Жиен-Жырау (XVIII в.)

Жиен Тагай улы (в народе и в литературоведческих работах чаще именуется "Жиен-Жырау")— самый известный каракалпакский поэт и жырау (народный певец, исполняющий под аккомпанемент кобыза героические эпосы). Жиен был первым исполнителем поэм "Алпамыс", "Кырк кыз". "Маспатша". Подобно легендарному русскому Бояну, Жиен — самый древний сказитель у каракалпаков, имя которого сохранилось в памяти народа. С него начинается история каракалпакской литературы, он считается ее родоначальником.
Наука располагает лишь отрывочными биографическими данными о Жиене. Жил и творил поэт в середине XVIII века среди "верхних" каракалпаков, т. е. среди народа, обитавшего в низовьях Сыр Дарьи Происходил он из рода муйтен. Выходец из гущи народа, Жиен сам испытал нужду и лишения простых бедняков.
Вершиной творчества Жиена является поэма "Разоренный народ" ("Поскан ел"). Поэт был очевидцем тех ужасных разорений и унижений, которые пережили каракалпакские племена на Сыр Дарье в результате набегов жестоких ханов. Вслед за разрушением оросительных каналов и уничтожением посевов начался голод. Спасаясь от гибели, каракалпаки решают оставить землю отцов — Туркестан и перекочевать в Хорезмский оазис. Богачи справились с перекочевкой без больших жертв и заняли лучшие земли в низовьях Аму-Дарьи. Переход по безжизненной пустыне принес новые страдания бедноте. Обездоленные, не имея скота и пищи, они погибали, не выдержав изнурительного пути. Дорога от Туркестана до Хорезма была усеяна телами погибших. В эти горестные дни Жиен не расставался с кобызом, не переставал играть и слагать новые песни. "Больше я ничем не мог помочь своему народу",— с горечью вспоминал поэт.
Поэма "Разоренный народ" написана в форме толгау (древняя стихотворная форма, не имеющая устойчивой рифмовки, временами близкая к белому стиху). С беспощадной правдивостью, с глубоким сочувствием поэт изображает трагические картины народного бедствия. Поэма проникнута не только мотивами горя и скорби, но и неугасимой верой в лучшее будущее народа. Созданная на основе действительных событий, поэма "Разоренный народ" представляет большую художественную и историческую ценность.
В последние годы исследователи фольклора записали у народных певцов старинную песню "Прощайте, друзья", являющуюся поэтическим завещанием Жиена-Жырау. Из этого стихотворения можно понять, что и в Хорезме Жиен не нашел счастья, а поэтому решил вернуться снова в Туркестан. Прощаясь с соотечественниками, поэт с глубокой верой и прозорливостью рисует картины будущего освоения пустынь и овладения всеми богатствами природы на благо народа.


РАЗОРЕННЫЙ НАРОД

В Туркестане, в стране отцов,
Мы пристанища не нашли,
Хоть работали целый год,
Не хватало на ползимы
Хлеба оскудевшей земли.
Черная настала беда —
Лет засушливых череда.
От набегов ханских страдал,
Вымирал, погибал народ.
Истлевали трупы людей
На песке пересохших рек.
Налетали со всех сторон,
Пировали стаи ворон.
Беззащитен был человек.
И от горя у дев степных
Косы черные расплелись.
По арыкам, вместо воды,
Волны крови нашей лились.
Сына не мог отец спасти,
Сын — отца от беды увести.
Старухи со сгорбленной спиной,
Старцы преклонных лет
Не могли поспеть за кочевкой вслед,
Отставали в пути.
Непогребенными остались они,
Не смогшие Кызыл-Кум перейти,
От голода ослабели они,
Брели еле-еле они.

* * *

Разоренный каракалпакский народ
В богатый Хорезм пошел;
Бросил пастбище, пашню, дом.
В Туркестане — в краю родном —
Он пристанища не нашел.
Одиноким и нищим, нам,
Обездоленным беднякам,
Наши главные не помогли.
Были склонны к жестокости и греху
Восседавшие наверху.
Наш казий дела неправедно вел,
А ишан развратен был, как козел.
Все, что есть у нас,— вымогали они,
Пыткам нас подвергали они,
Людей, не повинных ни в чем.
Солнца правды скрывая лицо,
Горе наше усугубляли они.
Эй, джигиты, братья мои!
По пустыне вы разбрелись,
На плечах своих ношу влача,
Не нашли в пустыне ключа,
Чистой влагой не напились.
От голода ослабели вы,
Лицом потемнели вы,
Ваши руки, могучие еще вчера,
Словно у больных,— затряслись.
День померк. Закрутил снеговей.
Мы не видели ясных дней.
Мы голодные шли в степи снеговой
С непокрытою головой.
Наши матери на руках
Плачущих младенцев несли.
Пересохло у матерей молоко,
Только слезы из глаз текли.
И не знает бедная мать,
Чем ребенка слезы унять;
Нечем ей дитя накормить.
А несчастный отец — покровитель семьи —
Чем поможет? Ведь должен он
Котел на спине тащить.
Ах, бедные матери! Где ваш след?
Ах, бедные девушки! Где ваш цвет?
Наши почтенные старики,
Где былая сила вашей руки?
Вы не в силах шагу ступить.
Почтенные— как жалки они...
Бредут, опираясь на палки, они,
Измученные — опять и опять
Садятся они отдыхать.
Кучками в пустыне маячат они.
Отстали...
Садятся и плачут они.
И некому их спасать.
Как овца, отбившаяся от отар,
Оставался в пустыне, кто слаб и стар.
Возвращались к ним сыновья,
Уводили, словно на поводу,
А старик говорит:— Дорога долга...
До Хорезма я не дойду!

* * *

О страдания матерей!
Опираясь на сыновей,
Через силу они бредут.
Из последних сил сыновья
Матерей несчастных ведут.
Сил источник в них изнемог.
Со словами: — Прощай, сынок! —
Умирают они в пути.
Чтоб одеть умерших, саванов нет,
И заплаканные сыновья,
Облачив умерших в клочья тряпья,
В ямах хоронят их.
Ставят знаки, чтоб на обратном пути
В пустыне их след найти.
Ах, джигиты джигиты мои,
Дорогие мои друзья!
Вы уходите дальше — в степь.
Неотступно за вами — я.
Мы бредем поредевшей толпой
Средь пустыни этой скупой.
Много было женщин с детьми,
Что ушли к Хорезмским садам.
Разоренным же счета нет,
Что брели по нашим следам.
Нет страданий в мире лютей,
Чем страданья малых детей.
Неразумный ребенок грудной
Плачет...
Детский услышав крик,
Дыбом становится волос мой,
Прилипает к нёбу язык.
Матери ноги едва волокут,
Не бросают малюток—несут.
Сколько молодых матерей
По дороге умерло тут!
Распеленатых их детей
Средь пустых безлюдных степей
Черные ворОны клюют.
О погибшие молодые сердца,
Без защиты, без матери и отца,
Как весенний цвет, облетели вы,
В пустыне истлели вы!
Ничего, чем славитря белый свет,
Увидать не успели вы.
За неделю, как цвет степной,
В зное дня обгорели вы.
Ваша гибель запала в душу мою!
Пусть об этом я спеть могу,
Что за толк вам, родные, в том?
Чем я вам теперь помогу?
Владелец бесчисленных табунов
Коня вам не дал во дни беды.
Ваши слезы видел мираб,
Но ни капли не дал воды.
Хозяин неисчислимых отар
Мог бы дать вам хоть малый дар.
Нет... Безропотно голодали вы,
Толпами умирали вы.
О погибшие малютки мои,
Что вы можете там сказать
О безжалостных, несправедливых, злых
И о том, как пришлось голодать?
Ах, джигиты, джигиты мои,
Дорогие мои друзья!
О лишеньях, постигших нас,
Рассказать сумею ли я?
Трое суток минуло, как мы ушли
Из Туркестанской земли,
И за этот короткий срок
Девяносто и четырех из вас
Досчитаться мы не могли.
Не от болезней пали они,
Под пытками умирали они.
Наши баи не от нужды
Вздумали откочевать,
А чтоб нас вконец разорить,
Чтоб народ в рабов превратить!
Вот что замышляли они.
—    Там, в Хорезме, жизнь хороша! —
Людям обещали они.
Наша жизнь была им дешевле гроша.
Нам в пустыне голодным пришлось брести.
День четвертый прошел в пути —
И сто сорок умерло человек.
Жаль мне их, ушедших навек,
Бросивших отчизну свою!
И беру я в руки кобыз,
И печальную песню пою.
Родичи остались в глухой степи.
Матери остались в скупой степи,
Дети потерялись в нагой степи,
Степь рассеяла нашу семью.
Полей поливных не имели мы,
Чтоб колосья на них налились.
Кобылиц степных не имели мы,
Чтобы в чашках кипел кумыс.
Не было иноходцев у нас,
Что широкой скачут юргой.
Не было белой юрты у нас,
Где бы отдых найти и покой.
Не было ни мяса у нас,
Ни куска лепешки сухой.
Не было одежды у нас,
Чтоб укрыться от стужи ночной.
Мы на лоне отчей страны
Были баями разорены.
Все они прибрали к рукам,
Ни зерна не оставили нам!
Матери седые мои,
Отцы дорогие мои,
Скитальцами стали вы,
Еле ноги влача, брели...
А путь бесконечно далек.
Ваши слезы, как каменный град,
Падали на песок.
Слез не стало в зеницах глаз.
Восемь суток в пути прошло —
Триста сорок еще человек
Замертво полегло.
Страшно было на них глядеть,
Страшно их теперь вспоминать,
Но казалось, что лучше — смерть,
Чтобы муки такой не знать.
И беру я в руки кобыз,
Начинаю рассказ вести
О девочке — о сиротке Мнаим,
Потерявшей мать и отца
На страдальческом том пути.
Ей тринадцать исполнилось лет.
Черноброва, лицом смугла,
Красива она была,
Пуглива она была.
Не было у нее никого,
Кто б ее в беде защитил.
Видя беззащитность ее,
Разрывалось сердце мое...
И отца я ей заменил.
Оставался голодным сам,
Для нее же кусок всегда
Чудом каждый день находил.
А она заботы мои
С благодарностью приняла
И меня отцом назвала.
Десять дней миновало в пути,
Десять дней Смерть косила людей.
Миновало пять дней с тех пор,
Как осиротела Мнаим
И дочерью стала моей.

*    * *

Собирайтесь, джигиты, в круг,
Напрягайте, джигиты, слух.
Чутко слушайте мой дастан!
Как-то ночью перевалили мы,
Словно гору, высокий бархан.
А когда заря поднялась,
К кочевью богатому одному
Мы с сироткою подошли.
Верблюдов их и ослов
Развьючить им помогли.
На кошмах, за обильной едой,
Сытые, сидели они,
Но сурово, грозно на нас,
Сдвинув брови, глядели они.
Я с поклоном к ним подошел,
Чтобы хлеба у них попросить —
Девочку мою накормить,
Об ином не думал в тот час,
И откуда мне было знать,
Что несчастье постигнет нас?
Это был богатейший бай Ереке,
Отары его овец
Текли, подобно реке.
Бесчисленные табуны
У озер паслись вдалеке.
С безобразным мясистым лицом
На подушках, рядом с отцом,
Сташий сын Ереке сидел.
Он поглядывал на нас,
Что-то, чавкая, жадно ел.
Обглоданный отшвырнув мосол,
Встал, рыгнул и к нам подошел.
Шею вытянув, вытаращив глаза,
На сиротку мою он глядел.
Мы попятились от него,
От ужаса онемели мы.
Ничего за работу не получив,
На плечи пожитки взвалив,
От кочевья того уйти
Поскорее хотели мы.
За полу халата схватив,
Байский сын меня сильно рванул.
Был я голодом изнурен,
Он же грузен, сыт и силен.
На землю меня повалил
И, рыгнув мне прямо в лицо,
Издеваясь, так говорил:
"А зачем тебе эта девчонка, бедняк,
Что с тобою к нам прибрела?
Где ты хочешь ее променять
На верблюда иль на осла?
Ты отдай мне ее по добру
Я ее себе в жены беру.
Если будет плохой женой —
За скотом ей ходить велю.
Если будет дерзка со мной,
Я ножом ее заколю.
Честь ей — побродяжке степной,—
Если будет моей женой.
Ну какой твой теперь ответ —
Отдаешь ее или нет?.."
Я сказал: "Она сирота!
Я остался ей вместо отца,
Чтобы с голоду не умерла,
Чтобы клювы черных ворон
Не коснулись ее лица,
Чтобы кожи ее драгоценный шелк
Не порвал ни шакал, ни волк!
Страшный грех — сироту обижать..."
Ткнул меня он в песок ничком
И ударил по голове
Грузным своим кулаком.
Подбежали другие ко мне,
Принялись меня избивать,
К баю старому Ереке
Стал о помощи я взывать.
Подошел ко мне старый бай,
Длинный посох в его руке,
Посохом ударил меня.
Помутилось в моих глазах
Ясное сияние дня.
Я сознание потерял...
Сиротку мою в злодейских руках,
Крик сиротки отчаянный —
Вот что я
На пороге смертного забытья
Увидел и услыхал.

*    * *

А когда я очнулся, открыл глаза,—
Вижу: нет кругом никого.
Откочевали они давно,
Бросили меня одного
В пустыне, без капли воды,
Без помощи, без еды.
А когда прояснился мой взгляд,
Вижу, наклонившись ко мне,
Двое предо мною сидят,
Ожил наконец!— говорят.
Это родичи были мои,
Что со мною вместе росли.
От кочевки отстали они,
Не оставили одного
Друга старого своего.
В рот по капле мне воду вливали они.
Я, дрожа, с их помощью встал,
Опираясь на плечи их,
Через степь опять зашагал.
Было за полночь. Над землей
Ветер дул, порывистый, злой.
Туча по небу шла — черна.
Иногда в разрывах ее,
Высоко, близ ковша Плеяд,
Тусклая светилась луна.
Ветер яростно налетал,
Подымая пустынный прах.
Шли мы медленно, тяжело,
С пожитками на плечах.
Это месяц был Саратан.
Вечерняя закатилась звезда,
Плач совы доносился порой,
А когда уснула сова,
Над песками, пунцово горя,
Утренняя засияла заря.
Только солнце подняться никак не могло
Из своего гнезда,
Там, где сходится небо с землей,
Яблоком краснело оно.
Почему бы ему не краснеть,
Почему над землей не встать,
Если льется кровь по земле,
Если в стаи слетается вороньё
Сердца наших братьев клевать?
Если баям привычно наших детей
За вьючный скот отдавать,
Если ханам привычно руки свои
Кровью нашею умывать?
Что же солнцу теперь не взойти,
Месяцу не зайти,
Если голод косит людей,
Если в высохших руслах рек
Умирают и дети, и старики,
Облетают, как лепестки?
Уже солнце высоко взошло,
Как свою кочевку догнали мы.
Родичи увидали нас,
Плакали, обнимали нас,
По кусочку лепешки сухой
Они отломили нам.
По крошечному кусочку казы
Они уделили нам.
Съел я мясо и черствый хлеб
И почувствовал, что окреп,
И легко я на ноги встал,
Уверенный в силах своих.
На привале том оставались мы,
Целый день дожидались мы
Отставших в пути родных.
Не было ликованью конца
Сыновей, повстречавших отца.
И когда оставшиеся в живых
Наши люди вместе сошлись,
Пищу поровну разделив,
Мы в поход опять поднялись.
Если вместе люди идут,
То не страшно встретить беду.
Мы тащили друг друга на поводу;
Скудные пожитки неся,
Переваливали барханы мы,
Высокие переходили холмы,
Потом склоны их орося,
Был у нас лишь один осел,
Мы навьючили на него
Убогое одеянье свое,—
Одеяло, кошмы, рванье.
А новых вещей у нас
Не было ничего.
Трое суток в пути прошло,
Не осталось пищи у нао.
Съели мы свой скудный припас.
Снова голод, снова нужда,
Снова гибель видит народ...
Черепах мы хотели ловить,
Чтобы голод свой утолить,—
А они не даются нам.
Ящериц хотели ловить —
Разбегаются по сторонам.
Старая пословица есть: —
В сеть голодного рьгба нейдет!
А в пустыне сухой,
В пустыне глухой
Лишь один саксаул растет.
Чтобы с голоду не умереть,
Саксауловую кору
Стали мы в порошок тереть.
Мы не знали, что яд в коре
Саксаул таит молодой.
От негодной пищи такой
Наши лица и ноги вдруг отекли,
Глотки начали опухать,
Голоса охрипли у нас
Так, что мы говорить не могли.
И когда мы вовсе изнемогли,
И увидели: смерть пришла —
Саксауловых дров нарубили мы,
И зарезать решили мы
Единственного осла.
Чтобы не пропадало добро,
Кожу осла опалили мы,
Стали кожу ослиную есть,
А мясо приберегли,
В бурдюки его уложили мы,
А ослиный вьюк разделив,
На плечах потащили мы.
А еще через два-три дня
Мы увидели море Арал.
На полуострове Айырша
Долгий сделали мы привал.
Всякой рыбой кишели там
Воды талые Аму-Дарьи,
Мы протоку вброд перешли
И на острове Мунайтпас
Наконец покой обрели.
От него на запад лежит
Место славное Тербенбес.
Это старый песчаный кряж,
Паводки ему не грозят,
А с обеих его сторон
Зеленеет, растет куга.
Камыши, густые, как лес.
Дымные зажгли мы костры,
Чтоб укрыться от мошкары.
Из куги мы невод сплели,
В мелководье его завели.
Столько рыбы в невод зашло,
Что едва-едва свой улов
Мы на берег приволокли.
Жирной рыбой питались мы.
Голода не боялись мы.
Незаметно лето прошло.
И нежданно, негаданно вдруг
Снег пошел...
И белым-бело
Все от снега стало вокруг.
Караваны уток и лебедей
Улетели к реке Жайык.
Стаи вольных счастливых птиц
Улетели на теплый юг,
А над нами буран бушевал,
Наступил жестокий мороз.
А у нас — ни пары сапог,
Не в чем нам в шугу ледяную лезть,
Чтобы в воду невод завесть.
Не было одежды у нас,
Чтобы тело в стужу укрыть.
Не было постелей у нас,
Ничего, кроме камыша,
Чтобы на Землю постелить.
Снова нам пришлось голодать,
Чаша горькая наших бед
Переполнилась опять.
Там — в солончаковой степи —
Рос кустарник карабарак,
Мы сбивали с макушек этих кустов
Косточки обильных плодов;
На солнцепеке сушили их
И ели, очистив от шелухи.
Не было ни ступ, ни пестов,
Чтобы зернышки истолочь,
Не было ручных жерновов,
Чтобы их в муку размолоть.
Что карабарак ядовит —
Мы не знали тогда о том,
Многие умерли от него,
А живые мучились животом.
Чтоб избавиться от беды,
Мы целебных трав не нашли.
Корни сочные иногда
Мы выкапывали из земли.
Земляники там много росло,
Только снегом ее замело,
Трудно было ее искать,
И лопат не имели мы —
Из-под снега ее откопать.
Нас пришло туда десять юрт,
И в любой из них — что ни день —
Стали по двое умирать.
Триста нас пришло человек,
А осталось сто пятьдесят,
Да и те тяжело больны.
Стало думаться нам тогда —
Не дотянем мы до весны...
Тот простуженный — на земле,
Весь охвачен огнем, лежит.
Тот от голодухи опух—
С почернелым лицом лежит.
Слабо бьются у них сердца,
Еле-еле они говорят.
Лишь глаза, страдальцев глаза,
Лихорадочно горят.
Так прошла лихая зима.
Умирали люди кругом,
Умирали ночью и днем...
А для тех, кто остался в живых,
Наконец наступила весна.
Прошлогоднюю нашу сеть
Поскорей починили мы
И в реку ее завели.
Хоть у берега толстый лед
Не растаял еще до конца,
Мы разделись, в воду вошли.
Хоть от той воды ледяной
Шелушилась кожа у нас,
Хоть потрескались до крови пятки у нас,
Боли не замечали мы,
Жили только надеждой одной —
Как побольше рыбы поймать.
На камушках, на помете сухом
Об улове гадали мы.
Нагадает один, что, мол, рыбы нет,
Все его проклинали мы.
Нагадает другой, что, мол, рыба есть,
Того обнимали мы.
С вечера поставивши сеть,
Не могли мы уснуть в ту ночь.
Изголодавшимся беднякам
Было спать в ту пору невмочь.
Нас тогдашних сравнить я могу
С человеком, который коня своего
Состязаться послал на байгу
И вестей с нетерпением ждет:
И тревога в сердце его,
И надежда в сердце его —
Что скакун его первым придет...
Так в ту ночь не спал наш народ.
Наконец забрезжил рассвет.
Поскорей на плечи взвалив
Корзины из камыша,
Поспешили на берег мы,
От волненья в ту пору у нас
Подступала к горлу душа.
От студеной рассветной росы
Пробегала по телу дрожь,
Резкий ветер с просторов морских
Лица нам царапал, как нож.
От ударов ветра того
Ноги онемели у нас.
Руки закаменели у нас.
Только к берегу мы подошли,
Видим: тонким ледком затянулась вода.
А на чистой воде, вдали,
Виднеется наша сеть.
Страшно было в ту пору нам
В ледяную воду войти.
Но решили: лучше иль умереть,
Или вытащить нашу сеть.
Сбросили одежду свою
Храбро все, кто двигаться мог.
На канате друг друга держа,
Разбивая палкой ледок,
В воду по пояс забрели,
Добрались до сети своей.
Поглядели — а в ней полно
Усачей, сазанов, лещей.
От радости не помня себя,
Мы подняли крик и шум.
Жирных рыб за жабры хватали мы,
Клали их в корзины, в мешки,—
И откуда силы взялись!
До восхода солнца выбрали мы
Все до рыбинки, весь улов,—
И на берег приволокли.
Крупных рыбин сочли — девяносто две,
Ну, а мелочи счета нет.
Воротились мы с уловом домой
И взялись готовить обед.
Притащили и мелочь всю —
Ведь и воблой брезговать грех.
Разделили мы наш улов
Поровну на всех.
От радости женщины слезы льют,
Братьями нас зовут.
А как кончили мы дележку свою,
Оказалось, пришлось на семью
По пяти сазанов больших,
Не считая рыбин других.
Были так велики и жирны
Нами пойманные сазаны,
Что хватило и одного,
Чтоб насытилась вся семья.
Над котлами клубился пар,
Клокотал в них густой навар!
Наконец-то мы сыты вновь.
От обильной пищи у нас
Оживилась, согрелась кровь,
Все болезни наши прошли.
Стон мучений в стане умолк,
Сгинул бедствий смертельных полк,
И впервые за этот год
Вспомнили мы песни свои
И запели как соловьи.
Ах, джигиты, джигиты мои,
Хорошо, когда сукна, бархат и шелк
Бережет окованный медью сундук!
Стада верблюжьего красота —
Одногорбый могучий нар.
Хорошо, когда много скота!
Человека одежда должна украшать.
А в голодный год, чтобы хлеба купить,
Можно шелк дорогой продать.
А когда ты в довольстве живешь,—
Ты одежду себе найдешь.
Вспомните, джигиты мои,
Сколько мы претерпели бед!
Вспомните, что каждый из нас
Был голоден и раздет!
Разоренный мы были народ,
А когда залучили мы
В нашу сеть богатый улов,
Чтобы высказать радость, нам
Не хватало в ту пору слов.
А джигит — говорит народ —
Время попусту не проведет.
Отдохнув после сытной еды,
Чуть закатом зардел небосклон,
Взяли сеть, зашагали мы
Бичевой на дальний затон.
Сеть на нем поставили мы.
А на утро стало тепло,
Словно летом солнце пекло.
Как стекло, блестела вода,
А по зеркалу светлых вод
Белоснежный лебедь плывет.
Над затоном чайки летят,
Сердце криками веселят...
Осторожно мы в воду вошли,
Посмотрели — улов у нас
Больше, чем вчерашний, в пять раз.
Много жирных мы выбрали там
Сазанов и усачей,
Много рыбьей мелочи там
Застряло в ячейках сетей.
В корзины и в травяные мешки
Всю рыбу поклали мы.
Целый день, до вечерней зари,
Улов свой таскали мы.
Мелочь рыбью выбрали всю,
Ничего не бросали мы.
С той поры, джигиты мои,
Перестали мы голодать.
Изобилье настало у нас.
Стали рыбу мы продавать.
Ах, джигиты, джигиты мои!
Нас тогда от гибели спас
Этот островок Мунайтпас!
Если люди дружно живут,
Не страшны им горе и труд.
И опять расцвел наш народ.
Мы хозяева сами себе,—
Баи стали нам не нужны,
Ханы стали нам не страшны.
Стали вялить рыбу, солить,
Продавать ее повезли,
И кибитки из толстой кошмы
И одежду купили мы.
По благодатным тем берегам,
По бесчисленным островкам
Нашей матери Ак-Дарьи
Стали мы кугу молодую косить,
Чтоб из нее циновки плести.
Мы сплели их в пору летней жары
Добротные, как ковры.
И настала радость у нас
Небывалая никогда.
Дружно все работали мы,
Не жалея сил и труда,
Коз достали, овец и коней,
Расплодились наши стада.
Ах, джигиты, джигиты мои!
Вы послушайте повесть мою:
О старинном горе моем
Я еще вам песню спою.
Я свой звонкий кобыз возьму —
И давно минувшие дни
Из забвения подыму.
Я в те дни о сиротке Мнаим
Не переставал тосковать.
Из-за жгучей печали моей
Перестал я в ту пору спать.
И решил: мне надо идти,
Мне сиротку надо найти,
От неволи ее спасти...
Я с друзьями держал совет
И такие слышал слова:
—    Ну куда ты, старый, пойдешь?
Где ее ты, бедный, найдешь?
Да и вряд ли она жива!
Как она уцелеть могла
У злодея бая в руках?
Ты один — в пустыне умрешь!
И останется непогребенный твой прах
В раскаленных солончаках!
Не понравился мне их совет.
Но один из них мне сказал:
"Если хочешь искать, иди!
Эту девочку помню я.
Ты найди ее, приведи!
Пусть живет среди нас она
В наши лучшие времена,
Пусть поет она соловьем!
Друг, ты будешь не одинок —
Мы пойдем с тобою вдвоем.
Коль жива она до сих пор,
Мы ее с тобою найдем.
Коль мертва она — прах ее
Мы с собой возьмем, унесем.
Мы всю правду должны узнать,
Сами все должны увидать".
Не остановленные никем,
Вышли утром мы налегке.
Я, привыкший скитаться давно,
Лишь один кобыз захватил.
Добровольный мой спутник-друг
Хлеб тащил за спиной в метке.
Ради той сиротки моей
Мы ушли в пустыню — искать,
Где кочует бай Ереке.
В солонцах пустыней глухой
Мы с ним четверо суток шли.
Ни колодца, ни капли воды
Мы в дороге той не нашли
И от жажды изнемогли.
А на пятый день, поутру,
Нам блеснули в лучах зари
Воды светлой Аму-Дарьи.
Подошли мы к горам Каратау,
К Ходжа-Колу едва доплелись
И прохладной чистой водой
Из горстей наконец напились.
В светлом озере искупались мы,
И. решив до вечера отдохнуть,
Новой силой наполнив грудь,
Тыквенные бутыли свои
Чистою наполнив водой,
Через перевал Каратау
Радостно мы двинулись в путь.
Мы в пути убивали волков,
Шкуры снимали с них.
Волчья шкура — мех дорогой,
На спине мы таскали их.
Мы прошли по ущельям гор,
И открылся пред нами опять
Голубой степной кругозор.
Эта местность была хороша,—
Зеленели по берегам озер
Заросли камыша.
Увидали мы там стада,
Поздоровались с чабаном.
Целый день мы с ним провели,
Целый день разговор вели.
Разузнали мы у него,
Где кочует бай Ереке.
Спрашивал я о сиротке моей,
Слезы ронял из глаз.
Внимательно посмотрел он на нас
И сказал: "Друзья, если так,
Я скажу вам — отсюда невдалеке
На кочевку стал Ереке.
Я всего лишь батрак его.
На крутом зеленом холме
Белая юрта бая стоит.
Не ходите прямо к нему,
Чтоб не натерпеться обид... "
Выждав время, к тому холму
Осторожно мы подползли.
Вдруг знакомый голос, полный тоски,
Мне послышался издали.
Забыв обо всем, я к ней подбежал,—
Что была мне любая гроза?
Усталое лицо увидал, Заплаканные глаза.
За руки взял ее и спросил:
"Помнишь ли ты меня?
Как мы шли из родной страны,
Как в пути твой умер отец,
Как в пути умерла твоя мать,
Помнишь ли, милая ты моя?
Что тебя я удочерил,
Покровителем стал твоим,
Но в несчастье не защитил,
Ты меня за это прости!.."
Узнала меня, растерялась она,
Слова вымолвить не смогла,
Крепко шею мою обняла,
Зарыдала, забилась в моих руках —
И утихла вдруг, обмерла.
А когда очнулась она,
Как нам быть — мы стали решать.
Не откладывая, сговорились мы
До рассвета в ту ночь бежать.
А когда закат отгорел
И большой богатый аул
Без тревог в тишине уснул.
Дочь моя названая пришла.
Трех коней арабских кровей
В поводу она привела.
Статен, ладен, красив на вид,
С ней пришел молодой джигит.
Бай угнал ее кобылиц доить,
И поэтому, может быть,
Что она табунщицею была,
С молодым, отважным джигитом она
Дружбу крепкую завела.
Поздоровался с нами джигит,
Молвил: "Доброго вам пути!
Вы садитесь на этих коней,
Уходите отсюда скорей!
Я сумею ваш след найти".
Как родных он нас провожал.
Я глядел на дочку мою Мнаим —
Узнавал и не узнавал.
В шелковый золототканый наряд,
Как джигит, одета она,
А в руке у нее меч боевой,
Сталь булатная обнажена.
За свои унижения этим мечом,
Чуть луна в тумане вечеровом
Искривленной саблей взошла,
В тот же вечер дочь моя этим мечом
Баю голову отсекла.
"Пусть в согласье люди живут!
Пусть на баев беды падут!"—
Так все вместе сказали мы.
Крепко отомстивши врагам,
Сели мы на резвых коней
И, как вихрь, домой понеслись.
Так сбылась наконец мечта
Дорогой сиротки моей!

Перевод В. Державина

• Вперёд