Искандер Хаммадов. Альбом (повесть)

1

Серое небо непрерывно и нудно сыпало снегом, превращая улицы и переулки огромного города в черно-белые, слегка выцветшие снимки эпохи фотографической юности. В такую погоду кажется, что даже время выцветает, теряется присущий деловому городу ритм и плотная событийная насыщенность. Снег размокал от выносимого жильцами домашнего тепла у хлопающих дверей подъездов и безвозвратно терял свою хрупкую кристаллическую самобытность.
Раз в неделю по воскресеньям я просыпался в совершенно типичной квартире, построенной еще во времена полузабытого застоя, на третьем этаже в ее кровати, ровно наполовину опустевшей после ее развода с мужем, ушедшим в поисках более интересной и умной женщины или новых ощущений, с более привлекательной для его восприятия объемной геометрией женской фигуры, пусть даже без признаков интеллекта. Кто знает, на что мы больше обращаем внимание.
Я узнал о ее муже совсем немного: он возглавляет отдел логистики какой-то авиационной компании, занимающейся грузовыми перевозками, ему сорок лет, за пять лет совместной с ней жизни он прибавил в весе не менее десяти килограмм, нахальный подбородок, который он считал волевым, дорогие часы… (у меня такая работа – надо дорого выглядеть), золотая цепочка на толстой шее. Муж начал часто уезжать в командировки, из которых возвращался посвежевшим и веселым, с едва уловимыми посторонними запахами. Ей бы, дуре, уже тогда забеспокоиться, все разузнать, но воспитание не позволяло. И вот результат.
В первый же день я увидел фотографию мужа на книжной полке – на меня в упор смотрело несколько обрюзгшее нахальное лицо с бледно-голубыми глазами полными самодовольства и самоуверенности.
Я скорчил несколько гримас, выражающих уничижительное презрение к субъекту на фото, средним пальцем показал неприличный жест. Я вообще терпеть не могу фотографии людей, не вижу никакого смысла в портретах, если эти люди не публичные, чтобы их народ узнавал. Вот меня знает круг моих знакомых, и мне этого вполне достаточно.
Она заметила мой жест и обиженно убрала фотографию. Как можно любить такого типа?! Черт поймет этих женщин.
Двуспальная кровать как символ счастливого былого и нынешнего одиночества стояла у стены, обклеенной дешевыми бумажными обоями цвета жухлой корки апельсина в полоску с рисунками ваз с тонкими корсетными талиями и растениями непонятного вида и происхождения, поблекшими от времени и беспощадных солнечных лучей, с висящей на гвоздике репродукцией голландского натюрморта в простенькой деревянной рамке, никак не желающей вступить в гармонию с красочным изобилием подробно и тщательно выписанной европейской снеди на картине. Напротив кровати матово и бледно светилось окно с поскрипывающей от ветра форточкой и видом на узкий двор с аркой на улицу, с запорошенными ночным обильным снегом до бесформенности и потери былой фирменной статусности и поэтому грустными машинами и белоголовыми египетскими пирамидками парочки мусорных контейнеров, совершенно не беспокоящихся о своем внешнем облике и видевших смысл своего существования исключительно в хозяйственной утилитарности.
У окна на круглом потертом по краям журнальном столике тускло поблескивала хрустальная ваза с букетом, принесенным мною вчерашним вечером, а также с традиционным бисквитным тортом, обильно покрытым разноцветными кремами, и бутылкой дорогого терпкого красного вина. Хоть вино удалось достать приличное.
Цветы, освобожденные из плотных объятий кулечка с голубой ленточкой, разнузданно веселясь, смотрели полураскрывшимися бутонами в разные стороны комнаты, не подозревая, как короток их век в хрустальном блеске застойного благополучия.
Я лениво потянулся до хруста в еще непроснувшихся суставах, вспоминая приятные ночные моменты, глупые слова, шепотом произнесённые в тишине ночи, которые при свете дня и повторить вслух невозможно.
Язык ночи, окрашенный неожиданными, глупыми, первобытными словами и сладким стыдом…
Первое время меня не покидало напряженное и беспокойное чувство мелкого воришки, в первый раз очутившегося в незнакомой обстановке чужой квартиры, скорее даже в чужой нераскрытой и непонятой жизни Ирины. Мне казалось, что я лежу в еще не освободившейся до конца постели и даже, может быть, на той же половине, где лежал ее прежний муж, по-хозяйски разбросавший свои непременно волосатые конечности в пространстве и во времени, что постель до сих пор хранит неприятное тепло чужого тела. Каждая смятая складка простыни, домашние тапочки выводили меня из равновесия – ношенные, приобретшие со временем форму чужой ступни, с какими-то складками в стельках и потертостью на пятках. Тогда я сам купил новый комплект постельного белья и новые домашние тапочки с надписью и логотипом известной фирмы, которая никогда в своей долгой истории не занималась производством мужских домашних тапочек.
Она, развернув покупку, внимательно, с некоторой долей иронии мимолетно проскользнувшей в уголках губ, на мгновение потерявших симметрию, посмотрела на меня, но молча, даже с некоторым облегчением выбросила старые тапки и перестелила постель.
Со временем, чувство раздражающей неловкости угасло, сменившись чувством удовлетворения от совершенно необременительных и приятных отношений, продолжение которых или разрыв, в случае необходимости, зависели лишь от меня.
Иногда мне казалось, что именно необременительность отношений являлась основной причиной центростремительной силы, влекущей меня в эту квартиру. Мне абсолютно не хотелось той безумной юношеской влюбленности, что создает в фантазиях чарующую иллюзию совершенства объекта, как это бывало ранее. Как правило, эта хрупкая иллюзия рассыпается в прах в непростых бытовых обстоятельствах, и не остается ничего, кроме обидной горечи утраты взлелеянного очарования совершенства.

2

Я встретил ее полгода назад в разгар лета на выставке художника Петрова. Не того, который еще и Водкин с знаменитым «красным конем», а просто Петрова. Хотя насчет водки, с ее особым воздействием на творческие личности, он был очень даже горазд, особенно в часы мучительных исканий собственного я в искусстве. Возможно, эти возлияния и привели к сегодняшним выставочным творениям и относительному, совершенно неожиданному для него самого успеху в переговорах с галеристом.
Друг моего ташкентского детства, владелец галереи и антикварного магазина Гриша, предпочитавший, чтобы его звали Гера, косивший теперь под коренного одессита, позвонил и голосом полным неиссякаемого энтузиазма прокричал в трубку:
– Старик, обязательно приходи на открытие! У меня в галерее выставка. Художник, может быть, и так себе, на Арбате и получше картины попадаются, но будет пара-тройка бизнесменов с женами, подыскивающими картины для украшения своих гнездышек. Так сказать, смычка бизнеса и искусства, типа Сассун Видал.
– Гера, я-то тут при чем? Я не любитель подобных тусовок. Проводи свою замечательную выставку без меня. Картины я не коллекционирую и не разбираюсь в них как в товаре, на котором можно заработать. Пусть твои бизнесмены развлекают своих жен покупками, – попытался я улизнуть от приглашения.
– Это же твои потенциальные клиенты. Они всегда нуждаются в хороших юристах. Познакомлю. Такие контакты лишними не бывают. Представлю тебя как ведущего юриста, разбирающегося в тонкостях бизнеса. Мне очень нужно, чтобы презентабельная компания подобралась.
Если бы не фраза Геры о потенциальных клиентах, я бы не пошел на эту выставку. Меня почему-то совершенно не трогает современное искусство. Но открыто говорить об этом теперь не принято. Поэтому я медленно ходил по залу, останавливаясь на несколько минут у каждой картины, и старался придать лицу выражение роденовской задумчивости, подпирая при этом подбородок тыльной стороной ладони у одних картин, или наивно восхищаясь другими, что должно было означать глубокое понимание творческих замыслов художника, при этом не забывая искоса с интересом поглядывать на публику. Здесь же бродили десятка два таких же ценителей с похожими выражениями на лицах. Особенно старалась парочка длинноногих манекенов женского пола, крепко держащих под руку расплывшихся мужей-папочек.
Гера в шелковом шарфике под воротник вокруг шеи, в истерзанных по моде джинсах и видавших все тротуары города кроссовках, с внешностью, выдававшей присутствие изрядной доли кровей знаменитого ближневосточного народа, бегал между посетителями, на ходу объясняя потаенный смысл картин. Он судорожно поправлял съезжающие с переносицы очки, ежеминутно проводил рукой по взлохмаченным волосам, пылающие энтузиазмом глаза, полные удовлетворения и некоторого избытка самомнения, скользили по посетителям.
Я заметил ее сразу. Вернее сказать, она привлекла внимание… своей непоказной отрешенностью и удивительным женским обаянием.
Светловолосая, в темном брючном костюме и белой блузке, подчеркивающей ее отличную фигуру, она, единственная на выставке, была сосредоточена, серьезна и деловита.
– Слушай, а кто эта женщина с фотоаппаратом? Такое впечатление, что она сюда пришла работать. Явно не покупатель. Журналист? – спросил я у Геры, на миг прекратившего стремительное и хаотичное движение по залу.
– Да нет! Зовут Ирина, она дизайнер. Дизайнер по тканям или еще по чему-то. Точно не знаю. Фотографирует для работы. Сам видишь – картины Петрова для этих целей как нельзя лучше подходят. Цветовая гамма интересная, рисунок необычный. Познакомить тебя с ней?
– Можно и познакомиться. Что-то скучно мне последнее время. Может, развеюсь. Только не рассказывай ей обо мне ничего. Скажи просто – юрист. Впрочем, не надо знакомить. Это может ее оттолкнуть, насторожить. Я сам попробую познакомиться… – как можно равнодушнее ответил я.
– Что так скромно-то? На тебя совсем не похоже. Ты всегда любил повыпендриваться, а скромность это не про тебя писано, – подколол Гера.
– Никогда я не выпендривался. А скромно потому, что боюсь нарваться на ту, что интересуется только бабками. Сыт по горло такими знакомствами.
– Нет, она не из таких.
– В наше время – это уникальный экземпляр. А конкретнее, что она из себя представляет?
– Разведенная, живет одна, как я уже говорил, дизайнер. Ну, в общем, «обычная женщина средних лет». Подробностей не знаю, не вникал.
– Ну уж, и средних лет. По-моему, довольно молодая и привлекательная женщина.
– Вот именно, привлекательная. Красавицей ее не назовешь. Если разбирать по косточкам… А, впрочем, разбирать по косточкам как-то нехорошо. Слишком анатомично. Но тазобедренная композиция замечательная. Скажу просто – мы с ней учились на одном курсе в архитектурном. Раньше Ира была жизнерадостна и остроумна, современна, все знала о всех новейших книгах и фильмах. Но, когда вышла замуж, отдалилась от всех нас, а после развода и вовсе замкнулась. Ни с кем не общается.
– Надо познакомиться с ней. Она меня заинтересовала.
– Что понравилась, запал с первого взгляда? Это на тебя совсем не похоже. Как говорила моя мама: «Любовь с первого взгляда – это почти как со второго, только вслепую».
– Брось ты! Любовь – это химера, выдумки для подростков.

Ирина сразу его приметила. Высокий, стройный, хорошо, со вкусом одетый. Но не подала виду, стараясь увлеченно заниматься своим делом. Когда он пошел в ее сторону, она засуетилась: «Идет ко мне? Зачем? Что ему нужно?»
После развода Ирина испытывала опустошающее чувство неуверенности в своей женской привлекательности. Ее сломило не столько само расставание, сколько будничность произошедшего. Муж спокойно, между делом, сказал, что уходит от нее к другой, собрал вещи, положил вторые ключи на полку в прихожей и вышел. Хлопнула дверь, и как будто не было пяти лет супружества. Даже не попытался объясниться. Просто хлопнул дверью.
Она присела на стул и просидела несколько часов неподвижно. Потом молча мыла посуду на кухне. Ночью, лежа свернувшись калачиком в пустой и неожиданно ставшей огромной постели, расплакалась с тихим завыванием от нестерпимой обиды. Встала, выпила воды из-под крана, подошла к зеркалу. Выглядела ужасно, плакать красиво она не умела, как и многие женщины, машинально включила радио. Глория Гейнор пела «I Will Survive» – …пока я помню, как любить, я знаю, я буду жить. Я выживу… Ирина приняла душ и начала приводить себя в порядок.
Несколько дней после развода она порывалась позвонить ему, теперь уже бывшему, чтобы узнать, что же в ней не так, если он решил уйти от нее. Но так и не позвонила. Не решилась узнать правду. Или не захотела.
Спасала работа, так по крайней мере казалось. Стало неожиданно много заказов, как будто кто-то там наверху вдруг решил, что самое время поддержать ее, не дать упасть духом отвлечь от ехидно сочувственных взглядов молодой и милой, призывно макияжной части офиса.
И потекли дни, заполненные деловой суетой, и полубессонные ночи с набатным тиканьем старенького будильника в ватной тишине пустой квартиры. Когда светало, она обреченно вставала и машинально готовилась к спасительной работе и как бы простодушным вопросам сотрудниц, искренне считающих себя ее подругами и желающих знать все и вся о ее личной жизни:
– Что, твой еще не вернулся?
Это «еще» как проявление женской неосознанной мстительности ранило Ирину сильнее, чем любые прямые вопросы, но она старалась не терять самообладания.
– Нет, не вернулся. Да и черт с ним. Одной даже лучше. Спокойнее и забот меньше, – отвечала она стандартными фразами, кочующими из сериала в сериал.
– Все мужики – кобели! – вынесли штампованный приговор подруги, не желая помнить, что мужское определение противоположного пола звучит куда жёстче.  
Планов на будущее семейное счастье у Ирины не было. Какие планы и надежды, когда тебе за тридцать. Надо просто жить и довольствоваться тем, что имеешь.
И вот, на этой выставке к ней идет интересный мужчина, и она даже не знает, как ей поступить. А вдруг… Женское любопытство взяло верх. На его незамысловатые вопросы о технике живописи художника, об игре теплых и холодных тонов, придающих объем картинам, и что же дадут фотографии для ее творчества, она подробно отвечала, замечая, что ей приятно и совсем-совсем легко с ним общаться.
– А вы людей фотографируете?
– Приходилось фотографировать и людей. В основном своих знакомых. На отдыхе или по какому-то случаю. Вам портрет нужен? Но для хорошего портрета нужны особые условия – правильный свет, гармоничный фон, – серьезно ответила она, глядя в сторону.
– Да нет! Я просто так спросил. Если честно, не люблю фотографироваться. В наше время фотографии, альбомы всякие – уже анахронизм и нужны для знакомств в социальной сети. Но это не для меня.
На первом этаже в маленьком кафе за бокалом вина они продолжили беседу, начатую в галерее. Расстались поздно вечером у ее дома, обменявшись номерами телефонов.
Через пару недель я пригласил ее в ресторан на корпоративную вечеринку, которая по этикету предполагала обязательное парное присутствие. Перебрав все варианты, я признал для себя, что лучше ее не найти.
Она уже и забыла, что такое хороший ресторан. Ее бывшего мужа было невозможно вытащить из дома.
Идя в лучшем из своих давно не надеванных нарядов с красивым мужчиной под руку по залу, она ощущала на себе оценивающие, ласкающие, иногда удушливо обволакивающие взгляды всех сидящих за столиками мужчин, и это было для нее неожиданной и неприличной радостью.
Еще девушкой она гордилась тем, что недурна и хорошего роста, несколько смущаясь от того, что в ее теле, во всех его формах, природой заложен сильный сексуальный акцент, животный первобытный призыв, и что мужчины смотрят на нее с фантазиями иногда далекими от приличия. Тогда она и решила для себя, что ее сексуальность должна принадлежать только тому человеку, которого она полюбит. И в ресторане ей показалось, что такой человек есть, он сидит рядом с ней и, возможно, она ему нравится и, может быть, даже больше, чем просто нравится. Иначе зачем же он пригласил ее на эту вечеринку сослуживцев. Неспроста же.
Вечером у ее дома долго не расставались, затем поднялись к ней выпить чашечку кофе и, несмотря на ее протест, слабеющий от отсутствия весомых причин, были вместе до утра.

3

Из кухни донесся аромат кофе, окончательно рассеявший ночные видения и несвязные мысли. Я быстро встал и оделся.
Через закрытую дверь на кухню доносились обрывки фраз. Ирина говорила с кем-то по телефону:
– …Нет не смогу к тебе сегодня приехать… Да, у меня… Ну, почему ты так говоришь… Нет, не предлагал… Какие те же грабли, о чем ты говоришь… Мне просто хорошо с ним… Ты неправильно меня поняла… Меня это устраивает… Я уже взрослая… Нормальный у меня характер, ну и что, что спорить люблю… Это не причина… Наверное, вся в тебя…
Понимая, что она говорит по телефону с мамой о нем, и желая прервать разговор, пока не дошло до перспектив брака и всех радостей семейной жизни, я нарочито громко кашлянул, вежливо обозначая для нее, что уже проснулся и иду в ванную привести себя в порядок.
Стоя босиком на холодном кафельном полу перед помутневшим от пара зеркалом с полочкой заставленной всяческими баночкам, тюбиками и прочей непонятной мелочевкой, бреясь одноразовой бритвой из командировочного набора, всегда лежащего в портфеле, я размышлял над невзначай услышанными по телефону обрывкам разговора. Понятно, что хочет ее мама, но времена уже изменились, не до семейной жизни с кучей детишек и с их вечными сопливыми проблемами… Разве им сейчас плохо быть вместе по воскресеньям?! Можно было бы, конечно, и чаще, но вечная борьба за выживание и за хоть какое-то подобие благополучия не позволяет в наше время расслабляться. Так что пусть все остается как есть, или… Так легче будет обоим. Или будет тяжелей?.. По крайней мере мне... Меня неудержимо тянуло в эту непритязательную малогабаритную квартиру со старыми бумажными обоями в полоску и треснувшей плиткой кафеля в ванной, и с ней, открывавшей дверь с нетерпеливым недельным ожиданием. Всю неделю я ждал субботы, чтобы, отбросив все дела, промчаться через весь город и встретиться с ней.
Я и сам до конца не понимал тогда, в чем дело. Кружилась голова от дурманящего запаха ее вьющихся волос и жаркого ночного тела, от податливых преданных губ. Просыпаясь среди ночи, с удовольствием и нежностью наблюдал, как она спит, неслышно дыша, прильнув к моему плечу.  
Когда вышел из ванной, услышал:
– Ну, все, мама. Извини, я больше не могу говорить. Пока, пока, целую.

Ее подруги, из тех, что при безмерном любопытстве к чужой жизни считали своим святым долгом давать рецепты правильного поведения с мужчинами и при этом допускали удары судьбы в собственных любовных отношениях, подробно расспрашивали:
– Страстный ли он любовник? Как он к тебе относится? Что он вообще-то?..
Она смущалась от грубой прямоты вопросов, но, понимая, что уклонение от ответа обидит и так немногочисленных подруг, может оттолкнуть их, делала над собой усилие:
  – Разный. Чаще нежный, а иногда пугает меня своей яростной страстью. Я пытаюсь его успокоить, – отвечала она, вспоминая, как первое время ее пугал незнакомый ей прежде напор, и она делала все, чтобы его остудить, в чем впоследствии и преуспела.
– Разве это плохо, когда человек страстный? Плохо, когда сдерживаешь чувства, это приводит к краху в отношениях. Может, и твой муж ушел от тебя по этой причине…
Она отвечала где-то вычитанными, а значит для нее совершенно справедливыми, непререкаемыми словами:
– Страсть всегда нарушает каноны морали, а необузданная страсть разрушает и мораль, и самолюбие человека. Делает его животным. Так и мама говорила. Наверное, она права, – и, подумав, неуверенно добавляла: – Может быть. А, может быть, и не так. Кто может поручиться, что у всех все происходит одинаково. Видимо, от натуры зависит. От темперамента каждого человека и пары в целом.
Она считала, что они уже не в том возрасте и должны вести себя в постели благоразумно, без излишне суетливой и по-голливудски нарочитой страсти, просто и осмысленно, понимая, что нужны друг другу, что вместе легче и удобнее жить в этом огромном городе, населенном чужими людьми. Ее теперь уже бывший муж был у нее первым и единственным мужчиной, и она привыкла считать, что все то, что он делает в постели, правильно, что так и должно быть, что у всех это так и происходит, и никак не иначе – буднично, раз в неделю...
Ирину радовала обыденность и неторопливость воскресных встреч, утренний кофе с бутербродами с вологодским маслом и нежной докторской колбасой на свежем молочно-белом батоне, валяние в постели перед телевизором, горячий ужин, который готовил он, считая, что мясные блюда должны готовить только мужчины. У мужчин это получается лучше. Он долго колдовал со специями и торжественно выставлял на стол свое поварское творение как всегда слегка пережаренное и пересушенное. Ей ничего не оставалось, как восторгаться и старательно делать вид, что все очень нравится. Все это запивалось сухим до терпкости красным вином, и она даже не заикалась, что любит более сладкое.
Их долгие беседы об искусстве, музыке, обо всем, что происходило и происходит в мире. И тогда у нее возникало чувство, что они знакомы давным-давно и что, возможно, они предназначены друг для друга. Это создавало ощущение тихого, почти семейного покоя и уверенности в завтрашнем дне. И она даже не предполагала, что Антон ожидает от нее больше страсти и винит себя в том, что не может в ней пробудить настоящую женщину и что, наверное, нужно время, нужно выждать, чтобы это, наконец, произошло.
Она не задавала вопросов, обычно возникающих у женщин, стремящихся оформить постоянство отношений, боясь нарушить то, что уже имеет. Надеясь в душе, что все это когда-нибудь произойдет, и он останется с ней навсегда.
В нем ей нравилось все, кроме некоторой доли цинизма, с которым он говорил о своей работе:
– Я по заказам крупных бизнесменов разрушаю бизнес конкурентов. Конечно, цивилизованными методами. Не так, как в ранние девяностые годы, а юридическими методами.
На замечание Ирины, что разрушение, на ее взгляд, очень плохая вещь и лучше бы заниматься созиданием, он говорил:
– Посмотри, что творится вокруг, кажется весь мир сошел с ума, он развратен до разнузданности, беспредельно жесток и воинственен, катится черт знает куда, и мне как разумному человеку совершенно его не жаль, тем более какой-то бизнес выскочек-нуворишей.
Ирина возражала, что не все так мрачно, как он себе представляет. Что есть незыблемые ценности в жизни. Но он отвечал, что не видит на что можно еще положиться, на какие такие незыблемые ценности.
– А семья, дети, любовь? – отчаявшись спрашивала она.
– Сегодня – это чисто женские понятия, только усложняющие жизнь! Я полностью занят работой. Нужно всеми силами стремиться вверх по карьерной лестнице. Ты видела фильм «Вертикаль» про альпинистов? Вот и карьерный рост напоминает мне подъем по отвесной скале: вбил крюк – поднялся на метр, вбил второй – поднялся еще выше. И так следующий крюк – выигранное дело, удачная сделка – и ты выше, выше в карьере.
– А мне не нравится фильм «Вертикаль». Убери из фильма музыку и песни Высоцкого – и все. Фильм вообще станет пустым. Несколько мужиков лезут и лезут, добираются до места, а потом спускаются в город и растворяются бесследно в толпе. Какая-то бессмыслица, одна из тех, которыми так увлекаетесь вы, мужчины. Часто с риском для жизни.
– Ничего ты не понимаешь. Это же вызов себе, адреналин и даже модель жизни…
– Полная чепуха. Какая может быть модель жизни в бессмысленном лазанье по горам, в гонках на мотоциклах и все такое? Жизнь-то совсем другое, с ежедневными, даже нудными, но настоящими событиями, которые мы, может, по достоинству не оцениваем. С настоящими реальными событиями, а не искусственно созданными.
– Не хочу с тобой спорить, а то разругаемся. Все равно ты не поймешь. Я о карьере, а ты о фильме… Для меня карьера очень важна, и я не остановлюсь ни перед чем… Тебе – фотографу – этого не понять.
Она обиделась, он почувствовал это, но извиняться не стал.
Однако иногда сквозь завесу делового цинизма пробивалось его детско-наивное подсознание, и он сам поражался себе. Это часто проявлялось в разговорах о матери, которая вырастила его, дала образование без мужа, рано ушедшего из этой жизни, работая на двух работах и оставаясь при этом сумасшедшем ритме ласковой и нежной мамой. Вырастить гиперактивного подростка с непростым характером – очень трудная задача.

– Кто-то звонил? Все нормально? – спросил я как можно более равнодушным голосом, делая вид, что сосредоточен исключительно на бутерброде, а вопрос задал чисто формально, для приличия.
– Да, все нормально. Я с мамой говорила, спрашивала ее о здоровье. И все такое…
– И все такое? Это же самое интересное в разговоре двух женщин.
– Обычный разговор. Ты же разговариваешь со свой мамой о работе, о своих проблемах, об ее здоровье?
– Конечно, разговариваю. Не часто, к сожалению. Все время занят, бывает в текучке и забудешь. Время, сама понимаешь, какое стремительное.
– Что так? Мама разве не с тобой живет?
– Нет. Она пару месяцев назад уехала за город к своей двоюродной сестре. Считает, что ей там лучше, удобнее. Да присмотр есть, если что. Возраст приличный, и болеет последнее время часто.
– Когда ты проведывал ее последний раз?
– Недели две назад. Работы много. Все некогда, кручусь, как белка в колесе.
– Как ты можешь, знаешь, что мама болеет, и не навещаешь ее?  Может, ей нужен хороший врач, уход? Езжай сегодня же. Слышишь? Вместо того, чтоб расслабляться тут...
– Хорошо, хорошо, поеду, раз ты меня выгоняешь, – всем своим видом показывая, что разозлился, ответил я. – Расслабляюсь, видите ли я у нее. Я думал – у нас другое… Не просто расслабуха.
Я встал, молча и зло оделся, прихватил с вешалки куртку и, уходя, нарочито громко хлопнул дверью. Пусть помучается.
Что-то тоскливо и коротко звякнуло в прихожей, стало очень тихо и пусто в квартире на третьем этаже.
Ирина вздрогнула от стука закрывающейся двери, некрасиво съежилась на стуле: «Чертов характер… на те же грабли… наверное, мама права…»
Я выскочил на улицу, снежинки нахально щипали разгоряченную кожу и, отчаявшись, безнадежно таяли. У мусорных контейнеров возился бомж в вязанной цветастой шапочке, из-под которой торчали седые, давно не стриженные волосы. Он рукавом замызганной куртки аккуратно смел снег с крышек и начал несуетливый интеллигентный разбор мусора. Выбрав что-то, на его взгляд, нужное, складывал в большой пакет. Лицо его было совершенно сосредоточенным, как у сотрудника секретной исследовательской лаборатории, занятого делом государственной важности. Просто и незамысловато живет человек в другом зазеркальном мире с другими правилами бытия и ему наплевать на тех, кто бросает презрительные взгляды в его сторону.

4

В понедельник я проснулся у себя от трезвона ненавистного будильника с неисчезнувшим за ночь чувством досады от вчерашней размолвки с Ириной. И что она взъелась на меня? Хотела сказать, что я равнодушный человек? Конечно, в ее словах была толика правды, но только самая малая. Не такой уж я равнодушный. Вот, например… Примеры почему-то на ум не приходили. Наверное, еще окончательно не проснулся.
Выпил чашечку крепкого кофе и пошел в ванную бриться. Бритье я не люблю, мне совершенно не нравится собственное лицо в зеркале, особенно по утрам, незнакомое, чужое, с жестким взглядом припухших за ночь век. Внутренне я считал, что выгляжу несколько иначе – намного лучше и симпатичней.
С возрастом становлюсь все более похожим на отца с фотографии у мамы в альбоме. Отец обнимает маму и смотрит на фотографа таким взглядом, какой бывает у охотника, добывшего давно желанный трофей. Трофей, конечно, мама, красивая, тоненькая, изящная. Я страшно ревновал, считая, что мама должна принадлежать только мне. Когда отец умер, я даже, стыдно сказать, не сильно расстроился. Я всегда считал отца слишком жестким, не достойным матери. И вот я все больше становлюсь похожим на отца – такой же жесткий взгляд из-под густых бровей, те же несокрушимые очертания подбородка человека без лишних эмоциональных нюансов. Совсем не хотелось быть похожим на отца, предпочел бы походить на красавицу маму, хотя бы глазами, излучающими доброту и глубину чувств.
К офису подъехал на такси, так как оставил свою машину у дома Ирины.
Я еще в лифте смахнул с лица обычно присущее мне выражение некоторого равнодушия к окружающему и усталости от знания того, как непросто устроен сегодня мир с его постоянными конфликтами, непримиримой борьбой одних за лидерство, других за выживание и придал лицу выражение неиссякаемого оптимизма и готовности стимулировать сотрудников на трудовые подвиги, как учили в американском университете, где я получил степень МБА по юриспруденции.  
– Коллеги, всем доброго утра! Как настроение? – взмах руки в приветствии. – Катя вы сегодня просто изумительно выглядите, впрочем, как и всегда, – фраза, предназначена молоденькой секретарше, которая вмиг расцвела, как алая роза. Пусть думает, что она нравится шефу – это придаст ей немного раскованности. Не помешает. Слишком зажата.
– Дима, привет, сегодня идем в тренажерный зал? – фраза младшему партнеру фирмы. Надо показать ему, что мы друзья, и летом на пляже нам предстоит демонстрировать накачанные тела настоящих самцов, вызывая восхищение девушек.
– Алексей Сергеевич, как чувствует себя ваша супруга, как учеба вашего сына в университете, надеюсь все хорошо? – эта фраза была предназначена самому возрастному, наиболее опытному и безотказному сотруднику. Старая школа – не испорчен новыми временами необязательности и пустословия. Он надежная опора в бизнесе и ценит особое отношение и заботу начальства.
Так, кажется, ничего и никого не забыл. Утренний ритуал окончен и можно приступать к работе. С остальными сотрудниками, сидящими в комнатах в другом конце коридора, можно будет поздороваться и попозже, в течение дня.
– Через полчаса у нас встреча с важным клиентом, всем собраться в переговорной. Катя, приготовь все, как надо.
Когда я в который раз пытался дозвониться до Ирины, неизменно слыша «абонент временно недоступен», вошла Катя и сообщила, что все в переговорной и ждут только его.
Клиент пришел на встречу в сопровождении двух мужчин. Когда я вошел, гости засуетились, доставая из карманов визитки. Первым, небрежным жестом уверенного в себе человека, вытянул из позолоченной визитницы и протянул визитку генерального директора грузовой авиакомпании высокий мужчина средних лет, сидящий напротив. Он же представил своих сотрудников: финансовый директор – небрежный жест правой рукой, и коммерческий директор – небрежный жест левой рукой. Жесты, видимо, означали – что же делать, приходится работать с теми, кто есть. Не бог весть какие, но, главное, преданные. Эти небрежные жесты, то, как он развалился в кресле, позолоченная визитница, дорогие золотые часы, костюм известного бренда сразу вызвали у меня подсознательную неприязнь, тщательно скрываемую.
Справа – лысый, невзрачный, в тяжелых очках финансовый директор, слева – вальяжно расположившийся в кресле плотный, самодовольный коммерческий директор компании, всем своим видом демонстрирующий, будто не он пришел просить помощи в чужой офис, а у него в кабинете все собрались. Его лицо показалось знакомым. Я взял визитки, сделал вид, что внимательно их изучаю. Дойдя до визитки коммерсанта, прочел его фамилию и понял, что это бывший муж Ирины. Это его самодовольное лицо я видел у Ирины на книжной полке на фото, прислоненном к собранию сочинений Достоевского. Как раз к томику с романом «Бесы».
Генеральный говорил долго о проблемах компании, что-то о сертификате, срок которого истек, о происках конкурента, о высоких ценах на топливо, что снижает конкурентоспособность… Но так и не стало понятно, почему компания на грани банкротства…
Я слушал генерального директора, испытывая неприязнь к бывшему мужу Ирины, не желая ничего знать о человеке, который обнимал Ирину, целовал вот этими самыми толстыми губами. А теперь сидит развалившись, узел галстука приспущен, золотая цепочка поблескивает на шее… Взять бы за галстук и удавить за то, что был с ней близок, за то, что бросил ее, за то, что она после пяти лет супружества с этим гадом так и не смогла раскрыться как настоящая женщина и теперь приходится либо мириться с этим, либо шаг за шагом, постепенно пытаться ее раскрыть. К сожалению, пока без видимого серьезного успеха. Слишком крепко сидит в Ирине память о годах замужества и правилах поведения, привитых самовлюбленным мужем.
А Ирина почему-то не отвечает на звонки и сама не звонит. Может быть, что-то случилось?
Я объявил короткий перерыв в переговорах и попросил зайти в кабинет Алексея Сергеевича и Диму. Оставшись с ними наедине, спросил:
– Ваше мнение, господа-товарищи?
– Клиент представил полный пакет документов, все необходимые цифры, графики. Так что можно начинать, – ответил Дима, который во время переговоров успел пролистать документы в папках финансового директора.
Алексей Сергеевич согласно кивнул головой.
– Ну хорошо, так тому и быть. Обратите особое внимание на деятельность коммерческого директора. Что-то он мне не нравится, есть в нем что-то такое…
– Что конкретно тебе не нравится? – спросил Дима.
– Конкретно не могу сказать что, но чутье подсказывает... – зазвонил мобильник, я, не глядя, схватил телефон: – Ирина, привет!
Но это была не Ирина. Звонили из поселка, от мамы:
– Вашей маме совсем плохо. Врач говорит, что это может случиться вот-вот…
– Все понял, выезжаю.
Алексей Сергеевич дотронулся до моего плеча и спросил:
– У вас что-то случилось?
– Да, с мамой плохо, Алексей Сергеевич. Ничего не помогает… И врачам хорошим показывал, и лекарства нужные привозили друзья из-за границы… Ничего... А сегодня ей стало совсем плохо. Мне нужно уехать на несколько дней. Так что, друзья, работайте дальше с клиентом без меня.
– Конечно, конечно, езжайте, мама – это святое. Мы тут сами справимся.
На такси я помчался на вокзал, повторяя про себя: «Все будет хорошо, она обязательно поправится, она совсем еще не старая…»
В полупустой электричке сел напротив человека, читающего какую-то книгу. Присмотревшись, я узнал по цветастой вязанной шапочке в нем бомжа, которого видел у мусорных контейнеров возле дома Ирины. Бомж был в другой куртке, не новой, но чистой и опрятной. Патлы аккуратно спрятаны под шапочку. Ногами в несезонных ботинках с полуразвязанными ветхими разлохмаченными шнурками он зажимал два увесистых пакета с книгами, стоящих на полу. Поразило, что бомж читал «Дневники» Франца Кафки. Это совершенно не вязалось с моим представлением о бомжах как о никчемных, отбракованных еще школой людях, забытых пьющими родителями, не приспособленных к современному ритму жизни, опустившихся на самое дно. Мало кто читает что-то серьезное вообще, а тут опустившийся человек с томиком Кафки…
Бомж вышел на моей станции, дошел с тяжелыми пакетами почти до дома, где лежала мама, и скрылся в соседнем таком же старом деревянном доме, с торчащими из-под снега голыми ветвистыми антеннами кустарников, готовыми ловить солнечные лучи как послания будущей весны.

5

Я, пьяно шатаясь, с трудом неловко цепляясь за скользкие поручни, влез в пригородную электричку, идущую в город, и остался в прокуренном тамбуре, прислонившись в стенке, чтобы не упасть. Поредевшие снежинки кружились, как таежная мошкара, в тусклом свете перронных фонарей. Дверь закрылась, и электричка, набирая скорость, нырнула в темноту. Достал сигарету, закурил и почувствовал дурноту. За эти четыре дня в доме двоюродной тетки, где доживала последние часы умирающая мать, я выкурил, наверное, с десяток пачек отсыревших дешевых сигарет, купленных в сельском магазине, почти ничего не ел, а на поминках неожиданно для себя поддался уговорам соседских мужиков:
– Тебе обязательно надо хорошенько выпить, чтобы расслабиться. Где это видано – даже слезинки не проронил.
Я выпил несколько стаканов дешевой паленой водки из того же сельского магазина. Расслабило телесно до некоторого ослабления пространственной ориентации, но на душе лучше не стало.
Это время ожидания горькой неизбежности, а потом монотонного молоткового стука, пока делали и обтягивали черной тканью деревянный гроб, деловитого и остервенелого долбления мерзлой, поседевшей от снега земли на сельском кладбище, с незлобным ворчанием: «Приспичило умирать в такую погоду», неадекватного поведения соседей на поминках после рюмки-другой, вполголоса рассказывающих забавные, на их взгляд, истории, случавшиеся на похоронах, казалось обезумевшим калейдоскопом в руках деревенского дурачка, складывающего веселые картинки, вопреки страшному событию и моему состоянию бессилия и опустошенности.
Это обыденное и практичное отношение сельчан к смерти старого и неизлечимо больного человека злило меня. Казалось, что весь мир должен молча замереть возле умирающего. Впрочем, один такой человек был в комнате – тот самый бомж, которого я видел у мусорных контейнеров и в вагоне электрички, скрывшийся в соседнем ветхом домишке. Только теперь он был одет в чистую одежду, стоял у стены и тихо плакал.
Иногда сознание мамы прояснялось, она, оглядев присутствующих и увидев бомжа, произнесла:
– Володенька, и ты здесь.  Видишь, какая я стала… Прости меня…
– Ну, что ты, Машенька, за что прощать-то. Как случилось, так и случилось. Не вини себя. Мне самому надо было по-другому. Вина на мне, а ты ни в чем не виновата. Ты все сделала правильно.
– Спасибо, – мама побледнела от боли и отвернулась к стене с дешевым гобеленом, на котором Иван царевич на сером волке куда-то, где их ожидает счастливая жизнь, мчит свою возлюбленную.
Было совершенно непонятно, что имели в виду мама и этот седовласый Володенька. Да я и не силился это понять. Ясно, что они давно были знакомы. Зримо, как застывший черно-белый кадр немого кино на весь тряпичный экран, глаза матери молили о спасении, будто только я – ее любимый сын – мог спасти ее или облегчить неотвратимый уход в неизвестность.  
Я просидел сутки у ее постели. Когда мамины боли становились невыносимыми, медсестра делала обезболивающий укол. Мама, печально глядя на меня, тихо произнесла:
– Бедный ты мой. Остаешься один-одинешенек… не устроенный... Хотела видеть тебя женатым, в руках… хорошей, порядочной женщины… Внуков… Продолжение рода… Не удалось…
– Мама, о чем ты? Какая хорошая женщина? В наше-то время хорошая и порядочная – это уже миф. Такую, как ты, мне все равно не найти. Даже если и есть, как ее узнаешь в толпе?
– А ты в глаза посмотри, по глазам и узнаешь, глаза о многом говорят. И сердце подскажет. Помнишь, как на тебя смотрела та девочка, когда тебе было всего-то семнадцать …
Она вдруг тяжело вздохнула, закрыла глаза и совершенно расслабилась, освобождаясь от всех тягот этого мира. Я понял, что мамы, моей мамы, уже больше нет и никогда не будет, и еще долго сидел у маминой постели, терзая себя мыслями – почему не смог ей помочь, все ли сделал, может, надо было показать другим врачам, повезти заграницу…
Кто-то дотронулся до плеча и предложил выйти на улицу покурить. Я безропотно встал и вышел, пробираясь сквозь засуетившихся, невесть откуда набравшихся в доме соседей. Одни пытались соболезновать, другие пожимали руку и призывали держаться. Какая-то старушка, которую я впервые видел, обняла и произнесла примиряющее, валерьяновое успокоительное: «На все воля Божья». И еще что-то в этом духе, что обычно говорят в такие минуты для примирения той части души, которая называется совестью и чаще всего болит, с другой частью, радостно принимающей, что от тебя ничего в этом мире не зависит, что бы ты не делал, как бы не старался.
Облокотившись о перила крыльца, я пытался вспомнить важные эпизоды, связанные с мамой. Казалось, что это очень важно именно сейчас, когда она еще здесь, находится в доме, а не ушла в жуткое по неизбежности, никем не изведанное и не познанное, причудливо обросшее мифологией потустороннее.
Я напрягал память, но почему-то возникали только детские воспоминания, не складывающиеся в цельный мамин образ. Кем она была для меня? О чем думала, чем жила, о чем страдала, что ее радовало, огорчало… Вспоминались только мамины глаза, красивые и добрые, руки, вечно занятые работой по дому. Руки мыли мне голову, руки месили тесто, руки прибирали в квартире, стирали, гладили, штопали, зашивали…
«Надо было приехать с Ириной и представить матери как невесту, пусть ложь, но во благо, – подумал я. – Тогда мама не ушла бы из жизни с мыслью о том, что я не устроен…»
Электричка замедлила ход, люди начали вставать, засуетились, потянулись к выходу. Я поднял увесистый пакет, который кто-то сунул мне после похорон, шепнув, что так мама велела, и вышел на перрон. Жадно глотнув прохладного воздуха, я двинулся по узкому перрону, смешавшись с людьми, уверенными в своей долгой жизни на земле, и поэтому озабоченно и деловито спешившими в метро, в город, по делам.

6
 
Доклад Димы был более чем убедительным. Цифры, графики, расчеты, представленные в нем, не оставляли сомнения в том, что против компании последние два с половиной года велась целенаправленная работа с целью обанкротить ее.
Во время доклада я молча наблюдал за поведением генерального директора компании, приехавшего на встречу без свиты. Слушая доклад, он постепенно как-то сжимался, уменьшался в габаритах.
– С вашего разрешения, мы негласно просмотрели в офисе электронную почту ваших сотрудников. Наши специалисты смогли восстановить большинство удаленных сообщений. Заявки на грузовые авиаперевозки от заказчиков почти всегда приходили на адрес электронной почты…
Я ждал этого момента, всегда интересна реакция клиента на неожиданную негативную информацию. Кто и как держит удар, из чего, в немалой степени, можно составить представление об истинном финансовом положении клиента, а значит о своем вознаграждении. Это достаточно интересные моменты в моей работе. Но на этот раз меня интересовало другое. Я ждал полного краха бывшего мужа Ирины. Сейчас на моих глазах произойдёт окончательное и бесповоротное уничтожение ключевой фигуры компании и моего личного врага.
 – Я думаю, вам не составит особого труда догадаться на чей адрес, – продолжал, как ни в чем не бывало, Дима. – Правильно, на адрес коммерческого директора. Дальше заявки прямиком перенаправляются вашему главному конкуренту с ценами, которые ваша компания предложит заказчику.
– И зачем ему это все было нужно? Он у меня получает хорошую зарплату и бонусы, он же теряет их, – не выдержал генеральный.
– Хороший вопрос. Мы с Алексеем Сергеевичем решили докопаться до сути, до причины такого, на первый взгляд, нелогичного поведения вашего коммерческого директора.
Дима сделал паузу, открыл бутылку с водой, налил в стакан и медленно выпил, оглядывая присутствующих внимательным взглядом, несомненно предполагая, что его информация произведет на присутствующих, в первую очередь на клиента, сильное впечатление.
– Нам удалось ознакомиться с учредительными документами конкурента, которому перенаправлялись заявки заказчиков, предназначенные для вашей компании и приносившие бы вам ощутимую прибыль. Так вот, в составе учредителей ваш дорогой коммерческий директор с двадцатью пятью процентами акций, а также его двоюродный брат под другой фамилией и еще несколько лиц с сомнительной репутацией…
Я продолжал внимательно наблюдать за реакцией клиента. После слов Димы генеральный вжался в кожаное кресло и, кажется, даже уменьшился в габаритах, но все еще пытался сохранять маску спокойствия на лице:
– Вот, с…ка! – сквозь зубы прошипел он.
– В первый год работы в вашей компании коммерческим директором он даже увеличил продажи рейсов, но потом они начали медленно падать, а у конкурента в той же пропорции расти, – продолжал свой доклад Дима.
– Все, хватит! Я все понял, можно не продолжать. Я его в порошок сотру, я его сгною… – произнес генеральный, теряя самообладание и переходя на ненормативную лексику, что никак не соответствовало его импозантному внешнему виду и имиджу известного бизнесмена. – Я же его почти родственником считал.
– Родственником?! Как это? Как вы с ним познакомились, как пригласили в свою компанию работать, да еще назначили коммерческим директором? Должность-то ответственная, ключевая, – оживился я.
– Он жених моей младшей сестры. Где-то познакомился с ней, вскружил ей голову, ушел от жены. Не знаю только развелся официально или нет. Не узнавал. Работал в коммерческом отделе крупной компании, я и взял его к себе, сестра попросила. Начал хорошо, очень хорошо работать… И я назначил его коммерческим директором, будущий зять все-таки…
– Получается – «зять, чтобы компанию забрать» – и что вы теперь собираетесь делать? Зять все-таки, родственник, – поинтересовался я, замечая, что начинаю жалеть клиента, который столько сил потратил на компанию. – Вам нужно будет принять непростое решение.
– Я его, конечно, уволю. Пока не знаю как, учитывая его плотную связь с криминальными структурами в прежней компании, но постараюсь это сделать. Поговорю с сестрой, чтобы отменить свадьбу. Это тоже будет не просто…
– Если вы его уберете из компании, а это основная, хоть и не единственная причина нынешнего состояния вашей компании, мы можем помочь вам восстановить положительный тренд развития. Наш анализ показывает, что у вас неплохая компания с хорошими специалистами, летным и техническим персоналом. Но с коммерческим директором вы должны расстаться.
– Хорошо, я подумаю. Решу свои вопросы, сделаю свое «домашнее задание» и перезвоню, – сказал генеральный прощаясь.
Когда мы с Димой вошли в бар на пятнадцатом этаже, там было совершенно пусто. Одинокий бармен в белой рубашке с бабочкой стоял облокотившись на барную стойку спиной и смотрел новости по телевизору, висевшему над батареей разноименных бутылок, предназначенных разогревать, расслаблять, пьянить, развязывать языки молчунам, делать из разговорчивых угрюмых молчунов и многое другое в зависимости от крепости и количества потребленного.
Бармен нехотя отвлекся от телевизора, налил в стаканы со льдом виски и снова повернулся к экрану. Мы взяли стаканы и бутылку и пошли к маленькому столику у окна.
– Да выключи ты этот ящик. Смотреть невозможно, сплошная тоска, – крикнул Дима бармену.
Бармен послушно переключил канал. Там надрывно пела Земфира – …я ворвалась в твою жизнь, и ты обалдела. Я захотела любви, ты же не захотела…
– Блин, одно дерьмо по всем каналам, – вскипел Дима.
– Да расслабься ты.
– Расслабься? Что за страна, где пьяный в стельку президент падает с трапа самолета или под кайфом дирижирует немецким оркестром, или стреляет из танка по депутатам, где в столице взрывают жилые дома, где не различишь криминал и бизнес, какой-то пройдоха Березовский управляет страной… Сегодняшняя история с компанией, то, что в ней происходит, очень типично для нашей страны. Свалить бы отсюда туда, где поспокойней. Где люди нормально живут. Уеду обязательно, чтобы не видеть весь этот маразм. Ты бывал там за бугром, как там?
– Зачем же сразу уезжать? Поменяется президент…
– Да он нас с тобой переживет, ни хрена не поменяется, так что свалю куда-нибудь. Эх, хотя бы одним глазком посмотреть, как там живут.
– Нас нигде не ждут и не очень любят. А там то же самое, что и у нас, только в красивой упаковке. Больше всего я скучаю по Ташкенту. И город другой, и люди совсем другие. Нет такой злости и агрессии, как здесь. Иногда хочется все бросить и вернуться. Только там уже за эти годы никого и ничего связывающего меня не осталось. Но лучше всего там, где родители, любимая женщина. Без них – пустота. А у меня теперь нет ни мамы, ни любимой женщины… все потерял.
– Первый раз от тебя слышу такие высокопарные слова – любимая женщина. На тебя это не похоже.
– Мне только теперь стало понятно, что мама была связующим со всем миром, звеном: родственниками, знакомыми. Я не ценил этого. У меня даже адресов и телефонов родственников нет. Бах – и пустота, вакуум вокруг. После похорон мне передали пакет. По возвращению домой, бросил в прихожей. Утром, отрезвев, решил посмотреть, что в пакете…
– И что же там было?
– Ну там мамины колечки, сережки, какие-то медали за что-то, целая кипа старых документов. Еще не разобрал. Но самое интересное – в пакете был большой альбом с фотографиями. Разглядываю фотки. В самом начале групповые пожелтевшие снимки предков, часть сидит, часть стоит за ними и вокруг, все напряженно смотрят в объектив. Такое впечатление, что для них было крайне важно оставить след на земле, чтобы потомки помнили о них. Смотрю я на них и понимаю, что ни фига о них не знаю, о своих прадедах… Листаю дальше, на фотографиях следующее поколение нашей семьи. Одни в военной форме тех времен, другие в купеческих дорогих шубах…  Как-то мама рассказывала, что по ее линии купцы какой-то гильдии, а со стороны отца сплошной пролетариат. Как они потом пересеклись, соединились в одну семью – не понимаю. Дальше фотографии вообще непонятные. Кто-то из моих дедов выступает с трибуны на фоне лозунга о пятилетке, он же с велосипедом в кожаных брюках и кожаной куртке, на лбу странные очки, он же в военной форме, или на отдыхе в Крыму с мамой… А женская половина нашей семьи – это просто история моды тех времен, к тому же красивые и веселые… Короче говоря, я пролистал историю своей семьи, так ничего толком и не узнав. А теперь и расспросить уже не у кого. А потом пошли мои детские фотографии, где я с мамой и папой, потом мое взросление, потом пошли пустые листы. Документальное кино с неизвестной мне историей кончилось, так и не разъяснив мне сути увиденного. Так что, Дима, от себя не убежишь, ни за каким бугром, как ты говоришь, не спрячешься. Крепко мы связаны со своей страной, своими предками. Это все у нас внутри сидит…
Я разлил по стаканам и, не дожидаясь Димы, выпил. Дима молча выпил свой стакан, разлил остатки из бутылки и добавил лед.
– А Ирина это что-то особенное для меня. Даже объяснить не могу, даже себе. Просто мое, что ли…
– Твое-то, твое, а поругаться успел. Нет в тебе тонкости, такта в отношениях с женщинами.
– Какая там тонкость в отношениях? Посмотри, какие бабы вокруг. Один умный человек как-то сказал, что патриархат уничтожил в мужчинах тонкость и чувствительность переживаний, присущих женщинам, а у женщин выработал удивительное чутье и устремленность на проект – этот мужчина будет мой и только мой.
– Дурак твой «умный человек». Как можно так судить о всех женщинах? Что, и мама твоя такая была, или моя мама, или моя сестра, которая живет с мужем инвалидом и, веришь, не собирается его бросать, потому что любит его. Просто любит без всяких умных высказываний.
– Может быть, может быть…
– Тебе надо помириться с Ириной и относиться к ней тоньше. И вообще к людям вокруг тебя, работающим у тебя. Вот меня ты в бар позвал, а Алексея Сергеевича нет.
А ведь он провел весь анализ компании клиента один. Я больше ковырялся в документах конкурента. Мог пригласить, ну выпил бы старик рюмочку, но настроение ему бы ты поднял. А то: «Алексей Сергеевич, как чувствует себя ваша супруга после перенесенной простуды?» А у нее не простуда, а астма. Или: «Катя, как хорошо вы сегодня выглядите». А эта Катя после работы еще и полы мыть остается. У нее в деревне старики, и она им деньги посылает, а просить прибавки к зарплате не смеет.
– Ну, а ты не мог мне это раньше сказать?
– Скажешь тебе, как же… Ты же никого и ничего не видишь вокруг, – у Димы начинал заплетаться язык, но он старался выговаривать слова правильно.
– Ладно, Димка, допивай свой виски и пошли отсюда. Припозднились мы сегодня… Потом как-нибудь еще поговорим обо всем.
Я поднялся, подошел к бармену и расплатился. Бармен не глядя взял деньги, даже не отрываясь от телевизора. В ящике Земфира пела: «Я же зверь-одиночка, промахнусь, свихнусь ночью – не заметит никто…»
«Точно – по ночам от одиночества можно и свихнуться. Надо что-то делать с этим», – подумал я, выходя из бара.

7

– Гера, привет! Как поживает твоя галерея? Как ты сам? – как можно проникновеннее произнес я по телефону.
– Ба! Надо же, ты, собственной персоной, не прошло и года, как позвонил, – с издевкой ответил Гера. – Как говорила моя мама: «Если большой человек тебе звонит, значит от тебя ему что-то очень нужно». Надеюсь, дело не в деньгах? У меня как раз сейчас с ними напряженка. На все остальное я соглашусь.
– Гера, я совсем по другому поводу. Ты помнишь, я у тебя на выставке познакомился с Ириной? Я ей несколько дней звоню, но она не отвечает. Она мне очень нужна. Не случилось ли с ней чего.
– Ну, слава Богу, что вопрос не про деньги. Не хочу тебя расстраивать, но у нее все хорошо. Она в Вене на выставке своих работ. Поэтому и не можешь дозвониться. Должна сегодня вернуться. Точное время сказать не могу, не знаю.
До приезда Ирины было достаточно времени, и я зашел в кафе напротив ее дома, чтобы согреться. Взял кружку теплого пива, пару бутербродов с залежалым сыром и огляделся в поисках свободного места. У окна увидел знакомого бомжа, одиноко сидящего за маленьким столиком. Это его мама перед кончиной называла Володя, я направился прямо к нему. Бомж макал кусочки картофеля в кровавый кетчуп, вилкой собирал на краю тарелки луковые кольца, кружка пива стояла нетронутой с давно осевшей пеной.
– Свободно? – я показал на единственный стул рядом.
– Свободно. Садитесь, – не поднимая глаз ответил бомж, назвав меня по имени.
– Вы меня знаете? И вообще, что вы за человек такой странный? То я вас вижу в замызганной одежде ковыряющимся в мусоре, то прилично одетым у постели моей мамы, и она вас по-дружески называет Володенька. Что это все значит? Вы что, ведете двойную жизнь, вам мусорные баки дают хороший навар, или это у вас хобби такое ковыряться в чужом мусоре? И вообще, кто вы, и откуда знаете мою маму, мое имя? Расскажите.
– Вам что, действительно все это интересно? Или просто так, подколка с легкой издевкой?
– Нет никакой подколки с издевкой. Просто эти дни были для меня очень тяжелыми. Иногда срываюсь. Мне правда интересно узнать о вас подробно. Место и время встречи вас не смущает? Вот и хорошо. Рассказывайте… Пожалуйста.
– Зовут меня Владимир Сергеевич Гранский, с вашей мамой мы знакомы еще со школы, в Ташкенте учились в одном классе, жили недалеко друг от друга. Во дворе, где жила ваша мама, если мне не изменяет память, жили еще семей двадцать, если не больше. Так вот, наш двор выходил фасадом на улицу Ленинградскую, бывшую Петроградскую и центральную площадь, которую мы называли Красной площадью по аналогии с московской. Из школы, которая находилась на улице Гостеприимная, это рядом, в ста шагах, шли вместе, я даже портфель ее носил, по математике помогал. Влюбился сильно.
– Странное название – Гостеприимная.
– Точно не знаю, откуда такое название, но школа находилась в здании, принадлежавшем до революции купцу Иванову, потом он сделал его гостиницей – гостеприимным домом – потом там располагалось Общественное собрание, а в тридцатых годах оно стало мужской школой, дневной и вечерней. Когда я в ней учился, это была очень хорошая школа с сильными педагогами. Интересно то, что некоторые преподаватели жили на территории школы. Помнится, преподаватель физкультуры с женой, преподающей немецкий язык, старшая пионервожатая, уборщица с дочерью жили в отдельных квартирках прямо во дворе школы.
– Вы говорите – мужская школа. А как же в ней училась моя мама?
– Когда я перешел во второй класс, произошло объединение школ. История Ташкента весьма интересна. Если будет желание, я вам покажу фотографии старого Ташкента, могу и рассказать многое... О названиях улиц, мест. Как вам такие названия – Лабзак, Дархан, Урда?.. Так на чем я остановился? Ах. Да… После ташкентского землетрясения она с родителями переехала в новый дом на окраине города, но мы не потеряли связи, хоть и виделись редко. После окончания университета я уехал в Москву, окончил аспирантуру, защитил кандидатскую, потом докторскую. Тема была новая и очень интересная – активная фазированная антенная решетка. Мне удалось найти несколько интересных решений. Но про это вам будет неинтересно, слишком специфично. Когда я узнал, что ваша мама вышла замуж, тоже через год женился на лаборантке нашего института. После аспирантуры работал в закрытом НИИ… – Владимир Сергеевич уставился в какую-то точку на столе и надолго замолчал.
– Так все хорошо у вас было? Почему же вы сейчас в таком положении?
Владимир Сергеевич поднял влажные глаза и продолжил:
– Наверное, все хорошо не бывает вообще, в принципе. Так устроен мир – равновесие, устойчивость достигаются только в противоборстве противоположностей. Даже в одном человеке уживаются противоречия: где есть плюс, там должен быть и минус… Когда вы с мамой переехали в Москву, я случайно встретил ее в метро. Виделись редко, больше перезванивались. Ничего между нами не было, юношеская влюбленность была уже в прошлом, в далеком прошлом. Мы просто стали хорошими друзьями, вспоминали Ташкент, сквер в центре города, тенистые улицы, фонтаны, общих знакомых…
Когда вспоминается Ташкент, со мной происходит совершенно невероятное – душа то ноет, то скулит, тоскует по родному городу. Говорят, что это просто ностальгия. Может быть, может быть… Но мне в эти минуты кажется, что там прошли мои лучшие годы, и что город самый замечательный, и люди там самые доброжелательные. Вспоминается, как я сидел на скамейке в сквере с девушкой и болтал всякую всячину, а она восхищенно смотрела на меня. Вспоминаю улицы, парки, базары… И забываю напрочь, что летом жара невыносимая, что зима не зима… вообще все плохое забывается.
Тогда мне показалось, что время в кафе остановилось, люди замерли в самых неожиданных позах, пышногрудая официантка с четырьмя кружками пива так и не смогла дойти до столика, за которым уже хорошо подвыпившая компания застыла в позах нетерпеливого ожидания, голоса смолкли, наступила полная тишина, даже дым сигарет повис в воздухе замысловатыми облачками. Потом время, скрежеща зубчатыми колесиками, повернуло вспять и отправило меня во времена детства и юности – в удивительный город, не похожий ни на один другой город Земли, крепко привязывающий к себе невидимыми нитями, куда бы ты не уехал.
Владимир Сергеевич продолжал говорить, и люди в кафе задвигались, загалдели, сигаретный дым взвился к потолку, а официантка громко стукнула кружками о стол, немного расплескав пиво.
– Ну что, мужики, рассчитаемся?
Мираж растаял, исчезли столетние платаны сквера и сам сквер, исчезли горячий воздух юга, ароматы базаров, вернулись зимняя заснеженность улиц за окном, запахи, лица…
– Восемь месяцев назад после тяжелой и, к сожалению, неизлечимой болезни скончалась моя жена, – продолжал Владимир Сергеевич. – Остался совсем один. Детей у нас нет. Я запил. Испугался самой мысли, что я остался совсем один. На работу не являлся недели три или больше, может месяц, даже не помню. За прогулы меня уволили, но тогда в запое мне было на все наплевать. И это еще не все. Дверь в мою квартиру была всегда открыта. Приходили какие-то собутыльники, оставались ночевать. Знаете, собутыльники всегда появляются откуда-то, когда запьешь, будто из воздуха. Однажды не на что было выпить, и я за пару бутылок водки и тоненький конвертик с деньгами подписал какие-то бумаги. В результате остался без квартиры, без вещей, на улице. Решился и позвонил вашей маме. Она тотчас позвала меня к себе в деревню. Пожил у нее пару недель, пришел в себя. Рядом по соседству продавался домик. Я купил его на деньги, полученные за трехкомнатную квартиру в Москве. Как раз хватило…
– Жить вам есть где, на работу можно попробовать восстановиться или другую найти, а вы возитесь в мусорных контейнерах и, кстати, почему именно у этого дома? Можно же выбрать другие дома, побогаче, – заметил Антон, нервно посматривая то на часы, то на подъезд дома Ирины.
– Так моя квартира та, которую я потерял, в этом доме, в том же подъезде, в который вы ходите, только этажом выше… Я созвонился с новыми жильцами и попросил отдать мне хотя бы мою библиотеку. Домой меня не пустили, но согласились по частям выкидывать книги в мусорный контейнер. Им мои книги не нужны, а библиотека отличная, ее еще мой отец собирал. Я сижу здесь и жду очередной порции. Почти полбиблиотеки уже перевез в деревню. Себе они только детективы оставили. Да и черт с ними! А одеваюсь так... Что же мне в галстуке этим заниматься?
Сам не знаю почему, но мне стало жалко этого человека, еще не старого, но потеряного и совершенно одинокого. Чувство одиночества последние дни часто посещало и меня. Будто ты один в лесу, кричишь: ау! ау! Деревья молча стоят и равнодушно смотрят на тебя сверху вниз. Так и в городе, только не деревья, а люди. Они двигаются, разговаривают между собой, иногда ненароком могут задеть и тебя, равнодушно извиниться, их – людей – много, в метро даже слишком много, но это сути не меняет – ты одинок, как в глухом лесу.
Вообще-то я терпеть не могу минуты слабости, когда начинается раздвоение сознания. Часть сознания говорит: «Ну что тебе до этого опустившегося человека, ну жалко этого человека, ну и что с этого? Он тебе никто, плюнь и забудь, займись собой, своими проблемами, их у тебя самого хватает». Другая часть: «Ты же можешь ему помочь, у тебя есть возможность. Он твой земляк, хороший знакомый твоей мамы, он же просто оступился, упал, тебе просто надо протянуть ему руку. И мама наверняка оценила бы твой поступок, похвалила бы как за пятерку в дневнике». И я решился:
– Владимир Сергеевич, давайте сделаем так. Вы мне напишете данные вашего НИИ, где находится, кто директор, отдадите все документы по вашей квартире, и я попробую вам помочь.
– Да ни к чему все это. Я уже привык к нынешнему своему положению. Оно даже некоторые преимущества имеет – никуда не надо спешить, рваться изо всех сил к какой-то цели, зачастую мифической и ненужной.
– Полная чепуха! Так жить нельзя, без цели! И можете считать, что я не ради вас хочу помочь, это мама попросила… И никаких возражений.
Я достал блокнот и ручку и подал Владимиру Сергеевичу. Тот записал данные и вернул блокнот. В это время к подъезду подъехало такси и вышла Ирина. Я быстро попрощался с Гранским и заспешил из кафе, лавируя между посетителями. Уже вслед услышал:
– Она очень хорошая женщина. Не упустите свое счастье…

8

– Не упустите свое счастье, – произнес Гранский вслед уходящему Антону. – Зачем я это говорю? У молодых свое мнение, свои ориентиры в жизни, и они совершенно не нуждаются в наших советах. Наверное, так уж устроено: каждое поколение считает себя умнее предыдущего…
В окно кафе Гранский видел, как Антон пересек улицу, подошел к Ирине. Она его поцеловала, он засуетился, взял чемодан и большой пакет, и они вместе скрылись в ее подъезде.
– Владимир Сергеевич, вам что-нибудь поесть принести? – спросила официантка Дарья.
Гранский знал ее еще с тех далеких времен, когда это кафе было обычной пельменной с традиционным набором: «Вам со сметаной или с уксусом?»
– Даша, принеси, пожалуйста, двести грамм водки и огурчиков.
– Водки не принесу. Вам нельзя. Только-только вы в себя начали приходить, на человека стали похожи.
– Ну принеси, пожалуйста. Душа болит, тяжелые воспоминания мучают.
– А вы о чем-нибудь хорошем думайте, о детстве, о молодости. Наверное, в детстве не все плохо было. Детство у всех хорошее. И у меня детство в деревне было просто замечательное, свободное, как у птицы, пока я – дура – не приехала в город. Вот и маюсь теперь с подносами и грязной посудой. А думала выбьюсь в люди, в институт какой-нибудь поступлю, замуж за хорошего человека выйду. Нет, муж мой, конечно, ничего так. Как все, только по праздникам и выходным принимает. Вы-то откуда будете?
– Я из Ташкента.
– А где это?
– Ты что ж, географию не знаешь? На юге это, в Средней Азии.
– Дак у нас в деревне в школе географички вовсе не было и биологички тож. Кто ж из городских да чистеньких будет жить в нашей глухомани: в распутицу в сапогах ходить, летом комаров кормить, зимой морозиться.
Посетителей в кафе значительно уменьшилось, и Дарья присела рядом с Гранским, положив тряпку на краешек стола.
– Какое же у вас детство-то было? Небось и няня была, и баловали вас...
– Да какое баловство после войны, какая там няня… Голодновато жили. Помню, как-то наш сарайчик обокрали. Украли-то немного – мешочек с мукой, пару банок варенья, банку с сахаром, еще что-то по мелочам. Мама в слезах. У нас во дворе жил вор. Видимо, авторитетный, раз папа пошел к нему и рассказал о краже. Раньше не принято было, чтобы во дворе, где живет вор, крали. На следующий день мама пошла в сарайчик, а там большой мешок муки, мешок сахара, топленое масло и записка с извинениями, что, мол, не знали, у кого во дворе воруем, только вот варенье успели съесть, а похожее не нашли. Столько радости было в семье! Не до баловства сразу после войны-то.
– А тех, кто украл, не поймали?
– Да нет, кто будет этой мелочью заниматься? После войны в Ташкенте были не только местные жители и эвакуированные, понаехало много крупных воров и мелких воришек, много покалеченных войной. Безногие разъезжали по улицам на маленьких возочках с подшипниками вместо колес и просили милостыню. Ташкент город не только гостеприимный, но и теплый, не то что северные города. Там легче было выжить.
– Даша! Иди на кухню, помоги там! – крикнула из раздаточной объемная женщина в фартуке с замысловатыми пятнами, напоминающими недельное меню.
– Зовут меня, надо идти работать. Интересно вас слушать, да только денежки надо зарабатывать. Я вам пива принесу, но только это все, иначе вы опять в запой надолго уйдете, а когда вернетесь – неизвестно.
То, что Даша спросила про детство, заставило Гранского задуматься – а действительно, каким же было его послевоенное детство? Можно ли детство любого человека охарактеризовать однозначно? Вот ему лет семь или восемь, он смотрит в окно со второго этажа во двор. Двор пуст, а солнце уже так низко и ярко освещает крону огромной урючины посреди двора. Урюк никогда не успевал поспеть, совсем мелким и зеленым съедался пацанами. Мама достала где-то синий сатин и сшила ему трусы «на выход» с тонкой белой каймой по нижнему краю и двойными полосками по бокам, и ему не терпится выйти в них во двор, чтобы друзья в обычных черных трусах обзавидовались.
Наконец, он слышит знакомый призыв:
– Кто будет играть в кули-куликашки?
Жорка вышел, Костя.
– Вовка, выходи!
Он поворачивается к маме, штопающей носки, одев носок на перегоревшую лампочку:
– Мам, я выйду?
– Иди, только недолго, и не пачкайся, воды в доме только с полведра осталось.
Мы ведрами таскаем воду с другого конца двора. Лишь бы мама стирку не затеяла! Вот тогда натаскаешься – через весь двор наверх на второй этаж чистую воду, вниз – после стирки. А сейчас он выбегает счастливый в новеньких трусах играть с друзьями.
– Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Шесть, семь, восемь, девять, десять, я иду на целый месяц. Кто не спрятался, я не виноват…
Разве это не счастливое детство? А то, что разносолы на столе только по праздникам, а все больше картошка, приготовленная в чугунке в русской печи, с топленным маслом, так на это не очень-то и внимание обращаешь, сытно же. А вечером перед сном большой кусок хлеба и стакан молока, который ты сам принес в трехлитровом бидоне из гастронома, что на углу Ленинградской и Кирова. Здорово, когда мама испечет пирожки с картошкой или шаньги. Мама родом из Иркутска, там шаньги любят и пекут все.
Гранский отхлебнул пива и продолжил вспоминать, хоть и считал воспоминания первым признаком наступления старости, но все же ощущал их утешением и подтверждением того, что ты жил на этом свете и, возможно, не зря.
Он уже постарше и с пацанами бежит на Комсомольское озеро. Медленно ходить не получается – асфальт жжет босые ступни, приходится делать пробежки от тени до тени могучих деревьев. Вода в озере, вырытом комсомольцами в сороковые годы, намного теплее, чем в речке Анхор, впадающей в это озеро. На Анхоре течение сильное, там купаются ребята постарше, прыгают с «тарзанки» и быстрыми саженками плывут к берегу. После купания в озере ватага останавливается у открытых зарешеченных окон хлебозавода, расположенного у центрального выхода. От запаха свежеиспеченного хлеба начинает кружиться голова и громко урчать в животе. Самый смелый начинает жалобно, слезно канючить:
– Тетенька, дайте, пожалуйста, кусочек хлеба, мы с друзьями с голода помираем.
«Тетенька» в белом халате и белой косынке с распаренным до красноты от печного жара лицом выглядывает в окно и, видя, что нас аж штук шесть пацанов с нарочито втянутыми до позвоночника животами и кислыми лицами, устало улыбается и, оглядываясь, чтобы никто из начальства не заметил, просовывает через решетку горячую буханку хлеба.
– Ну-ка, марш отсюда! Ишь, чего захотели, хлеба им дай! – выкрикивает она незлобно вдогонку, демонстрируя ничего не заметившим подругам по цеху строгую непреклонность, когда вопрос стоит о защите социалистической собственности.
Ватага, забежав за угол, делит хлеб на всех поровну, особенно хрустящую корочку. Это был, наверное, самый вкусный хлеб детства.
В кафе ввалилась шумная подвыпившая компания, начала сдвигать два стола вместе, выкладывать принесенное спиртное, снабжая каждое свое действо обилием идиоматических выражений, часто не совпадающих по смыслу с происходящим. Двое из них пошли делать заказ, переругиваясь между собой.
Светлое пятно воспоминаний Гранского сузилось до точки, вспыхнуло и погасло, он медленно поднялся со стула и направился к выходу. Вспоминать что-то далекое и приятное в шумной обстановке чужого безумия совсем расхотелось.

9

Когда я подошел, Ирина стояла с чемоданом и кучей пакетов у двери подъезда, прикидывая, как лучше ей все это за один раз поднять на свой этаж. Увидев меня, спешащего к ней, поцеловала и произнесла как ни в чем не бывало:
– Как хорошо, что ты меня встречаешь. Ума не приложу, как все это смогла бы поднять в квартиру. Не удержалась, накупила всякого барахла. Кстати, тебе тоже есть кое-что. Там такие галстуки продавались, что не устоять, я купила тебе три штуки. Мне наш переводчик помог выбрать. Пойдем скорее, не терпится распаковать покупки. А кофе какой я купила, обалденный, сейчас и попьем.
Я хотел, но не сказал, что не мог до нее дозвониться, переживал из-за ссоры и, приняв правила игры Ирины, все негативное решил забыть напрочь, радоваться дурацким галстукам, купленным по вкусу какого-то пройдохи-переводчика, которого я сразу возненавидел.
Всю неделю я был занят, заезжая в офис только на часок-другой, чтобы справиться о текущих делах. Я договорился о встрече с новым директором института, в котором работал Гранский. Мне заказали пропуск, по широкой лестнице поднялся на второй этаж в кабинет директора.
– Очень рад, что нашли возможность приехать к нам в институт. Когда вы позвонили и сказали, что знаете Гранского, видели его, что он жив и здоров, мы были поражены. Почему-то считалось, что он умер. Знаете ли, ходили слухи, что, так сказать, на почве алкоголизма, сердце не выдержало. Мой предшественник ушел не так давно на пенсию, а человек он старой закалки, лучше сказать, времен очень строгих, бескомпромиссных. Когда меня назначили директором, я два дня посвятил обходу отделов, лабораторий. В кабинете Гранского увидел его письменный стол и попросил открыть ящики. Там лежали папки с его, Владимира Сергеевича, записями, чертежами, набросками. Начал разбираться вместе с сотрудниками его отдела, наверное, неделю разбирались, и что вы думаете? В них было практически готовое решение проблемы фазирования при… Ну это вам совсем неинтересно, да и не нужно. А совсем недавно наш институт посетил премьер и поставил большие задачи, связанные с обороноспособностью страны, и даже финансирование обещал.
– Как я понимаю, вы готовы вернуть Владимира Сергеевича в институт, чтобы он мог продолжить свою работу? Правда, я не знаю захочет ли он сам теперь вернуться. Он сильно обижен, что никто даже не поинтересовался, что с ним, никто не помог, хотя бы словом, да и статья увольнения за прогулы не красит биографию. Вы теперь сами попробуйте его уговорить, немного можно и приврать, что премьер-министр лично интересовался его работой. Только прошу вас ничего не говорите обо мне. Не хочу, чтобы он чувствовал себя обязанным. Я запишу вам как Владимира Сергеевича найти.
– Не беспокойтесь, все сделаем как надо и приказ об увольнении заменим приказом на отпуск… Такими специалистами не разбрасываются, тем более в наше время, когда молодежь не особенно-то стремится в науку. Деньги-то, мягко говоря, не очень, а трудиться надо капитально. Еще раз спасибо вам за то, что помогли нам найти Гранского.
После встречи в НИИ я заехал в крупный центр мебели на кольцевой, долго выбирал, советовался с продавцом, оплатил покупку, оставил адрес и поехал в свою квартиру, где вовсю шла уборка после ремонта. Переговорил с бригадиром, нарисовал на листочках план расстановки мебели в каждой из трех комнат и, убедившись, что все идет по плану, позвонил институтскому приятелю в прокуратуре и договорился о встрече в обеденный перерыв.

Ирина наконец дозвонилась до мамы:
– Я, наверное, час звоню, а ты не поднимаешь трубку.
– Что же, я из дому выйти не могу? Новый год на носу, купила кое-что из продуктов. Не ждать же, когда ты соизволишь позаботиться обо мне, старушке, я же тебе не родная мать…
– Не ворчи, никакая ты не старушка. Роднее и ближе тебя у меня никого нет. И звоню я тебе по поводу новогодних праздников. Есть предложение встретить Новый год всем вместе.
– И зачем я вам нужна? Я уже продукты купила, шампанское, сделаю оливье, посижу одна у телевизора, да и платья подходящего у меня нет.
– Вопрос с платьем мы решим. А пойти надо, Антон не зря несколько раз сказал, чтобы я обязательно пришла с тобой, так и сказал: «Обязательно возьми Елену Владимировну».
– Ну надо же, что это с ним произошло, что про меня вспомнил. Может, головой стукнулся…
– Ты же знаешь, у него мама умерла, он как-то сразу изменился, стал внимательнее, добрее. А может, что-то важное хочет сообщить.
– Ну, не знаю, не знаю. Не хотелось бы вам мешать. Но, если ты с платьем поможешь, так и быть, пойду. Послушаю, что он может сказать, если полгода ничего не говорил, а просто спал с тобой по праздникам. «Обязательно возьми Елену Владимировну…» Что я вещь какая? А что он делал в будни, бог его знает. Все они…
– Мама, перестань, пожалуйста. Что за привычка всех хаять и думать о незнакомых людях плохо. Можно же надеяться на хорошее. Тебе оптимизма побольше бы не помешало. Помолодела бы сразу лет на…
– Так что ты там про платье говорила?

В обед я встретился с товарищем из прокуратуры и передал ему документы по квартире Гранского. Товарищ обещал заняться, тем более, что часть группы «черных риелторов» уже дает показания, и дело Гранского очень похоже на те аферы, которые они проворачивали с другими квартирами. Слава богу, что Гранский остался жив после этой сделки. Некоторых обманутых владельцев квартир так и не удалось найти.

Подъехав в офис, я официально пригласил на встречу Нового года ближайших сотрудников. Последним позвонил Гере:
– Гера, я сделал евроремонт в своей хате и пригашаю ближайших друзей встретить Новый год у меня. Звоню заранее, чтобы сорвать твои планы. Ты как?
– Ой, не надо меня уговаривать, я и так соглашусь! А девочки будут?
– Будет для тебя молоденькая и очень симпатичная.
– Антон, я тебя уважаю, даже не знаю за что.

10

– Начало года с было установлено римским правителем Юлием Цезарем в сорок шестом году до нашей эры, а период вращения Земли вокруг Солнца составляет… – объяснял Владимир Сергеевич Елене Владимировне, держа фужер в руке, – а через несколько часов наступит не только новый двухтысячный год, но и новое столетие, даже тысячелетие. Конечно, скажете вы, это условности, и будете абсолютно правы. Но люди всегда придавали и придают числам магическое значение…
Елена Владимировна помогала сервировать большой стол в моей квартире и слушала Гранского, незаметно внимательно его разглядывала. Без сомнения, он ей понравился, и она попросила его помочь. Гранский полностью соответствовал ее представлению о настоящем мужчине в расцвете лет, то есть за пятьдесят. Выглядел солидно, был хорошо и разносторонне образованным, имел хорошую работу и прилично, может и недорого, одет.
На кухне хозяйничали, готовя закуски и негромко переговариваясь, Ирина, Катя и Наташа, новая девушка Димы, с которой он познакомился недавно и решил пригласить ее ко мне на встречу Нового года, что было достаточно серьезным поступком с его стороны. Алексей Сергеевич с женой сидели на диване и смотрели телевизор.
– Пойдем перекурим, все равно болтаемся без дела, – предложил Дима, и мы вышли на застекленный балкон.
– С Ириной, вижу, помирился, даже маму ее пригласил. Как это на тебя не похоже…
– Ирина очень неожиданно повела себя при нашей встрече, сделала вид, что ничего не произошло. Черт, как им, женщинам, это удается? А Елену Владимировну специально пригласил, узнаешь в свое время зачем. Кстати, пора бы уже и за стол, в животе урчит. Все собрались, только Гера запаздывает, как всегда.
– А что ты так рано нас пригласил, в полдень? До Нового года уйма времени, сопьемся же.
– Раз пригласил так рано, значит есть на то причина, а ты на выпивку сразу-то не налегай, потерпишь до вечера.
Дверь на балкон открылась, и в проеме появилась взъерошенная голова Алексея Сергеевича:
– Там по телевизору!.. Там нашего расстреляли!..
– Какого нашего? Где расстреляли? – ничего не понимая спросил я.
– Да нашего клиента, летчика, то есть генерального директора авиационной компании.
Мы с Димой ломанулись к ящику и застали ужасную картинку: автомобиль с открытыми дверцами, милиция, оттесняющая зевак, скорая помощь вкатывает каталку с окровавленным человеком в машину и равнодушный голос диктора:
– …водитель скончался на месте, а сам владелец авиационной компании с тяжелыми ранениями отправлен в ближайшую больницу. Автомобиль марки Нива, из которого преступники произвели выстрелы, предположительно из автомата, скрылся с места преступления. Объявлен план «перехват»…
Хоть я и не испытывал особых чувств к клиенту, но почувствовал легкое угрызение совести. Можно было бы предупредить клиента, чем обернется для него конфликт с бандитской группировкой соперников, чем могут обернуться для него непродуманные шаги против будущего зятя. Наверняка он полез на рожон, уволил его с треском и скандалом, этим, может быть, разрушил свадьбу сестры. Правда, повезло сестре, что не связалась с этим подонком. Я посмотрел на Алексея Сергеевича и Диму. Они были в трансе, совсем недавно перед ними вальяжно сидел владелец компании, а теперь его окровавленного, без сознания, на каталке задвинули в машину скорой помощи и увезли, надеюсь, в квалифицированные руки врачей.
– Да выключите вы этот ящик, хочется сегодня позитива, а тут даже в такой день показывают ужасы, – произнесла побледневшая Ирина, стоя на пороге с салатами в руках и зная, что ее бывший муж в последнее время работал в компании пострадавшего.
Я выключил телевизор и пошел к входной двери, в которую кто-то трезвонил.
В квартиру с шумом ворвался Гера с чем-то плоским и квадратным, завернутым в белую плотную бумагу:
– И что вы все такие грустные, что, разве праздник отменили? Я что-то не читал такого указа. А где разнообразно и вкусно накрытый стол, налитые до краев бокалы и рюмки, почему у вас молчит видеозвуковой ящик? Пожалуйста, не лишайте меня положительных эмоций. Уже без одной минуты двенадцать, надо быстро включить телевизор. Вы такое узнаете, просто ахнете и даже обалдеете. Мне один много знающий человек уже все рассказал, но я молчу. Хочу насладиться вашей реакцией.
На экране телевизора было: «Экстренное сообщение». Диктор объявил, что сейчас будет выступление Президента Российской Федерации Ельцина Бориса Николаевича. Усталый голос произнес:
– …Я ухожу, я сделал все, что мог. И не по здоровью, а по совокупности всех проблем. Мне на смену приходит новое поколение – поколение тех, кто может сделать больше и лучше… В соответствии с Конституцией, уходя в отставку, я подписал Указ о возложении обязанностей Президента России на Председателя Правительства Владимира Владимировича Путина... Я всегда был уверен в удивительной мудрости россиян… Прощаясь, я хочу сказать каждому из вас: будьте счастливы. Вы заслужили счастье, вы заслужили счастье и спокойствие. С Новым годом! С новым веком, дорогие мои!
Потом показали, как он выходит из здания уже одетый в сопровождении премьера и других лиц, садится в машину, которая мгновенно срывается с места и увозит бывшего президента неизвестно куда.
Если бы в это время вошел и поздоровался инопланетянин, эффект был бы меньший. Шок был у всех. Только Гера торжествовал. Где это видано – сам ушел в нашей стране-то. Лучшего подарка к новому столетию и не придумаешь. Гера, наконец, прервал молчание:
– Слушайте, люди! Мне почему-то кажется, что всем хочется выпить, кому от радости, кому с горя. Я бы хотел выпить от радости, не знаю, что будет завтра. Как говорила моя мама: «Гриша, улыбайся сегодня, завтра может будет еще хуже». Так давайте я откупорю бутылки, налью всем, что пожелаете, и отметим хотя бы это грандиозное событие, если других достойных поводов нет. Первое слово предлагаю дать самому старшему, прожившему большую жизнь в нашей стране и наверняка умудренному жизненным опытом человеку, – Гера протянул рюмку Владимиру Сергеевичу. – Конечно, если у вас есть что сказать хорошего в этом совершенно сумасшедшем мире.
Владимир Сергеевич взял рюмку в руку, повертел, задумчиво разглядывая, и поставил на стол. Затем налил в бокал воды и извинился, что не может даже сегодня выпить (врачи не разрешают), улыбнулся чему-то и произнес:
– По правде говоря, этот уходящий тысяча девятьсот девяносто девятый год был для меня неоднозначным. Был даже период когнитивного диссонанса с…
Елена Владимировна дотронулась до моей руки:
– Какой умный ваш знакомый, он женат?
– Вдовец, очень хороший и очень одинокий человек. Я был бы вам благодарен, если бы вы, Елена Владимировна, взяли над ним шефство. И вам не будет с ним скучно.
– Ну, если вы меня об этом просите, то я с удовольствием… – Владимир Сергеевич продолжал: – На работе меня встретили прекрасно, вернули мою должность. И совершенно неожиданно вызвали в прокуратуру, к следователю. Вы можете себе представить мое состояние. Не каждый день вызывают в прокуратуру. Но там меня попросили написать заявление об утере прав на квартиру под давлением. Представляете, они занимаются моим делом и хотят помочь. Дай бог, чтобы получилось. Так что видите, у меня получился этот год очень сложным. Первая часть – драма, вторая – пьеса со счастливым концом. И за эту часть, за эту пьесу я хочу поблагодарить хозяина этого дома. Я знаю, это дело его рук. За тебя, будь счастлив. И еще я вспомнил, что много лет назад папа мне, семилетнему мальчишке, сказал: «Теперь все будет по-другому, у тебя все будет по-другому». Я верю, что в нашей стране, у нас с вами теперь все будет по-другому, лучше, обязательно лучше. И то, что мы сегодня увидели по телевизору, убеждает меня в этом.
Тогда встал и я, оглядел присутствующих:
– Извините, что без разрешения Геры взял тост, – поднял я рюмку, – но должен сказать несколько слов, пока все еще в трезвой памяти. Первое – поблагодарить судьбу за то, что встретил Владимира Сергеевича. Это не он должен благодарить меня, а я его. У меня тоже год был непростым. Умерла мама, для меня это тяжелая потеря… Но я познакомился с другом мамы, Владимиром Сергеевичем, с человеком очень интересным, прекрасным ученым. Я благодарен за то, что он сегодня сказал обо мне хорошие слова. Именно сегодня они мне очень нужны. Хочу поблагодарить моих коллег за их отличную работу в уходящем году. И пусть теперь, с сегодняшнего дня, все будет по-другому, как сказал Владимир Сергеевич.
И главное, – я достал пакет, вынул из него альбом мамы. – Наверное, каждый человек хочет оставить о себе память, не исчезнуть бесследно. Раньше я не особенно об этом задумывался, но кончина самого близкого мне человека, мамы, что-то во мне перевернула. Вот в моих руках старенький альбом с фотографиями моих предков, так сказать, моя родословная. Поверьте, это достойные люди, которые жили, трудились, растили детей. Задолго до меня. А дальше – пустые серые страницы с прорезями, готовые принять продолжение, следующие поколения. Сегодня мы стали свидетелями начала нового века с новым президентом, и дай ему Бог сил сделать нашу страну сильной и прекрасной. Будет писаться новая история страны. А моя история застыла, остановилась. Я хочу это изменить. Изменить именно сегодня. Поэтому я при всех, особенно при уважаемой Елене Владимировне, хочу признаться Ирине, что я ее люблю, прошу ее руки и, самое главное, я хочу ей вручить этот альбом, чтобы она, если конечно согласится на мое предложение, продолжила вместе со мной нашу общую родословную, чтобы наши фотографии, фотографии наших детей пополнили этот старенький альбом.
Я умолк и посмотрел на Ирину. Она сидела опустив голову и молчала.
Елена Владимировна подтолкнула дочь:
– Ты что плачешь, дуреха? Я в жизни не слышала такого красивого предложения. Я бы не задумываясь согласилась, а ты молчишь. Даже неудобно…
– Я не молчу, – Ирина поднялась и подошла ко мне. – Я согласна продолжать альбом, но согласись, что без песен Высоцкого этот фильм…
– Боже, о чем вы болтаете. Как можно говорить о каком-то фильме в такую минуту. Вы что с мозгами поссорились? Быстро наполняем рюмки и радостно кричим: «Горько!», – засуетился Гера, вспомнив свои функции тамады.
Через несколько часов начали собираться домой Алексей Сергеевич с супругой. К ним должны были прийти дети. Провожая их, я заметил, как Гера что-то шепчет Кате, и та согласно кивает.
– Гера, не морочь голову девушке.
– А кто морочит? Просто я знаю одну ночную дискотеку и рассказываю Кате, как туда добраться. Она не очень поняла, поэтому я решил ее проводить. Конечно, и домой тоже провожу. Не волнуйся, ты же меня знаешь, я смирный, – защебетал Гера, помогая надеть пальто Кате.
– Вот то-то, что знаю. Смотри, чтоб без всяких эксцессов… Свой сверток не забудь.
– Это уже не мой сверток. Я принес его Ирине в подарок, но забыл вручить. Вручишь сам.
– Что там?
– Да я купил одну из картин Петрова. Помнишь, ты у меня на выставке Петрова с Ириной познакомился. Так вот, я вспомнил, что вы долго стояли у этой картины и разговаривали. Я ее и купил. Пусть вам будет память. Картина почему-то называется «Неожиданная встреча в летний день». Дверь за Герой с Катей закрылась, я обернулся и увидел стоящую рядом Елену Владимировну.
– Елена Владимировна, вы-то зачем собрались уходить? Останьтесь, пожалуйста. Встретим Новый год вместе.
– По-моему, вам сегодня лучше остаться вдвоем, наверное, есть о чем поговорить, кроме какого-то фильма.
– Спасибо вам, думаю мы с вами поладим. Как вы сейчас до дома доберетесь?
– А если я попрошу Владимира Сергеевича проводить меня, это его не шокирует? Не подумает ли он, что вот так… сразу, в первый же день знакомства…
– Все нормально, я заметил, он с вас глаз не сводил. Вы же такая видная, интересная женщина.
– Вы мне положительно нравитесь, только не называйте меня тещей, лучше Еленой Владимировной. Так мы пойдем? Я и Диму с его подругой прихвачу, чтобы не мешали, надо вам остаться наедине, наверное, поговорить без нас захотите, надеюсь о серьезном и долговременном. Так что, не будем вам мешать.
Когда все ушли, я повернулся к Ирине и спросил:
– Так что ты сказала про фильм «Вертикаль»?
– Я сказала, что это замечательный фильм.
– А раньше ты считала, что без песен Высоцкого фильм никуда не годится.
– Раньше ты мне предложение не делал, а теперь я вроде как замужем, и муж – глава моей семьи и, как говорил один герой фильма, …слушаться его должна жена… Причем, с удовольствием.

«Звезда Востока», № 4, 2015

Искандер Хаммадов

Прозаик, кандидат физико-математических наук. Автор научных статей, изобретений, монографий, интересных повестей и романов. В настоящее время работает в авиационной компании. Живет в Ташкенте.

• Назад
• Вперёд