Аскад Мухтар (1920-1997)

Аскад Мухтар (1920-1997)

ДОРОГА

Бегут лучами солнца от порога
дороги в неизвестные края.
Чем дальше я иду по тем дорогам,
тем дольше на планете жизнь моя.

Желанье быть в пути неодолимо.
Бессмертно рек теченье на земле.
Лишь стоит на день задержаться мне,
как чувствую, что жизнь проходит мимо.

Учил мой дед: - Что видел - то твоё.
С тех пор я рвусь к неведомым пределам.
Ширь целины, звезды ль ночной полёт —
всё жизнь моя. И до всего есть дело.

Хочу понять печаль души чужой.
Пусть чью-то муку сделаю своею.
Пока в пути себя я не жалею,
не будет кончен путь счастливый мой.


* * *

Не умолкает сердце, как часы.
Но не часам считать его биенье.
Под снегом ли, под зеленью лозы
часы стучат, не ведая волнений.

А в сердце человека мир иной.
И время в нём живёт совсем иначе.
Оно то взмоет радостной волной,
то вдруг о чём-то горестно заплачет.

К вечерней век мой близится заре.
Раздор и мир сердцами люди сеют.
И не часами, друг ты мой, а сердцем
считай мгновенья жизни на земле.

Но если вдруг собьёшься ты со счёта,
услышь, едва лишь время замолчит,
как в сердце не твоём уже, а в чьём-то
оно стучит...


* * *

Как век свой, выбежав к заре,
дитя считает бесконечным,
так чудо жизни на земле
всегда нам представлялось вечным.

Мы в небеса глядели. Там
луна плыла живою сказкой,
и слышался, как песня, нам
плеск волн в каналах марсианских.

А на земле всё было просто -
рычанье зверя, птичий крик.
И шум листвы казался прозой,
обыденностью - каждый миг.

Но время шло. И мы открыли —
мертва Луна и Марс - пустой.
Вкруг нас, мерцая звёздной пылью,
лежит безжизненный простор.

И если я себе представлю,
как одинока ты, Земля,
то даже гибель воробья
трагедией твоею станет.

Ау, Миссури! Леопарда
в твоей долине не сыскать.
Орангутанг из зоопарка
отпущен джунгли населять.

Вкруг танкеров, пылая, стонут
от нефти чёрные моря.
Земля сегодня тоже стонет.
Земля твоя. Земля моя.

Её вовек нам не заменят
чужие звёзды вдалеке.
Но Смерть таится в подземельях,
а Жизнь висит на волоске.

О, одинокая планета!
Среди пустыни мировой
Жизнь! Чуть дрожащий лучик света
на пульте с кнопкой пусковой.


* * *

Когда приходит время болевое,
когда судьба превратностей полна,
ты говоришь с поникшей головою,
что это жизнь и что она сложна.

И к стенке неудачами припёрт,
- Жизнь такова,- я говорю, порою,
как будто жизнь творим не мы с тобою,
а бог крылатый иль рогатый чёрт.


* * *

Обиды проходили невзначай.
Предательства друзей давно забыты.
Но тихое и нежное "Прощай..."
мучительнее всех на свете пыток.

Горит, горит знакомое окно,
а в переулке листопад кружится
и в том дворе, где нет тебя давно,
чужая молодость поёт и веселится.

У молодости новые слова.
И я душою с грустью замечаю,
что дела нет им до моей печали,
и что она по-своему права.


* * *

Дехканин умирал у чигирька.
Его спросил летящий полем ветер:
-Что, уходя, оставил ты на свете?
-Жизнь, - прошептали губы старика.

Слова влюблённых слышатся едва
весне, что скоро гибель свою встретит
-Что, уходя, оставишь ты на свете?
-Жизнь,- прошептала майская листва.

Когда созвездья спросят у войны:
-Что от тебя останется на свете?
Никто, ничто созвездьям не ответит.
Безмолвен пепел вечной тишины.


* * *

Скажи, Старик, какою силой
ты слит навек с Бахмаль-горой?
Быть может, ищешь то, что было
далёкой вешнею порой?

Иль юностью сегодня светят
цветы меж голубых камней,
иль с горечью арчовый ветер
отраден для души твоей?

Зачем под синим небосводом
о землю кетменём стуча,
ты хочешь услыхать на воле
плеск чистый горного ручья?

Быть может, в ночь тебе приснились
очей любимых две звезды
иль свет монет, что серебрились
в тех косах, что давно седы?

Но ты в ответ молчишь печально.
Ну что ж, молчи, старик, молчи.
Пусть за тебя мне отвечают,
пробившись меж камней, ключи.

Гляди на струи без ответа.
Пусть чисто катится слеза.
Ключи звенят, как те монеты.
Ключи светлы, как те глаза.


* * *

У моря спит ребёнок в колыбели,
не ведая ни горя, ни забот.
И море тихо плещется о берег,
как будто колыбельную поёт.

Но в море скрыты грозные глубины,
и дышит мощью голубая тьма.
А человек, что море - всё едино.
И спят в дитя грядущие шторма.

Перевод с узбекского Александра Файнберга

ДЕНЬ

Все было так обычно: день как день.
Мы просыпались на рассвете раннем,
росла и укорачивалась тень,
и солнце шло к земле,
листву тараня.
И начинались с самого утра
обычные, привычные заботы.
Завод работал, пущенный вчера,
и новых строек
Высились заборы.
Смеялись дети;
приземлялись ТУ,
из облаков выныривая книзу,
и снова набирали высоту,
как новую
нечитаную книгу...
День был как день.
Такой же, как тогда,
когда,
презрев пустые пререканья,
взлетела в небо
первая звезда,
людскими сотворенная руками;
или когда ушла ракета вверх —
и, звездное пронзая мельтешение,
вернулся с неба
первый человек,
земное одолевший притяженье...
Был этот день обычным
нашим днем.
Минуты шли — и так казались мелки!
Но все событья умещались в нем,
как в лучшем платье,
сшитом без примерки.
Дней нашей жизни — сколько их прошло!
И знаю я: их главная примета —
не то четырехзначное число,
которому в строке не хватит места;
ведь труд
на каждом оставлял рубец!
И, в завтрашнем своем души не чая,
был каждый день — невиданный рубеж,
был каждый день итогом —
и началом...
И каждый, утро начиная здесь,
готов был в прошлом
к полдню очутиться,
и в каждом
мы оставили частицу
своих неостывающих сердец!..
День был как день.
Такой же, как всегда.
Его
из повседневности, из яви,
из самого обычного труда,
как монумент эпохе,
изваяли.


ВСЕ НА СВЕТЕ ИМЕЕТ МЕРУ

Все на свете имеет меру:
каждый труд,
каждый плод и сад.
Лишь поэзия но умела
строки взвешивать
на весах.
То печальною, то веселой,
работящая, как пчела,
неизмеренной, невесомой
она в души людские шла.
Не считала, подобно прочим,
высока ли она,
длинна...
Не нужна ей была жилплощадь —
просто площадь
была нужна!
Чтоб, взметнувши себя, как знамя,
выше зданий,
веков
и вер,
полной мерой она познала
всю свою высоту
и вес…


КАК ЗАКОН ТЯГОТЕНЬЯ

Как закон тяготенья всемирною
утверждает
планету в просторе,
так и нас,
не казня и не милуя,
той же силой связует
простою.
Кто собою самим пробавляется,
промелькнет—
и забыт в одночасье!..
Кто-то счастлив — и мне прибавляется
беспричинная толика счастья.
Чье-то горе по городу рыскает —
сердце горестно
шаг умеряет.
С чьей-то смертью, далекой и близкою,
и частица меня
умирает…


В ВАГОНЕ

С зарею встанешь. Поглядишь в окно.
Все за окном
неведомо и сине.
Вагон трясет,
в столбик, точно гном,
подпрыгнув,
в тени прячется косые.
Забытый сон,
как сор,
рукой смахнешь.
Ночь позади.
Давно ли с днем прощались?
И снова день!..
Пока ты спал — сквозь ночь,
как сквозь тоннель,
вы с поездом промчались.
Что ночь в вагоне? Тьма и тьма в окне!
Подушку взбить и сном забыться мирно...
Но сколько станций,
станций и огней,
пока ты спал,
в ночи мелькнуло мимо!


КОСТЕР

Звезды высокое свеченье.
Закат свершился.
Слух остер.
Вот в этот час ежевечерне
я зажигаю мой костер.

Сперва в золу седую дую,
остывший пепел ворошу,
потом над углями колдую
и властвую, и ворожу.

Огня неслышимая скорость
рождает пляшущую тень,
и я подбрасываю хворост,
накопленный за долгий день.
Людей,
дома,
деревья,
камни
я вовлекаю в странный ритм.

Костер живыми языками
со мной до утра говорит.
Погасло пламя. Звезды низки.
И я поверить не могу,
что не найду под пеплом искры
и вновь
костер не разожгу.


УПАЛО ЯБЛОКО

Упало яблоко, сорвавшись с ветки.
Все соки жизни за лето вобрав,
пронизанное свежестью и светом —
упало с ветки.
С высоты — во прах.
И в тот же миг, спустя секунду ровно,
ему,
еще прекрасному пока,
уже вонзала тощая ворона
нечистый клюв
в нежнейшие бока.
Расковыряла кожицу сначала,
полезла вглубь,
кромсая и черня...

Красы его она не замечала —
она искала в яблоке
червя.


* * *

Не все в стихах должно быть просто,
чтоб на ходу прочел — и вник,
п пересказывалось прозой
поэтом вложенное в них.

И древен способ их, и молод:
откинув некое звено,
поэзия, из недомолвок
ты давишь терпкое вино.

И скромен облик их, и дерзок:
опровергая здравый суд,
поэзия, из передержек
свою ты извлекаешь суть.

И не заносишься спесиво:
чудная — пусть!
хмельная — пусть! —
где трезвой мысли не под силу,
ты к нам прокладываешь путь.

Страницы белые, помяты,
но к ним спешим
прижать уста,
когда становится понятна
твоя простая правота.


* * *

Идет великая вода
и гонт рыжих волн ораву,
Аму торопится к Аралу:
ей цель великая видна.
И разве в том ее вина,
что это
где-то
не по нраву?..
Аму торопится к Аралу —
и в этом вся она,
сполна.
Срывает к черту берега,
весь слой наносов
заскорузлый.
Находит путь — меняет русло:
течет
великая река!
Не верь, художник, никому,
кто разорвать не смеет цепи,
и в устремленье к высшей цели
бери в пример себе —


И СОЗДАЛИ РЕЧЬ

И создали речь — чтоб отныне сама все,
все обозначила словом.
Придумали буквы — чтоб эти слова,
умолкнув,
звучали бы снова.
Пробили дороги в теснинах земли,
породу круша и корежа.
Даль укротили — изобрели
полозья, весло, колеса.
Взнуздали ветер бегом коня,
уздой парусов и крыльев.
Ночь осветили подобьем дня,
тайны светил раскрыли.
Хоть думали разно — твердили одно,
а разум кляли напрасно.
Стихи сочиняли. Давили вино —
и пили в траур и в праздник.
Стремились жадно
мысли прочесть,
словам возводя плотины.
Любовь губили, спасая честь,
а честью любви платили.
Шли на смерть.
Терзались давнишней виной.
Терпели и боль и разлуку.
И все это делали с целью одной:
чтоб сделаться ближе друг другу.


* * *

Чьи-то судьбы примеривши к нашей,
мы подчас забываем одно:
счастье кажется легкою ношей,
только тяжко дается оно.

Урожай — от зерна, от побега —
сколько требует мук и воды!
Так и счастье — всего лишь победа
над какою-то частью беды.

Счастье кажется легкою ношей...
Мы от истины недалеко.
Ведь недаром, в беспечности нашей,
мы к нему привыкаем легко.

Счастья годы — как белые горы,
что над нами сияют в пути.
Горе — камни дорог, по которым,
не калечась, не можем пройти.


* * *

Ночь коротка — как восклицанье.
И мир, что мучился и рос,
за этот малый срок
с лица не
успел стереть
морщин и слез.
И все, что было, все, что было,
как на исписанном листе,
всей повестью тоски и пыла
вновь проступило
на лице.
Светает. Медленно светает.
Мелькают тени на снегу.
И ветер прошлое сметает
и отмыкает синеву.


ПОМОЛЧИМ

Не говори об этом. Помолчи.
Узнать об этом
надо нам так много!
Слова, как зайцы, затаясь в ночи,
грозят опять перебежать дорогу.

А ночь стоит, предсказанная в снах,
и шорох мыслей внятен ей и ведом.
Мы помолчим. Слова — недобрый знак.
Они лишь тени
перед нашим светом.


* * *

Размыта ветром тишина.
Широко даль раскрыли.
Простор. Весна.
Раствор окна
сродни размаху крыльев.
Так вырос воздуха паек,
летучих слов сгоранье,
как будто комнаты полет
уже не за горами.
И кров травы так чист и част,
так пышен не по смете,
как будто нам
какой-то час
остался
до бессмертья.


* * *

Соловей замолчал
за сиренью.
Звезды реже,
и небо серей.
И сиреневое оперенье,
точно слезы, роняет сирень.
И земля задержала дыханье,
затаила движенье свое,
точно маленькой птички молчанье
так же сладко,
как пенье ее.


РУБАБ

Поет печальным голосом рубаб,
и белый месяц стынет за листвою,
и внятен вкус печали на губах,
оставленный исчезнувшей слезою.
О соль печальных уст!
О снег луны!
О слезы струн!..
Поведай мне, откуда
опять мы в эту ночь принесены,
где снова нас соединило чудо?
О, отвечай!..
Покуда на губах
жива слеза,
покуда тень не тает,
покуда месяц кругл, как рубаб,
пока рубаб, как голос твой, рыдает.


* * *

Скрипит арба, крылами птица машет,
и арбакеш поет о чем-нибудь.
Журавль в полете, и солдат на марше
все знают: песня
сокращает путь.
О песен лад, добра и горя вестник,
меня в дороге этой не забудь.
Недаром я полжизни прожил в песнях
хоть это мой
и сокращало путь,


* * *

Оттого, что песня так грустна,
все слова — как дареные перстни.
Сердце проникается сполна
каждым словом,
каждым звуком песни.

Сколько лет,
о, сколько долгих лет
лить дождем
или костром гореть ей!
Отчего ж веселым песням нет
на земле
такого долголетья?

Или в час любой у нас едва ль
милых нет,
по ком тоскуют очи,
и недаром всякая печаль
в дом чужой, как в дом заходит отчий?

Иль слова, что счастьем рождены,
носят всюду собственное имя,
и счастливым просто не нужны
радости,
воспетые другими?


* * *

О, эта тишь перед рассветом!
Все тьмой до края налилось.
День не рожден и не разведан,
и мир бесформен, как хаос.

Но где-то, в самой гуще ночи,
пичуга пискнула слегка —
две-три случайных, слабых ноты,
во сне прочтенные с листа.

И этих странных звуков дикость
как бы означила черты —
как будто утро пробудилось
во чреве черном темноты;

и тотчас — рядом, за версту ли —
забормотало все окрест,
как будто перед увертюрой
себя настраивал оркестр;

пахнул туман, на листьях сонных
зажегся луч, и, наконец,
из рощи в мир скатился соло
поток серебряных колец...

И чудилось уже не вчуже
зари багровое кольцо:
разбужен голосом пичужки,
мир обретал свое лицо.


* * *

Вот след разлуки, точно плуга след,
лег на чело
тяжелою морщиной.
О, вижу я, печальный пахарь слеш
он с женщиной жесток,
как и с мужчиной!
И встреча не изгладит ничего,
чему разлука горькая виною,
и вспаханное горечью чело
не станет снова
нежной целиною.
Прости, прости, любимая,
и рук не отнимай,
но вдумайся однажды:
не будь на свете нам дано разлук,
какою мерой
мерить встречи наши?


* * *

Неловкое слово, как пуля шальная,
тебя так нежданно
и больно задело...
Прости мне, я вижу вину свою,
знаю, как болью обиды изломано тело.
Прости мне!
Печальные плечи затихли.
Врачам неподвластны такие вот травмы.
Но в памяти сердца,
в невидимом тигле,
прибавилась новая капля отравы.
Слеза покатилась
звездою по небу —
по небу той первой,
той снящейся ночи...
Прости мне. Звезда покатилась — и нету.
Молчу.
И не знаю дороги короче.


О ТЕБЕ Я ДУМАЮ

Вновь о тебе я думаю,
и думы
мои так долги,
нету им предела.
Пусть так же долго будет счастье дома,
что для себя ты выбрать захотела.
Вновь о тебе я думаю,
и думы
так глубоки —
как глаз твоих колодцы.
В их глубине,
в их нежности бездонной
случайный блик не смеет расколоться,
Вновь о тебе я думаю,
и думы
так сплетены,
что мог бы сделать сеть я
и выловить из облачного дыма
тебе в подарок
лучшие созвездья,
Вновь о тебе я думаю,
так тихо
в моих мечтах
соединенье наше,
что был бы счастлив я,
когда и ты бы
так обо мне подумала однажды.


САЛОН

Есть в городе у нас такой салон —
там красотой художники торгуют.
О красоте там запросто толкуют...
Я захожу. Я говорю: «Салом!»
Я здесь знаком вот с этим
и вон с том...
Нет, их здесь нет, висят лишь их картины
кто знает: для музея? для квартиры? —
висят и смотрят на меня со стен.
И я смотрю.
Эффектных пятен ряд,
и смелый свет, и темной тени броскость...
Но в глубину, за холст, за эту плоскость,
как я ни тщусь, не проникает взгляд.
Здесь прилепиться не к чему душой.
И поздний час... пора домой...
Но тут-то
негромкий вскрик неброского этюда
летит ко мне из рамки небольшой.
Сперва я и не понял — что там в нем?..
Но тут же, по тревожно-сладкой боли,
и эту даль узнал, и это поле,
сухой дувал, облитый желтым Днем,
и эту зелень яростной травы,
и этой бурой крыши подоплеку,
и тех троих в тени неподалеку..,

Друзья мои! Конечно, это вы!
Но боже мой! Какой волшебный дар,
какое чудо краски или кисти
умершим тополям вернуло листья,
вам — юностью нетронутой воздав!
Как стороной она вас обошла,
вся смена лет, и лиц, и мест, и сроков
что, пренебрегши истиной суровой,
вас возвратила в давний наш кишлак!
Мне к вам шагнуть?.. Увы!
Зато за мной
пойдете вы в мой дом гостеприимный,
чтобы опять, как в той поре старинной
сопровождать мой долгий путь земной...
Сейчас, друзья, сейчас!..

Но что?.. И тут
меня подвел характер мой халатный!..
Пока смотрел я, продавец галантный
какой-то даме продал мой этюд!

В стекло витрины чей-то глаз косил,
смеясь, смотрели на меня картины,
мое былое в двери уходило,
и деньги пересчитывал кассир.


ДЕВОЧКА В ВУТАКАРЕ

Та девочка в осеннем Бутакаре
так верила, так радостна была,
и все глаза той вере потакали,
не ведавшей, что в мире есть беда.

Та девочка с хвостом косички жалкой,
что на спину ей трепетно свисал,
через кусты, сквозь полдень поля жаркий
с охапкой хлопка шедшая к весам…

О, как она ресницы всполошила,
как одевалась пламенем щека,
когда она ревниво положила
свой фартучек к ногам весовщика!

Как будто это было белой манной,
упавшей к нам с небес, со всех семи;
как будто бы от той охапки малой
зависело спасение земли!..

Иль, может, под осенней синью сонной,
где снег небес на белом солнце сох —
охапка та и впрямь была весомей,
чем мог поднять
стальной рычаг весов?..

Когда тоске ленивой потакаю,
перо бросаю у истока дня —
та девочка в осеннем Бутакаре,
припомнись мне
и пристыди меня!

Пока я тщусь сомнения развеять
и первых строк уныло ждет рука —
о господи,
мне так же дай поверить
в необходимость моего труда!

Что слово станет ливнем,
громом, градом.
высокой скрипкой, спевшей сердцу в тон,
иль, как охапка хлопка — килограммом,
дополнившим последнюю из тонн!


* * *

Гаснет клена последний огарок,
запоздалые стаи летят.
И глаза у оставшихся галок,
точно бусины, в поле блестят.

Сад в разлуке, и луг озабочен
исчезающим абрисом гор.
И тутовник дрожит у обочин
перед взглядом осенним в упор.

День-то, впрочем,
ни темен, ни светел.
Спи тутовник, и нас не тревожь!.,
Но не так же ли времени ветер
нас кидает по осени в дрожь?

И покудова небо сырое
остывает и блекнет во сне,
поневоле острей и суровей
эта память о нашей весне.

Где вы, первой любви сказанья?
Где ты, свет, что так вольно разлит?
Воротись он — какими глазами
я глядел бы на утренний лик!

Жизнь идет и уходит. Несносен
счет коварной ее правоты.
И Танталом усталая осень
на весенние смотрит плоды.


РУСТАВЕЛИ

О работа, работа, работа,
полонившая душу сполна!
Ни сомнений.
Ни жалоб.
Ни пота.
Семь веков не стихает она.
Пашет души невидимым плугом,
собирая невидимый хлеб.
Мечет стрелы всевидящим луком
через сотни стремительных лет.
Молча слушает ветер ответный,
ищет норы,
где хищник залег...
Где же сам ты, о труженик вечный?
Где же сам ты, о вечный стрелок?
Где ты?
Нету
тебя и в помине.
Колесница летит без возниц,
точно впрямь растворился ты в мире,
из которого
труд твой возник.
Хрупкий челн на волнах испытаний,
в бурном море мирской маеты,
где он, след
твоих бед
и скитаний,
одиссея разбитой мечты?
Перед мощью веков и природы —
и гранит
беззащитней стекла.
Пали крепости, рухнули своды
и Кура той поры
утекла.
Где же спросим?
В селеньи родимом
нет могилы под черной плитой.
Лишь луга, по которым бродил он,
той же нежной манят красотой.
Скупы надписи, хроники немы,
глух
напевов утраченных ритм.
Только голос великой поэмы
нам о нем — и о нас говорит.
О искусства великое чудо,
нам без слов твой понятен исток,
если строчкой, текущей оттуда,
снова боль он
и радость исторг...
Так, рожденная высью седою,
и Кура, у скалы под скулой,
хоть другою нас понт водою,
остается
все той же Курой.
И над недрами, СПЯЩИМИ глухо,
продолжается ЖИЗНИ река,
И творенья великие духа,
точно реки,
текут сквозь века.


* * *

Какие дни! Опять весна
зимой-старухой завладела.
Оттаявшею старой девой
зима ей вверилась сполна.

И доля снега внесена
в буран цветенья оголтелый,
но всюду, всюду то и дело
во все вторгается весна.

Земля очнулась ото сна
и сильное размяла тело,
и примеряет неумело
наряд свой свадебный она.

А свод небесный впопыхах
на ней и впрямь женить решили.
В папахах дальние вершины
стоят друзьями жениха.

Подружки близкие — холмы —
оделись пламенем тюльпанов,
а косы ив
фатой туманов
укрыл дрожащий дух зимы...

Но гости все уже в пути,
уже столы накрыты рядом,
и только бурные дожди
порой нарушат весь порядок,
чтобы подарки ярких радуг
потом невесте поднести.
И в белой пене горный сай,
как наряженный жеребенок,
и журавлиный,
отдаленный
над миром слышится сурнай,
и эха звонкого «яр-яр»
в ущельях дальних раздается,
и с песней даль не расстается,
и ширь земная раздается,
и свадьбы близится разгар.


* * *

Последний луч зари.
Пожар листвы последней.
Остановись. Замри.
И ты тут не посредник.
Вот умер год иль час —
проникнись их бедою.
Ты этих жизней часть,
а не наемник в доле.
Ты строчка в их судьбе!..
Но ты молчишь в покое.
Откуда же в тебе
спокойствие такое?
О сердце,
блудный сын
асфальта и редакций,
где,
где берешь ты сил,
чтобы не разрыдаться?
Иль в смутный миг такой
во что-то веришь веще?..
Я так горжусь тобой,
о    сердце человечье!
И слышу я в ответ:
«Не быть тоски мишенью
легко,
коль не отверг
простого утешенья.
Хоть гаснет луч зари —
в зрачке он остается,
и летний жар земли
с тобой не расстается —
он переходит в сок
прозрачный винограда,
в дары медовых сот
и россыпи граната.
Вот точно так и мы.
Пройдем, не повторимся,
но в чыо-то страсть
и мысль
когда-то претворимся.
И выход мы найдем
из замкнутого круга,
держа свою ладонь
на головенке внука».


ВРЕМЯ

1

Скажи, есть ли время на свете?
Закаты, рождении дня...
Не это ли странные сети,
в которые ловят меня?
Вот дни мои, воды речные…
Но рекам даны имена.
О сети дневные, ночные,
в которые ловят меня!
О молодость, твой я наследник.
Ушла ты к другим,
измени.
Ушла ты — и час мой последний
мне ближе вчерашнего дня.
За что же тобою я предан,
немыслимой предан судьбе?..
Живу я — наследник и предок
себе, самому же себе.
Скажи, есть ли время на свете,
иль, мыслью просторы обняв,
мы сами придумали сети —
и в собственный верим обман?.,

2

Время — есть. Оно уносит юность,
тушит страсти, рушит без следа
все, что полюбилось, приглянулось.
Время — есть. Зовется — Никогда.
Прошлое — за тучей легкой пыли.
Спрятаны грядущие года.
Так, как нас любили те, что были,
нас уж не полюбят никогда.
Время, время, мы расстались с ними,
кто же знал, где радость,
где беда?.,
А какое впрямь ты носишь имя,
мы не угадаем никогда.

3

И все же
мы — зодчие времени.
Наш труд.
Наших мыслей заем.
И время зовется по имени
лишь так,
как его назовем.
Пока мы ему не напомнили,
как будни земные тяжки,
пока мы его не наполнили —
оно как пустые мешки.
Не праздностью пышной украшены,
не лоском,
что вечность придаст,
воистину годы лишь граждане
родившихся в них государств.
И как бы мы мало ни стоили
в прямом исчисленьи простом,
своим содержаньем истории
мы времени полним простор.
Пусть кажутся беды огромными
над этой равниной немой,
пусть счастье отмечено граммами —
но мы рождены
для него.

4

Мы хлеб последний отдавали Кубе,
а нам в трамваях
доверья не было — на три копейки!
Вот парадоксы времени...
Они
мне непонятнее, чем те —
Эйнштейна.
Но не дивись,
о мой далекий правнук,
как не дивимся мы теперь тому,
что Прометей
не требовал патента.
Нас время старило
и пожирало,
как- Хронос собственных детей,
и все же
не в этом наша память, наши годы.
Мы — роды
грядущего, мы — муки
родильные, мы — руки,
протянутые сквозь века
к тебе.


* * *

Когда я смолоду гадал
над жизни начатой картиной,
порою в пот меня кидал
кончины страх неотвратимый.
А старики в своем кругу,
без горечи и без усилья,
как о покосе на лугу,
о смерти близкой говорили.
Их речи корчились во мне,
вползая холодом за ворот.
Казалась слов страшней вдвойне
обыденность их разговоров!..
Неужто в сладостном миру
вот так же вспыхнет сад осенний,
когда и я в свой час умру,
как все, не выпросив спасенья?
И будет так же женский смех
будить сердца мужские снова,
и сохранят все тот же снег
вершины гор белоголовых?..
Но годы шли,
и пряжу лет
стремительная пряла пряха.
Теперь во мне в помине нет
того томительного страха.
Минут у ночи не краду,
не плачу о минувшем годе.
Как старики в своем кругу,
я мирно мыслю об уходе.
Теперь я вижу: то во мне,
что тщилось в жизни укрепиться,
из самого меня вовне
переселилось по крупице.
Все то, что видел я не раз,
я в строчках снова отдал свету:
Я подарил сиянье глаз
мной облюбованному цвету:
О, это делалось не вдруг!
Но с той признательностью вещей
всю нежность пальцев, силу рук
вложил я в сделанные вещи.
Я все, что мог, от жизни взяв,
вернул ей честное уменье.
Но будут жить в моих друзьях
мои надежды и сомненья.
Теперь, когда дурную весть
подаст мне смертная усталость,
весь не умру я.
Нет!
Я весь
здесь,
на земле моей, останусь!


ВСЕ РАСТЕТ

Контур стройки высок за окном.
Он за сутки подрос небывало —
как и те, под весенним огнем,
деревца молодого бульвара.

Все так быстро и ладно растет,
все так живо —
как будто издревле
одинаково точный расчет
гонит к небу
дома — и деревья.


РОДИНА

Это зеленое блюдо долины,
склон каменистый,
тропа без конца....
Что-то в них тягою неумолимой,
словно на привязи, держит сердца.
Сквозь обольщенья чужого привета
и нескончаемых странствий кино —
только вот это,
вот это,
вот это
где-то в итоге тебе и дано!
Что в этом сроке бессрочном повинно?
Что укрепляет крепчайшую связь?
То ли,
что кровь из твоей пуповины
где-то нечаянно здесь пролилась?
Что в этом виде заложено старом,
чем он особенно близок и мил?
Именно той махаллей и гузаром
мы бы украсили
виденный мир.
Вроде бы все нам сегодня открыто,
вся без изъятья планета видна.
Что же вода из родного арыка
только и есть нам —
живая вода?
Где-то душа поникает устало.
Но примерещится ей невзначай
крепкая ветка родимого тала —
и отпускает
тоска и печаль.
Тайна рожденья? Иль сладость даренья?
Мы на земле.—
у себя иль в гостях?
Ведь не на нас, а на наших деревьях
заново зелень
оденет костяк!
Но не с гою ли
и мы не сдаемся
горести, боли,
усталости,
мгле —
что, и отжившие, мы остаемся
и достаемся
вот этой земле…

Перевод с узбекского Александра Наумова

ПОЭЗИЯ

Этот мир очень прост,
так водилось всегда,
Алфавит — а да бе — вот его естество.
Вот река: берега и меж ними — вода,
Да, вода, это просто вода — Н20.
День труда —
семь часов,
каждый день семь часов,
На ходу быстрый завтрак заглатывай стоя,
Вешай номер,
зовут — откликайся на зов:
И зимою и летом
тут дело простое.
Просто: девушки — девушки,
птицы — как птицы.
А любовь...
Нет, не буду судить я о том.
И гаков был весь мир —
и событья, и лица
В те года, когда был я с тобой не знаком.
А узнал я тебя —
всё таинственным стало,
Каждый лист, будто книгу, читал я всерьез,
В сердце боль соловьиную трель расплескала,
На луну погляжу — и не выплакать слез.
И в реке — не вода,
а минувшие годы,
Вечера у реки — юной были мечта.
Вижу дальний тот берег и давние воды:
Поцелуй
и с косичками девочка та...
Каждый путь полон дум
и гудящей тревоги,
Где-то в узких, низинах —
тюльпанная даль,
И тропа моя вьется
в скалистом отроге,
Это — дума о матери, грусть и печаль. -
Сила рук,
Сердца стук —
труд привычный, обычный,
Путь домой — чудо-улица, полная чар.
В древке флага,
в станке,
в каждой кладке кирпичной
Тысяч рук ощущаю я дружеский жар.
Даже в звездах
я повесть о жизни читаю —
О волненьях ее, о былом и грядущем,
Очи их светят счастьем, над миром витая, —
Счастьем, сердцу и силу и ясность дающим.
Или жизнь я познал, лишь тебя повстречав,
Или мир изменился совсем в самом деле?
Нет,
с тобой человек стал вдвойне величав,
В е! о сердце и песня и сила запели!
Потому
ни свинцовые пули, ни яд,
Ни сибирская каторга,
ни Астрабад,
Ни камней Шахмардана убийственный град
Его гордую голову не покорят!
Я узнал тебя — клад мне открылся прекрасный:
Мой весь мир — и краса его и расстоянья.
Красота человека — мое достоянье!
О, как жалок п беден к тебе непричастный...

Перевод с узбекского Сергея Иванова

• Назад
• Вперёд