впервые осознав, что с уходом этого жалкого с впалыми глазами и заострившимся носом человечка он остается на свете один-одинешенек. Кажется, он впервые проникся к ней какими-то особенными чувствами, не в силах больше сдерживать эмоций уткнулся головой в ее живот и зарыдал: "Прости меня! Прости меня!"
На следующий день свояченица лихо распоряжалась имуществом Немалевичей. Что-то забирали соседи, что-то увозили на грузовиках. Скарб Мечислава, состоящий из гардероба, нескольких десятков книг, пары паласов и  этюдника с красками был погружен в автомобиль и отправлен на заранее снятую квартиру с временным проживанием сроком на три месяца.
Вскоре до Мечислава дошла весть, что его Надежда скончалась в одном из московских хосписов. Ловкая сестричка, присвоив денежки за квартиру… и  ни гу-гу.  Немалевича перестали мучить сновидения с фантастическими панно. Теперь ему снилась лишь черная дыра, дыра, за которой ничего нет...

«Звезда Востока», № 3, 2013
_____________
Николай Попов
Родился в 1950 г. в Омской области. Окончил Ташкентское республиканское художественное училище им. П.Бенькова,  художественно-графический факультет Ташкентского государственного педагогического института им. Низами. Член Творческого объединения при Академии художеств Узбекистана, участник многочисленных международных выставок.

• Назад
• Вперёд