Явдат Ильясов. Согдиана (роман)

Явдат Ильясов (1929-1982)

СОГДИАНА

Роман

КНИГА ПЕРВАЯ. СЫН БОГА АММОНА

ПРОЛОГ. СТАРУХА ИЗ КАТАНЫ

Перекличка афинских девушек

Эта старуха была известна всей Катане. По рассказам гречанок, она попала сюда из какой-то восточной страны. Как подлинно зовут азиатку никто не знал. Черепаха - вот кличка, на которую оборачивались попрошайка.

Каждое утро, вытянув морщинистую шею и неуклюже перебирая кривыми ногами, Черепаха ковыляла у закрытых ворот и долго, жалобно и скрипуче умоляла подать ей кусок хлеба. Но вместо хлеба нищенку часто угощали палкой. Дети бросали ей в спину огрызки плодов. Псы обрывали края и без того дырявого клетчатого плаща. Старуха заискивающее улыбалась в ответ на угрозы, потому что хотела есть.

Уже много лет бродила она по каменистым улицам чужого ей приморского города и покорно сносила побои и оскорбления. Но порой, особенно при восточном ветре, с ней случалась резкая перемена. Черепаха уходила к заливу и бесконечно - час, второй и десятый - следила, окаменев, за работой пенистых волн, гулко обрушивающихся на берег. Очи бездомной старухи излучали недобрый свет; попрошайка взмахивала клюкой и начинала рассказ о гневном солнце юга, о сыпучем песке, о священных плясках вокруг неугасимых костров, и голос дряхлой женщины напоминал тогда рычание леопардов, обитающих на ее далекой родине.

Она повествовала о страшных набегах, погонях и засадах. Она без трепета произносила имена грозных персидских царей. Она утверждала, что была женой великого человека. Но ей, конечно, никто не верил.

А ведь старуха говорила правду.

ВЕТЕР, ХЛЕБ И НАДЕЖДА

Гесиод, "Труды и дни"

Эпоха Перикла была временем наивысшего расцвета Афин.

Спору нет, Перикл опирался на граждан среднего достатка. Но государство не обходило своей заботой и последнего бедняка: оно платило жалование гребцам и солдатам, безработным находило работу, бесплатно раздавало голодающим хлеб и отводило землю безземельным. Везде - в мастерских, на стройках и полях - трудился раб, поэтому у свободного человека оставалось больше досуга: он учился, проникал в тайну всего живущего, наблюдал движение звезд, предсказывал затмения солнца, измерял пространства, украшал храмы и дворцы. Могучей державой стала Аттика; она возглавила союз многих греческих государств и прибрала к рукам всю торговлю на Эгейском море.

Казалось, не видеть конца благоденствию афинян. Однако на юге - там, где Пелопоннес, - подобно тучам, скапливающимся у горизонта, уже назревала и крепла сила, враждебная республике. То было Спарта - второе по силе государство в раздробленной Элладе. Пелопоннес, этот полуостров, овеянный теплым ветром, принадлежал раньше племенам ахейского корня. Потом из Эпира сюда нагрянули дворяне. Они покорили ахейцев, заняли узкую, но плодородную долину Эврота и основали Спарту. Каждый спартиат жил за счет порабощенного ахейца, которого брезгливо называли илотом, "взятым в плен". Чтобы ахейцы не застигли их врасплох, победители держались тесно сплоченной общиной. Спартиат не пахал, не торговал, не занимался ремеслом или наукой. Он сражался, когда не охотился, он охотился или готовился к походу, когда не сражался. Спартиаты подчинялись царям и Совету знатных старейшин.

Так как илоты, по примеру афинского народа, хотели изгнать богачей и установить свою власть, Спарта не терпела республику, завидовала Афинам и боялась их могущества. Посланцы спартиатов бегали, высунув язык, по стране и уговаривали правителей аристократических государств объединиться против общего врага. Так возникло два греческих союза. На стороне Пелопоннесского выступали Беотия, города Коринф, Мегары, Сиракузы, Тарент и полуостров Халкида. За Афинскую морскую державу ратовали Фессалия, острова Лемнос, Эвбея, Киклады, Спорады, Лесбос, города Милет, Эпидамн, Кротон и Месана.

Вспыхнула жестокая война.

После кровопролитных сражений победила Спарта. Измена союзников, опрометчиво низведенных республикой до положения угнетаемых поданных, неблагоразумное пренебрежение к нуждам беднейших селян, что вызвало у них неприязнь к жителям столицы, месть рабов, бежавших двадцатитысячной толпой на сторону противника, - все это и привело афинян к разгрому. Их заставили сдать флот, кроме двенадцати сторожевых кораблей, срыть укрепления, распустить морской союз и отменить народное управление.

Война! Она причинила не только Аттике и Спарте, но и всей Элладе тысячу и сто невиданных бед. Никогда прежде греки не разрушали так много домов, не уничтожали так много людей. Вдобавок случалось землетрясение небывалой силы. То, что уцелело на полях после вражеских нашествий, выжгла засуха. Страну опустошал голод, пожирала чума. Ростовщик или хлеботорговец, нажившийся на войне, скупал землю и строил себе дворец. Бедняку же стало вовсе невмоготу. Если раньше не было нищих и никто не позорил свой род выпрашиванием подаяния, то сейчас по улицам разгромленных городов скиталась бездна людей, не имеющих денег на пропитание. Они убивали богатых и делили их имущество между собой. Элладу раздирали смуты.

Стадо передравшихся быков забывает о волке, а волк, хищный зверь, свирепо глядит на добычу сквозь чащу лавра. Так смотрели на греков их соседи македонцы.

Македония - страна утесистых гор и дремучих лесов. Люди там живут охотой, рубят сосны, занимаются пастушеством, кое-где сеют хлеб. Македонцы изъясняются на варварском языке. Их всего пятьсот тысяч, но зато они выносливы и хорошо владеют оружием. Народом, как и в Спарте, правил раньше Совет родовых вождей.

При царе Архелае македонцы стали перенимать обычаи греков; эллины строили варварам укрепления для защиты от еще более диких фракийцев, обучали их войско боевому порядку. Македония особенно возвысилась в годы царствования Филиппа Второго, - Филипп, как заложник, долго жил у фиванского полководца Эпаминонда и получил образование на греческом языке; вернувшись домой, молодой царь покорил местных князей и стал единым правителем государства. Он создал хорошее войско, захватил немало греческих поселений у Геллеспонта [Геллеспонт - ныне пролив Дарданеллы] и обратил свой ненасытный взор на Элладу.

Греки не подчинились бы власти северных дикарей, но внутри самой Эллады не было единства: горожане среднего достатка и бедняки не желали прихода македонцев, - они хотели сохранить народное управление, обычай раздач, закон об уплате жалования, неприкосновенность свободнорожденного человека; выступили против царя Филиппа и хлеботорговцы, боявшиеся потерять Геллеспонт, через который они плавали к Боспору за скифским зерном, и оружейники - война обещала им прибыль. Оратор Демосфен стал вождем народа и боролся против царя Филиппа и хлеботорговцы, боявшиеся потерять Геллеспонт, через который они плавали к Боспору за скифским зерном, и оружейники - война обещала им прибыль. Оратор Демосфен стал вождем народа и боролся против царя Филиппа; зато другие ораторы - Сократ и Эсхин, - а также толстосум Эвбул и вся шайка их приверженцев, богатых купчишек и земледельцев, подкупленных врагом, с пеной у рта кричали на площадях и перекрестках, что спасение Эллады от внутренних смут и раздоров в руках Филиппа.

Пока эллины спорили между собой, Филипп двинул войска в Беотию; под городом Херонеа произошла битва, македонцы разгромили соединения греческих войск, и Эллада признала власть македонского царя. Правда, после убийства Филиппа эллины подняли мятеж, но юный царь Александр подавил его, срыв до основания стены священных Фив. Вот уже три года, как Эллада несет на себе ярмо македонского ига.

Знатным хорошо: никто теперь не покушается на чужое имущество, - оно закреплено новым законом за теми, кому принадлежало и прежде; нет былых повинностей, когда "благодарным отцам" приходилось уделять часть хлеба для раздачи бедному люду; торговцы свободно ездят по всей стране, удачно покупают, выгодно продают и зарабатывают много денег. Да, жить богачу стало легче. А бедняку? Какая польза ему от того, что закон навечно закрепил имущество за его хозяином, если у бедняка ничего нет и нечего за ним закреплять? Прежде, если он был голоден, собрание народа отвешивало ему при раздаче зерна, отнятого у знатных, какую-то долю. Если его изнуряли долги ростовщику, собрание их отменяло. Плохо или хорошо, но человек не умирал от голода и холода, тогда как теперь остается или грабить, или идти в наемные войска, бродить по чужим странам и валяться у походных костров.

На дворе уже месяц Ленеон, зима - время, когда борей, налетев с отдаленных фракийских пастбищ, гонит к береговым утесам шумную волну, сокрушает в горных лощинах сосны, мокрые от дождя, насквозь продувает руна овец и заставляет косматых зверей, скитающихся по лесу, трястись и поджимать хвосты. Вот уже месяц Ленеон, зима - время, тяжелое для скота и людей.

Утро. У пристани грохот, скрежет и звон. То моряки снимают с буковых тумб и бросают через борт связки бронзовых цепей. Суда покидают гавань Эмпирей и выходят на простор Саронического залива. Гребцы, помогая себе песней, мерно взмахивают рядами длинных весел:

Ну-ка дружно, ну-ка все,

О эйа вот, о эйа все!

За молом, по знаку старших кормчих, матросы разворачивают квадратные паруса. Тугие полотнища наполняются вихрем упруго напирающего воздуха. Галеры покачиваются, валятся набок, черпают низким бортом студеную воду, выпрямляются и летят, подобно стае испуганных птиц, по расплывчато-зеленым волнам, рассекая пену их белых греблей.

Феаген очнулся, поднял голову и бессмысленно уставился на вереницу кораблей, выстроившихся у причала. Из влажной, медленно рассеивающейся мглы выступали стены хранилищ. Постепенно взгляд Феагена прояснился. Грек судорожно зевнул, передернулся от холода и со стоном оторвался от груды сырой листвы, на которой спал.

Он спал? Боже! Феаген всю ночь ворочался, охал, часто вскакивал и метался по берегу, чтобы хоть немного согреться, - облезлая шапка из собачьего меха, старая козья шкура и короткая, до колен, продранная в десяти местах шерстяная туника не спасали от резких порывов северного ветра - мокрого, пронизывающего до самого нутра, до печени и костей. Устав от бега, Феаген садился возле столба, увенчанного головой покровителя купцов бога Гермеса, и прерывисто вздыхал; его зубы стучали мелко и безостановочно, в теле не оставалось ни одной жилы, которая не дрожала бы, прося хоть чуточку тепла. Разбитый, измученный вконец, Феаген забылся на рассвете и пробудился три часа спустя едва живой, с опухшим лицом и невыносимой болью в пояснице. Страшная ночь. Но что делать греку, если у него нет собственного жилища?

Три года назад Феаген имел дом и землю недалеко от Марафона, где афиняне победили когда-то смуглолицых воинов перса Дария Гистаспа. У Феагена была жена, подрастал сын Марилад. Грек возделывал по каменистому склону холма пшеницу. Хлеб плохо родился на скудной почве, но все же его хватало для уплаты налога. Оставалось немного себе, чтоб дотянуть кое-как до следующей осени. Соседи покрепче разводили виноград, однако у Феагена не находилось денег на покупку лоз. Он не помышлял о богатстве и благодарил пречистую Деметру, заступницу селян, и за тот малый урожай, который получал со своего надела.

Но боги завистливы, рок безжалостен. Как-то раз, летней порой, в долине Харадры выпал крупный град. Погиб на корню хлеб - погиб и сам Феаген. Правда, сначала он крепился - занял у дяди Ламаха, толстосума, пять мер пшеницы, дав слово в будущем году возвратить десять. Голодная выпала тогда зима, ели траву, - Феаген берег зерно для посева. Весною жарко помолился Зевсу, впряг быков, цепко ухватился за ручку плуга, заботливо вспахал участок, бросил в борозду драгоценные семена. Марилад заровнял мотыгой землю, чтобы зерно не склевала птица. Феаген терпеливо ждал, когда заколосится хлеб, и дождался - нагрянул на поле вредный жучок, опять пропал урожай, не набралось и четырех мер пшеницы.

У Ирины, жены Феагена, от горя зачерствело сердце. Она махнула рукой на неудачливого супруга и удалилась, взяв сына, в Лакратиду, селение родного отца. Феаген озлобился, продал землю, волов и плуг, уплатил долг скупому дяде Ламаху (будь проклят такой родич!) и направился в Пирей, чтобы найти работу.

Работа! Уже год не сходит это слово с обветренных губ Феагена. Грести до кровавых мозолей, таскать грузы, от которых ребра трещат, подметать мусор, выскабливать грязь - Феаген готов ко всему, лишь бы перепала монетка на овсяной хлеб или кусок соленой рыбы. Работа! Но где ее отыскать? Здесь, в Пирее, бездна таких, как Феаген. Вот они, толпы вечно голодных бродяг, - словно трупы, усеяли оборванцы гавань, лежат повсюду, где можно прислонить затылок к обломку кирпича: у запертых складов, разбитых лодок, обрушившихся лачуг, и не хватит сторожей, чтобы их прогнать.

Феаген запахнул шкуру и поплелся мимо хранилищ к Дейгме, выставке товаров. У грека ныла спина. Его ноги в грубых сандалиях нелепо шаркали по изрытому камню, и Феаген напоминал дряхлого старика, хотя ему исполнилось всего тридцать семь лет. Марафонец не ел три дня. Нутро сводило голодной судорогой. Он глотал слюну и отчаянно смотрел по сторонам, надеясь увидеть на земле какую-нибудь заплесневелую корку; он чутко, будто соглядатай, прислушивался к гаму, раздававшемуся возле кораблей, - не донесется ли окрик, пусть грубый, но желанный: "Эй ты, ворона! Отнеси эти амфоры ко мне домой..."

Грек знал, что не найдет корки, - ее подобрал другой. И никто его не позовет, - товаров сейчас мало, а грузчиков хоть отбавляй. Но жалкая надежда на удачу толкала бедняку вперед, - невероятно, противно естеству, чтобы голодный человек не добыл себе еды, когда ее так много повсюду.

Он мог украсть кусок хлеба на рынке, но его тяжко угнетала мысль о таком недостойном поступке: в душе марафонца сохранились остатки деревенской честности. Иные уже утратили ее и по ночам обирали пьяных моряков или взламывали двери лавок, но Феаген, существуя за счет случайных заработков, еще держался.

Но где же, наконец, хлеб? Феаген приблизился к Дейгме, - несмотря на ранний час, подле нее уже шумела толпа купцов, поденщиков, торговых служащих, матросов, иноземных поселенцев и рабов. Тут говорили на разных языках; крючковатый нос иудея шмыгал над ухом голубоглазого фракийца, гордый египтянин беседовал с черноволосым италиком, бранился, расталкивая людей, загорелый скиф.

Купцы метались у прилавка, словно на пожаре; они жадно рылись в образцах товаров, запускали руку и огромные глиняные сосуды с копченой, соленой, вяленой и маринованной рыбой, боспорским, сицилийским и египетским зерном, перебирали кожу, шерсть, меха, рассматривали обувь и бронзу от этрусков, папирус и лен от египтян, ковры и благовония от персов, африканскую слоновую кость, предлагали желающим оливковое масло, гимметский мед, свинец, мрамор, серебро, ткани, аттические чаши, мебель, расписные коринфские вазы и статуэтки из Танагры.

Два часа слонялся Феаген около Дейгмы, но в рот ему так и не попало ни крохи из сытных яств, выставленных здесь. Он отупел от голода и холода и почти спал на ходу. Его уши словно заложило ветошью, и марафонец сам не слышал своего голоса. Ноги подгибались на каждом шагу, будто их перебили у лодыжек. Вдруг сильно закружилась голова. Феаген побледнел и зашатался. Не различая ничего, он беспомощно протянул руки перед собой и повалился на чей-то лоток. Он старался уцепиться за что-нибудь, лишь бы не упасть под забрызганные грязью башмаки сгрудившихся вокруг него бессердечных людей. Пальцы Феагена лихорадочно хватали воздух и нечаянно стиснули - кусок сдобного хлеба. Владелец лотка заверещал. Появился надсмотрщик. То был раб скиф в серой войлочной шапке.

- Оймозде! - рявкнул скиф и развернул бич. - Стонай, сын пса!

Феаген пришел в себя и поразился. Откуда у него хлеб? Марафонец жалобно пробормотал:

- Я не хотел...

- Ты не хотел?

Скиф размахнулся. На Феагена обрушился удар такой силы, что ему показалось, будто к спине разом приложили раскаленный добела железный прут. Он выронил хлеб и растянулся возле прилавка.

- Я не хотел!

- Ты нэ хотэл?

Надсмотрщик взял несчастного марафонца за шиворот и выкинул из-под навеса.

- Прочь!

Раб люто ненавидел всех этих афинян, - ведь они отняли у него свободу, оторвали кочевника от дымных, но милых сердцу юрт; благодаря своей должности (его приставили к ней за нечеловеческую силу), скиф при каждом удобном случае от души измывался над любым греком, - богач он или бедняк, все равно - эллин есть эллин, будь он трижды проклят.

Феаген скорчился за углом Дейгмы и долго не мог перевести дух - из легких, обожженных ударом бича, вырывался хриплый стон. По костлявому, давно не мытому лицу марафонца, по его взлохмаченной темной бороде текли одна за другой капли горячих слез. Наконец он отдышался и заковылял к воротам. В Пирее нет хлеба для Феагена. Лучше отправиться в Афины, на рыночную площадь, - может быть, там кто-нибудь сжалится над бродягой. Правда, до Афин чуть ли не семьдесят пять стадиев [стадий - около 160 метров], но их надо пройти, иначе Феаген сегодня умрет.

Грек медленно тащился вдоль Длинных Стен, часто останавливался у полуразрушенных известковых столбов и мутным взглядом провожал спешащих туда и обратно людей. Селяне шли пешком. Купцы ехали в повозках или верхом на мулах. Порой мимо Феагена проносились колесницы именитых горожан. Густой толпой двигались рабы. Они шагали быстро, без слов, не глядя по сторонам, - шагали ряд за рядом, точно солдаты разбитого и отступающего легиона; мужчины и женщины, представители разных племен - сирийцы, лидяне, фригийцы, египтяне, фракийцы, евреи, скифы - как бы торопились скорей добраться до места, чтобы не видеть чужих глаз, нагло взирающих на их позор. Отстающих торопил окрик воина из охраны:

- Живей!

Раб, словно титан Атлас, подпирал широким плечом всю Элладу. Шестьсот сорок тысяч невольников томились в мастерских Коринфа. На двадцать тысяч свободных афинских граждан приходилось десять тысяч бесправных иноземных поселенцев и четыреста тысяч купленных или захваченных людей. Полмиллиона варваров угнетала Эгина. Рабы погибали десятками тысяч, но их место занимали новые скопища "говорящего скота".

Завтра на Агоре, базарной площади Афин состоится большой торг. Невольников разденут догола и выведут на помост. Покупатели станут заглядывать им в рот, испытывать их силу, заставят живой товар бегать и прыгать. Руки вислогубых стариков жадно ощупают пятнадцатилетним девушкам груди и бедра. Доходное занятие - работорговля. Невольник, способный выполнять простую, но тяжелую работу, стоит около двух мин [мина денежная единица: 28 золотых рублей]. Знающих ремесло продают гораздо дороже. Выручка за рабыню, предназначенную для удовольствий, равна десяти, двадцати и даже тридцати минам, или трем тысяч драхм, тогда как годичный заработок наемного ремесленника составляет всего триста драхм.

Не пройдет и семи дней, как несчастных варваров, идущих сейчас мимо Феагена, разберут и определят на работу. Доля тех, кто сделается управляющим мастерской, торговым доверенным хозяина, приказчиком, счетоводом, хранителем склада, поваром, флейтистом или танцовщицей, еще завидна.

Но каково каменщику, гончару, гребцу или портному? Каково тем, которых загонят в рудники Лавриона? Их спустят в шахты глубиной в девяносто локтей, принудят по двенадцати часов долбить бронзовой киркой твердую породу, тащить ее наверх при помощи веревок и корзин, промывать водой из мутного бассейна, плавить в горнах, грузить бруски серебра на мулов и везти их по афинской дороге.

Через полгода вон тот молодой ливиец, что убьет, пожалуй, и буйвола, превратиться в беспомощного старца: невыносимо тяжелая работа, голод, жажда, побои и хворь отнимут у молодца силу, и его живьем сбросят под обрыв, на груду скелетов, обглоданных клыками диких зверей.

Феаген вспомнил, как относился к рабам, когда жил в Марафоне, и жалко усмехнулся. Чем он сам сейчас лучше раба?

Грек задумался: а что если... свернуть налево, лечь и подохнуть в оливковой роще? Он колебался. Упаси бог, нет! Может быть, сегодня удастся достать кусок хлеба? И опять добрая надежда повела измученного, совсем павшего духом человека к воротам великой столицы.

Перейдя мост через Кефис, он сел на мокрый камень, чтобы передохнуть, и бросил взгляд на темный массив Акрополя, на силуэты стен, косо срезанных сверху вниз или ступенчатых, по мере их подъема к вершине, и переходящих основаниями в обрывы необычайно крутого холма.

Сквозь голубоватую пасмурную мглу, что колебалась вокруг холма, угадывались смытые дождем оливковые рощи, приютившиеся на его склонах, извилистый путь к широкой мраморной лестнице у входа в замок, крыши малых храмов, выступающих над входом, в ряды строгих колонн Парфенона, как бы парящего на огромной высоте над скопищем великолепных дворцов и жалких лачуг, из которых состоят Афины, и гармонично венчающего нагромождение обрывов, острых скал, зияющих провалов и троп, подобных глубоким шрамам. Далеко позади Высокого Города тянутся гряды синих гор. Их словно размытые гребни растворяются в тяжелых слоистых тучах.

Пока Феаген сидел на камне, тучи, изворачиваясь и уплывая к морю подобно клубам черного дыма, спустились почти до самой земли. Сквозь пелену нижних рассеянных туч виднелись мрачные верхние облака. Пошел мелкий, но густой холодный дождь. Как ни кутался Феаген в козью шкуру, ветер, словно издеваясь над бедным человеком, заносил ледяные брызги то спереди, то сзади, то слева, то справа, и Феаген продрог до того, что не мог унять скрежета зубов.

Вот и второй мост - Через Иллис, что огибает Афины с востока и впадает в Кефис на западе, в оливковой роще. С толпой замерзших селян и купцов Феаген миновал городские ворота и направился к Агоре. По какой идти стороне? По правой, где дворцы, театры, ипподромы, кварталы домов с колоннадой, внутренним двором и садом, или по левой, где ютятся ремесленники? Феаген вспомнил удар бича и свернул налево.

В ноздри Феагена полез стелющийся дым бесчисленных мастерских приземистых, покосившихся лачуг, напирающих друг на друга с обеих сторон кривых, грязных улиц; его слух раздирали стук, звон и скрежет, доносившийся из лавок плотников, гончаров, кузнецов, башмачников, кожевников, ткачей, чеканщиков, накатчиков, медников и портных. Тут пахло всем, чем только может пахнуть бедняцкая часть города: дохлой рыбой, замоченной кожей, сырой глиной, козьей шерстью, чадом расплавленной меди, прелым навозом, и лишь запах свежевыпеченного хлеба не витал меж убогих хижин из трухлявого дерева, битого кирпича и перегнившего тростника, хижин, где в тесных комнатах с земляным полом обитали люди ремесла. Через открытые двери мастерских Феаген видел полуголых рабов или свободных наемных рабочих, склонившихся возле гончарного круга или ударяющих о наковальню тяжелой кувалдой. Надсмотрщик подгонял замешкавшихся толстой палкой, и по временам до Феагена долетало неумолимое и приводящее в трепет:

- Оймозде!

Феаген вспоминал крик скифа: "Стонай, сын пса" и спина его начинала болеть с новой силой. И все же Феаген завидовал ремесленникам. Пусть их избивают, пусть им трудно у жарких горнов и вонючих засолочных ям, зато у них есть работа; они едят овсяной хлеб, капусту, маринованную рыбу, пьют вино - кислое, разбавленное водой, но все-таки вино; они спят под крышей, а у него, Феагена, ничего нет, и он никому на земле не нужен.

Дождь прекратился. Феаген добрался до Агоры и попал в крикливую толпу разносчиков, лавочников, перекупщиков, селян и пьяных блудниц. Сняв шапку и протянув ее перед собой, почти не видя уже ничего, он поволок свои ноги мимо рыбных, сырных, хлебных, винных рядов, мимо торговых палат и навесов из тростника, мимо товаров, сложенных на подстилках под открытым небом, мимо столов ростовщика и менялы, пока не ударился плечом о каменный столб. Феаген поднес шапку к глазам - она была пуста. У него странно зашумело в голове, он покачнулся и упал.

Пока человек жив, его мучения не трогают никого, - кричи до хрипоты, прося сочувствия, все равно никто не откликнется на твой зов; вокруг мертвого же почему-то всегда объявляется толпа доброжелателей, готовых от души помочь усопшему словом и делом, хотя ему теперь уже на все наплевать. Народ окружил Феагена. Кто-то со вздохом принес чашу вина. Другой, скрепя сердце, отломил от своих запасов кусок хлеба. Феаген, на свое счастье, был еще жив, и его отходили кое-как; вино согрело бродягу, хлеб подкрепил, и люди, убедившись, что опасность прошла, опять оставили беднягу одного.

Он уселся возле храма Гермеса, положил голову на колени и задумался. Что делать? Что тебе делать, марафонец? Еще одна ночь, как сегодня, - и ты пропал. Мысль о смерти захолодила сердце. Нет, нет... Надо жить, но как жить? Где выход?

- Эй, Феаген! - окликнул кто-то марафонца. Он встрепенулся - его давно не называли по имени, обходясь кличкой "бродяга".

Феаген обернулся, и взгляд его разгоревшихся глаз сразу потускнел он увидел Дракила. Когда-то гладкий и толстый, словно повар, а теперь обрюзглый, лысый и неопрятный. Дракил полгода назад задолжал ростовщику, не сумел уплатить и разорился, - его лавка мелких товаров, которую он держал в Марафоне, попала в руку того же Ламаха. Бросив жену и детей, Дракил, как и Феаген, отправился по афинской дороге с твердой верой в удачу. И правда, более изворотливый Дракил ухитрялся чаще, чем другие, добывать кусок хлеба и голодал меньше, чем Феаген. Но сегодня, очевидно, не повезло и Дракилу. Бывший купец сокрушенно причмокивал толстыми губами и уныло вздыхал.

- У тебя... ничего нет? - мрачно спросил он у Феагена, присаживаясь рядом.

- Нет, - сухо ответил Феаген.

- О Гермес... - Дракил глубже укутался в козью шкуру и умолк. Так они сидели около часа - ведь торопиться им было некуда. Феаген задремал. Дракил последовал его примеру. Наступил уже вечер, когда их разбудил чей-то говор. Они открыли глаза. Перед храмом стояли три бородатых афинянина в дорогих зимних шапках, широких теплых плащах и двойных башмаках, - этих-то не пугал холодный ветер.

- Ты уверен, что это правда? - спросил один.

- Да, - ответил другой. - В Коринфе состоялся совет македонских и греческих вождей. Весной Александр переправится через Геллеспонт.

- Зачем?

- Вот вопрос! - усмехнулся третий. - Чтобы отомстить персам за разрушение греческих храмов.

- Э! То было еще при Ксерксе. Кому нужны эти храмы? Эллины и сами над ними глумятся. Ты забыл, как жители Фокиды разграбили святилище Дельф? И тогда защита оракула послужила хорошим поводом для войны между фокидцами и фессалийцами. А македонец Филипп вмешался в драку и прикрутил хвосты и тем и другим. Месть за поруганные храмы - только предлог, и всякий, у кого мозги не разбавлены жидким навозом, это понимает. Македонцы хотят захватить богатства персидского царя - вот причина войны.

- Хотя бы и так! Нам это выгодно тоже.

- Чем?

- Как чем? Говорил же Сократ, учитель красноречия: "Там ждет нас богатая, роскошная страна, где мы можем добыть счастье, приволье, избыток; вместе же с богатством вернуться в дома и общины единодушие и согласие". Хорошо сказал. Разве тебе не нравится персидское золото?

- Золото нравится. Но достанется ли оно мне?

- Почему же нет?

- Александр любит его не меньше.

- Э! Всем хватит. Я слышал в Тире поговорку: "Где ест тигр, там сыт и шакал". Что ни говорите, я одобряю замыслы Александра. Вспомните слова мудреца: "Счастливая война с Персией откроет простор предпринимателям и освободит Элладу от бедного люда, дав работу бродягам, угрожающим существованию государства". Значит, война против персов нам выгодна вдвойне: с одной стороны - добыча, с другой - мы избавимся, наконец, от голодранцев, заполнивших город.

- Ты прав, чем скорее уберутся бродяги из Афин, тем лучше. Говорят, Эригий, сын Лариха, уже набирает войско. Пожалуй, через месяц мы вздохнем свободно.

"Благородные отцы" ушли. Дракил почесал темя, покусал губу, потом несмело сказал Феагену:

- Ты... слышал?

Феаген промолчал. Конечно, он слышал все! Но - война! Слово, ненавистное для каждого честного пахаря. Феагена, как и всякого грека, обучили колоть пикой, метать дротик, прикрываться щитом, но одно дело, когда защищаешь свой дом, и другое - когда где-то и для кого-то добываешь персидское золото. Однако что же делать? Что делать? Что тебе делать Феаген?

- Да, одна надежда... горестно прошептал марафонец.

Спустя полчаса они стояли у дома полководца Эригия, вербовавшего наемных солдат для войны против иранского царя Дария Кодомана.

Продолжение: PDF | HTM

Другие сочинения автора:

Явдат Ильясов. Башня молчания (повесть) - PDF | HTM
Явдат Ильясов. Заклинатель змей (повесть) - PDF | HTM
Явдат Ильясов. Золотой истукан (роман) - PDF | HTM
Явдат Ильясов. Пянистая смерть (роман) - PDF | HTM

• Назад
• Вперёд