Вика (Виктория) Осадченко (1980)

Осадченко Виктория Эдуардовна. Родилась в 1980 году в Ташкенте. Окончила факультет журналистики Национального университета имени М. Улугбека. Член Союза писателей Республики Узбекистан. Работает в газете «Зеркало XXI». Публиковалась в альманахах «Преддверие», «Сегодня», «Под знаком осени», журналах «Звезда Востока», "Новая Юность", в периодике и Интернете. Автор сборника стихотворений «Пейзажная лирика».

* * *
Сеется сердце сквозь трещины мелкой солью.
Солнечный луч на воздухе нарисован.
Время отсчитывать осень – не с первого, а с нуля.
Что остается, когда опадают листья?
Только пустые руки в небрежной разметке линий.
Только земля под ногами. И вся – целиком – Земля.

Листья, а чуть позднее – ветра и ливни.
Если на фоне осени ты не бываешь лишним,
то, вероятно, за счет избытка пустых пространств.
Небо холодными пальцами гладит город.
Осенью кровь превращается в пыль и горечь.
Осенью кровь пахнет дымом ее костра.

До ноября дотянуть, а потом – неважно.
Ты на него поднимешься, как на башню,
чтоб поглядеть на прошлое, а пока
кто-то включил саундтрек к долгой ленте
твоих ошибок:
возле подъезда дети поют, фальшивя,
старую-старую песенку про бегущие облака.


* * *
Этот самолетик летит на боли.
Только потому он летит над бойней,
над бескрайним полем жестокой смерти,
в небе алой точкой летит и светит.

А вон тот, что прямо над головою –
он летит иначе: своей любовью.
Это не отменит ни смерть, ни бойню.
Но сильнее тот, кто идет с любовью.

Руку протяни, в темном небе шаря.
Сколько их – один? или все же двое?
Просто жизнь большая, малыш, большая.
Столько самолетиков над тобою…


* * *
Кому-то маска, а кому-то метка.
Кому-то легче, а кому-то лучше.
Не заняла ли я чужое место?
Как странно жить вполне благополучно.

Как странно выходить из дому к людям,
отбрасывая тень, имея голос.
Как странно говорить про все, что любишь,
всего одним-единственным глаголом.


* * *
Просто раковина нарастает наружу,
а моллюск отступает внутрь,
и твое окружение смотрит все строже,
если ты берешь не ту ноту.

И пока ты строишь на диссонансе
эту жизнь и попутно рифму,
безголосый песок день за днем заносит
скорлупу улитки, тростник, отбросы,
острый знак перевернутого вопроса
и к нему плывущую рыбу.


* * *
Вскрываешь драгоценную бабочку,
чтобы понять, как она работает.
Не находишь внутри нее
никаких механизмов –
только кровавый комочек
мертвого сердца.
Вертишь его между пальцев.
Самое время сказать,
что волшебства не было.


* * *
Не сказал ничего.

Словно в гости зашел с ночевой,
а наутро в дорогу.
Дотянул свою жизнь бечевой
до условленной точки.
Шел дотла разворован.
Искал, как ты знаешь, второго.
Было семь годов тучных,
а восемь, как водится, тощих.

В самый полдень пустыне
надежду оставь, что остынут
ночью камни.
Осы, псы ли…
Не кровит – мелкой пылью сыплет.
В серых венах песок бессилья.
Не удержишь руками.

Там, где пусто,
головой ни во что уткнуться.
Вот и устье.

Дальше – море.
Тонет сердце его немое
лодкой утлой.

Накорми эту боль собою.
Невесомых небес соборы.
Возвращаются звезды в ульи.

Тонет сердце его немое
там, где море грехи замолит,
даст с ладони рыбешкам узким.

И встает над чужим простором –
легкой радужною каймою,
новым утром.

* * *

В дверь, приоткрытую на ширину кошки,
входит сквозняк, острым пальцем по коже.
Сильные снегопады заносят город
и набухает слово в горячем горле,
и вырывается птичкой из тёмной клетки.
Снова озноб и тоска, и глотать таблетки,
ты не приедешь, и ночью не отогреться.
Сны как открытки с видами франций-греций,
но оттого наутро ещё печальней.

Я позвонила богу - не отвечает.
Пальцы примёрзли к диску, а трубка - к уху.
Я набрала твой номер - там тоже глухо.

А за окном бело, и летит красиво
снег под фонарь, и я говорю «спасибо»,
я подхожу, к стеклу прижимаюсь носом.
Воздух забит снежинками. Нас заносит.
Воздух рябит. Мы празднично, плавно тонем.
Медленно кружим в набухшем сыром картоне
Наших домов-коробок. Вплываем в космос.
Пробую дозвониться, пока не поздно...


ПЕЙЗАЖНАЯ ЛИРИКА

Старого города каменная рука.
Речка, по ней бегущая, как строка
Наспех о самом главном, как на доске.
Пишет на коже-камне-воде-песке.

Шёпот воды, стирающий шум шагов...-
Это река выходит из берегов.
Мокрая мышь в лихорадке, в бреду, в поту
Заблаговременно держит пятак во рту.


ЧЁРНО-БЕЛОЕ

Время - чёрное болото.
Город - мёртвая игрушка,
многомерная картинка,
расфасованная вечность.
Пролетают сквозь кого-то
неприкаянные души,
осыпаются на землю,
как потерянные вещи.

Этот снег идёт неслышно,
вертикально, обречённо,
застан, схвачен на пороге
между городом и богом,
сыплет сквозь слепые крыши,
становясь в дороге чёрным,
и печаль встаёт неловко
как-то рядом, где-то сбоку -

потому что в чёрно-белом
зимний город отпечатан.
Рассыпаясь в хлопья, в клочья,
весь рябит холодный воздух.
И напрасно ныло, пело,
и напрасно отвечало -
жизнь проходит между прочим,
как-то рядом, где-то возле...

* * *

Оставить кофе на глоток;
оставить стирку на потом;
запрятать в стол на чёрный день
мой самый светлый сон под утро,
и чтобы холодом подуло,
и чтобы свитер твой надеть...

Река текла и утекла.
Когда на донышке - тепла,
в крови не остаётся лета.
Вокруг сплошное ОРВИ,
но я всё так же о любви,
внося в разброд посильно лепту.

Я слишком много говорю.
Пора вернуться к букварю:
вот аз, вот Азия, вот узкий
трёхдневный серпик в небесах.
Сесть у окна и буквы лузгать,
и всё, что видишь, записать.

* * *
Задеваешь ветку плечом –
неумышленно, безучастно.
Год спустя эта ветка еще
продолжает качаться.

Не теряется ничего.
Всё – на счет. Всё подколют к делу.
Каждый лишний шаг – разговор
отдельный.

Будто мало других причин,
чтобы все покатилось к черту:
от судьбы до тоски почти
безотчетной.

И живешь себе до поры,
и подвоха не ждешь. А там уже
разбегается вниз с горы
первый камушек…

* * *
Крик детей, рев машин, попса –
шум, как в городе и должно
быть. Но звуки и голоса
заглушаются тишиной.

Это знают птицы и те,
кто ночами лежит без сна.
Там, над крышами, в высоте –
неизменная тишина.

Глубже вслушайся, сам проверь:
ничего не меняя в ней,
весь наш гомон скользит – поверх.
Тишина стоит в стороне.

Ты ее не берешь в расчет –
непонятна, мол, далека.
А она сквозь тебя течет,
как сквозь дудку из тростника.

ЗИМНЕЕ
1.
Пускаюсь в дорогу – туда и обратно, как хоббит.
Промозглое утро. Автобус никак не приходит.
Туманно. Декабрь. Дед Мороз на рекламной растяжке.
И тучи к земле прижимает их влажная тяжесть.
И плавают птицы, крылом загребая в тумане,
по ломтику неба, застрявшему между домами.

2.
Плыву сквозь декабрь, раздвигая локтями недели.
Под ребрами ноет. Простуда. Больничный. Безделье.
Полгода болею. Полгода мне снится бессменно,
как падает снег – невесомый, неспешный, блаженный,
какого и быть-то не может на наших широтах…
Худые деревья стоят под дождем, как сироты.

3.
Ношу свою боль, как монету-медяшку в кармане.
Орут друг на друга продрогшие мокрые майны.
Асфальт перед праздником сплошь в мандариновых шкурках.
Туман выгрызает тепло, забираясь под куртку.
Исколотый палец прижат проспиртованной ваткой.
Декабрь. Изучаю приметы его и повадки.

4.
Почти Рождество. Беспонтово, и сыро, и серо.
А старая сказка твердит про несбыточный север,
про то, что зима – бубенцы, леденцы и олени.
А дождь все никак не проходит. А я все болею…
Мне снится, что впадина неба – глухая, пустая.
И падает снег. И ложится на веки, не тая.

* * *
Ни огонька, ни ангела окрест.
И не уйти из этих гиблых мест.
Когда по эту сторону небес
ни до кого уже не достучаться,
когда нет силы встать и сделать шаг
и насмерть болью вспорота душа –
тогда, мой господин, тебе решать,
не моего ли то приметы часа.

Быть милосердным, Господи, легко.
Так отчего уверенной рукой
ты удлиняешь путь нелепый мой
и в новые меня швыряешь беды?
Кто их запомнит? Все сгорит дотла.
А от любви, что так звала и жгла,
останется бесплотная зола
да песенка, бродящая по свету.

* * *
…но всюду мрак и нищета,
поодиночке гаснут окна,
чтоб не осталось ни черта,
когда струна моя умолкнет,

и провисают провода,
и спотыкается строка…
Щель сквозь года и города –
и нас знобит на сквозняках.

Но в этот ад, распад, разлад
шагнув, в него бросаешь вдруг
живое слово – наугад –
как будто голубя из рук…

* * *
К тебе воззвах – не то чтобы воззвах,
а взгляд подняв к звезде, глядящей сверху
в мое давно не мытое окно,
живя на птичьих, в общем-то, правах
на краешке неведомого века,
я говорю. Я говорю давно.

…Как минимум уснуть. И видеть сны.
И я опять, наверно, повторяюсь,
но здесь темно и рук не отогреть;
и небеса, о господи, тесны
и пройдены от края и до края;
и стрелка в третью переходит треть;

и если ты молчишь, то тишину
заполнить нечем, кроме этой речи,
убогой и ненужной никому.
И я тяну свой шепот, как струну,
во имя глупой веры человечьей,
наверх – чтоб ты прислушался к нему.

* * *
И – хватит. И, уже до тошноты
уставшая от собственной же дури,
выходит прочь. Глаза привычно щурит
на утреннее солнце. От пустых

дорог, от непривычной тишины
рассветной – как над мертвыми песками –
боль, растерявшись, сердце отпускает…
И корабли – весь список – сожжены.

* * *
Привычка жить вслепую, в долг
на тлеющих подмостках буден,
где боли хватит лишь на вдох –
а выдоха уже не будет…

В моем окне – одна звезда,
и ту раскачивает ветром.
Сырые строчки по листам
накручивают километры –

и выдыхаются к утру…
Озноб и предрассветный холод…
Я тоже встану на ветру,
как в самый эпицентр раскола –

туда, где нечего терять,
где слово падает, как камень.
Судьба шарахается вспять
и можно брать ее руками.

А что потом? Вокруг темно.
Дрожит планета на орбите –
безумное веретено
и судеб спутанные нити…

* * *
Обтекаемым рыбьим ли, птичьим телом
раздвигая медленную среду,
уходя из-под взгляда, из-под прицела
уходя, не оглядываясь на ходу –

на лету… Смотри – отрастают перья
на плече, и манит уже, зовет
– в высоту ли, Господи? – самый первый,
– в глубину? – немыслимый мой полет…

ПТИЧЬЕ (СНИЗУ ВВЕРХ)

Тяжесть неба, лежащего на крыле,
пригибает его к земле.
Но упрямый, замедленный, плавный взмах,
подминающий высоту
под себя, возвращает крыло назад.
Отражаясь, двоится в моих глазах
эта птица, и путается в словах,
что твержу на ходу.

Небеса – ее. (А моя земля
никогда не была моей).
Что с того, что нам тяжесть одна дана?
Я гляжу со дна.
И глухая речь пропадает зря,
не поспев за ней.
Замирает в горле, дразня и зля.
Как при взгляде сверху земля темна!
Но отсюда – вдвойне темней.

* * *

Чем семь раз небо набело мерить,
лучше сразу порви.
Ведь в конце-то концов, твоя вера –
просто дело любви.

Бабья дурь или вечная верность –
все равно, как всегда,
ты опять у зовущего ветра
спросишь «С кем?» и забудешь «Куда?»…


* * *

То холодом по спине,
то жарким толчком в груди
о тех, кто живет во мне
и ждет меня впереди;

и воздух забит битком –
их много еще в пути;
и сердце, как снежный ком,
растет, чтобы всех вместить.


* * *

Желание простого ремесла –
не этого тяжелого горенья,
не жара ненадежного творенья,
а чтобы вещь слагалась и росла,

чтоб это я несла ее в руках,
а не была простым придатком речи.
Все это было б и умней, и легче.
Я не сумею. Никогда. Никак.


* * *

Стесняешься имени, путаешь возраст.
От нас остается не пепел, а воздух –
заполненный ветром и листьями воздух,
которому имя иметь не пристало.

И катится день, как большая повозка,
и ты улыбнешься на небо устало.
Плутаешь, петляешь чужими местами.

Никем не открытый летающий остров
плывет над домами, плывет над мостами…


* * *

На белом свете, на свету –
Забиться в щель, постель, нутро.
Пока все листья не сметут,
пока судьбу не доплетут.
Пока здесь так светло.

Весну удержишь на весу, –
но столько дней в календаре,
и каждый позовет на суд
и все узнает по лицу,
и не спастись в норе.

Тебе готов и стол, и дом,
и нужно брать пример.
А ты тоскуешь о другом:
в горячем небе голубом
быть точкой без примет.


* * *
Юлии Ермоловой

Метет полы, перебирает маш;
кусает по привычке карандаш,
когда строка, как надо, не выходит;
соседке отвечает о погоде.
И видит то, что вижу я сама:
как наверху, цепляясь за дома,
небесный свод летит, не хочет падать.
И поднимает желтый лист на память.

А впереди стоит и ждет зима.


* * *

Все сочтены – молча движутся вдоль стены.
Вечный маршрут от прихожей до проходной.
Мало ли что стихи и цветные сны.
Мой Крысолов однажды придет за мной.
Это другие могут дышать легко,
это для них льется на мир рекой
белого солнца горячее молоко,
не становясь ни мукою, ни строкой.

Это они безмятежно вступают в ад,
не онемев от ужаса и тоски –
в танец зарплат и трат, в карусель утрат,
хрупкого тела яростные тиски.

Им, первородным, правила и права.
Нам – отторжение, как себя ни трави:
мы с Крысоловом носим внутри слова,
словно игла бродит всю жизнь в крови.


* * *

Взаимоисключающие вещи –
как, скажем, человечья жизнь и вечность,
в которой человеку места нет;
как хлеб испечь и вдруг строку расслышать,
да так и не понять, что будет выше.
И что, в конце концов, нужнее мне.


* * *

Будут верно служить до последнего часа,
охранять твою жизнь до последнего часа,
и за то, чтоб всему у тебя получаться,
отвечать перед строгим небесным начальством,
и ты будешь спокоен в руках их и счастлив,
до последнего часа беде непричастен, –
а потом в твою дверь постучатся.

И тогда твои светлые ангелы отлетят под блаженное пенье.
Уводим из любимого дома, ты споткнешься на первой ступени.
И обрушится ужас снаружи и воздух исчезнет.
Что с того, что ты жил так, как мог и старался быть честным?
Что с того, что вину признавать ты учился с рожденья?
Впереди только холод, решетки и стены, блаженное пенье,
и недвижно лежит, сберегая тебя и калеча,
тяжесть божьей ладони на хрупких плечах человечьих.


* * *

Сердобольные божьи ангелы только зря напрягают зрение.
Человеческий род сегодняшний не намного милей вчерашнего.
Весь прогресс неизменно сводится к большей легкости убиения.
Остальное выходит неважно.

Отчего же такие радуги, небеса с проливными грозами,
Отчего светит солнце щедрое даже в наши паучьи сети?
Где-то рядом всегда присутствует, над любыми смеясь     
вопросами,
беспричинное милосердие.

• Назад
• Вперёд