Эльджон Аббасов. Наложница (киноповесть)

« Н а л о ж н и ц а »

Киноповесть
(цикл «Царство теней»)

* Имена и исторические события,
упоминаемые здесь, –
смесь вымысла и реальности.

1

Ущербный осенний месяц скрылся за грозовой тучей, накрывшей своей уродливой тенью холмистую местность в окрестностях бухарских пригородов. Опустилась непроглядная и пугающая тьма; ночную тишину лишь изредка нарушал далекий крик шакала. Одинокий голос зверя, словно призрак, беспрепятственно проносился по узким, зажатым глинобитными дувалами, пустынным улочкам старой Бухары. Он вносил в жилища человека отчаяние, а в души людей животный страх и неотвратимость близившегося конца; конца мирной жизни и беспросветной бедности, бедности при которой все же возможно было хоть как-то влачить свое жалкое, не стоившее, наверное, и медного дирхема существование; растить детей, пусть и грязных, немытых, но своих, в любви и заботе, и наслаждаться дарованным Всевышним правом, правом на жизнь, и на уготованное им место в райских садах. Надежда, которая веками таилась в иссушенных глубинах человеческих душ, надежда на будущее прозябание, на голодную и безрадостную жизнь, на болезни и лишения, на все, что именовалось жизнью, эта надежда оборвалась с первым залпом трехдюймового орудия. За этим выстрелом последовал еще один, другой, третий, и вскоре несмолкающая артиллерийская канонада со стороны черного горизонта разрывала ночную тишину: уничтожая веру в Бога, веру в Человека, она обращала в руины древнюю Бухару, столицу эмирата - последнего оплота правоверных, вставших преградой на пути беснующихся в неистовом революционном угаре солдат командарма Фрунзе.
Орудийные жерла буквально захлебывались в своем стремлении обратить древний город в небытие. Угрюмые и молчаливые тени солдат в блеклом свете на мгновение выплывшего из-за грозовой тучи ущербного месяца; застывший восковой профиль командарма с аккуратно выстриженной бородкой; вымуштрованные молодые ординарцы, совсем еще юнцы, готовые по первому же повелению командира вскочить на вороных рысаков и отдать приказ пешим и конным частям начать штурм; все говорило о том, что новые бедствия, новые лишения, смерть сотен и тысяч жизней, уготованы не божьим провидением, а всего лишь мыслью человеческой, мыслью необузданной и оттого устрашающей.
Артиллерийский обстрел продолжался целых три дня, сокрушая вековые устои государства Мангытов1, искореняя всяческое желание оказать хотя бы малейшие признаки сопротивления. Хваленная и возносимая в ежедневных молитвах вера в незыблемость власти эмира, дарованной ему Всевышним, вера эта была обращена и повергнута в прах начиненными железными осколками и неистребимой ненавистью ко всякой тирании, извергнутыми из адских жерл трехдюймовых орудий, снарядами.
Преданный своей личной гвардией, своими верными нукерами2, которых именовали не иначе как «бессмертными», Эмир достопочтимой Бухары в свою очередь не замедлил предать вверенный ему Господом народ и бежал из города, прихватив с собою остатки государственной казны, особо любимых им жен и детей; и было в этом бегстве что-то уничижительное для человеческого достоинства, для достоинства царственной особы, призванной стоять на страже интересов своих подданных, призванной своей монаршей властью оберегать покой и сон народа Бухары: уничижительная закономерность.
Город, история которого насчитывала тысячелетия, знавший на своей памяти и славу, и упадок; город, достигший небывалого расцвета в эпоху Саманидов3 и слывший «куполом Веры»; город, семь столетий назад разрушенный и стертый с лица земли ордами монгольских завоевателей, но вопреки всему восставший из руин и вновь обретший свое былое величие, - сегодня этот город добровольно сдавался на милость победителей.
Ранним утром восемнадцатого числа месяца зу-ль-хиджа одна тысяча триста тридцать девятого года хиджры4 отборные части Туркестанского фронта, армии еще совсем молодой республики Советов, который год ведшей беспощадную войну со всем боголюбивым миром, войну не на жизнь, а на смерть, войну за смерть ради самой же смерти, войну на истребление одной, возлюбимой Богом половины человечества во имя счастья оставшейся, другой, отринутой тем же Богом, под звуки полкового оркестра, победным маршем вошли в пригороды Бухары.
Солдаты, пешие и конные, угрюмые и молчаливые, устало чеканя шаг,  продвигались вглубь города, где их встречали пустые улицы, воздух которых был еще полон не успевшей осесть многовековой лёсовой пылью, которая столетиями, слой за слоем скапливаясь в городе, словно ожидала того часа, когда поднятая разрывами тяжелых и несущих разрушение снарядов, она спасительно окутает древний город непроницаемым туманом, пытаясь тем самым оградить и скрыть его от вторжения вражеской армии.
Дорогой им повстречалась дохлая собака, которую придавило обвалившейся глинобитной стеной ветхого строения; ишак с развороченным от попадания осколков брюхом, вывалившиеся кишки которого привлекали теперь множество ранних мух. Мертвая старуха-нищенка сидела, привалившись к стене древней мечети; она застыла в той же позе, в которой застигла ее смерть при первом разрыве трехдюймового снаряда; на ее лице была печать легкого удивления от постигшей ее благодати. Пришел конец безрадостным дням, на которые она была обречена небесами, ибо так было угодно Всевышнему - предначертано влачить жалкое существование из года в год, денно и нощно. Не успевшая покинуть место печали и скорби, душа старой нищенки все еще витала где-то поблизости: выбившаяся из-под груботканой паранджи5, этой иссушенной и убеленной солнцем завесы средневековой нравственности и морали, прядь седых волос трепетала в то безветренное утро, словно приводимая в движение чьим-то легким дыханием.
Едва только первые шеренги солдат достигли городской цитадели, как по мановению чьей-то невидимой руки, руководившей этим бурлящим океаном человеческих типов, характеров и страстей, этими угрюмыми, заросшими щетиной и грязью, пропахшими порохом, пропитанными потом и кровью, прошедшими не одну войну и преодолевшими тысячи верст, своими штыками сломившими сопротивление войск Колчака и Деникина, - вся эта армия униженных и оскорбленных, не знающая ни жалости, ни пощады, и обреченная в недалеком будущем сгинуть в горниле революционных страстей, ощетинившись тысячами примкнутых к винтовкам штыков, обращенными и упертыми ввысь, словно предостерегая небеса не посягать на Великую Идею братства и равенства, - эти могучие «слепые» сыны разных народов, плечом к плечу, шеренга за шеренгой, внезапно остановились и застыли, уподобившись неустрашимым воинам Поднебесной6, мрачно хранящим покой своего Императора7.
Душа старой нищенки, обратившись в легкокрылую бабочку, обдавая лица солдат дыханием своих крыльев, заглядывала каждому из них в глаза, будто бы выискивая среди них своего убийцу, избавившего ее от тягостных земных страданий; по-видимому, найдя, и благодарно взмахнув крылышками, она напоследок всколыхнула обвисшее было алое знамя, стремительно метнулась в арку крепостных ворот, взлетела вверх, вспугнув пристроившуюся на крыше царского дворца стайку голубей, и устремилась ввысь, к своему Создателю, бесстрастно взиравшему свысока на человеческие игрища, не вызывающие у него сколь бы то ни было живого интереса со времён великого братоубийства.
Из близлежащих домов за безмолвно застывшей тысячеликой армией каиновых потомков пристально следили сотни глаз, не смыкавшихся ни днем, ни ночью; губы, уставшие возносить позабывшему о них Богу безутешные молитвы, продолжали еще что-то бессвязно шептать. Наиболее решительные из горожан, откинув всяческие сомнения, все же отважились выйти из-под защиты своих домов: любопытство человеческое сильнее страха, животного инстинкта, призванного оберегать жизнь свою и близких.
Немногим спустя вся площадь вокруг дворцовых построек старой Бухары наводнилась множеством людей в разноцветных халатах и чалмах; детишки, наиболее смелые, с веселой беззаботностью носились между рядами окаменевших солдат и, передразнивая самых мрачных и страшных из них, бесстрашно взбирались на орудийные лафеты, озорно заглядывая в смертоносные жерла пушек; женщины в одноликих паранджах стояли группками, прижавшись к своим жилищам, и что-либо узнать по их лицам было невозможно по одной лишь причине - лица их были сокрыты за груботкаными покровами. Поборов страх и взобравшись на величественный минарет, из развороченного артиллерийским снарядом фонаря-ротонды, с высоты птичьего полета обозревая поверженный город, муэдзин8 привычно призвал правоверных на утреннюю молитву.
И над городскими постройками, над куполами древних мечетей, торговых комплексов, над стиснутыми глинобитными дувалами улочками Бухары, все еще затянутых лёсовой пылью и пороховыми хлопьями, в лучах пробивавшегося сквозь этот покров восходящего солнца и вселявшего в сердца людей своим появлением утерянную было надежду, разнеслась многоголосая благостная песнь. Традиции, выработанные тысячелетней историей города, были неискоренимы; ничто не могло поколебать жителей Бухары, и даже теперь, оказавшись во власти победителей, они с прежним рвением отдавались молитве.
Окутанные пылью, с воспаленными от многодневных переходов по обезвоженной пустыне и ослепленными знойным солнцем глазами, угрюмые и мрачные лица воинов не выражали эмоций. Храня бесстрастное молчание, но готовые по первому взмаху все той же невидимой руки, именуемой великой идеей, ожесточиться против зримого и незримого врага, сеять смерть, уничтожать и сокрушать, и ведомые лишь инстинктом, выработанным всей историей человеческой, инстинктом убивать, эти люди теперь зачаровано вслушивались в возносимую тысячами человеческих голосов молитву, и где-то в глубинах их очерствевших душ пробуждался крохотный огонек, божественный свет, всколыхнувший их память, канувшую было в испитые ими некогда воды Леты.
Душный воздух внезапно насытился освежающим озоном; не успевшее просветлеть в лучах пробудившегося солнца небо быстро зачернело тучами, и разверзлись небеса, и на землю хлынул дождь, ниспосланный свыше на многострадальный город то ли из жалости и сострадания, или же одной забавы ради. Первые капли живительной и очищающей влаги, разбрасывая мельчайшие крупицы придорожной пыли, упали на землю, иные растекались по грязным и заросшим лицам застывших солдат, оставляя на загоревшей коже светлые потеки, и утяжеленные солоноватым человеческим потом, стремительно стекали по могучим шеям за ворот гимнастерок.
Командарм мягко прохаживался по опустевшим царским покоям; его хромовые, начищенные до болезненного блеска сапоги неслышно ступали по густому ворсу дорогого персидского ковра, приятно поскрипывая в складках кожи на голенищах. Этот маленький бородатый человек, обладавший, несомненно, выдающимися способностями стратега новейшего времени, и располагавший неоспоримым авторитетом во вверенных ему войсках, был в этот момент отягощен одному ему ведомыми думами. Что его беспокоило? Возможно, перед его глазами всплывали ратные подвиги последних лет, лица солдат, которых он отправлял на штурм вражеских позиций, лица, безвозвратно утерянные в стремительной череде героических лет, но сохраненные в его памяти, сотни и тысячи молодых сердец, горячо преданных ему, и отдавших свои жизни не во имя обещанного им призрачного счастья, а лишь из одной только любви и беззаветной преданности своему командиру.
Много лет назад он так же задумчиво отмерял маленькими шагами пространство, но то пространство было тесным, темным и сырым помещением царского каземата. И мог ли он подумать в тот момент, что спустя неполные десять лет он, во главе тысячного войска, ощетинившегося тысячами штыков и орудийных жерл, будет стоять в самом сердце Азии, в городе, который ранее покорялся лишь величайшим завоевателям, каких только знавало человечество, и теперь вот покорен им, легендарным командармом9.
И в стучащих за окном каплях дождя слышалось теперь биение сердец этого многоликого города, биение тысячи сердец, старых, молодых и совсем еще юных, безропотно ожидавших своей участи, и в его воле была сейчас их жизнь, и в его маленьких, но цепких пальцах находились удила, которыми он еще сдерживал свою армию, армию голодных и униженных, готовых по одному лишь его слову повергнуть в хаос этот город, этот древний оазис, это царствие любви и покорности.
Командарм медлил. Он выглянул в окно: дождь лил не переставая. Пусть еще немного помокнут под холодными струями осеннего дождя его воины. Пусть вода, эта благостная и очищающая, ниспосланная небом вода, немного остудит их горячий пыл, погасит их ненависть, смоет с их загрубевших душ грязь. Пусть она обратит их обратно в людей, а не в орудия смерти; смерти, которая через четыре года вырвет его самого из объятий горячо любимой им жизни, настигнет его в момент величайшей его славы, величайшего его триумфа; смерти, перед которой он столь же покорно склонит свою железную волю и которую безропотно встретит на обычном операционном столе в самом сердце великой страны.

* * *

В местной тюрьме, именуемой на Востоке не иначе как зиндан или, другими словами, «каменный мешок», потому что глубокая яма, обложенная каменной кладкой по кругу, по-другому зваться не может, содержались люди, за ту или иную провинность осужденные Светлейшим Эмиром Бухары на длительную и мучительную смерть. Одним из этих несчастных был вконец измученный долгим заточением, голодом и промозглой сыростью мужчина, все еще молодой, лет 35, не потерявший веру в свое вызволение и терпеливо ожидавший божественного знака, сулившего ему скорейшее и столь желанное сердцу избавление от ненавистных оков. Предзнаменованием этого были столь утешительные для его слуха, уставшего от томившей душу семилетней тишины, артиллерийские залпы далеких орудий. Свобода была почти рядом: она отзывалась раскатистым эхом в каменистых сводах зиндана, будоражила сердце зримыми образами позабытых уже солнечных долин, снежных вершин высокогорья, пьянящего душу свежего степного воздуха и ласкающего слух журчания ручья.
Прошло три дня с того момента, как обреченный на смерть был разбужен дальним глухим выстрелом из трехдюймового орудия, и семь неполных лет со дня заточения его, молодого, пышущего здоровьем и красотой джигита, обласканного утренней зарей любимца степных ветров, в «каменном мешке». Тишина снова воцарилась в царской темнице. Ненадолго.
Веснушчатое лицо молодого красноармейца показалось в зияющем высоко вверху зарешеченном окошке зиндана, и громко прокричало: «Есть тут кто?.. Отзовись, мать твою!..»
Это были первые слова услышанные Сафаром и первое человеческое лицо, увиденное им за все годы, проведенные в зиндане; до того он мог лишь довольствоваться скрипучим смехом и ежедневной неразборчивой бранью надсмотрщика, когда его костлявая рука бросала сквозь решетку жалкую пищу и спускала на аркане мутную воду в разбитом кувшине.

* * *

Бухара встретила Сафара хмурым дождливым днем, большим скоплением солдат в чудаковатой форме, с пятиконечными знаками на фуражках и матерчатых шлемах. Повсюду были лошади, груженные скарбом телеги, шум, скрипы, слышались окрики верховых. Опьяненный свободой, Сафар подставлял лицо под обжигающие струи дождя, хватая капли, большие и малые, побледневшими и дрожащими губами, боясь обронить хотя бы одну и с жадностью их проглатывая. Ему хотелось плакать и смеяться, ликовать, танцевать, обнимать и расцеловывать каждого бойца, каждого из солдат великой армии голодных и униженных, даровавших ему, конокраду, степному бродяге, человеку без роду и племени столь радостную свободу. Но его заросшее волосами и грязью лицо, его истлевшая одежда и исходивший от него чудовищный и ужасающий дух гниющей плоти, запах, с которым он уже сроднился и который ему казался привычным и не в такой степени отвратительным, отталкивали всякого, к кому бы он ни приближался.
Пройдя мимо часовых, Сафар проник во внутренний двор цитадели: он словно выискивал здесь кого-то. В отдалении, рядом с царскими конюшнями несколько красноармейцев под непрекращающимся дождем погружали на повозки тела покойников. Приблизившись, Сафар разглядел лежавшие в грязи женские тела: все они были забиты насмерть. Одна покойница, с головы которой соскользнул чачван10, с неким упреком смотрела на мужчин своим единственным глазом; другой был вытекший, и струи дождя стекали теперь по ее лицу кровавыми слезами.
-    Ты что тут вертишься под ногами? Помоги мне! – прикрикнул на Сафара один из солдат.
-    Это женщины из гарема Эмира! Наложницы! – словно оправдываясь перед ним продолжил мужчина. - Их убили еще задолго до нашего прихода, свои же, местные. Варвары. У меня дочка в деревне осталась, такая же молодая, красивая, как эта вот. Представлю себе, что и она лежит где-нибудь под дождем, мертвая, аж дух замирает.
Конокрад мысленно представил себе, как эти несчастные женщины в поисках спасения носились по брошенным слугами и стражей пустующим дворцовым покоям, преследуемые ревнителями шариатских норм и умирали в страшных мучениях, забиваемые ими насмерть.
Неожиданно взгляд Сафара привлек всадник, вернее не он сам, а его густогривый конь, ахалтекинец, сердито похрапывавший от нетерпения под обшитым серебряными галунами дорогим кожаным седлом. С этого самого момента Сафар словно позабыл о дарованной ему свободе, о долгих годах заточения, о холодном дожде, о пробудившемся голоде.
Он видел перед собой одного лишь скакуна; его горящие черные глаза; его тонкие словно отлитые искусным кузнецом из драгоценного металла ноги; его крепкое тело и роскошную, пусть обмокшую и провисшую под струями воды, гриву. Сафар ощущал его горячее дыхание, слышал биение его сердца: ему ли не знать этого, если припомнить, скольких жеребцов он уводил из богатых табунов по обе стороны нерукотворного Окса11 в дни своей юности.
Сафар шел за всадником, след в след, с каким-то сумасшедшим вожделением вгрызаясь взглядом в ахалтекинца. И едва лишь кавалерист, спрыгнув с коня и передав поводья стоявшему на посту у временно сооруженного штаба армии бойцу, исчез за покосившейся дверью, как Сафар, превозмогая боль в пояснице и отяжелевших ногах, пронизывавшую всё его измученное долгими годами заключения в подвальной сырости тело, одним, знакомым ему чуть ли не с младенчества пружинистым движением всё ещё могучей фигуры вскочил в седло. Ахалтекинец, грозно сверкнув глазами, заржал и встал на дыбы. Но, почувствовав на себе умелого наездника, ощутив это по тому лишь, как человек обхватывал его круп своими босыми ногами, по тому, с каким пылким трепетом он держался за его тонкую шею, жеребец внезапно покорился.
И точно слившись со своим новым хозяином воедино, ахалтекинец галопом понесся по запруженным вооруженными людьми, конными и пешими, многочисленными подводами и пушками, улицам Бухары, и спустя какие-то мгновенья вынес его за пределы городских окраин на вольные степные просторы.

2

Эскадрон, насчитывавший с полсотни кавалеристов-красноармейцев, посланный преследовать бежавшего из Бухары Эмира, двое суток скакал без остановки по пересеченной местности: по иссушенным солнцем волнистым холмам, запыленным степным дорогам, минуя убогие кишлаки, большие и малые.
Многие из селений были покинуты своими жителями, убоявшимися за жизнь свою и близких и бежавшими от подступавшей к их домам неминуемой войны; уходившими в поисках тихого и уединенного местечка, где бы они, не привыкшие к роскоши дворцов, и не обласканные Господом, смогли бы и далее жить в бедности, порождая бедность, но в коих из века в век, из поколения в поколение передавалась и сохранялась неуемная тяга к труду, неистребимая жажда жизни во имя самой жизни.
В дороге эскадрону попадалось множество беженцев из столицы эмирата. Едва лишь войска командарма подступили к Бухаре, многие из горожан, погрузив своих многочисленных детей, жен и матерей на большеколесные арбы, запряженные либо лошадью, либо горбатым пилигримом пустыни, стремились покинуть осаждаемый город.
Командир эскадрона, совсем еще юный, но опытный рубака, побывавший за свои неполных двадцать лет не в одной кровавой схватке и повидавший смерть многократно, не раз уже видел подобные картины на далекой Родине, там, где оставлен был отчий дом, где ожидали его нежно любимая им мать, отец-инвалид, вернувшийся с германской войны без обеих ног, чахоточная сестра и небольшое хозяйство – пара коз, корова и целый выводок гусей, многих из которых он, босоногий малыш, помнится, гонял на реку и обратно.
И проезжая теперь мимо множества незнакомых ему людей, которых он, боец Великой Армии, именно он согнал с насиженного места, отторг их от домашнего очага, лишил крова и надежды, надежды безрадостной, но все же надежды на пусть и ущербную, но жизнь, он прятал теперь стыдливо свои глаза под густыми, длинными, словно у девицы ресницами и с тоскою в душе мыслил о том, что эти люди даже и вообразить себе не могут, насколько же он их любит; что он c сотоварищами своими по оружейному братству явился чужаком на эту землю для того лишь, чтобы преисполнить их безрадостное существование великой радостью свободы и будущего счастья, и что он готов ради этой великой иллюзии отдать свою еще молодую и не прожитую им жизнь.
В особенности молодому командиру запомнилась одна группка людей, вооруженных палками, стоявшими неподалеку от разрушенного землетрясением древнего святилища: озлобившаяся толпа мужчин окружала распростертое перед ними на земле тело забитой ими же насмерть женщины.
На исходе дня, когда усталые и вконец загнанные лошади тяжело захрапели, отказываясь повиноваться всадникам и идти дальше, эскадрон остановился на привал у покрытого истрескавшимся куполообразным навесом одинокого колодца. Всадники спешились: стреножив и напоив лошадей, они оставили их пастись неподалеку, благо солончаки в окрестностях были сплошь покрыты жухловатой, но вполне пригодной для подножного корма растительностью.
Вечерело. К месту стоянки эскадрона приблизились груженные различным скарбом и прочим нажитым добром большеколесные арбы: на одной из повозок тесно разместились разновозрастная детвора и несколько женщин, завернутых в паранджу. Мужчины ступали гуськом рядом, молчаливые и задумчивые, лишь изредка бросая встревоженные взгляды на вооруженных людей, с которыми им, по всей видимости, доведется провести надвигающуюся ночь.
Сиротливая женская фигурка шла позади всех, чуть поодаль. Одного лишь взгляда было достаточно, чтобы определить в ней даму из высшего сословия, из богатого семейства; расшитое шелком дорогое верхнее одеяние, золотые браслеты, блеснувшие из под паранджи на ее запястьях в свете полыхающего костра, когда она снимала с головы небольшой узелок со своими пожитками, - все это красноречиво говорило само за себя.
Молодой «комэск», приподнявшись с земли, подошел к прибывшим путникам и, дружелюбно поприветствовав их, предложил свою помощь в разгрузке поклажи.
-    Мир Вам, добрые люди! Куда путь держите?
-    Здравствуй, чужестранец, хотел бы и я тебе того же пожелать, да вот только не знаю, что ты за человек! Не по воле божьей в путь мы тронулись, но по милости твоей и спутников твоих! – старший из мужчин жестом отстранил протянутую к большому тюку на арбе руку юноши.
-    Зачем же вы так, отец, я к вам с открытым сердцем и душой!
«Комэск» ухватил спускающегося с арбы босоногого мальца, шутливо подкинул его кверху, но мальчишка, истошно закричав, стал призывать на помощь родителей и Господа. Мужчина помоложе, грубо оттолкнув командира, вырвал из его рук сынишку. Несколько бойцов, схватив карабины, предупредительно передернули затворы. Женщины, внезапно придя в смятение и прижав к себе оставшихся детей, истошно запричитали.
Старик с укором взглянул на солдат; грозным окриком он заставил женщин замолчать и обратился к командиру.
-    Когда в душе твоей одни лишь чистые мысли, а на сердце добро, к чему тебе оружие, скажи мне?
-     Эх, отец, темный вы человек! Свет новой жизни мы Вам несем, а Вы от света снова в темноту стремитесь!
-    Свет говоришь? Мы направляемся в ту сторону, где солнце встает, на восток, а ты пришел с темной стороны – так, где же правда, в чем истина?
-    Правда, она в наших сердцах, вот она где, истина! – «комэск» гордо ударил в грудь сжатым кулаком.
-    Правда твоя не в сердце твоем, а в твоих клинках и в твоих ружьях.
-    Так время сейчас такое, отец, что без моего острого клинка, без быстрой пули правду мою не всякий услышит!
-    Староват я уже и не слышу твоих слов, слеповат я и не вижу твоей правды, и старое сердце мое не чувствует истины в твоем сердце, так что же теперь, ты убьешь меня? А как убьешь всех нас, детей наших, и больших и малых, жен и матерей, кому будет нужна твоя правда?
-    Вы меня совсем запутали, отец! – командир явно был смущен.
-    Моя правда - вот она где, она в моих детях, в моих внуках! Я взращивал хлеб и кормил этим хлебом всю семью мою, вот она где, моя правда, вот в этих вот руках, которыми я каждый день, дарованный мне Всевышним, добывал правду из земли, я вскапывал ее, поливал своим потом, сеял, собирал урожай! Вот где она, истина!
-    А что же вы со своей правдой терпели своих эксплуататоров? Где теперь ваш Эмир? Он сбежал, прихватив с собой всю казну, все золото, сбежал как последний трус! Но мы его найдем, обязательно схватим, и он предстанет перед революционным судом! Что же вы за народ такой? Вас кнутом били, вы молчали, вас на колени ставили, вы молчали, вас голодом морили, обирали до нитки, мордой в грязь, а вы все молчали и терпели! Но теперь все будет по- другому, потому что Советская власть - она власть народа. Каждый из вас теперь будет сам себе эмиром, вот как будет! – молодой «комэск» был сильно взволнован.
-    Если все станут эмирами, кто же будет тогда работать? Кто будет пахать и сеять? – поразмыслил старик. - Неправильно ты говоришь, чужестранец!
И было в словах старика много горечи, испитой им обиды и унижений за выпавший на его долю позор гоненья с родной земли. Так и не достигнув должного взаимопонимания и согласия, собеседники разошлись каждый в свою сторону: «комэск» присел у костра, а старик поспешил к желанной воде, у него было множество вполне житейских хлопот.
Когда все многочисленное семейство старика утолило жажду свою и своих верблюдов, к колодцу мягкой походкой приблизилась сиротливая женская фигурка: все это время она покорно ожидала своей очереди чуть поодаль. Солдаты, те из них, которые ещё не спали, словно зачарованные провожали взглядом запеленутое в паранджу женское тело, угадывая в складках одежды очертания бедер и прочих женских прелестей. Набрав воды в небольшую полукруглую фаянсовую чашечку без ручки, она сделала глоток, небольшой, едва смочила губы и, стараясь не расплёскивать оставшуюся жидкость, бережно пронесла ее к тому месту, которое облюбовала для своего ночного пристанища.
Десятки пар мужских глаз не отрывались от её маленьких, обутых в изящные, вышитые золотой канителью туфельки из красного шёлка; сильно запыленные и слегка стоптанные, они проглядывали при каждом грациозном движении её фигуры из-под полы платья.
Один из сыновей старика тайком бросил на женщину беглый, но оценивающий взгляд, и этого было достаточно, чтобы его жена, с воплями и проклятиями набросилась на соперницу, сильным толчком сбив ее с ног. Фаянсовая пиала выпала из рук женщины и, коснувшись твердой земли, мгновенно раскололась пополам. И словно сговорившись, на лежавшую в пыли женщину кинулись остальные товарки; окружив ее со всех сторон, они осыпали её потоком брани, ниспосылая на её голову множество проклятий, чередуя все это пинками и затычинами.
Солдаты прыснули от смеха. Старик со своими сыновьями пытался оттащить своих женщин в сторону. И никто не предложил помощи сиротливой; когда она приподнялась, верхнее одеяние соскользнуло на землю и присутствующим открылось её молодое, нарумяненное и очень красивое лицо. Бойцы присвистнули от неожиданности, никто не ожидал, что под завесой религиозной нравственности возможно скрывать эдакую красоту. Уже не один год воюющие с контрреволюцией, ведущие беспощадную борьбу за идею всеобщего братства и равенства, истосковавшиеся по женскому теплу и ласке, чьи руки уже позабыли мягкое женское тело, они вмиг стали мрачными и угрюмыми. Каждый из них вспомнил, что далеко отсюда оставлен ими родной дом, нежная жена, любимая; угасшие и стертые из памяти желания с новой силой пробуждались в их зачерствевших душах и телах. И позже, многие из них подолгу не могли уснуть, ворочаясь на холодной, жёсткой и чужой земле, чувствуя мучительное присутствие женского духа, обуреваемые сладостными мечтами.
«Комэск» был среди прочих, среди тех, кто никогда ещё не знавал радости любви, но нутром своим, всей своей молодой и сильной мужской натурой ощущал заложенное в него природой, самим Создателем, неистребимое желание, пожиравшее изнутри всё его естество невыносимым пламенем страсти; животный инстинкт, но инстинкт не смерти, а любви, того чувства от которого зарождается новая жизнь.
«А ведь старик, наверняка, был прав», - подумал молодой командир, и на душе его сразу стало тоскливо. Он пытался припомнить образ светлоликой незнакомки, вызвавшей в его душе столько неизвестных ему ранее волнений, её ласково-тёплый взгляд, благодарно адресованный ему, когда он любезно приподнял с земли её одежды. Потом женщина ушла, ушла в пугающий ночной мрак, одна, и никто не попытался её остановить. Ох, зачем же он не попросил её остаться, остаться здесь, под его надежной защитой, под защитой полусотни бойцов его эскадрона, готовых слепо отдать свои жизни за один лишь её благосклонный взгляд, за её улыбку. Его отяжелевшие веки сомкнулись, и «комэск» провалился куда-то далеко, в пустоту, откуда он уже никак не мог уследить за тем, как за незнакомкой, спустя некоторое время, лишь только все кругом погрузилось в сон, крадучись, в темноте проскользнули три-четыре мужских силуэта.

* * *

Утром, едва лишь взошло солнце и осветило своими лучами купол над колодцем, путники стали собираться в дорогу.
Эскадрон был в седле. «Комэск», провожаемый задумчивым взглядом старого отца большого семейства, пришпорил коня, и вся группа конников рысью тронулась в путь.
Пройдя с полверсты, всадники обнаружили разбросанные на степной дороге женские вещи: паранджу, чуть поодаль в пыли лежал знакомый женский узелок с провизией; женские туфельки из обитого золотой канителью красного шёлка валялись рядом, на обочине.
«Комэск» жестом остановил эскадрон: гнедой стремительно вознес его на пригорок у дороги. Командир привстал в стременах, осматривая окрестности, и тот же час поскакал вперед, где в небольшой выемке в степи лицом вниз лежало женское тело. Этой ночью, по всей видимости, она подверглась разбойному нападению: ее платье, разорванное в нескольких местах, задралась выше колен, обнажая прекрасные женские ноги, на руках в районе запястий были видны сильные кровоподтеки.
Женщина была жива, и её бережно перенесли к дороге. Смочили лицо водой, заботливо прикрыв поднесенной одним из бойцов паранджой. Вскоре к месту разыгравшейся ночной драмы приблизились две большеколесные арбы. Старик бросил едва заметный взгляд в сторону лежавшего на земле женского тела и, не останавливаясь, продолжил свой путь, увлекая за собой своих домочадцев.
-    Стой! Стоять! Остановитесь! – голос «комэска» встревожил путников.
Не вдаваясь в какие-либо объяснения, командир приказал своим бойцам перенести пострадавшую на повозку, туда, где сидели тесной гурьбой женщины и дети. Реакция старого отца семейства была мгновенной: он распряг верблюда и пошел с ним далее. Его сыновья вместе со спустившимися с арбы детьми и женами поспешали за родителем, всем своим видом выказывая нескрываемое презрение и ненависть к женщине.
-    Постойте! Да остановитесь же вы! – «комэск» догнал старика. - Что же вы за люди такие, что она вам сделала, почему вы отказываете ей в помощи? Она что прокаженная, что вы так сторонитесь её?
-    Она грязная женщина! – с укором проговорил старик.
-    Что значит грязная? Она такой же человек как мы все!
-    Ты сам видишь, у тебя есть глаза!
-    Я вижу лишь то, что эта несчастная нуждается в нашей помощи и защите. Я прошу Вас, отец, помогите ей, мы не можем здесь задерживаться, у нас приказ, понимаете!
-    Она оскверняет нас одним своим дыханием, своим присутствием. Дай нам дорогу, чужестранец!
-    А если бы с вашей дочерью такое случилось, вы бы тоже прошли мимо?
-    Я бы её убил, собственноручно! – ответил, немного подумав, старик. – Потом бы я убил твоих воинов!
-    Вы в своём уме, отец?
-    А ты спроси об этом лучше у них, пусть скажут тебе, что они делали этой ночью!
Побагровевший от этого неслыханного и дерзкого обвинения «комэск» хотел было нагрубить старику в ответ, но что-то удержало его от этого.
-    Кто сегодня был посту? Я спрашиваю кто? Ты, Никитин?
-    Ну, я! – вперед позевывая, вышел косоротый красноармеец.
-    Доложить, кто ночью отсутствовал!
-    Товарищ командир, какая муха тебя укусила, ну что ты ей богу, бабы никогда не видел?
-    Отставить, Никитин! Доложить, немедленно!
-    Не знаю! Спали все!
-    Неправда! Я узнаю, кто это сделал, и клянусь, под трибунал отправлю, сам расстреляю!
Напуганный такой решительностью молодого командира старик подошел к нему и предупредительно коснулся его плеча.
-    Послушай, сынок! Не стоит горячиться! Эта женщина, грязная женщина! – и как бы отвечая на безмолвный вопросительный взгляд юноши, продолжил. – Она из гарема Эмира, понимаешь?
-    Она что, прислуживала там, так ничего страшного, мы освобождаем всех угнетенных! – «комэск» был непреклонен.
-    Она наложница Эмира, и провела в гареме многие годы. Она не жена его, а всего лишь распутная женщина! – продолжал старик.
-    Шлюха, что ли? – рассмеялся косоротый боец.
-    Кем бы они ни была, она есть угнетенный элемент, она жертва эксплуататоров, жертва царского произвола!
-     Была шлюха царская, а теперь будет шлюха пролетарская! – загоготал другой боец.
-    Отставить, Афанасьев! Отвечай, твоих это рук дело? Знаю, за тобой уже водились подобные грешки! Наслышан!
-    Ну а если бы и моих, что сделаешь, расстреляешь?
-    Командир, да ты что, из-за какой-то там бабы теперь ругаться станем?
-    Никитин, арестовать эту сволочь!
-    Ты меня не пугай, «комэск», я пуганный. Я много крат стрелянный. Трибуналом стращаешь, да плевать мне на твой    трибунал. Революция говоришь! Да я два годка как без бабы, не могу более терпеть, а революцию твою никак не трахнешь, она бесчувственная. А я вот что скажу тебе, трахать буду всех, всех кого здесь не встречу,  все они тут гаремные шалавки…
Афанасьев не успел закончить свою бравую речь. «Комэск» направил ему в грудь наган и дважды спустил курок. Дважды прогремел глухой выстрел, тело красноармейца обмякло и мешком упало вниз, в дорожную пыль.
-    Ну, кто еще желает высказаться? По законам военного времени, по праву, данному мне Советской властью, расстреляю каждого, кто прикоснется к женщине, кто осквернит своей грязной душонкой светлое имя революции! Слышите! Без суда и следствия расстреляю, как паршивых собак!
-    Командир, белоказаки! В двух верстах отсюда, человек двадцать, не более! – вернулись дозорные, высланные «комэском» еще спозаранку.
-    Эскадрон, по коням! – скомандовал «комэск». – Отец, послушайте меня. Эта женщина останется с вами, это не просьба, это мой революционный приказ! И отвечать за нее будете лично, своей жизнью и жизнью своих детей. Вам все ясно?!
Выскочив на крупнохолмистую местность, эскадрон галопом понесся навстречу неприятелю, навстречу неминуемой смерти. «Комэску» было невдомек, что его дозорные встретили лишь казачий разъезд, разведчиков. Основные силы бандформирования, состоявшего из остатков белоказаков, бежавших с Дона, и местных националистических повстанцев, басмачей, ожидали красных в засаде. Эскадрон с шашками наголо, пустив лошадей карьером по пологому склону холма, храбро бросился в атаку, но, оказавшись в балке, попал под шквальный огонь пулеметов. Пара сотен басмачей окружили их с флангов и изрубили остатки эскадрона; лишь нескольким красноармейцам удалось вырваться из кровавой мясорубки.
Гнедой был из чистокровных, орловский рысак, трехлеток, и уже более года верно служил «комэску», не в одной схватке он выручал своего хозяина, да и не был «комэск» хозяином, а скорее всего был товарищем, боевым другом – вот и сегодня гнедой вновь спас ему жизнь и вынес из под обстрела, оставляя далеко позади себя преследовавшего их некоторое время противника.

* * *

Четыре десятка изрешеченных пулями, исполосованных саблями бойцов, почти весь личный состав эскадрона красноармейцев, лежал теперь вперемежку с десятком изрубленных ими басмачей и белоказаков. Бесславный конец в далеких степях Средней Азии, вдали от родного дома.
Невысокий, среднего телосложения белогвардеец в чине штабс-капитана находился посреди обезображенных войной человеческих тел, еще не успевших остыть, многие из которых были живы, но лежали в крови и нечистотах, с распоротыми животами, из которых выпирали кишки, с раскроенными черепами, с мозгами наружу, не вызывая ни сострадания, ни жалости у своих врагов. Несколько белоказаков шли следом за офицером и частыми выстрелами в упор добивали тех, кому не посчастливилось умереть в бою; тех, кто уже умер, - так, на всякий случай, чтобы даже призраки из тьмы не смогли бы потревожить их в будущем. Штабс-капитан остановился рядом с еще живым молоденьким красноармейцем с вывалившимися внутренностями, молчание которого было наполнено словами и просьбами; он лежал, придавленный своим же жеребцом. Несчастное животное шумно втягивало ноздрями воздух, тараща на людей свой испуганный и обезумевший глаз: крупная дрожь била все его израненное тело. Офицер достал из кобуры револьвер и, отвернув лицо, выстрелил лошади в ухо, прекратив ее мучения: дернувшись в последней агонии, она затихла.
-    Что, голубчик, больно? – офицер нежно заговорил с умирающим. – Ну, ничего, потерпи еще, поживи немного, когда ночью сюда придут шакалы, мало тебе не покажется, пощекочут они тебе кишочки, погрызут самую малость! Этот пусть живет! – приказал он белоказакам.
-    Вы не проявляете жалости к своим врагам, штабс-капитан! К этой лошади вы были более милосердны!
-    Так лошадь, она ведь прекрасна, она нежна, умна, чувствительна! Дорогой курбаши, если бы вы только знали, какой у меня был табун, все рысаки, породистые, орловские, на всю Россию славились. Но что сделали эти пролетарии, они все конфисковали, одних заставили пахать землю, а других под седло и пулеметы.
Офицер перетряс у нескольких мертвых бойцов фляги, они были пусты, в одной лишь была вода.
-    Черт! Хоть бы у кого оказалась водка. Всем хорош Восток, вот только одно плохо - пить вам запрещено. А мне бы хоть один глоточек сделать.
-    Аллах не велит!
Курбаши12, видный из себя мужчина, широколицый, лет пятидесяти, богато разодетый, громко расхохотался и, пришпорив коня, помчался вперед, увлекая за собой свою многочисленную свиту.
-    Был на Востоке один правитель, царь! – офицер верхом нагнал курбаши и продолжил начатый разговор. – Он создал могучую империю и он очень любил воевать. И где бы не проходили его храбрые воины, они повсюду оставляли высоченные башни, сооруженные из человеческих голов.
-    Я знаю, о ком Вы говорите, мой друг! Этим падишахом был Великий Тимур!
-    Жестокий, говорят, был человек, но поступал весьма мудро. Вот и мне хотелось бы построить эдакую башню из голов этих рабов, этой мрази, отродья, позабывшего, что они всего лишь рабы, жалкие ничтожества; высоченную башню, чтобы она достигала до самого неба, чтобы по ней можно было взобраться туда, к Нему! – офицер многозначительно ткнул пальцем ввысь.
-    И чтобы вы сказали бы Ему, там, на небе?
-    Сказал бы, что он не прав! Что нельзя рабам давать власть, ну и все прочее, потому что рабам ничего не следует знать, кроме еды, сна и необходимости трудиться до самой своей смерти!
-    Ну, а если Он вас там не послушает, что тогда?
-    Что, что? Дуэль! Я бы вызвал Его на поединок и убил!
-    Вы еретик! – засмеялся широколицый мужчина. – В этом я вам не помощник, но в другом помогу охотно, и с превеликой радостью. Мы будем воздвигать с вами высоченные башни из голов наших врагов повсюду, чтобы всем становилось страшно при одном лишь нашем появлении, при одной лишь мысли о нас.
И на закате дня, когда солнце уже коснулось своим угасающим лоном горизонта, в балке, что у сухого ручья, вознеслась устремленная вверх устрашающая рукотворная башня из человеческих голов.

* * *

«Комэск» был угрюм; казалось, что он постарел лет на десять, а то и больше. Он упрекал себя в поспешности, с которой вступил в бой и был теперь повинен в гибели своего эскадрона. Осмысливая события последних часов, он ни разу не вспомнил о женщине, так взволновавшей его молодое и пылкое сердце, и, не обращая внимания на показавшихся неподалеку двух всадников, продолжал свой путь. Это были косоротый боец из его эскадрона и еще один, новенький, «комэск» даже имени его толком не запомнил, знал только, что дальний родственник Никитина.
Их лошади некоторое время шли шагом, чуть позади командирского гнедого. Затем отстали. Остановились. Услышав за спиной, как передернулся затвор, командир обернулся. Он лишь успел заметить направленный в его сторону карабин, вспышку. Выстрел. Сильный толчок в грудь опрокинул его наземь, и в следующее мгновение «комэск» с выступавшей на губах кровавой пеной лежал у ног своего верного коня, на становившейся горячей от его крови земле.
Косоротое лицо Никитина заслонило от него знойное солнце и, овеянное божественным нимбом, злобно проговорило:
-    Это тебе за моего Степана! И за то, что ты ребят всех погубил, за весь эскадрон!
-    Может добить его, а, кум?
-    Сам помрет! Пусть помучается! Места здесь глухие, никто ему не поможет! Ты лучше коня держи, конь молодецкий, что надо!
Никитин легко перескочил из своего седла в командирское. Гнедой слегка присел, у него подогнулись задние ноги: почуяв на себе чужого, он захрапел, занервничал, несколько раз вставая в дыбки. Перебрасывая вес тела на передние ноги, он приподнимал свой мощный круп высоко вверх, словно пытаясь кого лягнуть задними копытами.
-    Ну, давай, давай, побрыкайся мне, я тебя живо обломаю, служить мне будешь, за милу бога маму душу! - косоротый держался крепко.
Гнедой замер на секунду-другую, обдумывая свой последующий шаг: громко заржал и резко встал на дыбы, высоко задрав передние ноги, словно пытаясь достать своими копытами до солнца; косоротый вылетел из седла, а гнедой, ощутив свободу, проржал, торжествуя победу, и помчался прочь.
-    Лови его, лови, мать твою…
-    Да на хрена он тебе сдался, кум? Чего доброго, заподозрит кто, почему ты на командирском коне разъезжаешь, греха не оберемся!
Никитин закусил от досады верхнюю кривую губу. Он тщательно прицеливался в рысака из своего карабина, из того самого, из которого немногим ранее предательски стрелял в «комэска». Выстрел. Мимо. Косоротый зло передернул затвор. Прицелился. Выстрел. Еще один. Вроде зацепил, судя по тому, как гнедой, вскричав, резко рванул в сторону и исчез за холмами. Косоротый пальнул вдогон еще раз, так, для острастки.
-    А ты сам часом меня не сдашь, кум?
-    Да ты что, Петро, мы же кумовья с тобой, не бреши, садись на своего мерина, поехали, чего доброго, басмачи понаедут!

* * *

Сафар дремал, лежа на прогретом осенним солнцем песке. Это был уже не тот утерявший человеческий облик, обросший и грязный, источавший зловония арестант. Свежий воздух, родниковая вода, чистая одежда, добытая, скорее всего, тем же способом, что и верный ахалтекинец, сделали свое дело и до неузнаваемости преобразили его облик: джигит, на зависть всем невестам, навеки обрученный со свободным степным ветром, он был легок как ветер, он сам был степным ветерком.
Ахалтекинец, напрягши слух, предупредительно захрапел. Сафар сквозь сладкую дремоту услышал сухой звук, похожий на выстрел, спустя минуту-другую раздалось еще несколько. Стреляли из винтовки. Спиной он прочувствовал, как загудела земля, сотрясаясь от приближающегося топота копыт, и в следующее мгновение, заслоняя стоящее в зените солнце, над ним пронеслось мощное лошадиное тело. От неожиданности Сафар приподнялся, провожая восхищенным взглядом уносящегося вдаль скакуна. Ох, и хорош же был этот гнедой конь.
Ползком по склону холма Сафар взобрался вверх и скрытно осмотрел прилегающую местность: в отдалении он заметил две уменьшающиеся вооруженные верховые фигуры. Теперь надо было лишь словить обезумевшего гнедого; по всей видимости, он был ранен. Сафар стер с лица капельки лошадиной крови. Его ахалтекинец, чьи глаза пылко вспыхнули, и сам был не прочь порезвиться и помериться силами с чужаком. Вскочив в седло, Сафар устремился вослед гнедому рысаку. Но не так-то просто оказалось это сделать. Конь словно бы испытывал человека на стойкость: он резко вырывался вперед, столь же внезапно сбавлял скорость, меняя траекторию своего движения, бросался неожиданно то влево, то вправо. В какие-то мгновения он и вовсе исчезал из поля зрения, прячась среди холмов, но, оказавшись позади конокрада, призывал его своим громким ржанием, и была в этом лошадином крике скрытая просьба, мольба. Измотав своего преследователя, гнедой остановился; нетерпеливо переступая с места на место, он мотал головой и сердито бил копытами по земле, словно подзывая к себе человека.
-    Что же ты хочешь мне сказать, красавец? Что за тайну скрываешь?
Сафар неторопливо приближался к гнедому, но, оказавшись рядом, заметил распростертого на земле раненого красноармейца.
-    Ай да конь, ай да молодец! Ты понял, каким надо быть другом, как надо любить своего хозяина! – назидательно прошептал Сафар на ухо ахалтекинцу.
Конокрад склонился над поверженным «комэском», прислушался к его дыханию: юноша был все еще жив, он сильно истекал кровью, пуля прошла навылет, чуть выше сердца.
Остаток этого дня и всю последующую ночь Сафар провел рядом с тяжелораненым. Он не знал, выживет тот или нет, но просто взять и оставить умирать человека, бойца той самой Красной Армии, которая даровала ему свободу, он не мог. Но возможно, его удержал рядом с «комэском» его верный конь, чье мужество и верность вызывали у него неподдельное восхищение. Расседланный и стреноженный гнедой теперь стоял поблизости, рядом с ахалтекинцем: в больших, черных, похожих чем-то на человечьи глазах, в которых отражались яркие всполохи ночного костра, ощущалось сострадание к раненому человеку, сострадание осмысленное.
Сафару удалось остановить кровь, для этого он с обеих сторон прижег кровоточащую рану, присыпав ее горячей золой, перевязал обрывками полотняной рубахи и теперь терпеливо ожидал утра, полагаясь лишь на провидение, милость Всевышнего, но самое главное - на молодой и сильный организм человека.
В ночном бреду «комэск» все твердил про какую-то женщину, которая ждет его где-то там, у большой проселочной дороги, и что она нуждается в его помощи. Сафар слушал все это и улыбался. Вот уже несколько ночей подряд конокрад не спал, с того самого дня как обрел свободу, он высиживал до самой зари и никак не мог усладиться видом ночного неба, мечтательно любуясь скоплением ярких звезд, больших и малых. Те годы, что он провел в зиндане, обучили многому, но самое главное, они научили его безгранично любить жизнь, каждое ее проявление, каждое мгновение.
А где-то далеко отсюда, в балке, что у сухого ручья, там, где возвышалась рукотворная башня, сооруженная из человеческих голов, с ночи до самого утра продолжалось кровавое пиршество шакалов и прочей звериной нечисти, питающейся падалью, но не погнушавшихся на этот раз человечиной.
Утром, задремавший немного Сафар пробудился от того лишь, что ощутил на себе чей-то цепкий взгляд: чувство это не было обманчивым. «Комэск», которому за ночь значительно полегчало, теперь не сводил глаз с незнакомца. Сафар рассмеялся, едва увидел нацеленный на себя наган.
-    Я вижу, что ты снова можешь шутить, джигит, это прекрасно, значит, ты будешь жить, жить долго и счастливо!
-    Кто ты такой? Из банды?
-    Был бы я один из тех, кто в тебя стрелял, ты бы был уже давно мертв! Так ты хочешь отплатить человеку, который всю ночь стерег тебя от шакалов!
Сафар непринужденно поднялся с места, выпрямил затекшее за ночь тело, подтянулся и, напевая какую-то бессловесную песенку, стал седлать лошадей.
-    Ты сможешь ехать верхом?
-    Смогу, если поможешь сесть в седло!
Спокойствие конокрада как-то сразу передалось молодому командиру, но только теперь он немного загрустил, загрустил, памятуя смерть боевых товарищей и предательство своих бойцов, неожиданно всплывший в сознании образ светлоликой незнакомки, ее ласково-теплый взгляд и необыкновенно прекрасное лицо.
-    Спасибо тебе, за то, что спас мне жизнь!
-    Не мне говори спасибо, коня своего благодари, если бы не он, не этот красавец, не видать бы тебе утреннего солнца, джигит!
И верный гнедой, словно бы догадавшись, что речь идет о нем, в знак согласия одобрительно замотав головой, стал радостно рыть копытом сухую землю.

* * *

Небольшой населенный пункт, в который несколькими часами позже верхом на лошадях въехали двое мужчин, был типичным провинциальным восточным городком, но если говорить современным языком, городом поселкового типа. Две-три мечети, большой караван-сарай, открытый рынок, поражающий своей пестротой, шумом и всевозможными запахами: здесь можно было купить все, от мелкой посуды до вьючных животных. Множество узеньких и кривоватых улочек расходились во все стороны от центральной рыночной площади к городским окраинам. Улочки были обнесены глинобитными дувалами, за которыми скрывались убогие жилища, сооруженные из самана, этой смеси глины и соломы, широко распространенного на востоке дешевого строительного материала, являющегося великолепным теплоизолятором, но не выдерживающим испытания временем.
На всем городе был известный налет архаичности; казалось, что жизнь здесь замерла в своей первозданности, тут не было электричества, телеграфа, железных дорог, автомобилей; можно было лишь встретить чудом занесенные сюда из больших городов обрывки газет, которые подолгу не залеживались, их использовали в качестве горючего материала для растопки печей.
Как и положено на Востоке, городок этот был глубоко патриархален: все те же скрытые под паранджой женщины, державшиеся в стороне от мужчин, которые, в свою очередь, так же кучковались, каждый по своим интересам. Вот в тени ветвистых чинар, ласкающих слух шелестом своей желтеющей листвы, разместилась группка дервишей, этих нищенствующих аскетов, мистиков Востока; рядом со своим товаром пристроились торговцы; духовенство, столпившееся у мечети.
И одни лишь дети носились по городским улочкам беззаботные, озорные: над ними не властвовало пока еще ни время, ни религиозные предрассудки; им был неведом страх, ими двигало одно лишь любопытство. Вот и теперь они с нескрываемым удивлением рассматривали вновь прибывших чужестранцев, коих ранее им не доводилось еще видеть в своем городе.
Но за всем этим спокойствием здесь ощущалось всё нарастающее напряжение: было нечто нервозное в лицах людей, в тех позах, в которых они стояли или сидели, многие из них спешили к рыночной площади, подозрительно, с опаской оглядываясь на двух всадников.
Сафар двигался чуть впереди, ведя за собою в поводу гнедого рысака, в седле которого, пошатываясь, держался ослабевший в дороге «комэск»: черный ватный халат, внаброс надетый на плечи, плохо скрывал окровавленную форму конармейца.
На площади перед караван-сараем было многолюдно: здесь собрались многие горожане, мужчины и женщины, старики, озорничавшие детишки, но особливо выделялась толпа клерикалов, возле которой, беснуясь, вертелся и льстиво юлил юродивый, но было в нем больше притворства нежели юродства. У глинобитной стены, полулежа-полусидя, находились два связанных, покрытых войлоком человеческих тела.
Если вернуться на день раньше, можно вкратце восстановить всю цепь произошедших событий. В поисках пропитания и ночлега косоротый боец и его кум рискнули заехать в первый же городок, который оказался на их пути; на их счастье здесь не оказалось белоказаков и басмачей.
Сторговавшись с хозяином чайханы за становившийся уже обузой командирский карабин, прихваченный косоротым, и полдюжины патронов к нему, что чайханщик пустит их к себе на постой, чужаки, пригретые осенним солнцем, мирно потягивали на айване крепко заваренный зеленый чай, как вдруг, внимание Никитина привлекла пара двухколесных повозок, что приближались к караван-сараю. Знакомое лицо старика всколыхнуло в памяти животрепещущую картину прошлой ночи. Женщина из гарема Эмира оказалась тут же, ехала она, правда, на другой арбе, отдельно от остальных, но, тем не менее, следуя наказам «комэска», старик не бросил ее в дороге.
Произошедшее дальше трудно поддается описанию. Двое мужчин, некоторое время назад буквально вырвавшиеся из цепких лап смерти, обжигающее дыхание которой они хорошо запомнили и еще не забыли, сочли это за благосклонность к ним судьбы и, не утруждая свой недалекий ум, предостерегавший их от необдуманных поступков, этой же ночью решились на отчаянный шаг - повторить свой дерзкий план и похитить наложницу.
Похоть, подогреваемая видом красных, шелковых, расшитых золотой канителью туфелек на изящных женских ножках, грациозные движения тела под паранджой, застлали их глаза пеленой сладострастия. Быть может, кто-то из них обознался в темноте, ошибся дверью и схватил не ту женщину, возможно, злую шутку сыграл судьбоносный рок, но ночью истошные женские крики пробудили всех обитателей караван-сарая и, немногим спустя, подняли на ноги многих жителей прилегающих городских кварталов.
Но теперь, пораженные гневом возмущенных людей, они лежали неподалеку от места своего преступного намерения с проломленными головами, мертвые, покрытые куском старого зловонного войлока.
Юродивый скрылся во внутреннем дворе караван-сарая и вскоре выволок на площадь женщину. Несчастная сопротивлялась, как могла, но мужичишка, несмотря на всю свою хилость, оказался довольно-таки крепким: сорвав с нее верхние одежды, он толкнул ее к ногам толпы.
-    Милости прошу у вас, люди, не губите! Не по своей воле я согрешила! Я хочу жить, я еще слишком молода, чтобы умереть, пощадите! Я уйду, обещаю вам, уйду далеко-далеко отсюда, Вы меня забудете, вы больше обо мне никогда не услышите, только пощадите меня!
Женщина с отчаянной мольбой в голосе обращалась к горожанам, обнимая у многих ноги, но люди с отвращением сторонились ее, некоторые отталкивали ее от себя пинком; они, многоликие, хранили молчание. Но было в этом молчании нечто пугающее: охваченные одним лишь страстным порывом – согрешить, во имя любви своей к Господу, во имя радения своих слепо передаваемых из поколения в поколение нравов, согрешить смертоубийством, дабы обратить к себе лицом своим Всевышнего и выпросить для себя немного милости, но, быть может, ведомы они были лишь страхом перед Творцом всех животворящих, страхом надвигающегося безбожия.
-    Смотрите, люди! Вот она перед Вами, согрешившая женщина! Она опозорила нашу веру и своим поступком обратила на наши головы гнев божий! Шариат требует жестоко наказывать распутство, ибо нет страшнее греха, чем прелюбодеяние! – произнося эту речь, юродивый обводил людей торжествующим взглядом.
-    Смерть!.. Смерть!.. – неслись отовсюду выкрики людей.
-    Смерть!.. – гулко отзывались эти голоса в сердце женщины.
И напрасно она вымаливала у них сострадания и жалости, несчастная жертва, валяясь в пыли, в ногах своих палачей, не знавших ни жалости, ни пощады, ибо страх проник в их души и тела - боязнь признать, что одни они остались на этой земле, сироты, покинутые Создателем. И убийство было последней тайной надеждой вновь обрести утерянную веру.
Но, быть может, было в этой смерти нечто более приземленное; как и во всякой казни, совершаемой лишь для одного устрашения, чтобы неповадно было их многочисленным женам даже помыслить о сладострастии; чтобы и далее сохранялся их уклад, неизменно существовавший уже многие столетия, ибо в этом была их сила, - и не устрашат их тогда ни болезни, ни бедствия.
«Комэск» двинул лошадь в эпицентр бурливших человеческих страстей. И люди, готовые излить свой праведный гнев на голову обреченной, при появлении нового персонажа в этой разыгрываемой на подмостках рыночной площади драме, персонажа мрачного и устрашающего всем своим видом, немного приумолкли, расступились, уступая ему дорогу.
Но напряжение не спадало: оно незримо присутствовало в толпе, выдавая себя в гневных и непримиримых взглядах людей, в их крепко сжатых кулаках, в грудах камней, которые высыпал из холщовых мешков прямо им под ноги ревностно радеющий за скорейшее исполнение приговора шариатского суда горожанин.
Обезумевшая от страха перед скорой и несправедливой расправой, светлоликая женщина, а это была она, несмотря на то, что трудно было теперь узнать в этой измученной ожиданием скорой расправы женщине ту прекрасную незнакомку, немногим ранее представшую во всей своей красе перед конармейцами. Босая, в изодранном нижнем платье, с растрепанными косами,  ссадинами на лице и плечах она вызывала лишь жалость у сердобольных и отвращение у жестокосердных. Женщина не сразу приметила в толпе знакомое лицо «комэска», но теперь в последней надежде она кинулась к нему и жадно вцепилась в его стремя.
-    Не вмешивайся, джигит! – Сафар предупредительно удерживал «комэска». – Законы шариата карают распутство, таковы обычаи.
-    Это варварство!
-    На все воля Аллаха!
-    Вот упрямая женщина, вот распутная душа! – юродивый с завидным упрямством стал оттаскивать женщину обратно. – Тебе полагается умереть, как велят наши обычаи!
-    О, Аллах! Да воздастся ей за ее распутство! Аминь!
Повергнув ее к ногам толпы и обращая свое лицо ввысь, торжественно восклицал юродивый, и толпа, слепо следуя его призывам, в едином порыве бросилась за камнями. Светлоликая женщина в страхе бежала прочь, но преградой на пути ей встала высокая стена караван-сарая.
-    Назад! Назад! – взревел «комэск», могучей грудью своего гнедого прокладывая путь на середину площади.
-    Вернись, глупец! – вскричал Сафар. - Ты хочешь погубить себя из-за женщины! – но его окрик был бессилен остановить юношеский порыв.
-    Назад! – «комэск» выхватил наган и выстрелил в воздух. – Стоять, не двигаться! Назад!
И толпа, удерживая выплеснувшийся было наружу из их сердец праведный гнев, отхлынула назад, прочь от грозного всадника, явившегося, казалось бы, из самого ада, настолько он был страшен в своем порыве. «Комэск» выстрелил еще раз, пониже, поверх голов людей, для острастки.
-    Зачем ты пришёл? Ты ищешь здесь свою смерть? – преодолев первоначальный испуг, юродивый с опаской приблизился к всаднику. – Сюда уже приходили двое твоих друзей, на них была такая же одежда, как на тебе! Они предавались распутству. Ты хочешь знать, где они сейчас? Иди за мной, посмотри сюда.
Мужичишка попятился к караван-сараю. Люди, стоявшие здесь, расступились, и «комэск» увидел своих бойцов, косоротого и его кума: с проломленными головами, мертвые, они лежали у глухой стены караван-сарая, покрытые куском зловонного войлока.
-    А теперь уходи! Слышишь! Уходи! Езжай своей дорогой и не мешай людям вершить божий суд!
-    Эти двое получили по заслугам! Они были предателями и изменниками, но женщина, она ни в чем не виновата, и я не позволю ее убивать!
-    Люди не понимают твоего языка!
-    Я вижу, что ты хорошо знаешь мой язык! Переведи им мои слова, скажи им, что Эмир Бухары бежал из своей страны, бежал как трус, и теперь в бухарском государстве новая власть, народная! И эта власть не позволит никому убивать невиновных! Скажи им это!
-    Ты этого желаешь? Хорошо! Моё дело маленькое, я все скажу! Эй, люди, этот человек говорит, что он новая власть, и новая власть объявляет всех ваших женщин свободными! Отныне ваши жены, сестры и дочери станут распутницами! Так сказал этот человек.
По толпе прокатилась рокочущая волна негодования: волна эта вздымалась неоднократно, от края и до края, нарастая и рискуя всей своей многоликой массой обрушиться на стоявшего перед нею всадника.
-    Назад! - грозно выкрикнул «комэск» и выстрелил вверх.
-    Ах ты лживый, гнусный мерзляк! – Сафар вихрем влетел в этот бушующий злобой человеческий океан. – Ты что такое говоришь?
-    Я лишь перевел слова этого господина! – трусливо вжав голову в плечи, проговорил юродивый.
-    Врешь! Ты все солгал! – Сафар взмахнул плетью с намерением отхлестать мужичишку.
-    А-а-а! – юродивый внезапно закатил глаза и рухнул в припадке на землю, завертелся, закружился, поднимая пыль.
-    Тебе не сдержать гнев этих людей!
-    Уезжай и спасибо тебе за все, друг! Я останусь здесь, с этой несчастной!
-    Так значит, ты говорил взаправду! Женщина существует! А я думал, что это всего лишь бред умирающего человека! Кто она?
-    Говорят, что она из гарема Эмира, наложница!
-    Наложница? – голос Сафара внезапно дрогнул. - Проклятье!
-    Жемчужина гарема! - вкрадчиво произнес юродивый: прекратив дурачиться, он стоял теперь рядом, жадно прислушиваясь к каждому их слову.
-    В народе ходит много слухов о ее сладострастии! Она распутна!
-    Сгинь! С глаз моих долой! – Сафар плетью отогнал его от себя. – Нам не удастся ее увезти, люди не позволят! Попробуй продержаться, немного, пока тень от этого минарета не встанет прямо!
-    Не лучше ли будет сдвинуть минарет с места?
-    Ты шутник! Это хорошо, значит, ты будешь долго жить, джигит!
Изогнувшись в седле, Сафар одним ловким движением на скаку подобрал с земли паранджу и укрыл ею женщину. И уже в следующее мгновение, ахалтекинец, закусив удила, уносил его прочь, прочь от этого проклятого места, на вольные степные просторы, к чистому воздуху.
-    Куда он ушел? За помощью? – юродивый был обеспокоен.
-    Я убью всякого, кто посмеет приблизиться к этой женщине, ты меня хорошо понял? – в голосе «комэска» не было и тени страха.
-    Понял! Все понял, но ты умрешь раньше! У тебя осталось всего три пули, я считал, я умею считать! – юродивый засмеялся скрипучим смехом. – И ты истекаешь кровью! Ты умрешь!
Рана действительно начала кровоточить: кровь огромным черным пятном обильно растекалась по гимнастерке, и несколько капель уже окропили собою сухую землю.
-    Он умрёт, он скоро умрёт! – юродивый сообщил толпе радостную весть.
Но люди призадумались: от чего это они, дни и ночи проводившие в молитвах, так и не смогли узреть небесной благодати, а эта распутная женщина вмиг обрела себе грозного защитника, этого восставшего из ада всадника смерти: и не покидала их более эта черная обида.
Прошло уже более получаса, а тень от минарета и не думала сдвигаться со своего обжитого под теплым осенним солнцем места. Рана сочилась все сильнее, и тем нестерпимее мучила «комэска» подступающая жажда. Он заметно ослаб.
-    Эй, люди, смотрите, смотрите, вся земля под ним стала красной от крови. Он умирает! Нам надо немного подождать, совсем немного, и мы сможем свершить свой суд над этой распутной женщиной.
Юродивый сел на землю, своим примером увлекая толпу, и сотни людей опустились следом, усаживаясь в пыли, скрестив ноги. В наступившей тишине лишь слышалось, как каплет кровь красноармейца, капля за каплей, и в промежутках между этим потоком гулко падали костяные бусинки на четках клерикала в толпе, монотонно отсчитывая время.
«Комэск» мужественно сидел в седле, превозмогая усиливавшуюся боль. Взгляд его был затуманен. И сквозь эту пелену он с жадностью следил за тем, как среди временно поутихшей толпы ходил водонос, предлагая желающим испить воды.
Юродивый встретил этот взгляд, он прочувствовал его всей своей подленькой душонкой и, стремглав устремившись к раненому, протянул ему пиалу с живительной влагой.
-    Хочешь пить? Возьми, все мы люди, почему не помочь страждущему, только пить ты будешь как собака, на коленях! – подразнивая «комэска» он отошел, оставив пиалу с водой на земле.
«Комэск» некоторое время медлил, удерживая гнедого: измученный жаждой конь, шумно втягивая ноздрями воздух, тянулся мордой к воде. «Комэск» выстрелил из нагана, слёта, не целясь, и пуля разнесла чашу вдребезги: вода вмиг впиталась в сухую землю, оставляя вокруг черепков темнеющий от разлива жидкости влажный след.    
Юродивый взвыл от восторга: его больной ум осенила великолепная мысль. Подскочив к толпе, он выхватил у кого-то из рук пиалу, и еще у одного и помпезно преподнес обе наполненные водой чаши «комэску», положив их чуть поодаль, на землю. Одну из чаш постигла участь первой, она так же была разнесена на кусочки пулей из нагана; но другую втоптал в землю рассерженный гнедой. Юродивый, испугавшись мощных копыт вздыбившейся лошади, отскочил в сторону: но мужичишка все же был доволен.
-    Одна пуля, у тебя осталась всего одна пуля! У него только одна пуля, и он умирает, о, Аллах, да ниспошли ему скорую смерть! Аминь!
-    Одна пуля, ты говоришь правду! Пускай же сюда выйдет тот, кто хочет умереть от нее! Может быть, ты этого желаешь?
«Комэск» наставил наган на юродивого, но тот, безумно взвыв, поспешил затеряться среди толпы. Обессилено поникнув головой «комэск» рухнул с лошади наземь и потерял сознание. Вдохновленный этим зрелищем, юродивый возликовал: он торжествовал победу. Правда, некоторое время он наблюдал за ним из-за спин людей, затем с некоторой опаской обходил по кругу распростертое на земле окровавленное тело, не решаясь приблизиться, но, вконец успокоившись, склонился над ним и прислушался к сердцебиению. Его глаза вспыхнули источающим злобу взглядом. Мужичишка кинулся в сторону старой мечети, которая выходила своим главным входом на рыночную площадь. Здесь у самых ворот многие годы покоился большой валун, вот за ним и устремился юродивый. Ухватив камень своими хилыми крючковатыми ручонками, он поднатужился, приподнял и, пошатываясь, понес к поверженному красноармейцу.
Обозревая толпу свирепствующим ликом, юродивый вознес валун высоко над головой, готовый его обрушить на голову своего врага, чтобы неповадно было более чужестранцам мешать исполнению шариата13, как вдруг, женщина, эта хрупкая, объятая ужасом неминуемой казни светлоликая женщина, смиренно принявшая свою судьбу, восстала против воли небес, против незыблемых многие столетия законов, которые требовали от нее безропотно принять свою смерть. Охваченная единым страстным порывом жить, во что бы то ни стало, но жить, она сбила юродивого с ног, повалив его на землю, и предстала перед толпой, гордая, смелая, решительная, безбоязненная.
-    Вы трусливые и жалкие людишки! Вы желаете моей смерти, вы хотите меня убить? Но я не боюсь умереть! Нет! Я развратна! Но кто в этом виноват? Вы! Я распутна, но по вашей воле! Вы жадны и алчны! Такие, как вы, продали меня в рабство, отдали в гарем Эмира и сделали его наложницей; такие, как вы, понуждали меня к разврату! Ваше сладострастие не знает границ! Будьте вы прокляты!
И при этих ее последних словах неожиданно содрогнулась земля: подземный толчок был несильным, но ощутимым. Среди людей в толпе послышались испуганные возгласы. Светлоликая женщина, напуганная не столько землетрясением, сколько своими собственными словами и своею смелостью, отпрянула назад, где, опустившись на колени в отчаянном ожидании неизбежного конца, вжалась в глинобитный дувал караван-сарая. Несколько клерикалов, воспользовавшись некоторым замешательством в толпе, выбежали вперед. Со словами «Аллах Велик!» они стали призывать людей свершить начатое, ибо Всевышний ниспослал им свой знак, сотрясая земную твердь.
И воодушевленные этим страстным призывом, призывом, единящим души и обращающим их из многоликой в единоликую толпу, люди в исступлении стали хватать камни: они впадали в безумие. И ничто, казалось, было не в силах сдержать этих охваченных религиозным экстазом людей, ничто не способно было остановить вздымавшуюся волну человеческой слепоты.
Еще вчера многие из них были любимы своими родными и, в свою очередь, одаривали теплотой и нежностью своих жен, дочерей и сыновей, но сегодня, в одночасье лишенные всяческих добродетелей, они руководствовались лишь желанием очиститься от скверны и ереси, не особливо вдумываясь, в чем первопричина греха. Призывающие Господа своего ежедневно и всечасно к Милосердию, сейчас они сами не способны были ни сострадать, ни сожалеть: ревностное лицемерие.
Многие из них владели ремеслами: здесь находились прекрасные гончары и плотники, умелые сапожники, скорняки, белолицые пекари и кулинары, но в общей единящей массе своей терявшие индивидуальность; они обезличивались. Да и чего следовало ожидать от малограмотных, привыкших в жизни лишь руководствоваться пережившим себя узколобым сводом законов и предписаний, определявшим, что делать человеку, а что противоречит его высокому конфессиональному статусу мусульманина. Всякое, выходящее за рамки этих предопределявших их житие норм поведение человека, считалось проявлением инакомыслия, нежелательного вольнодумства, было преступным и согласно все тем же догматам объявлялось ересью и подлежало суровому наказанию, вплоть до смертоубийства. Не ведали они что творили: но Бог лучше познается неведением14!
Но быть может скука, навеянная однообразием их жизни, требовала хлеба и зрелищ: и за недостаточностью одного они довольствовались другим. Распутство сродни болезни - подкравшись незаметно, оно грозило вылиться в страшную эпидемию и требовало решительного и незамедлительного излечения: но иного способа кроме как кровопускания они не знали.
Прогремел выстрел, последний, шестой. «Комэск» встал непреодолимой преградой на пути толпы: он приподнялся, тяжело, но опираясь на обнаженную сталь клинка; всем своим устрашающим видом заставив толпу в который уже раз схлынуть назад. «О, Аллах!» - послышались в толпе удивленные возгласы. И у многих из рук выпадали наземь крепко сжимаемые ими камни.
Юродивый и еще двое клерикалов с палками в руках набросились на восставшего из ада человека: но «комэск» встретил их достойно. Он был опытным рубакой, ему не стоило большого труда отбить удары нападавших и двумя-тремя ловкими приемами их обезоружить. Убивать он никого не стал: ему было достаточно лишь обратить их в бегство. «Комэск» знал, что стоит ему теперь упасть, и толпа вмиг свершит свой чудовищный замысел.
Отбросив никчемный теперь наган в сторону, красноармеец медленно прочертил острием шашки глубокую линию на сухой земле, линию, разделяющую его и светлоликую женщину от толпы, границу, заступить за которую для многих означало погибнуть от руки безжалостного воина. И обернувшись к людям спиной, проявляя полное бесстрашие по отношению ко всем стоявшим теперь позади него, «комэск» пошел к женщине: здесь, у стены караван-сарая, вновь явив толпе и смерти свой грозный и страшный лик, он встал, опираясь спиной на глинобитный дувал.
Из толпы зевак, что стояли в сторонке, у входа в джума-мечеть, отделилась фигурка худощавого человека. «Комэск» словно в тумане видел лишь смутный его силуэт. Но по мере приближения, контуры мужчины становились все более очерченными, и командир признал в нем старого отца семейства.
-    Что же вы, дедушка!.. Мне казалось, что мы с вами обо всем договорились!..
-    Не моя вина в том! – задумчиво произнес старик. - Но слово, один раз произнесенное вслух, оно что ветер, бежит впереди нас, и на много дней пути отсюда люди уже знают про эту женщину, и где бы она теперь не появилась, ее всюду встретит град камней!
-    Ответь мне, чужестранец! – продолжал старик. - Правду говорят люди, что в балке у сухого ручья все твои воины погибли страшной смертью? И что же, узрели они перед своей гибелью свет твоей Истины?
-    Человек вспахивает землю, засевает её! Сколько должно пройти времени прежде, чем зерно прорастет, взойдет пшеница и человек соберет богатый урожай хлеба? – словно в забытье проговорил «комэск».
-    Много времени должно пройти, много труда, много терпения!
«Комэск» выронил из рук шашку и, лишаясь последних сил, опустился на землю. Он умирал. Толпа ожила. Люди не спускали жадных глаз со старика, они видели, как тот приподнял с земли кавалерийский клинок, и среди них пронесся шепот: «Старик хочет его зарубить, о Аллах!»
-    Эта рука всю свою жизнь только и знала, что тяжелый труд! - рука его, сжимая клинок, грозно поднялась кверху. – Но клянусь Аллахом, она обрушит на голову каждого, кто посмеет прикоснуться к этой женщине, этот острый меч!
И неожиданно загудела и затряслась земля: сильный толчок обрушил глинобитную стену караван-сарая, пошатнул минарет, заклубил пыль на земле и взметнул ее ввысь, заставив обезличенную толпу вмиг вспомнить о своих близких и родных, о шаткости мироздания, вселяя в сердца людей страх и ужас, обрекая всех на бегство.
Но «комэск» не видел всего этого. Не знал он также и того, что Сафару удалось отыскать в степи красные эскадроны, и теперь, ведомые им по узеньким, обнесенным глинобитными дувалами, улочкам городка, вскачь неслись сотни лошадей с вооруженными всадниками в седлах.

* * *

-    Что с ней?
Это были первые слова произнесенные «комэском», едва он приоткрыл глаза: над ним, лежащим теперь на повозке, перевязанным и укрытым армейской шинелью, возвышался улыбающийся конокрад. Вся рыночная площадь была запружена конниками.
-    Что ты говоришь? – склонился над ним Сафар.
-    Женщина?! Она жива?..
-    Ты снова бредишь, джигит! Какая женщина? Ты потерял много крови, тебе нельзя говорить, лежи молча!
-    Как наш герой? – к повозке подошел человек в кожаной куртке, обтянутый портупеей, с висящим сбоку огромным маузером в деревянном футляре-кобуре.
-    Ему всюду мерещатся женщины!
-    Женщины! – громко засмеялся комиссар. – Это хорошо! Значит, он скоро поправится, если думает о женщинах!
-    Прощай, джигит! – Сафар коснулся плеча «комэска». – Будет на то милость Аллаха, свидимся!
-    Откуда ты их привел?
-    Ветер мне шепнул на ухо, где искать твоих друзей! – засмеялся Сафар, держа в поводу ахалтекинца. – Он сказал мне, что недалеко, в соседнем селении стоит множество красных конников. Если когда-нибудь захочешь меня увидеть, шепни об этом степному ветру, он найдет меня, джигит! – он легко вскочил в седло.
-    Прощай!
Над дверями караван-сарая, уцелевшими во время землетрясения, двое красноармейцев прилаживали алый стяг. «Значит, власть пришла сюда надолго», успел подумать «комэск» и лишился чувств.
Этим же днем эскадроны покинули городок, оставив здесь ничтожно маленький гарнизон, человек в пятнадцать-двадцать, и избрав из беднейших местных горожан народный совет. Но ночью воины курбаши, совершив дерзкий разбойный налет на городок, перебили гарнизон, представителей народной власти, сбили со входа караван-сарая алое знамя и, оставив после себя дым пожарищ, вселив в сердца людей страх, унеслись в бескрайние степи.
Еще одно зловещее напоминание было оставлено курбаши на центральной рыночной площади городка, прямо у входа в джума-мечеть: рукотворная башня, сооруженная из человеческих голов.

3

Пыльная проселочная дорога расходилась надвое: одной своей частью она  уходила вдаль, в сторону темневших у бесцветного горизонта горной кряжи, другой - в бесконечность степей.
У этой развилки остановились две повозки; здесь же находилось все многочисленное семейство старого землепашца в полном составе. Сыновья старика перегружали свое небогатое имущество с одной арбы на другую.
-    Ну, прощай! – обратился старик к светлоликой женщине. – У тебя своя дорога, выбирай любую, я оставляю арбу и верблюда, немного провизии, на первое время тебе хватит, а мы возвращаемся назад!
-    Отец, вы хотите сказать, что мы едем в Бухару? – переспросил его старший сын.
-    Да! Мы все возвращаемся домой!
Женщина, пораженная великодушием старика, в смятении схватила его руку, благодарственно прильнув к ней губами.
-    Не надо благодарить меня, лучше обрати свое сердце к Всевышнему, молись и проси у Него милости и прощения! – старик, смутившись, отпрянул в сторону.

* * *

Сафар верхом на своем ахалтекинце нагнал женщину, когда солнце уже стояло высоко в зените. Конский топот сильно испугал ее, но, всмотревшись в нагонявшего ее повозку всадника, она признала в нем одного из тех людей, кто принял участие в ее спасении. Но Сафар не думал приближаться к движущейся арбе. Показывая светлоликой женщине свое умение ездить верхом, он вытворял в седле невероятные чудеса ловкости, которые мог бы продемонстрировать не каждый джигит.
Ахалтекинец, закусив удила, вырывался вперед, он оказывался то по одну сторону повозки, то по другую, равно как и его всадник, который то вскакивал ногами на лошадиный круп, то проскальзывал под брюхом коня, совершая головокружительные акробатические трюки.
Джигитовка походила чем-то на брачные игрища: мужчина не скрывал своего намерения понравиться женщине, и это ему по всей вероятности удалось: она улыбалась, и вскоре ее звонкий смех возносился уже высоко-высоко к небу. Трюкачества были смертельно рискованными, и в какой-то момент нога его выскочила из стремени, и Сафар кубарем скатился на землю: больно ударившись головой, он застыл, уткнувшись лицом в жухлую траву. Светлоликая женщина была встревожена тем, что Сафар долгое время лежал в таком положении, не подавая признаков жизни: соскочив с арбы, она бросилась к нему. Какого же было ее удивление, когда, склонившись над мужчиной, она увидела его сияющее озорной улыбкой лицо.
Дорогой им повстречался необыкновенный оазис: водоем в предгорной местности. Сафар позволил остаться здесь светлоликой женщине одной, а сам на время удалился обратно в степь, дав ей возможность омыться в чистых водах, освежить свое тело, остудить в их прохладе душевную боль и горечь пережитых за последние дни страданий. И женщина, воспользовавшись этим моментом, вмиг скинула с себя одежды и нагая вошла в водоем.
Череда последующих событий была такова. Между мужчиной и женщиной вспыхнуло чувство, неожиданно; их неудержимо влекло друг к другу, и они не скрывали своих желаний, они обнажили друг перед другом свои сердца, сблизили свои души и тела. Бывший конокрад и бывшая наложница решили поселиться вместе, вдали от людских глаз. Казалось, что теперь все невзгоды остались далеко в прошлом, и ничто не сможет потревожить их покой, над их головами словно воссияло безоблачное небо самого обыкновенного человеческого счастья. Сафар оказался мастером на все руки: он быстро построил жилище, пусть и скромное, но уютное: благо строительного материала кругом было вдоволь: глина, солома и вода. В водоеме водилась рыба, в прибрежных зарослях тугая было множество фазанов и прочей дичи: чем не райское место?!
Идиллия длилась недолго: не  прошло и двух недель, как оазис посетили двое мужчин: знакомый по предыдущим событиям юродивый вместе со своим долговязым подручным обнаружили место, где скрывались Сафар и светлоликая. Ими двигала месть, закравшаяся в их души черная обида.
Юродивый с вознесенным над собой камнем возник перед спящими возлюбленными словно злой демон и обрушил страшный смертельный удар на голову Сафара: сбросив его безжизненное тело в воду он вместе со своим подручным связал женщину и, погрузив ее на повозку, удалился из оскверненного преступным деянием рая.

* * *

По пыльной проселочной дороге двигалась большеколесная арба, которой управлял юродивый: женщина была привязана за руки и за ноги к бортам повозки волосяным арканом и прикрыта поверх от излишних посторонних взглядов кучей старого тряпья. И всякому мужчине, кто встречался им по пути, юродивый и его долговязый сподручный предлагали за некоторую умеренную плату утешить свою плоть, уединившись с бывшей наложницей самого Эмира Бухары. И многие не противились, расплачиваясь, кто медной монетой, кто богатым стеганным халатом, народившимся ягненком или сытным ужином, ибо мужская природа часто одерживает верх над разумом.

4

Ранним утром тридцатого числа месяца раби-ал-авваль одна тысяча триста сорокового года хиджры15, когда еще солончаки в прибрежных землях нерукотворной и своенравной реки, несущей свои мутные воды с высоких заснеженных горных вершин, были овеяны морозным туманом и стояла над землей легкая поземка, две враждующие армии встали друг против друга. Кавалерийский полк красноармейцев противостоял многочисленным воинам курбаши и примкнувших к ним белоказаков.    
Комиссар, в потертой и драной кожаной тужурке, опоясанный портупеей, с тяжело свисавшим огромным маузером на боку, восседал на норовистом жеребце. Решение им было принято, одно единственное и на его взгляд верное: атаковать противника, не дожидаясь подхода основных сил. Ему не хотелось давать курбаши возможность переправиться через реку и беспрепятственно уйти за кордон.
Басмачи, прижатые эскадронами к извилистому и крутому берегу Окса, у самой его излучины, готовились дать своему супротивнику решительный отпор: курбаши и не помышлял о бегстве. Да и бежать было некуда: стремительное течение реки не позволяло переправиться ни лошадям, ни людям, а до ближайшей переправы пришлось бы прорываться с боем. Да и не был курбаши трусом, чтобы показывать врагам свою спину: он желал встретить врагов своих лицом к лицу, в честном бою. И противник ему выдался достойный, не уступающий ему ни в смелости, ни в храбрости.    
Две великие веры в этот день противостояли друг другу, вера в Бога и вера в великую Идею, в идею безбожия: и каждая из них нуждалась в помощи божественного провидения. Оставался лишь один нерешенный вопрос: на чьей же стороне сегодня был Всевышний! Но он сегодня избрал для себя роль бесстрастного наблюдателя; ему были не интересны и даже немного скучноваты эти глупые человеческие игрища.
Курбаши, спешившись с лошади, спустился с крутого обрыва вниз, к самой воде, где в стороне от неприятельских глаз скрывался его личный обоз, его верные жены и единственный оставшийся в живых из трех его детей, самый младший, лишенный рассудка, но чрезвычайно нежный и преданный ему сын. Вот и сейчас, едва завидев своего отца, юноша протяжно замычал, не в силах выговаривать слова, но в этих звуках была скрыта затаенная любовь к родителю, которые мог понять лишь один человек. Мужчина страдальчески обнял сына, и тот проникновенно взглянув в глаза отца, доверчиво уткнулся ему в грудь.
-    О, Аллах! – курбаши обратил свой взор к небу. - Ты подарил мне сыновей, наследников моих, но ты же отнял у меня двоих из них. Ты отвернул от нас свой лик, неужто мы вызвали твой гнев, скажи только, чем? Ты все молчишь! Но я обещал тебе великую жертву, если ты даруешь нам радость победы над нашими врагами, и я сдержу свое слово. Смотри же Бог, смотри и содрогайся!
Курбаши выхватил из-за голенища острый кинжал и, запрокинув голову сыну, одним молниеносным движением перерезал ему горло: горячая кровь хлынула на запорошенную снегом землю. Мужчина выронил окровавленный нож и, словно пытаясь сдержать вырывавшиеся наружу рыдания, обхватил свою шею обеими руками: склонив голову, упал на колени рядом с телом своего мальчика. Пытаясь унять свои стенания, рядом с ним присела жена.
-    Прости меня жена! Я не хочу, чтобы мой мальчик умер от руки проклятых богом людей, пусть лучше его убийцей станет его злосчастный отец!
-    Муж мой, мой господин, а нас ты оставляешь на поругание, на бесчестье и позор гонения? – проговорила жена, прижимая к губам руку супруга.
-    Я благодарен тебе, что ты даровала мне радость отцовства, за трех моих сыновей, я испытал с тобою большое счастье, жена, истинную радость! Мы увидимся совсем скоро, далеко отсюда, в райских садах! О, Аллах, если ты не отопрешь мне рай, клянусь самим Иблисом16, я сам взломаю эти двери, чего бы это мне ни стоило, и мне помогут в этом мои верные воины!
Немногим спустя, внизу, у самой воды, прозвучали множественные выстрелы: курбаши лишал своих жен жизни. Так поступали в древности многие храбрые мужи, чтобы не дать врагам своим надругаться над их женами и детьми. При этих звуках встрепенулись лошади, но в их движениях не было страха, они лишь нетерпеливо ударяли копытами по мерзлой земле, предчувствуя скорую битву.
В одночасье поседевший курбаши преодолел охватившую было его слабость в ногах: он выпрямился и, обреченно осмотрев свое войско, несмотря на пронизывающий холод, сбросил с плеч стеганный ватный халат, оставшись в одной нательной белой рубахе, и молодцевато вскочил в седло. Вслед за чапаном курбаши бросил наземь никчемный теперь маузер. И последовали его примеру его воины: они скинули на землю верхние одеяния, представ перед удивленными красноармейцами в нательных рубахах. Вслед за чапанами под копыта лошадей упало бесчисленное множество карабинов: воины готовились принять смерть лишь с клинками в руках, они спешили попасть в рай еще до захода солнца!
-    Хорунжий! Когда красный комиссар пошлет в бой свой последний резерв, ты со своими сотнями отсечешь их и ударишь в тыл. – курбаши буквально высверливал глазами младшего казачьего офицера. - И видит Аллах, сегодня мы одержим великую победу, и нас будут прославлять в легендах!
В руке курбаши блеснула сабля: другой он выбросил ненужные ножны. И вновь его примеру последовали верные воины: положив на луку седел обнаженные клинки, они молитвенно сомкнули глаза!
-    Черт бы побрал этого курбаши! – в сердцах проговорил хорунжий, удалившись на некоторое расстояние.
-    Ваше высокородие, какого же ляда эти люди побросали все свое оружие? – донимал своего командира казачок-ординарец.
-    Такого ляда и побросали! Господь их ожидает в раю! Эка у них силища, порубают нас всех, если не эти, так другие. Эх, казачок, склоним мы сегодня свои головушки, как пить дать, все сгинем на чужбине! Но-о, пошла! – и хорунжий, припустив коня рысью, поспешил к своим сотням, скрытым в балке у реки, неподалеку.
В то время, пока курбаши улаживал свои семейные проблемы, готовился к предстоящей битве, светлоликая женщина, бывшая в обозе басмачей и с некоторых пор ставшая наложницей их предводителя, решилась на отчаянный шаг: воспользовавшись удобным моментом, она бежала. Она не думала в этот момент о спасении собственной жизни, нет, пробуждавшийся в ней инстинкт требовал сохранения жизни ее будущих детей: женщина была беременна. Пробравшись сквозь множественные шеренги воинов курбаши, она прямиком направилась в сторону расположения боевых порядков красной кавалерии: внутреннее чутье ей подсказывало, что среди них она встретит своего возлюбленного, с которым ее некогда разлучил злой судьбоносный рок, явившийся в образе юродивого человека.
Комиссар наблюдал в бинокль, как в тылу его кавалерии показались неизвестные всадники. Догадка, промелькнувшая в его голове, что, быть может, это вражеские части пытаются обойти его с тыла, вынудила комиссара развернуть против них пулеметное подразделение. Какого же было его удивление, когда навстречу одетым в черные чапаны и большие мохнатые каракулевые шапки в одиночку храбро устремился молодой командир первого эскадрона.
Сафар во главе пары сотен всадников, таких же, как он, вольных степных людей, спешил на соединение с красноармейцами. Но его манила сюда не великая Идея всеобщего братства и равенства, вовсе нет: скорее всего, великая животворящая сила любви. Многие месяцы, что прошли с того самого злополучного дня, когда его разлучили со светлоликой женщиной, он шел по следам своей возлюбленной, и теперь, казалось, никакая преграда не способна будет его остановить.
«Комэск» сразу разглядел в вырвавшемся вперед всаднике хорошо знакомого ему джигита, человека, некогда спасшего ему жизнь, и теперь радость встречи переполняла его горячее сердце. Сафар был также рад встретиться со старым другом: немногим спустя, доложившись комиссару о том, что он вверяет его власти свою жизнь и жизнь сотен своих товарищей, Сафар обратил свой взволнованный взор в сторону противника. Светлоликая женщина была на полпути к своему спасению.
Когда курбаши закончил молитву и, совершив ритуальное омовение руками, едва слышно произнес слово «Аминь», первое, что он увидел, была удаляющаяся в сторону чернеющих вдали вражеских порядков неуклюжая фигура беременной женщины. Отбросив мешавшую идти паранджу, женщина спасалась бегством. Она уже удалилась на довольно почтительное расстояние: курбаши раздумывал, словно терпеливо выжидая чего-то. Едва уловимым движением головы он отдал приказ своему слуге, и верный нукер, с полуслова поняв желание своего господина, приникнув к луке седла, устремился вслед за беглянкой.
Со стороны красных навстречу ему вырвался одинокий всадник. Ахалтекинец, закусив удила, мчался вперед: Сафар вмиг оценил ситуацию, при которой даже самый быстрый скакун не смог бы домчать его к светлоликой женщине раньше, чем рядом с ней окажется всадник, рука которого, вооруженная острым клинком, вскорости уже готова была обрушиться на голову несчастной. Тысячи глаз с обеих враждующих сторон пристально следили за развивающимся драматическим действом. Скинув карабин со спины, Сафар выстрелил на скаку, слету, почти не целясь: его противник нелепо взмахнул руками, неожиданно выпрямился и, опрокинувшись назад, мертвый рухнул на землю. Лошадь, потерявшая всадника, радостно понеслась прочь. Сафар перезарядил карабин: со стороны противника отделились еще трое конных и поскакали навстречу ему. Поравнявшись с женщиной, Сафар протянул ей руку, предлагая скорее взобраться на лошадь, но женщина в изнеможении повалилась на землю, у нее отходили воды, и с минуту на минуту должны были начаться схватки. Она не могла идти, настолько она обессилела. Сафар соскочил со своего скакуна и, словно прощаясь с ним, пристально посмотрел в его преданные глаза: и точно прочувствовав и поняв этот взгляд, ахалтекинец послушно поскакал прочь.
Светлоликая женщина всматривалась в лицо Сафара иступлено горящими глазами, как вдруг ее тело пронзила первая предродовая боль: она вскричала. Сафар бережно укрыв женщину чапаном, подложил ей под голову свою каракулевую шапку, сам же с оружием в руках шагнул навстречу мчавшимся врагам. Прогремел выстрел: еще один мертвый всадник рухнул на землю, другие же продолжали нестись прямиком на Сафара. Карабин дал осечку, еще одну: заело затвор. Выбросив никчемное оружие в сторону, джигит кинулся на своих противников с оголенной саблей. Но позади него неожиданно прогремел выстрел, лошадь под басмачом, споткнувшись, сбросила мертвого седока наземь: мимо Сафара верхом на гнедом рысаке промчался «комэск», поспешивший на выручку своему другу. Третий противник пал сраженный в рукопашной.
-    Спасибо, джигит! Я уж подумал, не видать мне больше утреннего солнца! – Сафар искренне поблагодарил «комэска».
-    Нам надо спешить, друг, иначе скоро будет поздно! – сдерживая разгорячившего гнедого, «комэск» пристально следил за неприятельскими позициями.
-    Не могу джигит! Езжай один! – Сафар легким кивком головы объяснил причину своего отказа следовать советам друга.
-    Кто она тебе? Сестра, жена?
-    Кем бы она мне ни была, джигит, она живой человек, она нуждается в моей помощи! И мне помнится, некогда ты готов был отдать за нее свою жизнь!
«Комэск» лишь только теперь рассмотрел в измученном лице женщины лицо той, с которой столкнула его судьба много месяцев назад.
По велению курбаши первая волна его конных воинов стремительно понеслась в решительную атаку.
Недолго думая, «комэск» спрыгнул с седла наземь и легким шлепком по лошадиному крупу отогнал гнедого прочь; после чего, вогнав глубоко в землю острую шашку и взяв в руки карабин, встал на одно колено, обратив лицо в сторону мчавшихся басмачей; Сафар занял место по его левую руку. Светлоликая женщина находилась теперь под надежной защитой.
-    Эскадро-о-он! – звучно пронеслось над боевыми порядками красноармейцев. – Слушай мою команду! Шашки наголо-о! В атаку-у, рысью-ю, за мно-о-ой!
Над головами кавалеристов в лучах раннего весеннего солнца засверкали выхваченные в едином порыве из ножен шашки. Эскадроны, влекомые комиссаром, тронулись с места: лошади, словно по команде, присели и, совершив скачкообразные движения, ринулись вперед. Они шли рысью, все возрастающей, переходящей в галоп и, набирая скорость, вскоре сорвались в карьер, в бешенном порыве, который, казалось, уже ничто не могло остановить, ни пуля, ни тяжелые артиллерийские снаряды, ни смерть; кавалерийский полк неустрашимо несся навстречу конной лаве противника, и вот уже все сшиблись, смешались, закружились в кровавой сече.
И те и другие в каком-то безумном исступлении нещадно рубили друг друга; остервенело полосовали клинками тех, кто раненый падал с лошади и пытался было вновь взобраться в седло, а те, в свою очередь, вспарывали лошадям брюхо и кидались к поверженным противникам с удвоенной яростью; битва шла не на жизнь, и не на смерть, а на то, кто первым будет умерщвлен, ибо тот, кто оставался в живых, тут же падал, замертво сраженный вставшим на место поверженного сотоварища другим воином. Всеобщее безумие нарастало, охватывая все новые и новые сотни вооруженных людей.
И содрогнувшись, застонала протяжным, леденящим душу ветром почерневшая степь. И захлебнулась земля от пролитой крови тысяч людей; и осиротели вмиг тысячи матерей в дальних глухих деревнях и селениях; и осиротели разом тысячи рожденных и не рожденных детей; извиваясь, полыхнула в небе ослепительно-белая молния, и ударил разверзающим небеса и землю грохотом тяжелый гром; и оросил Бог землю дождем, будто бы пытаясь смыть с ее лица пролитую тысячами невинных кровь; и был этот дождь подобен пролитым матерями слезам по убиенным их детям; и, омыв тела мертвых, ушла кровавая слеза вглубь земли.

5

Одинокие путники, бредшие вдоль извилистого берега многоводной реки, могли лишь вызывать чувство сострадания и жалости у всякого, кто бы ни повстречался им в пути, но все те дни, что бывший конокрад сопровождал светлоликую женщину и ее двух народившихся близнецов-малышей, ни одна живая душа не потревожила странствующих людей.
Три дня прошло с той знаменательной даты, когда тысячи вооруженных людей, одержимых одной лишь жаждой смертоубийства, втаптывали свои собственные жизни в окропленную кровью своих врагов землю по ту сторону Окса. Едва закончилась жестокая битва, и стало очевидно, что ни одна из противоборствующих сторон не одержала победы, что с обеих сторон полегло великое множество храбрых воинов, и более нет среди них живых, Сафар, оберегавший жизнь роженицы и ее младенцев все то время, покуда шла сеча, с острым клинком в руках, нещадно рубивший насмерть всякого, кто бы ни оказался перед ним, покрытый кровью убиенных врагов своих, сам полуживой, получивший множество ранений, смастерил самодельные люльки и, уложив в них детей, прикрепил к луке седла. Усадив поверх ахалтекинца светлоликую женщину и взяв под уздцы верного коня, он спешил скорее покинуть это место скорби и печали.
На исходе третьего дня впереди показалось небольшое селение. Изможденные дальней дорогой путники решили остановиться здесь на постой. Кишлак, раскинувшийся неподалеку от реки, внешне казался пустующим, покинутым своими жителями по причине, быть может, эпидемии некой «чумной» болезни. Здесь не было слышно человеческих голосов, веселого детского смеха, лая собак: пугающая тишина присутствовала повсеместно. Но впечатление это было обманчивым. По мере продвижения вглубь селения, за вновь прибывшими пристально наблюдали невидимые обитатели этого проклятого, как оказалось впоследствии, места.
Единственная улочка, стесненная по обеим сторонам глухими глинобитными дувалами, привела Сафара и женщину в тупик, где, упершись в стену дома, они невольно оказались в западне. На плоских, уложенных сухим камышом крышах соседних домов, из пустующих дворов, позади путников неслышно возникали укутанные с ног до головы в лохмотья призраки бывших обитателей кишлака, их тени, живые, но обреченные на вечное изгнание, одиночество и презрение, отвергнутые людьми и Господом. Сафар понял, что набрел на деревню отверженных, но понял это слишком поздно.
Почуявших женский дух мужчин словно обуял дикий приступ безумия. При виде здоровой светлоликой женщины отверженные уподобились стаду измученных жаждой животных, устремившихся, невзирая на подстерегавшую их опасность, к желанному источнику вечной жизни. Человек, вставший преградой на их пути, на пути обретения ниспосланной небом благодати, был заколот многими из них; удары острых ножей следовали один за другим, сзади, сверху, сбоку. Сафар, без того ослабший в дороге, не мог оказать должного сопротивления. Выхваченный из ножен клинок был быстро выбит из его рук, и вскоре бывший конокрад лежал, истекая кровью, на земле, бессильный чем-либо помочь светлоликой женщине. Сафар лишь горестно взирал тускнеющим взглядом на то, как с женщины срывали верхние одежды; как несколько обезображенных болезнью мужчин уволакивали ее во двор ближайшего дома; как многие другие отверженные бросались в споре за обладание женщиной друг на друга с ножами в руках и падали замертво, заколотые друг другом насмерть.
Напрасно верный ахалтекинец тянулся своей мордой к Сафару, тот был не в силах пошевельнуться. Двое отверженных, незаметно подкравшись, ловко стреножили коня, опутав его ноги волосяными веревками; сильным рывком они опрокинули животное наземь. Ахалтекинец в отчаянном движении попытался было приподняться, вскочить на ноги, но острый нож перерезал ему глотку: хлынула кровь, орошая собою сухую землю. Глаза ахалтекинца потускнели, в них не было ни страха, ни укора, одно лишь удивление. Сафар не мог видеть, как над женщиной поочередно надругались мужчины, как их предводитель в ревностном порыве убил своих соперников и теперь, обнимая светлоликую, вожделенно предавался мечтам.
-    Ты народишь мне здоровое потомство, и мой род снова станет сильным и могущественным, как и прежде. Ты послана мне Всевышним, он наконец-то услышал мои молитвы. Ты моя, отныне и навсегда!
Мечты были оборваны ударом кинжала, который вонзила в грудь отверженного светлоликая женщина: она ударяла его еще несколько раз, отчаянно, остервенело, казалось, что она мстит за все те унижения, которые ей довелось испытать в своей жизни, за душевную боль и муки, выпавшие на ее женскую долю. В глубине двора показалась одетая в лохмотья зловещая тень: то была всего лишь несчастная старуха; женщина выронила из рук нож.
-    Я вижу, ты кормящая мать, и груди твои полны божественного нектара! – к светлоликой трусливо приближалась уродливо-зловонная фигура отверженной. - Ко мне во сне приходил ангел, он пророчествовал мне, если я выпью молоко роженицы, ко мне вернется моя былая красота, моя молодость, мужчины снова будут меня любить! Позволь, я лишь чуть-чуть! – отверженная не особливо церемонилась; она приникла губами к женщине и с жадностью стала сосать ее грудь.
-    Хватит, оставлю немного твоим деткам! Они в безопасности, тут недалеко. Идем со мною, не бойся, я покажу тебе дорогу!
Увлекая светлоликую, зловонная старуха повела ее за собою, прочь из селения. Она вывела женщину к реке; здесь находилось множество притопленных рыбацких лодок. И тут же, у самой воды на земле лежали самодельные люльки с младенцами. Старуха оставила мать с малышами, сама же со знанием дела стала выбирать наиболее крепкое суденышко; выбрав самую надежную лодку, принялась вычерпывать из нее воду своими беспалыми ручонками. Позже, заботливо перенесла в лодку обоих младенцев.
-    Позволь мне выпить еще немного твоего молочка!.. Спасибо! – благодарно проскрипела старуха своим беззубым ртом. – Ты добрая душа, ты должна жить, твои детки должны быть счастливы! Прощай!
И прихрамывая, зловонная старуха удалилась в сторону кишлака. А светлоликая женщина продолжала еще долго смотреть ей вослед. Она не знала, что ей делать дальше: уплыть ли ей с детьми куда подальше от этого проклятого места, но оскверненная, она и сама была теперь обречена на вечное изгнание. Но ее детишки, они были невинны, чисты, безгрешны, и они заслуживали иной, нежели их злосчастная мать, участи. И как бы ей ни было теперь тяжело расставаться со своими детьми, светлоликая женщина, навалившись всем телом на погруженную в илистый песок лодку, столкнула ее в реку; она продолжала толкать ее, упираясь ногами в дно реки, погружаясь все глубже и глубже в воду, и долго еще плыла вслед, вцепившись руками в деревянный борт лодки. Но вскоре рыбацкое суденышко сиротливо понеслось по волнам, увлекаемое бурным течением Окса и самим провидением.
Светлоликая женщина возвратилась обратно в деревню отверженных: она приблизилась к конокраду и, опустившись рядом с ним на землю, бережно уложила его голову к себе на колени.
-    Прости, что не смог защитить тебя! – Сафар говорил с придыханием, кровь так и хлестала из его глубоких ран. - На моей душе лежит страшный грех, я должен тебе о нем рассказать, он до сих пор терзает мою душу. Я был самым обыкновенным вором, конокрадом: всю свою жизнь я только тем и занимался, что уводил из табунов лучших лошадей, и не было мне равных во всей округе. Но однажды в моих руках оказалась слишком дорогая добыча, совсем юная девочка, непорочная, ангельской красоты, и дьявол словно опутал мою душу своими сетями. Я привел ее к Эмиру, думал, он озолотит меня по-царски. Всего две золотые монеты упали к моим ногам. Я сказал, что Эмир мог бы быть щедрее, но этим вызвал лишь его гнев. Пятьдесят палок стали мне наградой за мой проступок. Меня раздели у нее на глазах и били до тех пор, пока я не потерял сознание. Она же стояла рядом со мной и смотрела, но какой у нее был взгляд, боже мой, я до сих пор помню эти черные глаза, но в них было одно лишь презрение и ничего другого. Помню, как она плюнула мне в лицо, еще помню ее очаровательную родинку, вот здесь, в уголке губ. Говорят, Эмир был влюблен в нее неимоверно, называл ее жемчужиной своего гарема. Пятьдесят ударов палкой и долгих семь лет в холодной темнице. И Аллах свидетель, я обещал ему, что как только выйду на свободу найду тебя и выпрошу прощения, чего бы мне это не стоило.
И в который уже раз возмутилась природа, сгустив тучи. Зачернело вдруг небо, закрыв от глаз людских солнце. Братья ветры, закружившись в танце, обнялись и стали подобны гигантскому стволу тысячелетней чинары, подпирающей собою небосвод. Дерево вихря приближалось, накрывая своей тенью деревню отверженных; но, достигнув своего наивысшего накала, оно внезапно осыпалось мириадами песчинок. И когда улеглась поднятая смерчем пыль и все стихло, на земле уже не было ни тела Сафара, ни женщины; унесенные ветрами, они были теперь обречены быть вместе и уже никогда не расставаться.

* * *

Мутные волны полноводного Окса уносили лодку с младенцами вдаль, туда, где своенравная река своим широким рукавом смиренно вливалась в Арал17. Раскинувшееся посреди бескрайней пустыни море было словно засеяно кем-то множеством маленьких песчаных островков, убогих, но вполне пригодных для жизни.
На одном из таких участков суши, не поглощенных еще водой, стоял ветхий рыбацкий домик. Его глинобитные стены были сильно изъедены безжалостными ветрами и морской солью: скудная растительность и множество старых рыболовецких сетей, развешенных на воткнутых в песок веслах, опоясывали островок.
У порога обветшалого и на четверть занесенного слоем песка ветхого жилища, на днище перевернутой верх дном рыбацкой лоханки, застыли две убеленные сединами фигуры; старый рыбак вместе со своей старухой уже который день просиживали в таком вот положении в благостном ожидании смерти.
Позабытые своим Господом и потерявшие счет прожитым годам и времени, эти одряхлевшие старцы напоминали собой древние терракотовые изваяния: казалось, достаточно лишь малейшего прикосновения, чтобы обратить их в прах. Ничто не выдавало признаков жизни в этих человекоподобных тенях, лишь зрачок кого-либо из них неожиданно то сужался, то увеличивался, высматривая, не покажется ли где вдали, среди бесконечного морского пространства долгожданный посланец с радостным известием близкой кончины: они устали жить!
Но вот внимание старика что-то привлекло: истончившееся веко человека, прикрывавшее подслеповатый глаз, тревожно задергалось, слух напрягся. Со стороны пологого, омываемого волнами берега ветер донес до супружеской четы звуки, походившие чем-то на детский плач.
К островку прибило лодку, и теперь, упершись носом в твердую землю, она норовила перевернуться под ударами бьющихся об ее борт морских волн.
Старик приподнялся: с легким шелестом с него осыпался навеянный ветром песок. Рыбак заспешил к берегу, настолько быстро, насколько позволяло ему идти одряхлевшее с годами тело. И какого же было изумление старика, когда он увидал двух младенцев, лежавших бок о бок на дне лодки.
Старуха, подошедшая следом, в отличие от мужа, не выказала должного удивления, она лишь смочила указательный палец руки своей слюной и бесцеремонно сунула его в ротик одного из малышей: тот, с жадностью вцепившись в палец, стал его сосать.
Старуха улыбалась своим беззубым ртом. В душе старой женщины вдруг взыграли никогда не испытанные ею и неведомые до сей поры чувства, природный инстинкт, некая великая и жизнеутверждающая сила, скрывающаяся, быть может, в каждой женщине, и имя этому было – Материнство!

* * *

Примечания:

1    Династия правителей Бухарского эмирата (1753-1920).
2    У тюркских народов означает «вассал», «слуга», «воин» (устар.).
3    Династия правителей Мавераннахра в Средней Азии (819-999).
4    Соответствует 2 сентября 1920 года. Год Хиджры: переселение Пророка     Мухаммеда из Мекки в Медину в сентябре 622 года. При халифе Омаре 1     (634-644) год Хиджры объявлен началом мусульманского летоисчисления.
5    Верхняя женская одежда у народов Центральной Азии.
6    Китайский термин, который использовался для обозначения всего мира, а позднее территории, на которую распространялась власть Императора     Китая.
7    Цинь Шихуанди (259-210 до н.э.) - правитель царства Цинь (246-221 до     н.э.), император Китая (с 221 до н.э.).
8    Священнослужитель у мусульман, призывающий верующих к молитве.
9    Фрунзе М.В. (1885-1925), советский государственный, военный и     партийный деятель. В 1919-20 годах командующий Туркестанским     фронтом.
10    Часть верхней женской одежды у народов Центральной Азии: черная,     сплетенная из конского волоса сетка, закрывающая лицо.
11    Река в Средней Азии (совр. Аму-Дарья).
12    Предводитель, «тысячник» (устар.).
13    Мусульманский свод законов и предписаний.
14    Августин Блаженный (354-430), христианский теолог, церковный деятель.
15    Соответствует 1 декабря 1921 года.
16    Одно из названий дьявола в исламской мифологии.    
17    Аральское море в Средней Азии (на территории совр. Узбекистана и     Казахстана).

• Назад
• Вперёд