Рамз Бабаджан (1921-2008)

Рамз Бабаджан (1921)

* * *

Рыжеватая горстка ташкентской земли
На широкой ладони моей.
По земле этой древней столетья прошли,
Кровь и пот перемешаны в ней.
Поколенья по ней чередою прошли,
Проросла на курганах трава.
Но народа труды не истлели в пыли,
Но народная мудрость жива.

Люди смертны. Но смерти не знают дела.
С малолетства — в труде человек.
Мастерству, вдохновенью, упорству — хвала!
Созиданию — слава навек!

Человек превращает пески в цветники
Силой мысли своей и труда.
Он в пустынной степи создает кишлаки
И закладывает города.

Он оазис взлелеял и крепость воздвиг,
Хоть безводна земля и скупа,
Так, мой город, в былые века ты возник,
И назвали тебя — Сочтепа.

Ты надежной твердынею в древности был.
Сколько выдержал штурмов — не счесть.
Искандера нашествие ты отразил,
Отстоял ты народную честь.

Смерч иранский, самум аравийский не раз
Уносил ароматы твои.
Вражий ветер пытался похитить у нас
Золотые слова Навои.

Здесь великие предки увидели свет,
Мы их память нетленную чтим.
Древний город! Сияние будущих лет
Разглядел ты сквозь бурю и дым.

Налетела гроза, улетела гроза.                      
Шла История, в трубы трубя…          
Я, счастливый, впервые открывши глаза,
В день рожденья увидел тебя.

Пусть ты в шрамах боев и от бед поседел,
Над тобой полыхала заря.
Наконец тебе выпал счастливый удел
В незабвенные дни Октября.

Город мой, ты столицей республики стал,
И гордится тобою Восток.
Здесь огнями проспект Навои засверкал,
Будто шумный весенний поток.

Молодеешь и ширишься ты, что ни год.
Вахту мира ташкентцы несут.
Календарь обгоняя, шагают вперед
Патриоты, влюбленные в труд.

Мелодично куранты ташкентские бьют,
Вторя дальним курантам Кремля.
На широких бульварах деревья цветут,
Хорошеет родная земля.

Мирный город! Ты светел и необозрим.
Песней славлю твое торжество.
Ты наследник, горжусь я наследством таким
И в труде умножаю его!

перевод с узб. Я. Хелемского


НОЧНЫЕ ОГНИ ТАШКЕНТА

Опять мой город полнится огнями,
глянь с высоты — и кажется:
они
его сквозь ночь
в грядущее угнали
и мчат его,
и мчат его огни.
Зарею века
вырван он из теми…
И отразив недавнюю напасть,
от горького соблазна запустенья
руками дружбы
он спасен опять.
Мы в рубища страдальцев не рядились —
мы строили
под солнцем и дождем!
Вот город наш, в котором мы родились:
теперь он
нами
заново рожден.
В ночную даль, что тает и трепещет,
любимая,
как в книгу, загляни:
в той черноте, в ее просторах вещих
все новые рождаются огни.
По мелочам себя не разбазарив,
вся эта мощь, как некая звезда,
сливается в славнейшее из зарев —
сияние
над городом труда.
Летит и тает ночь,
летит и тает.
Наводит утро дальние мосты.
И фонари, как лебеди, взлетают
над золотыми слитками листвы.
И улиц ширь
охвачена огнями.
Прикрой глаза — и кажется: они
нас вместе с ней
в грядущее угнали,
и все вперед
уносят нас огни…

ПУТЕВЫЕ СТРОКИ

Каждой осенью тянет в дорогу,
каждой осенью дали близки,
и блестит белизна сквозь мороку
облетающей шалой листвы.

Так просторы зовущи и строги,
так значительна осень сама,
так нежданно слагаются в строки
прозвучавшие в сердце слова...

Отчего это все? Оттого ли,
что и планы нас полнят — и тот,
подводимый и сердцем и полем
многотрудного года итог?

Оттого ль, что и солнцем согреты,
и прохладно-пронзительны дни?
Оттого ли, что сердце поэта
этой шири родимой сродни?


* * *

Лишь в том виновен, что тебя люблю.
И этих улиц тихое безумье,
и этих крон качанье во хмелю —
моей вины огромность обрисуют.

Лишь в том виновен, что тебя люблю.
Свидетель мне — ночное мирозданье
и чернь воды под лунными мостами,
вину усугубившие мою.

Пускай под мост бросается река,
мелея от невысказанной страсти,
пускай расталкивает берега,
недолгое вымаливая счастье, —

лишь в том виновен, что тебя люблю,
что заповедно синими ночами
опять причаливаю, как вначале,
все в тот же порт, подобно кораблю.

Мне никуда не деться от любви.
О истины и страсти нарастанье,
когда меняются с тобой местами
пустые тени, что у стен легли!..

Пока твой лик из лунной мглы леплю
в чем казнь моя?
В твоем беспечном смехе?..
Моей вины не исчерпать до смерти
Лишь в том виновен, что тебя люблю.


СЫНУ

Все друзья меня радовать рады:
повторяют мне с первого дня,
что лицом,
и повадкой,
и взглядом —
всем, как есть, ты похож на меня.
Что же, в этом не вижу я чуда.
Все, что в трудной обрел я судьбе —
радость мысли, наполненность чувства,
без остатка я отдал тебе.
Так питается деревце соком,
что земля ему копит в тиши.
Так ты вскормлен мечтой моей — соткан
из обличий отцовской души!..
Ты постигнешь когда-нибудь это.
И поймешь ты: я тешусь не тем,
что с тобой мы — как голос и эхо,
что с тобой мы — как тело и тень.
Мальчик мой,.
ты мое повторенье,
только я до тебя не дорос,
продолженье мое,
проторенье
мной самим не открытых дорог.
Вот я все начинаю сначала.
Это я у подножий стою.
Все, что чаял найти и не чаял,—
предо мной в бесконечном строю.
Снова сердце упруго, как мячик,
и по пройденным скачет
годам...
Выбирай,
все отдам тебе, мальчик,
лишь моих неудач не отдам…


ШУТ

Довольно, шут! Кончай игру.
Нас не смешит
смешенье красок.
Ты топчешь даром старый круг —
и пестр, и груб,
и жалок разом.
Былые зрители растут,
избиты старые мишени.
Пустых орехов перестук
уже не льстит воображенью.
Бывало иначе?.. Ну что ж —
так было, было в нашем детстве:
твоей повозки
жадно ждешь,
в твои обноски
рад одеться!
Сбегалась шумно махалля —
ты детворе казался богом!
Как будто старая земля
к нам обращалась новым боком..,
Судьбы крутилось колесо.
На месте души не стояли.
Менялись мы. Менялось все —
дома,
привычки,
расстоянья.
А ты все тот же, старый шут!
Как будто век короче с.уток —
ты вновь на наш выносишь суд
набор все тех же тощих шуток...
Стараешься наверняка,
глядишь, — а зрители поникли:
им гак и чудится рука,
что грубо дергает за нитки.
Вот трюки те, что ты ломал,
а мы кругом
от смеха мокли!..

Ну, до чего ты нынче мал —
как в перевернутом бинокле.
Довольно, шут! Пока места
пустеют в зале постепенно,
с тобою — хуже, чем пуста,
вот эта старая арена..,


* * *

Я проснулся на белом рассвете.
Что меня разбудило, скажи?..
Тени веток лежали, как сети.
Тихий ветер.
Кругом — ни души.
Только сад мой в привычном привете
шелестел — и по этой примете
я узнал себя в нежной тиши.
Я был тот же!..
Но странное счастье,
как прилив, заполняло меня,
точно был не собой я,
а частью
небывалого белого дня,
ясным небом,
скрепленным печатью
золотого, живого огня,
синим воздухом,
зеленью,
чащей,
ключевою водою звучащей,
вздохом ветра и ржаньем коня.
Точно был я во всем,
что за мною
шло всю жизнь, собирая следы —
и дыханьем, и плотью земною,
и родною землею самою,
частью вечной ее чистоты.
И лежал я, блаженно недвижен,
точно вложенный в ножны кинжал,
точно, чем-то отмеченный высшим,
я из рук оружейника вышел
и нежданно в цене дорожал.
И все то, что торжественной высью
надо мной возносилось во сне,
все, что было кругом и вовне,
то теперь надвигалось, нависло —
ощущеньем, и словом, и мыслью
собиралось и зрело во мне.
Так лежал я и думал: «Отчизна!
Вот что значит быть
частью твоей,
кожей чувствовать дали и числа,
шорох поля и трепет ветвей.
Вот что значило вместе с тобою
подыматься,
грустить,
молодеть,
брать ли с бою,
дарить ли с любовью,
петь ли с болью
иль в радости петь...».
Я оделся и вышел. Округа
закипала. В свечении дня
что-то явно менялось и круто;
мир просторнее стал почему-то.
И рассветного счастья минута
оставалась в душе у меня...


* * *

Утро мира — все дальше, все раньше...
Где ж ты долю свою возлюбил,
человек, неустанный ныряльщик
в черноту заповедных глубин?

Бродят чудища, ужасы шепчут,
тайный мир не изведан людьми,
но сердца отдают тебе жемчуг
правды,
мужества,
веры,
любви.


* * *

Кажется, юность взмахнула крылами
только недавно...
Но седина на остылое пламя
пала недаром.

Как же нам быть?..
Одолеть эту бездну
нам не по силам.
Жизни, сгоревшей под ветром безвестным,
скажем «спасибо».


* * *

Леса и гора, отражаясь в реке,
«Моя!» — говорят ей с лаской.
И степь, что гола, — отражаясь в реке,
«Моя!» — говорит ей властно.

И горе-печаль, завладев душой.
«Моя!» — говорят сурово.
И радость, в свой час овладев душой,
«Моя...» — говорит ей снова.


* * *

Шли по сходням и вещи вносили.
Судьбы разные в шапку легли.
Но отплыл пароход — и на сини
слился в точку
со всеми людьми.
Ау, странники!
Та иль не та вам
в этом мире
дорога дана,
но у нас говорили недаром:
в общей лодке —
и доля одна…


* * *

Так резко задел за струны нахун*,
едва мы успели рассесться,
и разом взыграл,
как ярый Джейхун,
танбур, похожий на сердце.

Так музыка бьется, так строится стих,
взрыхляя пласты — и трамбуя,
пока ты играешь, великий артист,
на сердце своем — танбуре...

_________________
* Нахун – приспособление для игры на струнных инструментах.


* * *

Перевидел людей я немало
и терзался, свой жребий кляня:
сколько требуют люди вниманья! —
разве хватит на это меня?..

Но душа раскрывается юно,
словно ливнем я на поле льюсь,
и чем больше другим отдаю я,
тем богаче я сам становлюсь!


УТРО ПОД НАМАНГАНОМ

Трава от росы намокала.
Подобием девичьих глаз
глядел из листвы Намангана
пронзительно черный чарас.
А может, под нежною грудой
таился в зеленой тени
сладчайший, как женские губы,
алеющий шивилгани...

Я вышел в поля на рассвете.
Округа, казалось, спала.
Райхон в небывалом расцвете
поил ароматом поля.
Так было просторно и чисто,
так было светло впереди,
что думал я: вот и Отчизна,
Отчизна твоя во плоти!
Под ясной небесною сенью,
не знающей встреч и разлук,
возьми обними эту землю
всей силой сыновнею рук!..

А свет еще ширился немо.
Блаженным пожаром горя,
в полмира, в полжизни, в полнеба
текла и вставала заря,
И в свете, плывущем оттуда,
вся высвобождаясь от сна,
рождалась, как пенное чудо,
хлопковых полей белизна.
И, словно бы в облачном небе,
не чувствуя всей высоты,
шагал я в нетающем снеге,
легко раздвигая кусты...

Я чуял: иной, чем доныне,
во мне нарождается стих,
и белые звезды дневные
бегут между пальцев моих,
и в памяти неодолимо
теперь я тебя сберегу —
тебя, золотая долина,
в торжественном нежном снегу!

А свод над долиною роспой
был светел уже и высок,
и хлопком, как белою розой,
седой я украсил висок,
и понял, что все это — счастье:
и утро, и хлопка звезда.
И счастье — быть малою частью
народа, земли и труда!


ДЕВУШКИ ТАНЦУЮТ ЛЯЗГИ

Обещает отраду обычай,
звонкий голос возносится вдруг,
и в предвиденье пляски девичьей
меж гостей раздвигается круг.

Замолкают застольные судьи,
смех, и звон,
и плесканье вина,
и на круг выплывают плясуньи —
черноносые все, как одна.

Как идут они, милые, — гляньте!
Так медлителен их хоровод —
точно стая лебяжья на глади
заповедных, нетронутых вод.

Но отрезок вступленья недлинен:
выдаст бубен заветную страсть —
и косичек стремительный ливень
им на плечи обрушится всласть.

Все сменилось сверкающим вихрем
так мгновенно и радостно так,
что едва в перемену мы вникнем,
отбивая ладонями такт.

В безоглядном блаженном движеньи
нам без слова внушает лязги,
как от сладких минут отрешенья
дорогие свершенья близки!
Ах, надолго ль вам силы достанет,
о красавицы?..
Нет, погоди,
ты же видишь, не кончился танец —
остается навеки в груди!

В этом долгом движеньи упругом
совместится недаром, не вдруг
со стремительным девичьим кругом
рукоплещущих зрителей круг...


ЗИМА В ТАШКЕНТЕ

И, снова необыкновенна,
зима возносит, чуть жива,
присыпанного снегом сквера
серебряные кружева.

Киоск напялил белый капор,
в постели пышной скамьи спят,
а ведь туман вчера лишь капал
на перепачканный асфальт!

Пестреют и скользят дороги,
и сызнова, как каждый год,
чем ненадежней, тем дороже
зимы сиятельный приход.


ГРАНИ

Выходит утро из-за круч,
и первый, ранний
на острие играет луч,
на резкой грани.
Как будто он за краткий миг,
упавши сверху,
нашел живущий в них самих
источник света.
Как будто издавна,
бела,
скрывая имя,
неистовая глубина
жила под ними...
А кто-то с ними не в ладу —
опасны, дескать! —
все тщился сгладить остроту
и резкость...
И если бы хватило сил
исполнить это —
он наперед бы погасил
сиянье света!..
Выходит утро из-за круч.
Чем круче грани,
тем в них быстрее вспыхнет луч
рассветный, ранний...


ПУСТОЙ ДЕНЬ

Уже начинало смеркаться.
По улице, странно нагой,
за домом с ближайшей сберкассой
кончался закатный огонь.

Пожар дотлевал несвирепый,
окна угасала свеча.
Лишь голос пожарной сирены
в мозгу отдаленно звучал.

Троллейбусный провод качался,
людей караулила темь.
Кончался,
кончался,
кончался
еще один прожитый день!

Истраченный слова впустую,
он сгинул —
и вот почему
так страшно входить в негустую,
еще безфонарную тьму.

Лишь горечь от планов осталась,
лишь тень —
от надежд на труды,
и мучит пустая усталость
пожарным сигналом беды...


* * *

Додумано. Доделано. Дожато.
Дописано.
И в этот самый миг —
какой восторг неповторимой жатвы!
Какую высь
ты сам себе воздвиг!

Слились в одно полсолнца в каждом глазе,
гарь унесло от свечек и шутих.
И все в тебе в таком теперь согласье,
что, кажется, попробуй — и взлетишь!

Но миг прошел. И стих, отныне сирый,
уйдет под сетку солнца и дождя,
и никакой ты не воротишь силой
мгновенное и блудное дитя.

В другой душе очнется дуновенье.
В какой строке себя отыщет взгляд?..
Найдут. Прочтут. Застынут на мгновенье, —
и вместе с ним тебя усыновят.


* * *

Опять под снег упрятана весна —
еще на свет как следует не глянув,
еще едва очнувшись ото сна
и не успев на пиршество тюльпанов.

Зиме, казалось, не собрать костей —
так шли потоки, ей накостылявши! —
и вот опять постлали ей постель
ее невидимые кастелянши.

Как будто в пробудившемся саду
невмоготу
им стало видеть просто
то ль этих голых гряд некрасоту,
то ль мыслей чьих-то
скрытое уродство.
Но снег так слаб,
так жидко серебрист
и так готов истаять и умчаться —
как некий заключительный каприз
идущего на пенсию начальства...


* * *

Очищена ширь полевая,
и желтые листья висят,
а все небеса поливают
печально скудеющий сад...
И сыплется дождик осенний,
как будто доселе, увы,
надеется на воскресенье
давно пожелтевшей листвы.


* * *

Прощай, прощай!
Еще горит звезда,
еще слезинки падают с весла,
и та волна еще не укатила,
и тот, за речкой, костерок дымит
и не кончается никак
на диво
короткий и благословенный миг.
Прощай, прощай!
Ни горечь, ни навет
нам не дано остаться здесь навек,
душа и мир в немыслимом походе,
уходит время, исчезает миг,
и только дальний костерок дымит
в угоду
несменяемой погоде…


* * *

Еще над кромкою серо,
и дым восходит вроде пара.
В костер накидано всего,
что только под руку попало.

В текучем золоте огня
сквозят бесчисленные лики —
и странный знак твоей улыбки,
не оставляющий меня.


* * *

Давай, дустим*, с тобою погрустим
над вечером, безмолвным и простым.
Давай обиды давние простим —
давно пора добрее стать, дустим!

Давно пора убавить пыл страстей,
извлечь осколки ранивших вестей,
и этот шум,
и ярость скоростей
на полдороги в гости из гостей.

Там, за полем, безмолвными пустым,
давай в саду усядемся, дустим,
и заново былое посетим,
и вспомним все,
и до конца простим...

___________________
*Дустим – друг мой.

Перевод с узбекского Александра Наумова

* * *

О, южное солнце, огонь колдовской,
О, нет, я не огнепоклонник, — не сетуй!
Я, атомным веком надежно прогретый,
Стерплю, как сумею, жар огненный твой, —
Так челн терпит бурю, взлетая ракетой.

Я просто на море приехал, усталый,
И нежусь, ласкаемый жаром и светом.
(Ты что-нибудь в жизни слыхало об этом?)
Потом тебя в сказке, вовек небывалой,
Потешу стихом, о тебе же пропетым!

* * *

Если ты к чувству доброй любви не влеком,
Если ты равнодушен к соцветьям цветущим,
Если смысла не видишь в стихе, душу жгущем, —
Не жилец в этом мире, ты — в мире ином!

Хочешь жить неизбывно — покоя не ведай,
Для врагов уготовь в сердце пламень драконий,
Другу душу дари из открытых ладоней,
Верным быть поклянись, зову верности следуй!

Ну а если ты с этим не справишься споро,
Без тебя этот мир проживет свои лета,
И бесследно пройдешь ты, но, может быть, где-то
Всё же рухнет, тобой не подперта, опора?

* * *

Иные критиканы смотрят львами,
По следу они гонятся за ланью —
Сразить, сожрать, настичь могучей дланью,
Упиться всласть горячими словами...

Иному что стихи! К ним — со смешком он.
Иных стихи до слез горючих тронут.—
Кто в саван, кто в пеленки запеленут...
Поэт упал — калам его не сломан!

Перевод с узбекского Сергея Иванова

• Назад
• Вперёд