Сарвар Азимов. Радуга (рассказ)

Сарвар Азимов (1923-1994)

РАДУГА

Рассказ

Саратан — время летнего солнцестояния.
День раскален. И почти каждый в большом городе нетерпеливо поглядывает на небо. Ждут вечерних сумерек. Может, повеет прохладный ветер с Зерафшана, пронесется по самаркандским аллеям, остудит пышущие жаром дома...

Но что поделаешь — ожидания не оправдались... Сумерки выдались душными, ночь — жаркой. Черный провал неба дышал истомой.
Словно в постель насыпали колючек. Профессор ворочался с боку на бок. Пробовал прикладывать ко лбу мокрое полотенце, накрывался влажной простыней,— облегчения не было. Томилось сердце, ныло усталое тело.
Но будто этого было недостаточно, пришли неотвязные мысли об одном давнем деле. Они точили и точили профессора, бередили старую рану.
«Ах, дур-рак этот доцент Каримов. Дур-рак! Ведь однажды уже попадал в переделку, сойдясь со своей же аспиранткой... В пятьдесят лет! Допустим, и у младенца может вырасти борода... Но семья, дети?.. Конечно, для чувств не бывает «рано» или «поздно». Чувства, и все!.. Ну, а исход? Какой это поганой соли съел, что стал горьким пьяницей?.. В стельку пьяный доцент шатается по городу. И еще удивляется, таращит красные глаза...
Стоп! Допустим, что у человека большое горе. Эх, профессор, рассуждать-то легко, а вдруг ты ошибся?.. Год-полтора. как возвратился из Ленинграда... Новый институт, незнакомые люди... А того, непутевого, нет... Нет, не может быть ошибки! Тогда я не мог поступить иначе, как только настоять на исключении из партии и изгнании с кафедры. Он ведь сам испоганил и жизнь свою, и честь...»
Медленно в изнуряющей духоте летней ночи тянется время.
По комнате вышагивает человек, уставший от бессонницы. Вдруг раздается резкий телефонный звонок.
Профессор зажимает уши, но кто-то с упрямой настойчивостью продолжает трезвонить.
Профессор некоторое время стоит неподвижно, надеясь, что перестанут звонить, но не перестают...
— Ах ты... упрямец!..— говорит хриплым голосом профессор, вынужденный поднять трубку.— Да? Кто это? Что-что? Слушайте, что вы там бормочете? Как? Поднялась с постели? Говорите, пришла в себя? Это точно Барно? Сейчас выхожу! Спасибо.
Профессор, поспешно одевшись, выходит из дому. Ни равнодушный серпик, плывущий в духоте неба, ни тяготы разбитой дороги, ни капли пота, сбегающие между лопаток, не мешают ему. Шагает как джигит.
...Барно Каримова — женщина около тридцати лет — год назад была доставлена в клинику. Положение ее было тяжелым. Если б, как многие больные, она несла несуразицу, если б кидалась на каждого встречного... Однако заболевание Барно Каримовой было иным. Она не обидела бы и голубя. Миндалевидные черные глаза ее были всегда опущены, и сама она предпочитала сидеть, тихо постанывая и раскачиваясь из стороны в сторону. В истории болезни записано: училась, вышла замуж, родила... И все...
Но для волнения профессора есть еще одна, особая, причина: при лечении Барно был применен новый, рискованный эксперимент: двадцать дней голода, двадцать дней диеты. В кругу специалистов все еще идет серьезный спор. И находятся такие, что поговаривают: «Когда ж потянет он сеть с уловом?»
«Поразительно!..— думает профессор.— Чего людям неймется... Опять же взять историю Садыка Каримова... Стоп. стоп!.. Садык Каримов... Барно Каримова!.. Да нет... Совпадение. Конечно же, совпадение... Во всяком случае, в клинике бы знали...»
Больная поправилась. А спустя несколько дней у профессора состоялась беседа с пациенткой.
Возле широко распахнутого окна сидит Барно, ясная, как луна. В блестящих глазах ни крупицы безумия. В одежде — полный порядок. И в палате едва уловимый запах духов.
— Не знаю, как и благодарить...— говорит Барно, и от волнения голос ее срывается.— Тысячу раз спасибо, профессор!
— Ну что вы! Для меня нет большей благодарности, чем ваша улыбка.
— Да будет ваша жизнь долгой, как чинара, профессор!
— Допустим, Барнониса, матушка моя... Но у меня есть к вам одна просьба...
— Говорите, профессор!
— Превосходно! Видите ли, матушка моя... вам, должно быть, известно... как говорится, что тот, кто ступил на путь науки, должен выкапывать иглой колодец... Вот в этом смысле...— продолжает профессор.— Если, конечно, вам не слишком тяжело... мне хотелось бы узнать кое-что, касающееся вашей прежней жизни, матушка моя...
«И зачем ему это нужно?» — думает Барно. В глазах ее появляется сердечная боль, тень старой тайны, стыд и запоздалое сожаление. И, не сдержав себя, она воскликнула:
— За больное задели, профессор!
— Извините! Если мой вопрос тревожит вам сердце, можете не отвечать.
— Будь по-вашему, расскажу... Может, облегчу душу...— Пальцы Барно сжимаются, взгляд становится отрешенным.— История моя длинна... Отцовской любви я не знала. Могила его затерялась где-то на пологих склонах озера Халхин-Гол. Бедная мать души во мне не чаяла, старалась, чтоб я не чувствовала сиротства. Работала она ткачихой на текстильном комбинате, работала, не считаясь ни со временем, ни со здоровьем.
Когда я кончила мединститут, меня оставили в аспирантуре. Сами понимаете, если у двадцатичетырехлетней девушки и есть какие-то способности, все же стать аспиранткой — нешуточное дело. Как мы радовались с мамой! «Не было пророков из женщин, так, может, явится из их числа светоч целителей — Ибн Сина. Что скажешь, моя ясная?» — говаривала мама. Иногда, гладя меня по голове, она долго смотрела мне в глаза, иногда же бросала странные намеки. «Барно моя,— говорила она,— ты помнишь, наверно, я рассказывала тебе, как меня выдали замуж в шестнадцать лет? А нынешние девушки, кажется, ни о чем другом и не думают, как об учебе...»
И действительно, я пропадала целыми днями в клинике или лаборатории, была занята мыслями о предстоящей сдаче кандидатского минимума. Ведь мой руководитель... Садык Каримович...
— Кто?! — вскликнул профессор, у которого выступил холодный пот на лбу. — Садык... Каримович?..
— Да, доцент Садык Каримович был моим научным руководителем,— продолжает Барно, словно не замечая состояния профессора.— В один из дней свалилось тяжелое горе на голову доцента: скончалась его жена... Я очень сочувствовала ему, была при нем... в его доме... Вошла в его дом и обратно не вышла... Не прошло и года, как мы собрали самых близких друзей и раскрыли им свою тай-ну... Расстроенная такой опрометчивостью, моя мать воскликнула: «Бедная моя головушка! Не девочку я растила, а выпестовала вдовушку, достойную пятидесятилетнего вдовца!..» Она отвернулась от меня.
И еще... Под тем предлогом, что совратил свою молодую ученицу, мужа моего обсуждали на собрании. Наказали. Меня же выставили из аспирантуры: для распущенной девицы Барно, видите ли, важен не муж, а его достаток...
Что поделаешь?.. Стал он выпивать... Л между тем ш^о время. Родились у меня близнецы — Тахир и Зухра. Стали они для нас нашей радостью и утешением. Я — мать, он — отец. И жизнь наша как будто бы вошла в колею. К монографии Садыка Каримовича стали прибавляться все новые и новые страницы. Я тоже стала подумывать о поступлении на работу.
Но я негодовала, когда Садык Каримович расхваливал своих новых аспирантов. Все он говорил: «Тулкынджан такой, Тулкынджан сякой... Если все пойдет нормально, без сомнения, станет академиком. Острейший ум...»
Я завидовала: ведь когда-то он и обо мне говорил так. Может, все мои способности исчезли после замужества? Эти мысли тотчас проходили, как только я видела веселого, крепенького Тахира и говорливую, как речные струи, Зухру. Я повторяла себе: «Они — моя радость, они — моя опора в горе...» Вы не устали, профессор? Может быть...
— Нет-нет...— произнес профессор, весь превратившийся во внимание.— Продолжайте, коль это вам нетрудно.
— Воля ваша... Была весна. В воскресенье после завтрака я решила, что погуляю с детьми в парке... Приглашала и их отца, но тот отговорился тем, что ждет Тулкына. Всегда стало так — и в понедельник и в воскресенье.
Работа и работа. Только работа... Детский шум ему не нравился, да и на меня перестал обращать внимание.
И вот умыла, причесала Тахира и Зухру. Да и сама вырядилась. Меня не кольнули даже его слова: «Что, по- невестится захотелось?»
Только мы собрались выйти из дому, послышался звонок. Я открыла дверь. Передо мной стоял подтянутый, стройный молодой мужчина. Глаза его светились теплой улыбкой, а лицо показалось очень знакомым.
«Извините. Я не ошибся? Дом Садыка Каримовича?»
«Пожалуйста. Он ждет вас».
«Благодарю. Эти красавцы — его дети?.. Будем знакомы: меня зовут Тулкын...»
Сердце у меня екнуло и словно провалилось... куда-то в прошлое. Господи! Неужели это тот самый, давно позабытый озорник и непоседа Тулкын, который еще в школе житья мне не давал, дергая за косички?..
Я не помню, как вышла из дому, как провела время в парке. Мысли мои были в полном смятении. Словно кто-то ворвался в стаю мирных голубей и стал безжалостно их разгонять. Словом, хоть не возвращайся домой. Встретиться еще раз с ним у меня не было ни сил, ни желания.
«Ушел, наверное»,— думала я, направляясь домой. Только это и могло утешить меня. Нам открыл Садык Каримович и тут же скрылся в своем кабинете. Я прислушалась к голосам и догадалась: беседа в разгаре. Басовитый голос Тулкына... «Хорошо, что не ушел... Еще раз взгляну на него...» — думалось мне. Как говорится, свежерастопленная печь жжет сильнее. Взгляд этого человека поверг меня в странное состояние. Я сама себя не узнавала. Наскоро уложив детей, я собрала на стол и пригласила гостя в столовую. Сели за стол. Садык Каримович взглядывал на меня исподлобья, словно хотел спросить: «Что-то ты не в себе. Нездоровится?» А я прикидывалась, будто не понимаю его взглядов.
— Ушедший вернется. Не вернется порубленный, говорят, Садык Каримович — произнес Тулкын. Похоже, они продолжали начатый в кабинете разговор.— Сказать вам правду, я уж потерял надежду остаться в живых после этой солончаковой полыни.
— Что ж, Тулкынджан, очевидно, голова ваша оказалась твердой, как точильный камень брадобрея.
— Не знаю, Садык Каримович...
«Господи!— думала я про себя.— До чего же сильным может быть человеческое обаяние!» Мысль так и светилась в его глазах. Когда он произнес: «Потерял надежду...» — легкая улыбка прошла по его лицу. Какое-то издавна знакомое мне озорство мелькнуло в глазах, потонуло в ямочках щек... Я выронила нож...
— Врачи военного госпиталя,— продолжал гость, подняв с пола нож и взглянув на меня,— побороли смерть и поставили на ноги вашего ученика. Тогда-то родился заново на свет молодой солдат и поклялся, если хватит сил, посвятить себя делу врачевания. Нынче в вашей воле сделать так, чтобы клятва моя не оказалась пустой, мой учитель...
Он склонил голову. Я смотрела на волнистую его шевелюру, и в памяти мелькнули слова поэта Джами:

Бесплодный сук ввысь тянется кичливо,
А ветвь с плодом поклонятся учтиво.

У меня не оставалось ни крупицы сомнения. Это он! Так и предстал перед глазами школьный двор; всполошив всех, с криком носится Тулкын: «Я поцеловал Барно!..» А я, догнав его, вцепляюсь в кудрявые волосы...
Я не знала, что делать: встать и уйти вроде неудобно, а остаться... Я еще никогда не испытывала подобного состояния, такого нагромождения самых разных чувств...
Он, видно, почувствовал это и тотчас поднялся с места.
— А Барно меня не узнала, учитель. Мы были одноклассниками...— сказал он, прощаясь.
У меня задрожали ноги, голова гудела, как мельничный жернов, на глаза накатила тьма — и... обморок. Когда я раскрыла глаза, увидела, что лежу в кровати. На глазах детишек слезы, муж хлопочет у моего изголовья. Разверзлась бы земля и поглотила меня, несчастную!..
Вот так ушел мой покой. Ночи бессонны, дни полны нетерпеливого ожидания. Из рук все валится, а слух ловит каждый шорох у дверей. Как говорится, дьявол тащил меня к Тулкыну, а стыд и совесть тянули в обратную сторону.
Наблюдавший за мной Садык Каримович однажды предложил:
— Барнохон, вы что-то очень сдали. Давайте поедем завтра... за тюльпанами?
— Как хотите...
— Отлично. И дети повеселятся.
Была весна. Кругом целомудренная чистота и ласка пробуждающейся жизни. Как же утешает человеческое сердце эта пора зеленеющих ростков!.. То плоская, то бугристая поверхность степи... И всюду природа украсила свой чистый ковер кроваво-рубинными тюльпанами. Пелп жаворонки, пьяные этой ворожбой, и казалось, что кричали они: «Не топчн траву, не трогай тюльпанов!..» А у детей глаза засверкали как звезды, и они раскрылись этой красоте. Садык Каримович сел в сторонке и занялся просмотром какой-то книги.
Одна я пошла по степи. Тюльпаны словно тянули к себе. Высоко пели жаворонки. Я склонилась над тюльпаном, но сорвать его не посмела: в земляной ямке поместилось гнездо, вылепленное с тщанием ювелира. А в гнездышке лежали рябенькие яйца жаворонка... И почему-то именно в это мгновение я подумала о Тулкыне. Когда я подняла глаза, передо мной стоял он — то ли вынырнул из-под земли, то ли спустился с небес...
— Тетушка Барно, жаворонки тревожатся. Как бы не повредить их гнездышко,— сказал Тулкын, и в голосе его чувствовалась дрожь.
— Почему вы меня зовете тетушкой? Ведь мы же одноклассники?
— Почему? Да потому, что положение ваше обязывает!..
— Значит, говорите, постарела?
— Нет. Те же знакомые глаза... лишь более печальные... И те же косы...
— И вам не стыдно?
— Отчего же? Может, и стыдно... Конечно, уважать семью своего наставника — мой долг. Однако, если по совести, я хотел бы сказать...
— Видимо, в том нет надобности. Прощайте!
— Молю, выслушайте!.. С тех пор как я побывал в вашем доме, я сам не рад себе... сердце мое в крови, как эти тюльпаны... душа моя неспокойна, как эти жаворонки...
— Благодарю за откровенность.— Я с трудом продолжала: — Мне нечего жаловаться на судьбу. Мое желание — пусть будут невредимы и гнездо жаворонков, и дом вашего наставника, и ваше сердце... Тулкынджан, во имя человечности... умоляю вас... обещайте не искать случаев для встречи со мной!
— Коль мой разум сможет победить сердце, пусть будет по-вашему, Барно,— сказал он и удалился.
Я заторопилась домой. Ночью не смогла сомкнуть глаз.
Назавтра муж вернулся из института расстроенным: Тулкын ушел из аспирантуры и отправился в дальнюю экспедицию с партией геологов. «Молодо-зелено... Отныне нет пути в мое сердце аспирантам...»—проворчал он обиженно и скрылся в кабинете.
Мои же мысли были противоречивы. То я преклонялась перед отважным сердцем и чистой совестью Тулкына, то в следующее же мгновение восставала против его поступка: мне начинало казаться, что он сбежал от меня. То я плакала, то утешалась... Отрава любви!.. В мои-то годы — и впервые стать пленницей любви!.. То начинала жалеть мужа, то укоряла в том, что не сумел зажечь сердце жены. Во всем виноват он сам, твердила я.
Дни бежали. Прошло около года. И вот однажды вечером Садык Каримович не вернулся домой. Лишь перед рассветом позвонил по телефону.
— Барнохон, меня не ждите. Может, и сегодня задержусь допоздна,— сказал он.
— Что случилось? — вырвалось у меня, потому что сердце вдруг сжалось в предчувствии беды.
— Да вот... вчера доставили его на самолете.
— Кого — его?
— Как кого? Тулкына, конечно! — В голосе его слышались досада и печаль.— Сорвался камень под ногами, и он рухнул в пропасть. Голова разбита... большая потеря крови... без сознания...
— А есть надежда, что... выживет?
— Один шанс из тысячи. Положение тяжелое... Ладно, целуйте детей.
Жар бросился мне в лицо... Неужто же так безжалостна судьба, что, так поздно подарив мне, несчастной, чудесный цветок любви, тотчас торопится сорвать его?!
Вспомнила все, что связано с ним. То, как он вошел в наш дом... его слова: «Сердцу мое в крови, как эти тюльпаны...», его бегство, наконец, эта черная весть... Все это — одно... А Садык Каримович, семья, счастье детей — другое. Что же избрать? Конечно же второе. До любви мне теперь?! Ох, моя бедная головушка!..
...— Хватит... Достаточно на сегодня, матушка моя, вы устали,— глухим голосом произнес профессор. Он тоже переживал. Кто знает, может, сам испытал в молодости нечто подобное...— Выпейте-ка вот это, головная боль тотчас прекратится... 1
, — Воля ваша. Кажется, я напрасно рассказала вам свою историю. Утомила вас?
— Нет, нет, нет! Нисколько! Это именно то, чего я хотел... Однако, сдается мне, пламя прошлого жжет вам душу, причиняет мучения...
— Мучения? Вот здесь вы, кажется, ошибаетесь, профессор. Это не мучения, а память о сладостном и горьком, повесть о счастье и несчастье. Коль есть у вас терпение...
— Извольте! Слушаю вас, матушка моя...
— Словом... я и сама не помню, как добралась до клиники, как вошла в его палату и села возле него, разглаживая его сведенные брови. Ни стыд перед мужем, ни страх пересудов не могли заставить меня уйти из палаты. Я окружила его своей любовью, пытаясь преградить дорогу смерти. Наконец он раскрыл глаза...
— Барно, вы?..
— Умоляю, не разговаривайте... Лежите тихо.
— Не сдержал я обещания... не показываться вам. Простите.
Я прижала его к груди, целовала и целовала в глаза... В них вдруг показались слезы. Вкус этих слез, обжигавших мне губы, приобщал меня к тайнам настоящей любви, любви, впервые проснувшейся в моем сердце...
— Радуга!.. Барно, взгляните-ка, радуга!..— начал он вдруг бредить.— Когда Сырдарья и Амударья хотят соединиться, они перекидывают между собой радугу... Радуга взвилась из Сыр и упала в Аму... Я был тому свидетелем... Долго я искал эту радугу... Вас... Помните жалобы жаворонков? Вот... тюльпаны дарят своп краски радуге... Вы и есть моя радуга...
Растопил меня, несчастную, как воск... и скончался Тулкынджан. С криком я выбежала из палаты.
Его похоронили. И с тех пор каждый день... кладбище... букет цветов.
Садык Каримович, безмерно огорченный, пробовал меня увещевать — и безрезультатно. Пробовал лаской — не помогло. Тогда он запил с тоски. Детей отправил к родне. Благополучие покинуло наш дом. Каждый горел в своем огне...
Я и не заметила, как наступила новая весна, как оделась в зеленый наряд природа, принеся цветы на радость людям.
Всего лишь две весны, и между ними столько перемен!..
В сумерки я пришла на кладбище. Кругом тишина. Лишь внезапно поднявшийся ветер сушил мне слезы и словно толкал меня в грудь, приговаривая: «Уходи! Уходи!» Я плакала, утихала, снова плакала. Вспомнилась прошлая весна... зеленая степь... Опять в ушах моих за-звенел голос Тулкына: «Сердце мое в крови, как эти тюльпаны... Душа моя неспокойна, как эти жаворонки...»
Начинал брезжить рассвет, когда я вернулась домой.
Едва переступив порог, я подняла с пола записку.
«Барнохон, не корите меня. Потеряв вас, я потерял себя. Конец. Теперь я никому не нужен — ни вам, ни друзьям, которые выкинули меня из своего круга. Может, они правы. Коль сам не ценишь себя, друзья и товарищи отвечают тем же. Бойтесь потерять достоинство.
Остаются малыши мои, Тахир и Зухра. Да не даст им почувствовать сиротство ваша ласка. Прощайте! В надежде, что простите меня. Ваш Садык».
Он покончил с собой.
«Помогите!» — крикнула я и метнулась на улицу. Больше ничего не помню...

Рассказанная история совершенно оглушила профессора. Плечи его согнуты, словно их давит камень. В глазах смятение. Дыхание рвется. Не простившись, он выходит из палаты Барно.
«Ах ты глупец!.. Черствый и жестокий,— шепчет он, по-стариковски тяжело ступая.— Вместо того чтобы протянуть руку дружеского участия, запетушился. Выгнали с работы, исключили из партии, а?! Это мой грех! И я должен рассказать обо всем товарищам. Да, дорогие, равнодушие — непростительный грех!»

Перевод Р. Галимова

• Назад
• Вперёд