Саид Ахмад. Журавли (рассказ)

Саид Ахмад

ЖУРАВЛИ

Здесь, за холмом, шум реки уже не был слышен. Тишину нарушал лишь одинокий журавлиный крик, исходивший почему-то не с высоты а откуда-то снизу. Ветер донес до меня запах ананасов. Метрах в двухстах от пыльной дороги я увидел шалаш и сидящего возле него старика. Из шалаша соблазнительно пахло ананасными дынями. Мне захотелось утолить жажду ломтиком дыни, и я свернул к шалашу.
Старик сидел неподвижно, видимо, боялся спугнуть перепелок, слетевшихся к ловушкам на бахче. Он прислушивался к их щебету. Возле старика на арабском паласе примостился... журавль, поджав под крылья длинные ноги. Время от времени он поглядывал на красный диск солнца, уходивший за холмы, и выкрикивал что-то на своем птичьем языке. Каждый раз, когда журавль вскрикивал, его фиолетовый хохолок на голове колыхался и сверкал, словно шелковый, иод лучами солнца. Я так был заворожен этой картиной, что чуть не споткнулся о чайник. Старик поднял голову и удивленно посмотрел на меня. Я вдруг вспомнил, что у сторожей на бахчах всегда бывают злые собаки, и замер, ожидая, что откуда-нибудь они сейчас выскочат и набросятся на меня.
Я испуганно спросил:
— Где ваша собака?
Нет, нет у меня собаки,— ответил старик.— Пожалуйста, проходите. Не держу я собак — они могут искусать журавля.
Журавль, увидев чужого, поднялся и ушел за шалаш.
Старик расстелил одеяло, пригласил меня сесть и, повернув голову в ту сторону, куда ушел журавль, проговорил успокаивающе:
Не бойся, не бойся!— Затем обратился ко мне:— А вас какой ветер к нам занес, сынок? Вы не из начальства?
Не зная, как представиться, я растерянно помолчал, но все же ответил:
Я гость вашего селенья, отец. Торопился к поезду, но услышал аромат дыни и завернул к шалашу, не смог пройти мимо. Теперь ваша воля: угостить меня или нет. Разумеется, я заплачу.
Старик недовольно нахмурился.
Брать деньги с гостя на бахче — не крестьянское дело. У нас дыней угощают, а не торгуют. Принести вам, или сами выберете? Лучше сами сорвите, она вам вкуснее покажется. Пройдите в конец поля — там ананаски.
Старик, указав мне дорогу к грядкам, поднял чайник, о который я чуть не споткнулся, зачерпнул воды и занялся костром, с хрустом ломая о колено сухие ветки. Он крикнул мне вслед:
— Если хотите попробовать настоящую дыню, выбирайте ту, на которой трещинки от утренней росы, такие дыни излечивают от сорокалетних недугов.
Дойдя до конца бахчи, я замер от восторга: оттого ли, что ветер стих или воздух здесь был пропитан ароматом дынь,— запах кружил мне голову. Отовсюду слышалось легкое потрескивание, будто опытный продавец рвал ткань. Это покрывались сетью трещинок спелые, наполненные сахарным соком дыни. Около моих ног застрекотала перепелка, попавшая в ловушку.
В шалаш я вернулся с дыней в одной руке и с перепелкой в другой. У старика уже закипал чай. Взглянув на мою дыню, старик улыбнулся:
— Вот и видно горожанина, разве можно сказать, что ели дыню на бахче, если не съели ее на грядке, где она созрела.
С дружелюбной усмешкой старик вытянул из-за голенища нож и протянул мне. Затем из узелка, висевшего под самой крышей, он достал хлеб, сушеный урюк, сахар и стал готовить дастархан к чаю.
Я разрезал дыню и словно впервые в жизни дорвался до нее, сам не заметил, как съел всю. Старик протянул мне пиалу с крепким чаем. Пальцы у меня слипались. Старик рассмеялся.
— Вот какие сладкие у нас дыни,— приговаривал он, поливая воду мне на руки.— Это новый сорт, ананаски. Многие мечтают достать семена.
Солнце уже село, когда издали послышалось журавлиное кур-лыканье. Старик взглянул на небо и не отрывал глаз от далекого косяка журавлей, пока тот не исчез за горизонтом, растворившись в прозрачном, огненном занавесе заката. Журавль за шалашом забеспокоился и, словно собираясь взлететь, захлопал крыльями, расправляя их.
Давно уже стихли голоса улетевших птиц, а из-за шалаша все еще слышались тяжелые взмахи крыльев.
Лицо старика стало серьезным. Исчезла улыбка с губ, взгляд потускнел, и даже прибавилось морщин на лбу. Он озабоченно поднялся и принес журавля в шалаш.
— Эх, божья тварь. Соскучился по землякам? Сородичи твои полетели в жаркие страны. Ну, лети и ты с ними. Иди, иди! Ведь и ты такой же.
Журавль, шевеля фиолетовым хохолком, взволнованно и грустно глядел вдаль, вслед каравану, словно желал доброго пути своим братьям.
Я спросил:
— Откуда журавль? Давно он живет здесь?
— Ранней весной я получил телеграмму от сына Андрюши,— ответил старик.— Он сообщил, что едет в дальние края, и просил подождать, пока вернется. А я уже собрался было в Ленинград. И тут телеграмма, как гром с ясного неба. Уронил я арбуз, как говорится. После такой вести мне ничто не было мило. Очень соскучился по сыну! Ни есть, ни пить, ни спать не хотелось. Как-то раз я все-таки задремал и увидел сон: будто Фазлиддин, такой печальный, спрашивает меня, почему брат не пишет? А я скрываю от него, что Шамсуддин погиб. Затем вдруг, откуда ни возьмись, появился Шамсуддин, и оказывается, он тоже в обиде на меня, что я не сообщил ему о гибели Фазлиддина. Тут я проснулся от множества голосов. Мне показалось, что чабаны гонят мимо дома отару овец. Взглянул во двор, а там кружатся и кричат журавли. Впервые тогда я увидел журавлей так низко. Стою, удивляюсь, слушаю их. Полчаса кружились они над моим домом с курлыканьем, таким жалобным, будто стон, а два журавля то резко спускались, чуть не ударяясь о карниз крыши, то поднимались, то опять опускались... Потом стая улетела к югу. А утром за домом я нашел этого журавля и понял, что произошло. Журавль был ранен. У него не хватило сил улететь дальше. С тех пор живет со мной. Очень привык. А теперь уже третий день мучается. Как увидит улетающих журавлей — не находит себе места.
— А летать он все еще не может?
Может. Иногда куда-то улетает, а потом опять возвращается.
Старик умолк, прислушиваясь к чему-то.
Вы опоздали к поезду, сынок. Теперь уж не поспеете, поезд подходит,— сказал он, зажигая керосиновую лампу.
Через несколько минут послышался пронзительный гудок паро-воза и сквозь частые ряды тополей замелькали освещенные окна вагонов.
— Я вам постелю, ночуйте здесь. Завтра поедете.
Он положил мне в изголовье скатанный халат и ушел проверять ловушки.
Осторожно шагая с грядки на грядку, чтобы не наступить на хрупкие стебли дынь, старик собрал перепелок в мешок. Походив за шалашом, он решил, наверное, что я уже сплю, на цыпочках вошел в шалаш и, подойдя к журавлю, безмолвно сидевшему в своем углу, что-то шепнул ему. Может быть, он поведал журавлю о своих детях. Значит, у него погибли два сына! В Ленинграде живет третий сын... Почему его зовут Андреем?
Я, протянув руку, на ощупь нашел спички и папиросы. Старик повернулся ко мне:
— Не спите?
— Что-то не спится.
Старик молча подошел к лампе, погасил ее и сел подле меня, скрестив ноги. При лунном свете хорошо было видно лицо старика, обрамленное седой, словно светящейся бородой.
Было тихо. Слышалось стрекотанье кузнечиков или сверчков.
Отец, я хочу спросить у вас... Заранее прошу прощения за любопытство.
Пожалуйста, спрашивайте.
Расскажите мне о ваших сыновьях и об Андрее.
По видимому, старик продрог, он потянул с пола одеяло и накинул себе на плечи. Луна вдруг скрылась, скрылось во тьме и лицо старика.
Он хотел что-то ответить, но вместо этого тяжело вздохнул. Так тяжело вздыхать может человек только при тяжкой утрате.
Старик потер лоб, потрогал бороду, тихонько хлопнул себя ладо-нями но коленям и наконец сказал:
— О сынок, если бы человек не наделен был терпением, его давно задавило бы горе. Вот, видите, я еще жив. а думал, свалюсь и больше не встану. Я потерял двух сыновей. Двух! Когда началась война, моему первенцу, Шамсуддину, было двадцать два года, а младшему, Фазлиддину,— девятнадцать. Старшего не взяли в армию из-за зрения.
— А что у него было с глазами?
— Во время тоя в честь рождения сына Умар-ходжа устроил фейерверк. Шамсуддин тогда еще не умел ходить, покойная жена уложила его спать в люльку. Надо же случиться беде! Один из зарядов угодил в люльку и там разорвался. Мальчику обожгло лицо и повредило левый глаз. Этот глаз совсем перестал видеть. Поэтому его взяли на трудфронт. А Фазлиддина призвали в армию. Я проводил его до станции Байтук. Был он в Ленинграде, писал нам. А Шамсуддин писал из Подгорья. Вы случайно не были в Подгорье?
И не дожидаясь моего ответа, старик продолжал:
Я был в Подгорье. Меня вызвали туда, когда устанавливали памятник. Там, в Подгорье, есть электростанция. Когда немцы добра-лись до Подмосковья, эта станция стала снабжать током заводы и население столицы. Немцы не жалели ни самолетов, ни бомб, чтобы вывести станцию из строя.
Шамсуддин мой работал на выгрузке угля. Однажды, когда он шел на работу, вдруг объявили тревогу. В небе появился немецкий самолет. Одна из бомб угодила во двор детского сада, прямо в кучу песка. Рядом в доме находились дети. Шамсуддин выхватил из песка бомбу и кинулся с ней к реке. Но из-за своего зрения споткнулся, бомба взорвалась... Еще до конца войны я поехал туда, на его могилу. Детскому дому присвоили имя моего сына, а во дворе установили бронзовый бюст.
У старика дрогнул голос. Я что-то пытался говорить, чтобы успокоить его.
- Не надо, сынок, не утешайте меня. Поплачу, станет легче.
Потом он снова заговорил:
Фазлиддину я не сообщил о смерти брата. Целый год он в каждом письме просил его адрес. А тут вдруг я получил второе черное письмо, где сообщалось, что мой меньшой утонул во время сражения. У бедняжки нет даже могилы. Вот и остался я...
В звездном небе словно взлетели качели — появилась еще одна журавлиная стая. Не отрывая взгляда от каравана, старик продолжал:
— Остался я одиноким, будто никогда не было у меня сыновей. Не знал, куда себя деть, места не находил, бродил, как помешанный. Ясный день казался мне темнее ночи. Председатель наша, умница, взяла меня с собой в Андижан. В ту пору туда доставили детей из Ленинграда. Председательница будто невзначай показала мне этих ребят и уговорила взять на воспитание мальчика. Я и взял Андрюшку, измученного, слабенького. Поставил на ноги. А потом дошел до меня слух, что родственница разыскивает его. Я молчал, не мог отдать ребенка. Мальчик, когда подрос, стал часто вспоминать Ленинград, отца, мать. Сердце мое обливалось кровью. Не выдержал. Сам пошел и попросил, чтобы разыскали в Ленинграде родителей Андрея Карпова. Оказалось, что и мать и отец Андрея погибли во время блокады. Пришло сообщение, что мальчика давно ищет тетя. У него словно крылья выросли, готов был улететь гуда. Собрались мы и поехали. Своими руками отдал мальчика его единственной родственнице. А сам опять осиротел... Опять тоска... Андрюша там учился, в Ленинграде, женился, родился у него сын — и назвал он сына Сабиром. Дал сыну мое имя — Сабир! Недавно гостили они у меня. Когда прощались на станции Байтук, внук гак обнимал меня, целовал, говорил: «Дедушка, я приеду, буду жить у тебя!» Я им в вагон положил десяток огромных ананасок... Как вы думаете, довезли они их до Ленинграда?
Конечно, довезли.
Когда я отдал Андрюшу тетке, каждое утро просил у бога смерти. А теперь повидал внука и не хочу умирать, хочу дожить до его свадьбы. Жаль, годы у меня преклонные... Ох, довольно вспоминать, надо спать.
Старик умолк. Я долго не мог уснуть. Перед моим мысленным взором проходила жизнь этого человека.
Я уже начал засыпать, когда до моего слуха донеслись журавлиные крики. Будто где-то рядом хлопали крылья. Старик вскочил с постели, я тоже приподнял голову.
— Улетел! с обидой и горечью выговорил старик.
Журавль, хохолком которого я любовался всего лишь несколько часов назад, летел к югу, вслед за стаей. Косяк, сделав полукруг, полетел обратно, к нему навстречу. Строй нарушился. Журавлиная перекличка походила на веселый разноголосый женский говор на свадьбе.
Наладив строй, журавли плавно покружились над нашим шалашом и ушли на юг к предрассветному небосклону.
Старик ласково и грустно проговорил:
— Ушел!
Каждую весну, когда я вижу журавлиный караван и любуюсь их полетом в бирюзовом небе, вспоминается мне одинокий старик на краю колхозной бахчи.
Едва услышу вдали журавлиное курлыканье, мне кажется, что воздух напоен ароматом ананасных дынь.
Как бы я хотел снова увидеть спускающегося к шалашу журавля с покачивающимся нежно-фиолетовым хохолком на голове!

Перевод Р. Бородиной

• Назад
• Вперёд