Явдат Ильясов. Башня молчания (повесть)

Еще одна повесть о трудной судьбе, удачах и неудачах злосчастного шейха, поэта, ученого Абуль Фатха Омара Хайяма, да не коснется его злословие недругов и друзей…

КНИГА ПЕЧАЛИ

В этом мире ты мудрым слывешь, – ну и что?
Всем пример и совет подаешь, – ну и что?
До ста лет ты намерен прожить? Допускаю,
Может быть, до двухсот проживешь. Ну и что?

– …Саксаул? – неуверенно сказал проводник каравана…
– Да, пожалуй. Два сухих ствола сплелись. Ветвей мелких нет, их ветром снесло. Взгляни, отсюда – вроде голой женщины.
– Бывают же на свете чудеса! Сколько хожу с караванами, ничего такого не попадалось…
Ну до чего же похожа черная коряга на маленькую нагую женщину. Будто, закрыв глаза и склонив голову, она, замирая, слушает медный звон каравана. Даже волосы есть у нее, густые, пышные, – видно, какой то суеверный проезжий набросил на корягу овечью шкуру. Всегда кусты у дорог увешены всякой всячиной… Дар местным духам…
И тут у Омара в голове зашумело, ноги затряслись. К горлу из груди подкатился и перекрыл дыхание тяжелый черный камень. Коряга… вздохнула, переступила с ноги на ногу – и… открыла глаза. И увидел Омар, что вовсе это не коряга, стоящая торчком, а именно женщина: нагая маленькая женщина.
– Ты… кто? – ошеломленный, не зная, что сказать, спросил Омар по персидски и невольно протянул к ней руку.
В коротком испуганном взгляде он уловил крохотную искру любопытства к себе. Она, ощерив острые клыки, хрипло вскрикнула, мгновенно повернулась – и метнулась вниз, под бархан.
– Она… примерещилась мне? – пробормотал потерянно Омар, когда видение исчезло на юге, за гребнем далекого бархана.
– Не примерещилось. Я тоже видел, и все. Это нас нас – пустынная дикая женщина. Слыхал?
– Слыхал. Но думал – сказка.
– Ну, теперь ты увидел своими глазами. Ты, братец, постарайся о ней забыть. Не то всю жизнь будешь болеть.
Он назвал ее, вместо грубой нас нас, – Занге Сахро, колокольчиком пустыни.
Мечта?
У каждого есть своя несбыточная Занге Сахро…

Как давно это было! Двадцать четыре года назад в пору, когда юный Омар, покинув родной Нишапур, спешил за счастьем в славный Самарканд.
Но где оно, счастье?

«Мир не знал человека более одаренного, чем Аристотель.
Его глубочайший разум охватил и свел в единый круг все доступные в древности знания. Свои речи в Ликейской школе в Афинах он собрал в ста пятидесяти томах, среди которых – философская «Метафизика» и трактаты по логике, физике, зоологии, психологии: «Категории», «Об истолковании», «Аналитика», «Топика», «Физика», «О происхождении и уничтожении», «О небе», «О метеорологических вопросах», «История животных», «О возникновении животных», «О движении животных», «Трактат о душе».
Не обошел в них ученый также этику и поэтику, риторику и политику».
Омар с тоской положил перо.
Завидно! В душе – ноющее томление. Он горевал, что никогда не достигнет вершин, покоренных великим греком. Хотя смог бы, пожалуй. Если б жизнь сложилась по иному…
Летнее утро в разгаре. Иволги, майны, дрозды, отзвенев на рассвете, разлетелись искать пропитание.
Встал, подошел к тахте убрать постель, сохранившую жар Эль Мирры. Девушка ускользнула, когда у раскрытого окна заворковала первая горлица. Омар мягко встряхнул покрывало, оно обдало его ароматом, тонким, терпким и нежным. Тюрчанка теперь и вправду пахнет миррой. Купил ей в лавке благовоний.
Э, не будет убирать. Пусть. Как будто она еще здесь, вместе с ним. Лежит и с любовью смотрит, как пишет Омар.
Скорей бы так стало на самом деле! Он уже не может без нее. Пусть она молчит, но будет возле него. Не только ночью, но и днем. Утром, вечером, летом, зимой. Всегда. Хоть на старости лет он обретет утешение.
Нужно найти подходящую сваху и подослать к тетке Эль Мирры. Нужно! Пока тайное не стало явным.
Каждый день он собирается это сделать. Руки роняет, горбится и белеет, как преступник, вызванный на допрос, в те минуты, когда глубокой ночью Эль Мирра спускается к нему во двор по злополучной лесенке и затем, чуть посветлеет небо, осторожно поднимается по ней на свою заветную крышу.
Что будет, если кто нибудь ее заметит? Да, пора! Пора узаконить отношения.
Неотступные размышления над нею глушили тревогу. Они, как зубная боль, о которой, впрочем, он знал лишь понаслышке, не отпускали его весь день, так что бросить все и куда то брести, сваху искать, он просто не мог.
А ночью, вместе с Эль Миррой, и вовсе страхи забывались. Успеется! К бесу. Какое это имеет значение? Все равно она принадлежит ему.
Это было необыкновенно. И получилось само собой. «Ох, старик! Ох, дурной старик…»
Чего он боится? Перед совестью своей чист Омар. Их свело взаимное влечение. Судьба, можно сказать. Им хорошо вдвоем, – при чем же тут какой то дурацкий закон? Любовь на земле возникла задолго до правой веры. Она не подчиняется шариату.
Однажды Эль Мирра явилась вся в синяках.
– Что с тобой? – у Омара губы и руки тряслись, когда он обхватил ее, чтобы прижать к груди. – Вместе с лестницей в потемках свалилась? Будь она проклята.
Тюрчанка резко отстранилась, села на тахту.
– Лестница на месте. Это тетушка меня приласкала. Ее кляни. Говорят, ты колдун: напусти на нее неизлечимую хворь!
Оказалось, тетка бьет, истязает ее, издевается над нею.
– За что?
– Ненавидит. От бедности, что ли. Хлебом меня попрекает, считает обузой. Из за тебя, мол, не смогла выйти замуж вторично. Я у нее с тех пор, как она овдовела. Я сирота. Разве я не помогаю ей? Мозоли как у носильщика! – Эль Мирра протянула к Омару маленькую детскую ладошку.
Он с жалостью взглянул на ее распухшие губы.
– Тетка твоя уже неизлечима. Больно бьет?
– Не жалеет, ведьма.
– Но у вас всегда тихо.
– Э! Хитра. Все делает молча. Боится соседей. И я молчу – от злости. Она тихо изводит меня, и я тихо ее извожу. Так, втихомолку, и грызем друг друга. Тетка уже рехнулась, я скоро рехнусь. Забери! Вызволь. Спаси…
Ее стихи объяснили ему многое:

Терпи и слушай. Плачь, но не перечь…
Невмоготу! Готова дом поджечь –
Иль кинуться в объятия к шайтану
И с ним на ложе адское возлечь.

…Да а, совсем отчаялось бедное дитя. Ну, характер! Не всякая решится на подобный выход из положения. Что ж, чем я не шайтан? Сегодня же пойду сваху искать. Вот закончу эту страницу и пойду.
Омар сел за столик и вновь макнул перо в чернильницу.
Итак, Аристотель.
«И что же? Вы думаете, сограждане обожествили гения, как позже его сумасбродного ученика, царя Искандера Зулькарнайна? Гордились им? Поклонялись ему? С трепетом носили на руках?
Как бы не так! Его объявили безбожником, Аристотелю пришлось бежать. И умер он на чужбине, в Халкиде, от давней болезни желудка…»
У гениев тоже бывают желудки. Хотя, казалось бы, зачем они им? Только помеха. Дело гениев – думать. Аристотель умер шестидесяти двух лет от роду. Нам сейчас всего сорок шесть. От болезни желудка мы не умрем. Ибо нет у нас такой болезни. И не будет. Если, как говорится, соблаговолит господь. Но вот бежать… может быть, опять доведется. Как мы бегали смолоду.
Ладно, там разберемся.

Теперь – о Фердоуси. В этом ключе и будем перемежать жизнеописания ученых и поэтов. Чем поэт не ученый? Он даже выше. «Поэзия философичнее и серьезнее истории, – как писал все тот же Аристотель, – ибо поэзия говорит более об общем, история – о единичном».
Хотя, собственно, разве единичное – не часть общего?
«Абуль Касим Фердоуси происходил из богатых дехкан – землевладельцев Туса, из большого селения Бадж, с которого можно набрать немало воинов.
Благодаря доходам с обширных пашен, садов и виноградников, он жил в достатке и не нуждался в чьей либо денежной помощи».
– Чего никак не скажешь о нас, – усмехнулся Омар Хайям.
«Тридцать пять долгих лет писал он великую «Шахнамэ». Из детей Фердоуси имел одну дочь. Он хотел на вознаграждение за книгу справить ей хорошее приданое. Переписчик Али Дайлам размножил рукопись в восьми экземплярах, и Фердоуси явился с нею в Газну, ко двору султана Махмуда.
Визирь Катиб, человек образованный, умный, оказал поэту покровительство, доложил о нем государю и получил для него разрешение на аудиенцию.
При Фердоуси находился его чтец Абу Дулаф. Он огласил перед царем посвящение и вступление к «Шахнамэ», и царь как будто остался доволен ими, как и своим визирем.
Но у визиря при дворе были противники, всегда подсыпавшие пыль сомнения в чашу его достоинств. С этими то людьми султан Махмуд и держал совет: «Что нам следует дать Фердоуси?».
И те, ничуть не заботясь о поэте и его книге и стремясь лишь досадить визирю Катибу, сказали:
– Фердоуси – еретик, сторонник безбожного толка, отвергающего учение о предопределении. И этот бейт свидетельствует о его неверии:

Вы попусту глаза не утруждайте –
Кто видел, где он, наш благой создатель?..

Как походя, легко, всего за каких то двадцать пять минут, могут иные зачеркнуть чей то тридцатипятилетний нечеловеческий труд! Одно утешительно: кто помнит, как звали этих злых, недалеких людей? И говорится здесь о них лишь в связи с «Шахнамэ». Имя же создателя великой книги и название ее останутся на земле навечно. Во всяком случае, до тех пор, пока на ней не переведутся люди грамотные».
– Вот обо мне после смерти никто и не вспомнит, – проворчал с досадой Омар. – Я человек, неудобный для всех времен. Я чудовище! – Он перекосил худое лицо шутовской жуткой гримасой. – Фердоуси воспевает царей, – я их бичую. Пока на земле существует власть кого то над кем то, мое имя будет везде неуместно. И черт с ними! Мертвому все равно:

Никто не лицезрел ни рая, ни геенны:
Вернулся ль кто нибудь оттуда в мир наш тленный?..

«Султан Махмуд, как известно, был фанатик, и холодный отзыв приближенных о Фердоуси навел на него сомнения. И он выдал поэту всего двадцать тысяч. И не динаров золотых, а серебряных дирхемов.
Ничтожно мало за такую книгу! Гроши. Насмешка. Фердоуси, огорченный до крайности, пошел в баню, где выпил фруктовой воды и разделил все это серебро между банщиком и продавцом освежающего «фука»…»
Омар расхохотался, довольный. Только поэт, настоящий поэт, способен выкинуть такое! Но никак не обыватель стяжатель, готовый за один дохлый дирхем соседа зарезать.
Мы – чудаки. Чувство причастности к странному миру необыкновенных людей развеселило и взбодрило его. И тростниковый калам быстрей побежал по бумаге, выводя на ней узорную вязь арабского письма:
«Об этом донесли Махмуду. Оскорбленный султан велел схватить поэта. Но Фердоуси укрылся в Герате, в лавке Исмаила Варрака, покойный сын которого Абу Бекр Азраки тоже был поэтом. И находился здесь полгода, пока посланцы Махмуда, не найдя его, не вернулись обратно.
Оказавшись в безопасности, Фердоуси уехал в Табаристан на южном берегу Каспия, к правителю Шахрияру, – тот сам испытывал склонность к стихосложению и философским раздумьям и даже написал «Марзбан намэ» – «Книгу князей». Сказал Сасанид Ануширван: «Когда господь хочет добра какому либо народу, он дает знание его царям и царскую власть его ученым».
Шахрияр зависел от султана Махмуда, но все же не побоялся приютить опального поэта и спрятать его у себя от посторонних глаз».
– Раньше поэты и любители поэзии хоть выручали друг друга, – вздохнул Омар, уже чувствуя утомление. В плечах, склоненных над столом, начиналась тупая ноющая боль. Худо. Стареем, что ли? Пора кончать. Устал, – ничего не напишешь путного. Но такое уж это дело: выдыхаешься весь, а бросить перо не можешь. Будто оно приросло к руке. – А теперь поэт сторонится поэта. Как бы не вызвать недовольство вышестоящих хорошим отношением к человеку, чем то не угодившему шаху, султану, хану, эмиру, хакиму, сепахсалару и прочим знатным, дьявол бы их всех унес! Обмельчали братья стихотворцы…
В Табаристане великий поэт написал на Махмуда злую сатиру в сто бейтов – двустиший. Шахрияр, опасаясь за голову Фердоуси и за свою, – ведь царь, коль сатира дойдет до него, изыщет способ уничтожить и поэта, и князя, его приютившего, – купил у Фердоуси эту сатиру за сто тысяч дирхемов, то есть по тысяче за каждый бейт, и предал ее огню.
Воистину Шахрияр оказал Фердоуси большую услугу. И Махмуду тоже. Иначе султан был бы опозорен на весь Восток…
Возвращаясь домой из походов в Индию, – продолжал усталый Омар, – и задержавшись в пути для усмирения какого то мятежника, засевшего в сильной крепости, султан Махмуд услыхал сказанный к случаю бейт:

Коль дерзок будет твой ответ,
то говорю я всем заране:
«Отыщет палица моя
Афросиаба на майдане».

Султан спросил: «Чей это столь чеканный стих, умножающий мужество?» – «Несчастного Абуль Касима Фердоуси, – ответил визирь Катиб, – который корпел тридцать пять тяжких лет над своей «Шахнамэ», но так и не получил за нее достойной награды».
Махмуд соизволил почувствовать раскаяние и приказал отослать Фердоуси различных ценных даров на шестьдесят тысяч динаров.
Когда караван с дарами султана достиг благодатного Туса и верблюды вошли в него через ворота Рудбар, из ворот Разан как раз выносили тело поэта, дабы предать его земле».
Запоздал султан со своей ослепительной щедростью. Да а. Название «Книга ученых» к новой работе Омара, пожалуй, не подойдет. Это, скорее, «Книга печали»…
«В Тусе в то время находился один ученый богослов. Человек очень строгий, непримиримый, он заявил: «Я не позволю, чтобы тело Фердоуси погребли на мусульманском кладбище, потому что он был еретиком». И сколько люди ни спорили с ним, богослов настоял на своем. За воротами рос большой сад, принадлежавший Фердоуси. В этом саду его и похоронили».
И так поступили с величайшим поэтом Востока, ни в чем не уступавшим знаменитому Гомеру.
Пусть он писал о древних богатырях, о давно отгремевших событиях, которые вроде бы не имеют никакого отношения к нашему времени. Имеют! Разве не ясно, что уж такой был у него образный строй мышления? Ведь читаем же мы с вниманием и удовольствием старинные басни, где звери действуют как люди и говорят на человеческом языке, и древние сказки, где на каждом шагу происходит невероятное, и извлекаем из них смысл, полезный для нас, живущих сейчас…
Дальше… «Дары султана хотели вручить дочери покойного поэта. Но она с гневом отвергла их: «Мне ничего от вас не нужно».
Омар Хайям отер ладонью слезы. Страшно подумать, что жизнь и смерть поэта и судьба его произведений висят на волоске чьей то недоброй воли, и тупая воля эта вдруг может все вмиг оборвать…
Самое поразительное в случае с «Шахнамэ» – это что она уже существовала в законченном виде, прежде чем ее признал Махмуд Газнийский, и от того, что он, изрядно помучив поэта, признал ее наконец, в ней не прибавилось ни одной страницы, ни одной строки, ни одного слова. Она была и осталась великой «Шахнамэ» – «Книгой царей». Тут уместней сказать – «Царь книгой».
О чем же говорит все это?
Настоящая книга живет сама по себе, независимо от того, жив ли человек, написавший ее, или умер, и признал ее или нет кто либо из власть имущих.
Поэзия – явление самостоятельное. Восклицал Ади ибн Зайд:

Сколько всадников пили у нас
вино – у стыка пыльных дорог!
Где они, скажите, сейчас?
Их унес изменчивый рок.

Ади ибн Зайда тоже не пощадила судьба. По навету завистников царь ан Нуман велел упрятать его в темницу и задушить. Но стихи, как видите, не пропали…
Тупая боль в плечах, особенно в правом, сделалась гнетущей. Хватит! Омар отшвырнул перо. Как бы нам самим вскорости не угодить на страницы бесконечной «Книги печали».

Продолжение - PDF | HTM

• Назад
• Вперёд