Мавлюда Ибрагимова. Белый домик в черных скалах (повесть)

Утесы, словно стволы окаменевших исполинских деревьев, вонзались в слепое белесое небо. Один из них, будто повален ураганом, но из последних сил ухватившись корнями за почву, застыл в воздухе, как чуть приподнятый шлагбаум (или дамоклов меч?). Утес постоянно стонал и кряхтел. Казалось, что корни вот-вот не выдержат и...
За «шлагбаумом» простиралось бесконечное и ослепительно прекрасное царство снега, так чудно сверкавшего в лучах солнца, словно это не шалуньи-снежинки, а жемчуга и алмазы. Похоже, что дело тут не в случайной игре света, а в особых свойствах пространства, столь чудесным образом преломлявшего обычные лучи солнца. Хотя, кто знает, быть может, и это солнце, и эти лучи не столь уж обыкновенны?.. А знать могут разве что пятеро молчаливых седовласых вершин, надежно заслонявших сказочную долину от любопытных глаз вездесущего мира. Уж они-то были свидетелями всех событий, случавшихся в снежном царстве на протяжении долгих веков...
Помнили они и то время, когда в самом центре белой пустыни вырос белоснежный дом. И если бы не контрастно-черный фундамент, похожий на траурную рамку для еще не отпечатанной фотографии, то было бы совершенно невозможно обнаружить этот белый домик в снежной беспредельности...
Потом появилась и аккуратная снежная дорога, соединявшая «шлагбаум» с домиком.
На крыше роскошно возлежала пышная снежная шапка, чуть съехавшая набок. Над большими двустворчатыми глазами окон, словно брови, темнели трубы отопления.
В одной из комнат домика сидела девчушка лет пяти. Вокруг нее был разбросан ворох фотографий. Она забавлялась ими: то беседовала, словно с живыми, то играла в дочки-матери, а то, улучив момент, когда в комнате никого не оказывалось, раскрашивала некоторые из них цветными карандашами.
Вдруг ей попалась фотография, которую уже не нужно было раскрашивать. С фотографии на девочку изогнув брови и насмешливо улыбаясь, смотрел молодой дядя с высоким лбом, длинными черными волосами, зачесанными назад. И хотя у него были большие-пребольшие и умные, даже красивые глаза, девочке он не понравился. Во-первых, потому что его нельзя было раскрасить, во-вторых, потому что насмехался.
– Мама! – позвала девочка и, когда из кухни, вытирая руки о фартук, появилась мать, спросила: – Кто это?
– Ой, как ты все тут разбросала!.. Наведи-ка порядок, доченька, будь умницей!
Мать долго всматривалась в фотографию, потом удивленно пожала плечами:
– Кто бы это мог быть?.. Никак не могу припомнить... Раньше, мне кажется, у нас не было такой фотографии.
– А у меня еще такие есть! – похвасталась девочка, протянув матери два цветных снимка. Но и двух других мужчин, изображенных на них, мать не узнала.
– Наверное, это знакомые папы, – предположила она. – Отложи их в сторонку, а вечером мы у него спросим.
Однако девочка нахмурилась и вдруг резко перечеркнула первую фотографию черным карандашом.
– Ой! Что ты натворила! – закричала мать, выхватив у нее из рук испорченную карточку.
– Этот дядя плохой! Он меня обижает! – попыталась объяснить малышка, кривя губки. В глазах ее дрожали слезы. – Я не буду больше с ним играть!
И спрятав лицо у матери на груди, девочка горько зарыдала...

* * *
Опять этот назойливый звук. Голос вечности. Негромкий, но грозный. Люди появляются и исчезают, а он звучит, не смолкая, напоминая смертным о бренности бытия... Он настигает Ларолу тревожной дрожью, пробегающей по настороженному телу, знобящей печалью, окутывающей сердце, как снежный сугроб. Жизнь начинает казаться бессмысленной, бесцветной, тоскливой...
– Опять Зуфала нет! – раздраженно констатирует Ларола, выглядывая в круглое окно на улицу. – Почти полночь, а он все торчит на своей идиотской работе, словно нет у него ни дома, ни семьи.
И дорога, и тротуар тихи и пустынны, словно там сроду не бывало ни единой живой души. Мир, будто в громадный глубокий колодец, погрузился в темную ночную тишину. Только зеленые огни растекались по сверкающему зеркалу дороги.
В чуткой ночной тишине издалека доносились чьи-то шаркающие шаги.
Ларола отскочила от окна. – Идет пешком, не торопится, – накручивала она себя. – Ему наплевать, что я не нахожу себе места, что ребенок проглядел все глаза да так и уснул, не дождавшись отца. Для него имеет значение только то, что пешком ходить полезно. Вполне успешно до внутренней дрожи накручивала она себя.
...Не так давно в отлаженном механизме их жизни что-то сломалось. А до того...
Они и на работу уходили вместе, благо, что работали в одном институте, и на обед, и с работы. В течение дня он непременно несколько раз заглядывал к ней в лабораторию, вызывая умиленные взгляды завидовавших им женщин и косые, неприязненные взгляды мужчин. Видимо, такая средневековая романтичность была им, как кость поперек горла: «Тоже мне, Лейли и Меджнун!..»
Но вдруг с Ларолой что-то случилось. Она досадует на себя, не узнает себя, но не в силах с собой справиться. Из-за мелочей срывается на крик, по пустякам рыдает, ни с того, ни с сего может закатить истерику. Все дело в ней. Ведь Зуфал нисколько не изменился. Бывало и прежде, что он через сутки ночевал в лаборатории или, оставив Ларолу с малышом, уезжал в экспедицию... И теперь, когда его работа близилась к завершению, ей бы радоваться! А она...
Почему Ларола не поддерживает его как раньше? Почему его заботы и радости перестали быть ее тревогами и счастьем? Почему его поведение стало раздражать ее? Каждую ночь она ждет его прихода, чтобы выплеснуть на него свои обиды. Ей хочется досадить ему, сделать больно... Потом, днем, она раскаивается, проклинает себя, а вечером все повторяется...
Ларола сама уже извелась, но похоже, что ее подхватил незримый, но мощный поток и несет, несет, несет, грозя утопить. И нет сил вырваться!.. Что же это такое?!
Ну, не может же быть причиной этот растреклятый нейростат, над созданием которого бьется Зуфал! Последнее время он так ушел в работу, что даже перестал забегать к Лароле в лабораторию в течение дня. Сотрудники ее не замедлили отреагировать, и она вынуждена была оправдываться: «У него на работе завал!» Окружающие обменивались многозначительными взглядами и кивками, что ужасно бесило Ларолу. Тогда-то она и начала предъявлять Зуфалу претензии.
И однажды Зуфал сорвался:
– Да-да-да! Моя работа важнее всего на свете! И меня, и... и даже тебя! Потому что от ее результатов зависит будущее человечества! И твое, в том числе... И нашего сына!..
– Псих! – ответила она.

Щелкнул дверной замок, открылась дверь. Зуфал вошел, разулся. Ларола не встречала мужа, но чутко со все возрастающим раздражением регистрировала каждое его движение. Молча накрыла на стол и скрылась в соседней комнате, наблюдая оттуда за мужем.
Зуфал, нахмурив красивые брови, принялся за ужин, водрузив за тарелкой книгу. Ел, не замечая вкуса пищи. – Да чтоб ты прилип к своей книге! – раздраженно подумала Ларола.
– Читать во время еды вредно! – подала она голос.
Зуфал не отреагировал. Не заметил он и того, что пролил суп на брюки.
– Ты только послушай, Ларола! – как ни в чем не бывало закричал он в сторону гостиной. – Американские ученые уже давным-давно научились восстанавливать угасшие нейроны, научились записывать информацию в память и стирать ее! Великолепно!.. А наши недоумки ставят нам палки в колеса!.. Нейростат уже готов, а нам отказываются доверить даже самого безнадежного душевнобольного... Маразм! Ставьте, мол, эксперименты на крысах!.. А на ком мы, спрашивается, отлаживали нейростат?.. Неужели эти идиоты не боятся выпустить в мир крысу с крысиным сверхинтеллектом?! Эксперименты на крысах не имеют смысла! Неужели этим высокоученым долдонам это неясно?.. Эх, Ларола! Ты представляешь, курносенькая, что будет с человеком и человечеством, когда заработают все его четырнадцать миллиардов нейронов?! Фантастика!.. Телепатия, телепортация, телекинез, управление внутренними органами, изменение формы тела, быть может, бессмертие через авторегенерацию. Контакты с параллельными мирами и их обитателями, так называемыми духами... А эти интеллектуальные недоумки нам своих крыс суют... Эх!..
– Вы бы лучше ели, Зуфал. Все уже остыло... – напомнила Ларола. – А вы не боитесь выпустить в мир супермена при нынешнем уровне нравственности? Не провозгласит ли он вслед за ницшевским Заратустрой: «Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком – канат над пропастью»? И не пойдет ли человек по этому «канату» так, что затрещат ребра и черепа?.. Смотрите, как бы этот нейростат не стоил вам жизни... Не только вам...
Но Зуфал, как запевшийся соловей, не слышал никого, кроме себя:
– А в результате мы растеряли на протяжении последних веков даже то, что имели. В древности люди были непосредственно связаны с космосом и планетой. Контакты пророков с небесными силами – не выдумки, а подтверждение этой связи, перевод ее в сферу наших понятий. Люди были здоровы и мудры мудростью единства с мирозданием. Это единство отечески опекало их, предупреждая о катаклизмах и подсказывая, к примеру, какие травы лекарственные, какие – ядовитые. Тогда еще существовало поле – некоторые называют его лептонным, другие – иначе... Неважно, главное – оно обеспечивало гармонию физических и духовных начала в человеке. Оно и обеспечивало единство мира и человека. Сейчас же мозг человека все более экранируется от этого поля, многие нейроны угасают, а само поле ослабевает... А мы все ждем чего-то!.. А мы все экспериментируем на крысах – крысоморы ничтожные... Скоро будет поздно. Процесс станет необратимым!.. Если уже не поздно...
– Да, – подумала Ларола, – лептонное поле между нами совсем уже исчезло... Мы не слышим друг друга...
Чем больше распалялся Зуфал, тем тоскливей становилось Лароле. На самом деле, Зуфал разговаривал не с ней. Точно так же он мог бы говорить все это и собаке... Ему нужно было выговориться. Справить свою интеллектуальную нужду.
Обида окончательно захлестнула Ларолу. Она быстро убрала посуду и ушла в спальню. Зуфал же еще долго был занят собой. В конце концов он завалился рядом, распространяя вокруг себя какой-то мерзостный запах, от которого Лароле стало дурно.
– Завтра собираемся сделать снимок мозга, – пояснил он. – Спецобработка... Камол определит с помощью нейростата число действующих нейронов. Каково, а?! – гордо воскликнул Зуфал, поправил на голове полиэтиленовый мешочек и, повернувшись набок, мгновенно уснул.
– Эх ты, Машраб науки... – презрительно констатировала Ларола, брезгливо морщась от нестерпимой вони.
И такой жизни, казалось, не будет конца. После того, как Ученый Совет категорически зарезал их тему в виду ее авантюрности, с чем Ларола была согласна на все сто и даже двести процентов, вся зуфаловская группа сбилась с ног в поисках спонсоров и независимой «крыши». Науку приходилось двигать по ночам.
Группа Зуфала, к слову, была весьма колоритна. Шеф – Карим Османович – всегда одет по последнему воплю молодежной моды, пышная седая шевелюра до плеч и темперамент танка, выстреливающего правду-матку в лицо собеседнику, как правило, не взирая на это лицо.
Второй по возрасту и авторитету – Баходыр Батырович, напротив, был подчеркнуто изыскан с оттенком «ретро» и чересчур кокетлив. Его плавные манерные движения, позы, жесты, уместные разве что на балетной сцене, в НИИ выглядели несколько шокирующе и наводили на подозрения, что это результат долгих репетиций перед зеркалом.
В последнее время к ним в качестве присоединился и самый близкий друг Зуфала – Камол, как и многие другие психиатры, чем-то неуловимо напоминавший своих пациентов. Однако Камол преследовал вполне конъюнктурные цели, надеясь с помощью нейростата, если и не совершить переворот в психиатрии, то уж облегчить участь некоторых своих пациентов – определенно.
И, наконец, Зуфал!... О, Зуфал!.. Любимый, прекрасный, талантливый, несравненный... и неизлечимый... безумец... Меджнун от науки. Чем он, впрочем, явно гордился, видимо, ставя себя в ряд с такими великими «сумасшедшими», как Циолковский, Эйнштейн...
В конце концов, они все же уговорили какого-то, видимо, тоже сумасшедшего банкира финансировать их авантюру и организовали маленькую независимую лабораторию, пребывая в полной эйфории от собственных идей и совершенно не давая себе труда задуматься пусть и о маловероятных, но все же возможных негативных последствиях воплощения этих идей. Мозг не пластилин, чтобы лепить из него все, что угодно. Так считала Ларола. Но не Зуфал.
И потому Зуфал пропадал в лаборатории, а Ларола до полуночи просиживала у окна, прекрасно зная, что муж явится только к утру. И тем не менее...
Она перестала готовить. Впрочем, киберповар справлялся и без нее. Ощущение неимоверной усталости, безразличия и неприкаянности не покидало ее. Холодный ветер гнал колючие пески по безлюдной пустыне души. Изматывающая головная боль и предчувствие надвигающейся опасности... Особенно ночами... Бессонница, наполненная безотчетным страхом, перемежалась с кошмарами... Ларола подурнела – глаза ввалились, черты заострились, плечи ссутулились под гнетом незримого груза. А Зуфал ничего не замечал. Похоже – он ее просто не видел. И это окончательно добивало ее... Наверное, это и называется одиночеством вдвоем?
Однажды она проснулась после очередного кошмара в холодном поту. Чтобы как-то успокоиться, встала, сбросила влажную рубашку и глянула в зеркало, собираясь поправить волосы. И оторопела – в зеркале не было ее отражения! В отраженной комнате, наполненной вещами, ее не было! Сердце забилось так громко, что заглушало все прочие звуки. Она жадно хватала ртом исчезающий воздух, как рыба, выброшенная на песок, и не могла ни отойти от зеркала, ни оторвать от него взгляда...
Наконец, ослабевшие ноги не выдержали, и Ларола медленно опустилась на ковер. При этом ей удалось отвернуться от зеркала. Она сидела на полу спиной к нему, дрожа от страха, и явственно ощущала нечто необъяснимое...
Зуфал пришел на рассвете. И хотя валился с ног от усталости, все же отреагировал на необычное состояние Ларолы – очень уж странные у нее были глаза – как у затравленного зверя.
– Что с тобой? – с тревогой поинтересовался он. – Ты, часом, не заболела?
Ларола отрицательно покачала головой.
– Ты сама не своя! Что случилось...
Ларола покорно попыталась пересказать Зуфалу ночное происшествие. Получилось бессвязно и неубедительно. Муж выслушал ее спокойно, позевывая и кивая головой, как игрушечный болванчик. Видимо, решил, что ей все это приснилось.
– Наверное, ты устала, – поставил он диагноз и тут же рекомендовал лечение: – Тебе надо отдохнуть.
Ларола горько усмехнулась и молча ушла на кухню.
Уже засыпая, Зуфал услышал доносящиеся оттуда всхлипывания, но сил оторвать голову от подушки не было. Непреодолимый сон гасил искры раскаяния. «Я виноват, виноват... как мы стали далеки... Видимо, я ее не понял... Надо показать ее врачу... завтра... Завтра... Почему я не нашел для нее ласкового слова?..»
Назавтра Зуфала разбудил телефон.
– Сейчас позову, – послышался из прихожей голос Ларолы.
Зуфал сжал телефонную трубку так, что побелели суставы пальцев. Он побледнел, прислонясь к стене, и отрывисто выкрикнул:
– Как? Когда? Где?..
Ларола продолжала стоять рядом, ожидая разъяснений.
– Умер Карим Османович, – потерянно сообщил Зуфал, опустив трубку.
Ларола вскрикнула и в знак скорби торопливо провела ладонями по лицу. При этом Зуфал заметил странный огонек в ее глазах.
– Какое горе... – вздохнула она. – Только вчера я видела его во сне. – Ларола не стала уточнять, что видела не самого Карима Османовича, а его фотографию.
– Врешь ты все! – вдруг сорвался Зуфал, вспомнив странный блеск ее глаз. – Сама, небось, рада-радешенька, что моя работа теперь застопорится! – И выскочил из дома, как пробка из бутылки шампанского, хлопнув дверью.
... Смерть Карима-ака была окутана тайной и густо присыпана сплетнями. Говорили, будто в день перед смертью его видели с какой-то молодой женщиной. Якобы они вместе уходили с работы. Это было на него похоже... Еще говорили, что он поскандалил на улице, поучая кого-то из молодежи. А его главный аргумент, известное дело, кулак. И это тоже было на него похоже...
На самом деле, умер он дома в результате инсульта, но при этом, странное дело, у него оказались порваны барабанные перепонки. И в четырех местах его квартиры были обнаружены совершенно гладкие, без дактилоскопических линий отпечатки пальцев.
Сотрудников и особенно сотрудниц института стали приглашать к следователю.
Занятый организацией похорон и сопутствующих траурных ритуалов, Зуфал совсем забыл про Ларолу. А она искренне жалела его.

...Ларола проснулась от нестерпимого холода. Зуб на зуб не попадал. От сна остались смутные воспоминания о каких-то снежных вершинах, на которые она будто бы карабкалась. Вот только что – еще не восстановилось дыхание, руки и ноги дрожат от усталости... И бескрайнее снежное поле...
Ларола вдруг осознала, что находится не в кровати, а стоит посреди комнаты, и с платья, облепившего ее тело, стекают ручейки ледяной воды. От этого открытия она чуть было не упала в обморок.
Она приблизилась к зеркалу. Пылающий ненавистью взгляд женщины, глядящей оттуда на Ларолу, обжег ее. «Это не я!» – прошептала Ларола, с ужасом глядя на совершенно незнакомую ей женщину. Но это насквозь мокрое и оттого прозрачное платье... И тело, просвечивающее сквозь него! – это ее платье и ее тело... Но лицо?.. «Это я! – вынуждена была признать Ларола. – Но как же можно одновременно быть в двух ипостасях: жертвы, трепещущей от ужаса, и ее врага, пылающего ненавистью?!». Сознание ее было на грани помрачения.
– Наверное, я все-таки схожу с ума, – почти спокойно и логично констатировала Ларола. – Разве человеку в здравом рассудке может показаться чужим собственное отражение?.. Она бросила молниеносный взгляд в ночное окно, и, о Боже! – там было, хоть и не очень четкое, но ее собственное отражение! Ларола обрадовалась и даже осмелилась подойти к зеркалу в ванной комнате. И в этом зеркале была она – Ларола. А вот вернуться к зеркалу в спальню – было выше ее сил...
Теперь она уже осмелилась позвонить мужу.
– Быстрее приезжайте, Зуфал! – истерично выкрикнула она. – Мне страшно!
Зуфал поспешно сменил халат на пиджак.
– Это была Ларола?! – удивленно спросил Камол, застыв с энцефалограммой в руках.
– Ну, старик, – покачал он головой, – ей срочно нужно лечиться! Говорю как специалист!
Когда Зуфал влетел в квартиру, силы уже покинули Ларолу. Она лежала на полу в кухне, бессознательно что-то жалобно выкрикивая и дрожа всем телом.
...Врач «Скорой помощи» сделал Лароле несколько уколов и сказал, что через два-три часа она придет в себя, но необходимо обратиться к специалисту.
Утром, открыв глаза, Ларола первым делом спросила, где ребенок.
– Санжар у бабули, – бодро успокоил ее Зуфал. Однако сам забеспокоился: «Почему она спрашивает? Ведь сама же собиралась отвезти его к матери... Отвезла ли?» – Ты говорила, что отвезешь Санжара после работы к матери, – осторожно напомнил Зуфал.
– Как поживает мама?
– Что?! – вдруг испуганно спросила Ларола. – Разве?.. Разве я говорила?
Выйдя в другую комнату, Зуфал позвонил родителям Ларолы и осторожно, чтобы не обеспокоить стариков, выяснил, что Санжара у них нет.
– Его там нет, да? – догадалась она, когда муж вернулся. Зуфал отрицательно покачал головой. Ларола как от удара сжалась в комочек и прижалась к мужу, ища у него защиты. – Я ничего не понимаю, Зуфал!
Зуфал пытался утешить жену, мол, в наше время дети бесследно не пропадают, найдется... А у самого на душе кошки скребли. Когда он последний раз видел сына?! И все из-за своего безумного стремления осчастливить человечество, которое вовсе не просило его об этом... Это он, он во всем виноват!.. Довел жену до умопомрачения...
Зуфал бросился к телефону. Милиция, больницы, морг... Ларола сидела напротив, не отводя от него обезумевших глаз. Санжара не было нигде. Ларола молча плакала.
– В таком состоянии и застал их Камол. Зуфал выглядел не лучше Ларолы – волосы всклокочены, глаза запали, щеки небриты. Камол пытался их утешить:
– Не казнитесь, – всяко бывает! Лучше приготовьте его любимое блюдо. К вечеру обязательно отыщем вашего беглеца! Что он больше всего любит?
– Мои домашние пельмени! – просияла Ларола.
– Вот и займитесь, – посоветовал Камол.

Однако приготовленные пельмени так и остались лежать в морозильнике. Камол с Зуфалом облетели на осмобиле все окрестности Ташкента. Никаких следов.
Ларолу пришлось положить в больницу к Камолу. Работа совсем встала. Зуфал сбился с ног в поисках сына и измотался до такой степени, что не только работать, но и думать о работе был не в состоянии. Баходыр Батырович неожиданно взял двухнедельный отпуск и уехал в горы, оставив Зуфалу записку, где намекал, что нащупал интересное решение. Видимо, ему и понадобилось уединение, чтобы спокойно поразмышлять. Зуфал к этому факту отнесся без эмоций.
Через пару дней его срочно вызвал Камол.
– На-ка, старик, полюбопытствуй, – положил он перед Зуфалом несколько энцефалограмм. Зуфал без особого интереса стал их рассматривать.
– Что это?! – вдруг воскликнул Зуфал, тыча пальцем в энцефалограмму.
– Это свидетельство того, что у пациента активизировано двадцать пять процентов нейронов. В то время, как норма...
– До десяти процентов, – закончил Зуфал. – Ты применил нейростат?!
– Нет, он же у тебя в лаборатории... Обрати внимание на эти участки. Очень похоже, что информация здесь стерта.
– Каким образом?
– Не знаю, старик, не знаю... Такое бывает либо при травме, либо в результате очень сильного стресса.
– Ну, дела!.. – развел руками Зуфал. – А вот здесь, смотри, опять число активных нейронов в норме...
– Именно, – подтвердил Камол.
– Но каким образом?!
– У меня самого уже шарики за ролики заехали... Потому тебя и призвал.
– Нет! Без нейростата?! Мы столько мучились! Чьи это записи?
– Ларолы, – тихо, но четко произнес Камол. Зуфал же вздрогнул так, будто у него за спиной раздался выстрел.
– Ты серьезно?
– Более чем.
Теперь Зуфал так углубился в изучение записей, словно надеялся найти там разгадку постигшей его беды.

Через неделю после исчезновения мальчика в дверь позвонили. Зуфал, теперь практически не покидавший дома, бросился открывать. На пороге стоял благообразный старик в выгоревшем, но чистом чапане и в тюбетейке. За руку он держал Санжара.
Через мгновение мальчик с радостным воплем повис на шее отца, а еще через минуту как ни в чем ни бывало, занялся своими игрушками, по которым, видимо, тоже соскучился.
Старик рассказал Зуфалу, что сам он из местечка «Аджар коя» в далеком горном ущелье. Там он и обнаружил мальчика. Очень уж он был непохож на местных сорванцов. Сначала Санжар сообщил старику, что он сирота. Потом стал проситься домой. Ничего толком добиться от него было невозможно. То он говорил, что прилетел на осмобиле, то утверждал, что добрался до гор пешком. И смех, и грех. Не мог он вспомнить, где и когда потерял маму. И если бы не телевизор...
– Ты теперь мой дедушка! – объявил Санжар, чем растрогал старика до слез.
Ближе к вечеру, освободившись от приятных хлопот по отмене розыска и проводив доброго старика, Зуфал с Санжаром радостно устремились в больницу к Лароле. Зуфалу не терпелось увидеть ее счастливой. Однако встреча получилась совсем не такой идиллической, как ему представлялось.
Ларола воскликнула «Сынок!» и зарыдала от избытка чувств, а ее несчастные душевнобольные сопалатницы, не разобравшись что к чему, зарыдали вместе с ней. В палате поднялся такой вой, что Зуфал, схватив перепуганного Санжара и Ларолу, поспешил выскочить в коридор. Ларола сразу запросилась домой.
– Солнышко мое, – ворковала она над сыном, – накормлю я тебя сегодня твоими любимыми пельмешками...
Санжар, однако, был не особенно ласков с матерью, а слушал ее с некоторой опаской. Ларола ничего не замечала, а Зуфал решил, что виновата больничная обстановка и испуг от коллективной женской истерики.
Камол, радуясь за друга, все же отпустил Ларолу домой. Зуфал заверил его, что все будет о’кей, и даже написал расписку, что забирает больную под свою ответственность.
Им было так хорошо в этот вечер втроем. Пожалуй, они еще никогда не были так счастливы.
Ларола, сияя от счастья и умиления, лепила для своих ненаглядных пельмени; на ее недавно серых щеках играл яркий, как в девичестве румянец, глаза сияли нежностью и любовью.
Зуфал ощущал, как расслабилось сведенное нервной судорогой тело, как запорхала и зачирикала освобожденная душа.
За ужином отец с сыном дурачились, хохотали и секретничали.
Ларола ощущала, как оттаивает ее душа и нежностью переполняется сердце, уже не умещающееся в груди. Она была счастлива! Она снова любила...

* * *
Ночью Зуфал проснулся от острого приступа тоски. Пытаясь освободиться от ощущения вселенского одиночества, он протянул руку, чтобы коснуться любимого тела Ларолы и в его тепле и нежности обрести спасение. Но кончики пальцев, коснувшиеся Ларолы, обожгло таким холодом, что он вскрикнул и сунул их в рот, чтобы согреть. Пальцы ничего не чувствовали. Зуфал затаил дыхание и прислушался. Ларола не дышала. Вне себя от ужаса он выскочил из спальни. Укутанная черным платком распущенных волос Ларола копошилась на кухне.
Зуфал остолбенел.
– Там... там... – только и мог произнести он, показывая дрожащей рукой в сторону спальни. – Лежит...
– Что?! – тревожно вскинулась Ларола, и улыбка умерла на ее лице.
Взявшись за руки, они вошли в спальню. На постели Ларолы лежала женщина. Вдруг она задрожала, стала прозрачной и на их глазах растаяла...
– Иногда, – призналась Ларола, – когда я остаюсь дома одна, эта страшная женщина появляется в зеркале.
Желая успокоить чересчур взволнованную жену, Зуфал взял ее руки в свои и попытался приблизить к губам, чтобы поцеловать... На красивых пальцах Ларолы совершенно не было кожного узора. Они были настолько зеркально-гладкими, что Зуфал разглядел на подушечках свое искаженное отражение. Он с удивлением поднял глаза и в ужасе отскочил, словно его ударило током. На него, обнажив зубы в хищной ухмылке, смотрела та страшная женщина, которую он видел в постели. У нее были черты Ларолы, но это было чужое и чуждое Зуфалу существо.
Ларола еле удержалась на ногах – так сильно оттолкнул ее муж.
– Зуфал! – жалобно-вопросительно воскликнула она, не понимая, что с ним случилось.
И Зуфал вдруг увидел, что перед ним его Ларола. Он потряс головой, пытаясь освободиться от наваждения и безотчетно пятясь к двери.
– Зуфал, ты куда? – в нежном голосе Ларолы звенели слезы.
– Наваждение какое-то. А еще говорили, что больна Ларола... Нет, тут либо все больны, либо все здоровы. Ладно, утро вечера мудренее…
Однако утром пришло известие о смерти Баходыра Батыровича.
Его тело было найдено высоко в горах. «Сорвался?.. Сердце не выдержало?..» – строил догадки Зуфал. Но, как показало следствие, причиной смерти Баходыра Батыровича был вовсе не сердечный приступ, а обширное внутреннее кровоизлияние. Причем, что заставило Зуфала похолодеть от мистического ужаса – у него, как и у Карима Османовича, были порваны барабанные перепонки, а на вещах обнаружены «гладкие» отпечатки пальцев. К тому же, пропали его бумаги.
Хотя причем тут мистика? Кожный узор легко сглаживается перчатками... А барабанные перепонки?.. Звуковые волны?.. Резкий перепад давления, как при разгерметизации в космосе?.. Но каким образом?.. «Кому-то поперек горла наши исследования, – понял Зуфал. – Но кому?!» И тут холодок подозрения заставил Зуфала вздрогнуть. Перехватило дыхание... «Нет, нет!.. Не может быть!..» – заставил он себя вышвырнуть из головы эту мерзкую несуразицу.
Ларола, еще ничего не подозревая, встретила его с работы в радужном настроении, с хохотом сообщила, что «ваш Санжар совсем от рук отбился...»
Зуфалу казалось, что звук ее голоса доносится откуда-то издали, из-за стен или с улицы.
– Что с вами, нездоровится? – наконец заметила Ларола состояние Зуфала.
– Баходыр Батырович умер...
– Ой, горе-то какое! – запричитала Ларола и провела ладонями по лицу. – Он что – был болен? Такой еще молодой...
Ее сочувствие и удивление были такими неподдельными, что у Зуфала, считавшего, что она ненавидит его коллег, потеплело на сердце. Насколько сейчас это было возможно...
– Его тело обнаружили на склоне заснеженной горы, в Аджар-коя, – объяснил он, внимательно глядя на жену.
Она вздрогнула, и ее глаза моментально спрятались за длинными ресницами.
В комнате повисла тягостная тишина.
– Ларола, тебе что-то известно?..
Она промолчала и принялась вытирать со стола. Зуфал взял ее за руки и повернул лицом к себе.
– Ответь, Ларола, я прошу тебя.
Ларола высвободилась, прикрыла лицо руками и опустилась в кресло.
– Нет... Нет... я ничего не знаю... Только... Там ведь нашли Санжара... И мне стало страшно... – у нее перехватило горло, она не могла говорить.
– Мне кажется – ты что-то недоговариваешь, Ларола?! Ты знаешь что-то еще?.. – настаивал Зуфал. Вновь ожили ночные подозрения.
– Ничего я не знаю! Ничего-ничего-ничего!..
Зуфал схватил ее и крепко прижал к себе. И она, уже тихо плача, прошептала, испуганно озираясь: – Только вчера во сне я тоже как будто ходила по заснеженным горам, и кто-то мне показывал фотографию Баходыра Батыровича... И больше я ничего не помню. Я сильно испугалась и проснулась от страшного холода. Встала и пошла на кухню... Потом прибежали вы...
Ларолу снова затрясло. Зуфал, обнимая ее, пытался утешить шептал что-то ласковое. И вдруг взгляд его споткнулся о зеркально поблескивающие подушечки ее пальцев. Зуфал вновь ощутил безотчетный страх, ознобом ползущий по его спине. Боже! Как ему нравились эти фантастически нежные и ласковые пальчики! Как он замирал в блаженстве от их прикосновений!.. А теперь...
Зуфал встал, погладил жену по голове, и внимательно посмотрел на нее – нет, Ларола оставалась Ларолой. Его любимой и несчастной Ларолой...
Она ждет от него помощи, но что... что он может сделать?!.
Зуфал тяжко вздохнул и молча ушел в свой кабинет. Закрывшись на ключ, он разрыдался, как в детстве, горько и безутешно. Он оплакивал жену, не зная, как ее спасти. Оплакивал себя, чувствуя, что теряет Ларолу. Оплакивал своего единственного сына живущего у бабушки как сирота...
– Конечно, из нас двоих не получится одного комиссара Мегрэ, – подытожил Камол, – но надо быть круглым идиотом, чтобы не понять, что следующий в очереди ты, старик... А посему ты больше не переступишь порог своего дома. По крайней мере, без меня.
– Да ты что?! Да неужели ты думаешь, что Ларола!.. – возмутился Зуфал. – Ты ее совсем не знаешь!.. – попытался он защитить жену от нелепых обвинений и задохнулся от переполнявших его чувств.

– Не знаю Ларолу?.. Зато я знаю ее энцефалограмму, – жестко пресек его попытки Камол. – Она не Ларола, старик! И ты это знаешь лучше меня, потому что видел ее истинный облик...
– Истинный?.. Нет!..
– Хорошо, пусть будет скрытый облик, который нас сейчас только и интересует.
– Кто же она?..
– Кто угодно, только не твоя возлюбленная Ларола. Во всяком случае, не та, за кого ты ее принимаешь... Вспомни, впервые она пожаловалась тебе на свое, будем говорить, «странное» состояние непосредственно перед смертью Карима Осмоновича...
– Да, – кивнул Зуфал, – тогда ей снились кошмары, в зеркале не было отражения...
К сожалению, у нас нет ни энцефалограмм, ни томограмм того периода. Но у нас есть таковые на период смерти Баходыра Батыровича... И они более чем «странные»... И сопровождались явными психическими изменениями...
Но ведь она беззащитная женщина, попавшая в беду! – не сдавался Зуфал.

Которая уложила в сырую землю двух великих людей, – мрачно усмехнулся Камол.
– Нет, нет, нет! Это не она! Это та ледяная женщина! Она принимает облик Ларолы, чтобы пустить нас по ложному следу!
– Ну-у-у, старик, – развел руками Камол, – я тебя, конечно, понимаю, но...
– Но ведь когда я обнаружил эту женщину, Ларола была на кухне! И потом мы вошли с ней вместе в спальню, и на наших глазах это исчадие ада исчезло!..
– И это говоришь ты, создатель нейростата?! Ты, планировавший осчастливить человечество путем активизации всех его наличных нейронов?! Опомнись, старик! Уж ее-то двадцати пяти процентов активных нейронов достаточно для того, чтобы повесить лагман на твои уши. Небольшой сеанс гипноза – и наш Зуфал готов. Что и требовалось... И заметь – работы по нейростату полностью застопорились. Твои коллеги мертвы, ты – совершенно деморализован.
– Да, – кивнул Зуфал, – я это понял.
Ларола всегда была противником твоей работы, – напомнил Камол.
– Синдром жены, – отмахнулся Зуфал. – Можно подумать, что жена Карима Осмоновича была в восторге.
Но твоя – вне конкуренции.
– Может быть, потому, что ее любовь была сильней? – вздохнул Зуфал. – Но в любом случае это не основание для убийства, в котором ты ее подозреваешь.
– Да не я, старик, а ты! Ты в первую очередь! Тебе уже давно все ясно, но ты надеешься, что я сниму этот камень с твоей души. Увы, рад бы, да...
– Нет, не так! Я чувствую, что она как-то связана с этой трагедией, но я ощущаю еще чье-то присутствие. Не Ларола – главное действующее лицо. Ею либо прикрываются, либо используют как орудие!
Орудие – слепо. И действует, надо признаться, с отменной целеустремленностью. Я бы сказал, с нечеловеческой...
Происки дьявола? – скептически усмехнулся Зуфал.
Нет, скорее, – запрограммированность робота... Биоробота...
Ох, схватить бы за руку этих «программистов»!
Боюсь, руки коротки. А вот робот не остановится, пока выполнит всю программу. Будь готов, старик.
Но кому так ненавистен наш нейростат?!
Скорей всего, мы никогда этого не узнаем. Судя по тому, что произошло с мозгом Ларолы, этот НЕКТО стоит на неизмеримо более высокой ступени развития, чем мы, грешные... Читай фантастику, старик... Это может быть и безличная гомеостатическая реакция мироздания, и самозащита наших потомков, путешествующих во времени, и интервенция зловредных пришельцев, опасающихся возможной конкуренции в космосе из-за активизации человеческого разума... Мало ли... А то и просто случайная мутация, проявившаяся в твоей Лароле.
Остается единственный способ узнать правду, – устало, но твердо сказал Зуфал. – Надо довести нейростат до ума, и тогда проведем эксперимент на мне. Если в результате активизации я сравнюсь или превзойду Ларолу по супервозможностям, но не превращусь в монстра, которого ты в ней предполагаешь...
– Не только я, старик, уж не юли, – вздохнул Камол, – ты тоже предполагаешь.
– А если я превращусь в монстра, ты меня уничтожишь вместе с нейростатом.
– Ишь, какой умный!.. Во-первых, старичок, если ты станешь монстром, то я буду бессилен перед тобой. Во-вторых, при удачном стечении обстоятельств, не будет нужды уничтожать тебя и, тем более, нейростат. Видимо, достаточно будет с его помощью деактивизировать нейроны и вернуть тебя в исходное состояние. Так я полагаю...
– Слушай, ты гений, Камол! Действительно, если мы запустим нейростат, то сможем деактивизировать нейроны Ларолы и вылечить ее!
Квартира была пуста, хотя Ларола не любила выходить из дома в столь поздний час. Зуфал обеспокоился и все порывался куда-то бежать, искать ее.
– Смотри, – показал Камол на кухонный стол. Там лежал исписанный тетрадный лист в клеточку, некоторые буквы расплылись. Видимо, от слез.
«Зуфал, – писала Ларола, – я больше не могу так жить! Я толком ничего не понимаю, но ощущаю непонятную вину. Мне кажется, что я имею какое-то отношение к смерти Карима Осмоновича и Баходыра Батыровича. Я боюсь сама себя. Я виновата, виновата!.. Если случится какая-нибудь беда, не судите меня строго. Мне страшно... Я иду в милицию и все там расскажу.
Ваша Ларола.»
Мужчины молча посмотрели друг на друга.
– Зачем в милицию-то?! – наконец сказал Зуфал, тяжко вздыхая. – Упекут ведь...
Ну и ну! – покрутил головой Камол. – Не ожидал... Явное раздвоение личности. Или как говорили в старину, одержимость дьяволом...
– Ты еще порекомендуй муллу пригласить, – горько усмехнулся Зуфал.
– И порекомендовал бы, если бы надеялся на успех... Лечить ее надо, старик, лечить. А насчет «упекут» не беспокойся. Во-первых, такой камеры, которая удержала бы нашу Ларолу, не существует... Так что рано или поздно она появится сама. А во-вторых, ее несомненно передадут в руки психиатра. Надеюсь, что им стану я. Только бы найти ее поскорей. Интересно, в какое отделение она могла пойти?
– Сам видишь, не написала. Следует понимать как «не ищите меня». Эта ее манера исчезать бесследно! Обидится на что-нибудь, и как сквозь землю. А я ношусь как запаленный...Говорят, она и в детстве была такая же.
– Постой, постой, старик. И в детстве, говоришь? Значит, похоже, ЭТО у нее началось еще в детстве. Интересно, не случалось ли с ней тогда что-нибудь из ряда вон?
– Не знаю, – пожал плечами Зуфал. – Надо спросить у ее матери. Только, если направление главного удара – нейростат, то, сам понимаешь, в то время даже мысли о нем не было.

Санжар налетел на него, как маленький вихрь, и радостно закричал: «Ура! Папа пришел!.. Мы пойдем домой!» Зуфал чуть было не заплакал. А Санжар унесся в дом и через минуту вернулся уже со своими вещами.
– Дай отцу отдохнуть с дороги, – заворчала на него бабушка и тут же попеняла Зуфалу: – Совсем нас забыли... Ларола уж месяц глаз не кажет! Мальчик ведь скучает... Иногда у него такая тоска в глазах! Сама уж собиралась ехать к вам.
– Заболела Ларола, – пришлось признаться Зуфалу, хотя очень не хотелось волновать старую больную женщину.
– Ой-ой! Что случилось? – всплеснула руками Назира-ая.
– Нервы, – неопределенно ответил Зуфал.
– Ой, сынок, не скрывайте от меня правду. Я сама чувствовала, что нехорошо у вас. Кошмары меня по ночам мучают. Ой, чую, беда рядом...
Но всей правды Зуфал открыть не смог.
– У нее, действительно, нервы не в порядке. И сильные головные боли. Поэтому положили на обследование. Мама, а с Ларолой в детстве не случалось чего-то особенного? Не падала она, например?.. Врачи интересуются...
– Нет, – после задумчивой паузы ответила Назира-ая, – серьезно, да еще на голову, она не падала. Правда, был один случай. Лет пять ей тогда было. Пропала она. Вот как Санжар. Насилу отыскали ее. И какое-то время она была не в себе. Спала все время. А потом случилось землетрясение – будто кто-то приподнял и бросил наш дом... Тогда-то Ларола и пришла в себя. А падать? Нет, не падала. Она, вообще, была послушной девочкой, бедняжка моя, никогда не проказничала, как другие дети...
После разговора со следователем, который вел дело о смерти Карима Осмоновича и Баходыра Батыровича, и принципиальной договоренности о переводе Ларолы в психиатрическую клинику, Зуфалу разрешили свидание с ней.
– Да, – согласился при этом следователь, – дело это более чем странное. Вчера ночью вашей жены три часа не было в камере. Как ей это удалось – не знаю. Но факт засвидетельствовал я сам. Потом появилась. Ничего объяснить не может. Только плачет и плачет... Вы уж успокойте ее.
Ларола была похожа на увядший цветок – исхудала, пожелтела, глаза ввалились... Сердце Зуфала сжалось, комок в горле не давал говорить. Вырвалось только нечленораздельное:
– В больницу заберем... Договорились... Скоро... Надо лечиться...
– Как Санжар, скучает по мне? – грустно спросила Ларола.
Зуфал только и смог, что кивнуть в ответ.
Потом, дома, он корил себя за то, что не нашел для жены добрых слов утешения, но переполнявшие его чувства не желали превращаться в слова, сдавливая сердце тисками горечи и боли. Он забрал Санжара от соседей, накормил, передал привет от мамы и уложил спать.
– Я спасу тебя, Ларола, спасу! – твердил Зуфал про себя. – Скоро нейростат выйдет на рабочий режим и тогда…

Когда за ее спиной лязгнул запираемый замок, Ларола чуть было не завыла по-волчьи. Белый свет померк, и силы оставили ее. Она сидела на полу камеры и почти беззвучно шептала, покачиваясь, как травинка на ветру: «Зуфал, Зуфал, Зу-фа-ал...»
«Ах, если бы вырваться из этой клетки, – мечтала Ларола, – и побежать к нему, обнять, приласкать, утешить, приготовить что-нибудь вкусненькое...» Впрочем, она уже осознала, что вырваться из камеры для нее не составит труда. Куда ей спрятаться от самой себя?! Но от себя ли? Или от этой страшной женщины с телом Ларолы?.. Последнее время ОНА перестала появляться. Не означает ли это, что Ларолы больше не существует?..
– Нет! Нет! Нет!.. – забилась в рыданиях Ларола, распластавшись на полу. – Зуфал! Зуфал!..
И вдруг она почувствовала, что тело ее стало зыбким и невесомым, как туман, который постепенно просачивается в бетонный пол, в землю... Исчезла тюрьма с длинными мрачными коридорами и убогими камерами... Появилось желание идти, идти, идти... Без мыслей, без чувств, без надежд, куда ветер несет, куда глаза глядят... Эта жажда движения подчинила себе ее существо, заглушив страдания, только что казавшиеся неизбывными.
Ларолу окутал густой белый туман, и она не ощущала ничего, кроме движения. Потом туман рассеялся, и Ларола обнаружила себя на незнакомой горной дороге. Пространство вокруг было заполнено сверкающими радужными лучами, превращавшими окрестные ущелья, сады, скалы в прекрасный пейзаж.
Вдруг сказочный пейзаж расплылся, словно на непросохшую еще акварель опрокинули стакан воды. И Ларола ощутила себя летящей в небе, словно пушинка, влекомая ветром. Она едва успевала реагировать на проносящийся мимо неведомый мир... Бездонное голубое небо, отливающие голубизной растения, ползущие по скалам и провожающие ее разумными и словно испуганными взглядами... И еще ей казалось, что она слышит в себе какой-то голос, чей-то зов, которому невозможно было противостоять. Ларола не могла понять – мир ли вокруг нее так переменился или ее восприятие мира?..
Но вот остались позади цветущие поля и ущелья, а впереди виднелись только суровые заснеженные вершины. И Ларола поняла, что цель – там.
Через мгновение она уже была в снежном ущелье, казавшемся бескрайним... И вот она идет, проваливаясь в глубокий рыхлый снег, который мог бы проглотить ее с головой, но проваливается Ларола не глубже, чем по колено – в глубине ощущается твердый наст. Одежда ее вымокла до нитки. Но холода Ларола не ощущает, словно все происходит во сне. Только она абсолютно уверена, что это не сон... Тогда значит!.. Значит, и прежние ее «сны» были действительностью?!
Лароле показалось, что вдалеке она видит красивый белый дом, тоже словно сотворенный из снега. И буквально через несколько шагов она оказывается у его порога. Дом кажется ей удивительно знакомым. Однако она ни на мгновение не задумывается, откуда он ей знаком и что привело ее сюда вновь. Она воспринимает происходящее как должное. Будто кто-то загипнотизировал ее и ведет, как куклу. В редкие мгновения просветления Ларола пытается стряхнуть с себя наваждение, но тщетно.
Потом мгновенно, как в кино, наступила ночь, словно упал бархатный черный занавес, вышитый россыпями драгоценных камней. Моментами Лароле казалось, что она окружена какими-то декорациями. Она мучительно пыталась вспомнить, почему ей так до боли знаком и дорог этот дом. Но только сам дом...
В доме зажегся свет, разбросав по снегу длинные тени. Ларола заглянула в окно. В комнате среди вороха фотографий сидела девчушка лет пяти. Ларола даже вздрогнула, как от ожога, настолько знакомой показалась ей эта девчушка. Но откуда?! Блестящие, иссиня-черные волосы, ниспадающие на плечи, большие черные глаза, румянец на щеках... Фланелевое платьице, присборенное на талии и простые колготки... «Где же я ее видела? – терялась в догадках Ларола. – Сейчас так никто не одевает детей... И эти грубые разрисованные сандалики... Таких просто не выпускают с е й ч а с.»
Ларола сквозь стену вошла в дом. Но тело ее не ощутило изменения температуры. А девочка продолжала играть, никак не реагируя на появление в комнате чужого человека.
– Девочка, а где твоя мама? – спросила Ларола.
Малышка продолжала раскрашивать фотографии.
– А что ты рисуешь? – настаивала Ларола.
И опять никакой реакции со стороны девочки. «Неужели все-таки сон?..»
– Идем, солнышко, покушаем! – раздался из другой комнаты странно знакомый голос.
В дверях показалась женщина средних лет. Она приласкала девочку и ушла, а Ларола застыла, лихорадочно силясь вспомнить, кому же принадлежит это лицо. Да что там лицо – весь облик этой женщины был неожиданно родным и близким.
Перед мысленным взором Ларолы возник семейный альбом... О, Боже!.. Да ведь это ее родная мать! Много лет назад... Ларола вскрикнула, отступила, пытаясь опереться о стену, и почувствовала, как под ногами хрустнул снег.
Ларола-а-а! – позвала мать.
Ну, сейча-а-ас! – капризно протянула малышка, не в силах оторваться от своего важного дела.
Ларола подошла чуть ближе. И чуть не закричала, увидев в руках девочки (своих руках?!) фотографию Зуфала. Любимую фотографию - цветную, на которой он был снят один, улыбающийся и красивый.
Девочка, играя, легко перечеркнула ее жирной черной чертой...
– Не-ет! – закричала в ужасе Ларола и потянулась вырвать фотографию, но в руках вместо снимка оказалась горсть мертвяще холодного снега.
Девочка смотрела на Ларолу, зло усмехаясь. Ее взгляд был страшен. И знаком. Ее глаза надвигались на Ларолу, заполняя собой все пространство. Ларола догадывалась, что это всего лишь мираж, но ужас был сильнее разума – и она закричала. Голос оказался каким-то странным, чужим, словно кричала не она.
Сзади раздался оглушительный грохот, будто ее догоняла снежная лавина. Ларола оглянулась и застыла от удивления. Не было ни снежного ущелья, ни странного белого дома – она стояла в дверях знакомой лаборатории. С оттаявшей одежды на пол стекали ручейки воды. На полу, запрокинув голову, лежал мужчина в белом халате. Ларола осторожно, на цыпочках подошла к нему и... Крик застрял у нее в горле и осколком резанул по сердцу.
– Зуфал, – прошептала она, теряя сознание (или умирая), – Зуфа-а-ал!..
...Ларола открыла глаза. Первое, что она увидела, была знакомая решетка камеры. «Все-таки сон, – подумала она, и сердце отпустило. – Но какой страшный сон!» И Ларола снова забылась. А утром ее вывели из камеры и знакомым коридором повели к следователю. «Наверное, переведут в клинику, как обещал Зуфал», – догадалась Ларола и улыбнулась.
Следователь усадил ее и, глядя на нее тяжелым взглядом, сообщил:
Сегодня ночью ваш муж был убит в своей лаборатории при невыясненных обстоятельствах...
Нет! – забилась в истерике Ларола, не дослушав его до конца. – Нет! Нет! Не-е-ет!..

ЭПИЛОГ

Ларола очнулась в стерильно белой, видимо, больничной палате. Взгляд упирался в абсолютно гладкий сферический потолок, увешанный незнакомой аппаратурой, уставившейся на нее своими объективами (или излучателями?). Сколько она здесь– неделю, месяц, год?..
Исчезло ощущение времени. Но память... Память была необычайно полна и объемна. Ларола помнила каждое мгновение своей жизни так, словно только что прожила его...
Да полноте! Неужели это бесчувственное существо, способное вновь и вновь прокручивать в памяти сцену убийства Зуфала, не испытывая при этом никаких эмоций, неужели это она, Ларола?! Да нет же! Ларола никогда бы не сделала ЭТОГО, а если бы в беспамятстве и сделала, то, осознав, умерла бы от горя... А может быть, уже мертва?..
...Вот она проходит сквозь стену в лабораторию, бесшумно минует диван, на котором спит Камол, и входит в аппаратную. Видит Зуфала, погрузившегося во внутренности нейростата. Ненавистного нейростата. Он поднимает глаза. Красивые глаза ее любимого мужчины. Они полны удивления.
– Ларола?! Так поздно? Тебя отпустили?..
Она молчит. «Опять оставил ребенка одного ради своего паршивого нейростата...»
– Ларола, да ты насквозь мокрая! Разве на улице дождь? Срочно переоденься – простудишься. Халаты в шкафу.
Тут он что-то начинает понимать, и глаза его наполняются ужасом. Он, пятясь, делает два шага назад и упирается в заставленный аппаратурой стол. Она молча приближается.
– Ларола, – шепчет он чуть слышно, прерывающимся от ужаса голосом и протягивает ей навстречу трясущиеся руки. – Остановись, Ларола! Еще немного, и я спасу тебя... Ларола... Санжар... Мы будем вместе... Всегда... – его голос еле слышен, но она ощущает, как созревает в нем оглушительный вопль – вот наполняются воздухом легкие, а глаза чернеют от страха.
Она молча смотрит на Зуфала; обволакивая своим полем его трепещущее сознание, она подчиняет себе все его информационные уровни и структуры... «Как он жалок и ничтожен». И в тот момент, когда вопль устремляется к голосовым связкам, она делает мгновенный, как выстрел, мысленный приказ-посыл: «Смерть!». И задушенный вопль взрывает его изнутри. Удар головы о пол разносится в тишине звоном поминального колокола...
...Душа пуста и холодна, как дворец Снежной королевы. Ее пытались вылечить?.. Зачем?.. Чтобы она убила себя?.. Зачем она жила? Зачем она живет?.. Какая бессмыслица!..
А может, это вовсе не больница? Что-то здесь не так... Это место больше напоминает операционную. Или исследовательскую лабораторию. Впрочем, не все ли равно, что с ней сделают... Да хоть яд! Что ей, когда она мертва?..
Однако яд ей никто не предлагал. Напротив, медсестра, чем-то неуловимо напоминавшая оживший манекен, принесла ей отменно вкусный обед.
Ларола подошла к прозрачной двери и встретилась с неподвижным взглядом сиделки, сидевшей прямо напротив двери. Рот сиделки тут же растянулся в улыбке до самых ушей, как у Буратино. Только Лароле показалось, что ее визави не дышит. Выйти и убедиться в этом она не решилась.
Похоже, что без яда у нее не было никакой надежды на обретение покоя – перед ней непрерывным потоком проходила вся ее жизнь в мельчайших подробностях, но с какими-то провалами, словно кто-то прокручивал перед ней обрывки киноленты. И она не могла ни отвернуться, ни остановить «проектор», ни выйти из «кинозала». Ларола чувствовала, что ее заставляют вспоминать. Но кто? Инопланетяне? Сатана? Или закадычный друг Зуфала – Камол?.. Нет, какой Камол?! Она же мертва и, наверное, предстала перед судом Божьим...
Лароле показалось, что она заснула и увидела себя пятилетней девочкой. Зима. Детвора играет в снежки на льду замерзшего пруда. Спасаясь, она отбежала к самой середине, и вдруг лед треснул. Ларола оказалась под водой, не успев даже вскрикнуть. Никто и не заметил ее исчезновения. Сопротивляясь, она всплыла наверх, но лед не выпустил ее, и Ларола снова погрузилась в глубину. И когда сознание почти угасло, кто-то пришел на помощь.
В ужасе очнувшись, Ларола поняла, что ЭТО именно та деталь, тот штрих, без которого картина ее жизни превращалась в обрывки киноленты. И еще поняла она, что это вовсе не сон, а воспоминание о реальном случае...
Но почему, почему никто не говорил ей об этом?! Мама должна была помнить!.. Сама Ларола не помнила ничего. Правда, воды панически боялась и не только не умела плавать, но и близко ни к каким водоемам, кроме ванны, не подходила. А подсознание, значит, берегло эту информацию. Но кто извлек ее оттуда?..
– А может, предположила Ларола, - она все-таки утонула и умерла еще тогда?.. Но что же в таком случае ее жизнь – детство в жаркой зелени родительского двора, любовь, замужество, Санжар?! Неужели мираж?.. Или жизнь, прожитая в другом мире? Но кто перенес ее туда? И зачем извлек? Кто, кроме Аллаха, волен так распоряжаться ею?.. Кто я?..
Ларола не отдавала себе отчета в том, что делает, вскочила и ринулась вон из палаты, забыв при этом открыть двери, буквально пролетела сквозь них. Сиделка-надзиратель мило и равнодушно улыбнулась ей, даже не повернув вслед головы. «Зачем же это чучело здесь сидит? Не иначе, как для убедительности интерьера...». Ларола пробежала несколько шагов и остановилась, пораженная догадкой: «Если я прохожу сквозь стены, то либо не существует стен, либо не существует меня... Или вообще ничего не существует?.. Мир фантомов...». Она внимательно осмотрела себя. Тело как тело. Приложила руку к груди, пытаясь услышать биение сердца. Рука ушла вглубь тела, словно в туман. «Значит все-таки мертва»,– почти равнодушно констатировала Ларола. Но тогда какой во всем этом смысл?! Божественные или дьявольские эксперименты?.. А я белый мышонок для какого-то Высшего Разума? И эксперимент продолжается?
Коридор привел ее к ярко освещенному изнутри помещению. Ларола вошла. В центре помещения стоял блистающий прозрачный саркофаг, к которому со всех сторон тянулось множество проводов и трубочек. А внутри саркофага висело в пространстве тело женщины. Оно было, действительно, прекрасно – это творение Аллаха! Ларола подошла вплотную и залюбовалась им. Самое главное, оно было, безо всякого сомнения, живое! Ларола обошла саркофаг и посмотрела в лицо женщины – словно разряд молнии прошел по ее бесплотной субстанции – это было ее тело! Тело Ларолы, любившей Зуфала, тело Ларолы, рожавшей Санжара... Любившей ли?.. Рожавшей ли?..
Похоже, что на какое-то мгновение Ларола потеряла сознание – перед ее взором поплыли черные шары и кольца. Потом вернулась способность рассуждать. Здесь ничего не происходит случайно. Значит, ей таким своеобразным способом пытаются объяснить, кто она есть. Только она не может понять до конца. Видимо, это настоящее тело утонувшей Ларолы, продолжающее жить? А она? Ее душа? Одна из душ?.. Кто родил Санжара? Кто убил Зуфала? Неужели одна и та же душа?.. Не может быть!.. Похоже, что это тело – прекрасный сосуд, наполнявшийся то эликсиром жизни, то смертоносным ядом... Но зачем? Чтобы понять пределы человеческих возможностей?.. Быть может, не было никакого Зуфала, не было никакого Санжара, а был только эксперимент с ее мозгом, помещенным в это тело для повышения адекватности моделирования?
Быть может, Всевышний желал узнать, готово ли человечество к новому информационному уровню бытия, для которого надо активизировать дополнительную часть нейронов? Но почему именно так?.. Может быть, сам ход эксперимента зависел уже не от него... А от меня?..
Или, может быть, это чуждая нам цивилизация борется с потенциальной конкуренцией человечества в космосе, если оно сможет перейти на новый информационный уровень?..
Или, наоборот, через нее человечество сдает экзамен на аттестат зрелости?.. Бездарно сдает...
И вдруг Ларола ощутила в себе непреодолимый протест. Кто бы ни экспериментировал над нею – всевышний или всенижний, человек или нелюдь – надоело! Надоело! Надоело! Она – не кролик и не мышка, она – Человек! И останется таковым, пока имеет право выбора.
Ларола вошла в саркофаг. Тело витало в пространстве, словно ожидая ее. Ларола вошла в тело, и вдруг ощутила ЖИЗНЬ. Но зачем ей жизнь теперь? И где ее мир?..
И тут исчез и саркофаг, и комната, и коридоры... Ларола стояла на дороге перед утесом, похожим на поднятый шлагбаум. Утес стонал и кряхтел... Перед ней расстилалась бесконечная снежная долина, словно в алмазных и жемчужных россыпях.
Она сделала первый шаг. Снег больно вонзился в босые ступни тысячами острых иголок. Второй шаг... Третий...
А где-то у горизонта, ослепляя до слез, сверкал в ярких лучах холодного солнца белый домик. Домик ее детства.
Детства, которого не будет...

перевод с узбекского В.Васильева

• Назад
• Вперёд